Читать книгу Напрасный труд - Юрий Валентинович Стругов - Страница 4

Государственный план, хотя он и закон, полон, тем не менее неожиданностями. Биохимический завод, который так вдруг всех заинтересовал, строился по этим самым планам- законам уже второе десятилетие. Идея же о его строительстве и вообще возникла лет тридцать тому назад, когда в округе было много легко доступного, а поэтому дешевого леса.

Пока идея зрела, проходила массу бюрократических согласований, пока облеклась в форму проекта, а потом еще лет десять ни шатко ни валко реализовывалась, лес в радиусе двести километров весь вышел. Не дремала и наука. Она открыла, что кормовые дрожжи из древесины и таинственный фурфурол, ради которых все и затевалось, не так уж и нужны народному хозяйству, а попросту не нужны вовсе. Продать же ненужное нам самим за рубежом – дело и вовсе бесперспективное.

Конечно, в московских кабинетах это давно поняли. Но это еще ровно ничего не значило. Должен был найтись человек, который вынес бы это понимание на свет, чем неизбежно принес бы самого себя и ближних своих по бюрократическому сословию в жертву. Такого человека, вполне понятно, не нашлось, как никогда и не находилось, и дело шло, как и надлежит ему идти в плановом хозяйстве, когда никто не надеется обрести на этом деле лавров, в соответствии с утвержденными ранее планами.

Для стройки это означало питаться остатками и влачить жалкое существование. При делёжке Госпланом ресурсов, впереди неё неизменно оказывались объекты, отмеченные в Государственном Плане некими тайными знаками, специальными постановлениями Совмина, а, ещё лучше, решениями Крайкомов и Обкомов, но, всего лучше, постановлениями самого ЦК. При всеобщем дефиците это обстоятельство было решающим, и без этих тайных знаков внимания верховной власти никакой " План – Закон" законной силы не имел.

Плановые, но обделённые персональным вниманием высшей власти объекты, всегда строятся вопреки здравому смыслу. На них всегда делается не то, что должно и что правильно, а то, что получается из скудных остатков ресурсов, то, на что хватило сил. Такие несчастные объекты всегда уроды по рождению.

Таким был и Дальнереченский Биохимический. Предыдущая вспышка имитации деловой активности была в декабре прошлого года. Тогда из самой Москвы пришла строгая телеграмма на красном правительственном бланке, которая требовала в недельный срок разработать "пусковой комплекс" завода и "мероприятия", обеспечивающие пуск его первой очереди через год.

Проектный институт "пусковой комплекс", конечно, разработал. Это был хороший документ, но, на взгляд строителей, не очень озабоченных тем, как будет работать завод после пуска, у него был один существенный недостаток – физически построить предусмотренное проектировщиками у строителей не было возможности совершенно. Строители стояли насмерть, непосильный "пусковой комплекс" не согласовывали и требовали сокращения. Проектировщики и заказчик своим интересом поступиться тоже не желали. Однако, приказ есть приказ, и после окрика из Крайкома партии каждый про себя решил, что дело все равно совершенно нереальное и пустое и нечего на него нервы тратить.

"Мероприятия", со множеством путанных и специально двусмысленных замечаний и оговорок, были разработаны, переплетены в пять красных книг с золотым тиснением, и Егоров, едва успевая на самолет, вылетел в Москву для их утверждения в двух Министерствах, заказчика и своем.

Он предполагал, что пока летел, Москва и Хабаровск обменялись телефонными звонками, и на очередной нетерпеливый вопрос Москвы "где же, наконец, "мероприятия", ведь все сроки уже истекли?" Хабаровск ответил, что они уже в пути и везет их лично управляющий генподрядным строительным трестом. Учитывая это, Егоров прямо из Аэропорта поехал в свое Министерство.

В Министерстве он представился курирующему Дальний Восток заместителю начальника Главного производственно-распорядительного управления Агафонову и, не комментируя, положил ему на стол свои раззолоченные книги. Тот чуть удивленно глянул на Егорова, видно было, что он его не ждал, но умудренный многолетним опытом аппаратной работы не подал виду, взял верхнюю книгу, полюбовался золотым тиснением и стал неторопливо листать. Листал довольно долго, внимательно читал таблицы, разворачивал большие листы графиков производства работ и поставок материалов, рассматривал подписи на них, изучал. И, наконец, выработав, видимо, свое к этому отношение и бегло посмотрев последние страницы, осторожно спросил:

– Вас… кто послал? -

– Здравствуйте, -не удержался от небольшой невежливости Егоров, – как это, кто послал? – И, достав из кармана, подал красную Правительственную телеграмму.

Агафонов, не обратив внимания на тон Егорова, прочитал телеграмму, задумчиво потрогал себя за ухо, потом за губу, сказал:

–Ты посиди здесь. – И ушел.

Ходил довольно долго. Вернулся с делано озабоченным лицом и запахом только что накурившегося человека.

