Читать книгу Юрьевская прорубь - Юрий Вронский - Страница 4

Лето близилось к концу, однако дни стояли знойные, не хуже чем в июне. Жара проникла даже в толстостенный каменный дом немецкого купца Гео́рга Фекингу́зена, где всегда бывало сумеречно и прохладно. Давно уже не топили никаких печей, кроме кухонного очага, но обитатели дома изнывали. От духоты кружилась голова, а окон не отворяли, чтоб не налетели мухи. Мух меж тем было видимо-невидимо: они роились над столом, садились то на лоб, то на нос, падали в тарелку, непременно сразу по две, а иные с нескончаемым жужжаньем бились на окнах, навевая дремоту.

После обеда все разбрелись кто куда – кто вниз, в лавку, кто наверх, в спальни. Старый купец отправился вздремнуть в самое прохладное место дома – в подвал, расположенный под лавкой. Там помещался склад товаров и винный погреб. В столовой остался только Ма́ртин, внук купца. Дедушка, как обычно, усадил его после обеда за Священное Писание, ибо считал, что нет ничего полезнее, нежели чтение этой книги.

Положив на стол огромную толстую Библию с позолоченными застёжками, Мартин раскрыл её в том месте, где лежала шёлковая узорчатая закладка. Читать ему приходилось стоя, потому что сидя он утыкался в книгу носом. Дедушка велел Мартину выучить наизусть целый псалом.

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…»

Мартин поймал муху, задумчиво оторвал ей голову, тяжело вздохнул и снова углубился в чтение.

«И будет он как дерево, посаженное при потоках вод…»

Мальчику померещился шелест листьев, и он с тоской поглядел в окно, на небо, перечёркнутое множеством свинцовых переплётов. Небо пылало, как бледно-голубое пламя. На замшелой черепичной крыше дома, стоявшего напротив, весело суетились дикие голуби. И Мартин подумал о том, что на свете есть Русский конец, Николкина голубятня, река, луг, а он должен сидеть здесь, в этом мрачном доме, и читать непонятную, бесконечную книгу, которой не одолеешь и за сто лет.

Ещё совсем недавно Мартин и Николка даже не подозревали о существовании друг друга. Мартин родился и вырос в знаменитом торговом городе Любеке, а сюда, в Дерпт, или Юрьев, как его называют русские, приехал лишь в этом году. Здесь всё не так, как было в Любеке. Дом дедушки, у которого он теперь живёт, во много раз богаче, чем их любекский дом. Зато жить здесь тоскливо.

Родителей у Мартина нет. Отец осенью прошлого года утонул вместе с кораблём, вёзшим товары из Нарвы. А мать заболела от горя и, проболев недолгое время, умерла. Мартин знал, что ещё до его рождения отец поссорился с дедушкой и уехал в Любек. Там он служил приказчиком у богатого купца. Отец и погиб, везя его товары. Мать стала чахнуть, лицо её пожелтело, вокруг глаз появились тёмные коричневые круги. Когда она перестала вставать, их кормили добрые люди. В последние дни мать беззвучно плакала, глядя на Мартина, сидевшего у её постели, и говорила, как это хорошо, что она умирает, – дедушка позаботится о внуке, а она была бы только помехой. Умерла она в тот самый день, когда пришло письмо от дедушки, в котором он писал, что забирает внука к себе, а «эта», как он называл невестку, пусть делает