– Ты, вот что… – И дал Егорову под запись перечень отделов и управлений своего Министерства, потом, заглядывая в телефонные справочники, такой же перечень по нескольким Министерствам – субподрядчикам, всего штук тридцать. У них у всех Егорову нужно было побывать и получить на "мероприятиях" визы соответствующих начальников.

Егоров поблагодарил за помощь. Он по собственному опыту уже знал, что стоит даже одна виза в министерских кабинетах, а здесь целых тридцать, к тому же было совершенно очевидно, что в родном Министерстве его совершенно не ждали, что он будет только досаждать всем, и, следовательно, рассчитывать на чью-то помощь было бы просто наивно

– Застрял на месяц, -решил Егоров, взял в хозяйственном управлении направление в гостиницу и уехал, решив, что утро вечера мудренее.

Советская Москва всегда не любила приезжих и никогда не встречала их хорошо. На то были свои причины. Одна из них – уж слишком их было много, этих приезжих. И каждый, на взгляд москвича, какие бы не были официальные причины его приезда в Москву, в действительности приезжал только за тем, чтобы найти что-то и утащить это "что-то" к себе, в свою далекую, совершенно чужую и даже враждебную для каждого честного москвича провинцию, отняв тем самым у него, у москвича.

А утаскивать было что. И, прежде всего, это вожделенные для всей остальной России мясо и колбаса. А потом и одежда, и обувь, и детские игрушки, и даже карамель. Провинции казалось, что в Москве есть все. А иностранцы, приезжающие в Москву, были уверены, что здесь нет ничего. Поэтому хорошо, что в провинцию их не пускали, чтобы не травмировать их совсем уж до смерти.

Конечно, изо всего того, что в Москве было, она мало что производила сама, не пасла же она, к примеру, скот. Она вначале все отбирала у той же провинции или покупала за рубежом на деньги, полученные от продажи нефти, добытой все там же, и удовлетворяла прежде всего себя. Это и понятно, однажды партийное руководство объявило Москву образцовым коммунистическим городом, но без колбасы в магазинах никто бы в это не поверил.

Миллионы приезжих, вечно озабоченных и вечно что-то ищущих, совершенно изменили сам облик Москвы. Это они захватили московские аэропорты и вокзалы, половодьем затопили улицы, вытоптали и загадили скверы, это они создавали огромные очереди за чем угодно, в любое время и в любом месте. Причем, очередь возникала мгновенно и как бы ниоткуда, только что здесь, как и везде, в разные направления бежали каждый по своим делам люди, и вдруг как будто кто-то включил огромный магнит, и в его поле они мгновенно построились, и уже каждый имел свое, совершенно определенное место и прочную связь с другими людьми, секунду назад совершенно ему не нужными.

Москвичи владели жилыми домами и учреждениями. Это уже они переполняли по утрам станции и поезда метро, автобусы и троллейбусы. А ехали они в учреждения, но, глядя на них, никто бы не подумал, что это жители единственного в стране образцового коммунистического города. Такие же невесёлые, безразличные ко всему, с самого раннего утра уже усталые лица, как будто это не они хорошо выспались и только что позавтракали на зависть для всей остальной России полукопченой колбасой по четыре рубля за килограмм.

Но, если кто доехал бы с ними до самого их учреждения и вошел туда, он был бы поражен, увидев, как из серых, усталых и одинаково с тобой не очень счастливых москвичей, как будто это была только одна маскировка, появляются и расцветают красивые, оживленные, неотразимые женщины, энергичные, обаятельные, остроумные мужчины. Так из непривлекательной, под цвет древесного сучка, куколки появляется к сроку бабочка с солнышком на каждом крыле.

Приезжие же владели улицами и магазинами. Это они потели под тяжестью огромных сумок, мусорили на улицах, толкались и отдавливали ноги, даже не подумав извиниться, хамили в очередях и рвали из рук друг друга все, даже не поглядев, что это. Это у них, подобно татуировке, на лицах было написано выражение опасения, что ему-то наверняка не достанется. Именно за это настоящие москвичи сильно не любили приезжих, а те, в свою очередь, так же сильно не любили москвичей, которых отродясь не видели и за которых они принимали своих приезжих соплеменников.

Москва мелко мстила приезжим за то, что они есть. Она засекретила все общественные туалеты города и построила для расселения приезжих настоящие резервации, вроде комплекса гостиниц на ВДНХ, с номерами на четверых и с удобствами, нет, все же не во дворе, а в конце коридора, а душем где-то в подвале.

Хорошо принимались только кровные родственники по партийно-советской номенклатуре. Но Егоров к ним не относился, а поэтому направление получил как раз в резервацию, в гостиницу "Восход". К администратору была огромная очередь. Егоров, который из-за разницы во времени уже почти засыпал на ходу, сел было в кресло с намерением подремать пока. Но к открытому всем ушам и глазам телефону-автомату, почти у него над головой, подошел один из ожидающих в очереди, сильно нетрезвый и одетый во все новое, как часто делают приезжающие в Москву провинциалы. Набрав номер, он закричал на весь вестибюль:

– Але, Том! Здравствуй, Том! Ага, это я! Целую тебя! … А? Я? Под какими парами ?! – он переложил трубку в левую руку, освободившейся правой поправил шляпу и принял более строгую позу, как будто его сейчас будут тестировать на трезвость, и продолжал, – я говорю, целую тебя! А? Да, из гостиницы, из прихожей! … Да нет, я чуть- чуть только! … Да ладно тебе! … -он засмеялся мелким пьяным смехом, – целую тебя! -еще раз решительно крикнул он и, взяв микрофон трубки в горсть, звучно изобразил, как он это делает, – Пцу, пцу, пцу! -

Монолог очень развеселил Егорова своей простотой и искренностью. Уже проснувшись, он дождался своей очереди и получил у администратора пропуск с приложенным к нему рулончиком билетов в душ и еще другим рулончиком – билетами на пользование утюгом. Он хотел было спросить администратора, зачем ему столько, да ещё вперёд, но увидев, что с такими рулончиками отходят все, не стал этого делать.

Оглядев без всякого удовольствия довольно просторный номер с четырьмя кроватями и четырьмя тумбочками, чисто казарменная меблировка, он переоделся и пошел по длинным и грязным коридорам искать вход в подвал, где, как сказал администратор, был душ. Душ он нашел. Там его встретила очень домашняя бабушка с добрым круглым лицом, одетая в белый халат, толстые вязаные носки и шлепанцы.

– Вы в душ? – спросила она приветливо, – пятьдесят копеек. -

Егоров немного удивился и хотел было достать выданную ему администратором и оплаченную спиральку билетов, но опять не стал, обратив внимание на то, что на столе у доброй бабушки столбиками лежали монеты разного достоинства, а на штыречке, куда должны были бы накалываться билеты, их не было ни одного.

Без сомнения, администрация гостиницы план по помывкам выполняла, поскольку брала деньги вперед, и с чистых и с нечистых. Но у доброй бабушки был еще и собственный план, в выполнении которого она была заинтересована больше любой администрации, и она выполняла его неукоснительно.

Вернувшись в номер, Егоров поздоровался с уже появившимися тремя сожителями, лег и мгновенно уснул.

Утром, хорошо выспавшись, он надел свежую рубашку, галстук, оглядел себя в зеркало, остался доволен и, хорошо о себе думая, пошел в буфет.

Ни длинная, несмотря на раннее утро, очередь, ни медлительна, явно невыспавшаяся, а от того на весь свет злая, буфетчица настроения ему не испортили. Он терпеливо отстоял очередь, взял, что Бог дал, а лучшим из того, что он мог дать, были тугие и даже скрипящие под ножом сосиски, и сел неподалеку, лицом к буфету.

Пока он бездельничал в очереди, его кое-что заинтересовало в процессе кормления постояльцев. Решив досмотреть его до конца, он сел, пусть не очень удобно, но зато все было видно.

Первое, на что он обрати внимание, это то, как стояли весы. Должно быть, администрация и всякого рода проверяющие, наслушавшись жалоб обвешиваемых клиентов, строго требовали, чтобы весы были этому клиенту видны. Они теперь и были ему видны все время, пока он стоял в хвосте очереди, потом в ее середине, с этих позиций он мог с удовольствием видеть, сколько сыра отвешено первому в очереди. Но как только добирался до буфетчицы он сам, весы оказывались к нему совсем боком, поскольку были повернуты, должно быть, совершенно случайно, к хвосту очереди, и видеть, сколько чего взвешивается ему самому, он при всем желании не мог. У некоторых из тех, кто брал еду, возникало желание хоть глянуть на весы. Они бросали в их строну скрытный, смущенный взгляд, пытались даже, как бы невзначай, сделать шаг назад, но шагу не хватало, и они, чувствуя себя очень неловко, смирялись. Такое расположение весов помогало буфетчице никогда не ошибаться и одним движением точно отрезать кусок чего-то, любого испрашиваемого веса.

Но это было далеко не все. Она склевывала свое законное зернышко везде. Хлеб отпускался поштучно, покусочно, из расчета двадцати кусочков из буханки. Она нарезала их не менее пятидесяти штук, этих тоненьких светящихся ломтиков, но продавала строго по одной двадцатой части цены буханки.

Если кто просил чай с лимоном, то получал и лимон, что напраслину-то возводить, но ломтик был толщиной с полиэтиленовую пленку. А, если кто просил кофе, он был, конечно, растворимый, то сам кофе насыпался тайно, под стойкой, а кипяток прямо у тебя на глазах. Но напиток был коричневый, точно.

Налоговый механизм, действующий как бы и тайно, но совершенно явно и очевидно, ни разу, пока Егоров ел свой завтрак, не дал сбоя, и не давал, наверное, никогда, поскольку стоял на вызывающей наглости продающих и естественной стеснительности и провинциальной деликатности приезжающих. Никто не хотел выглядеть перед другими мелочным. Это срабатывало безотказно.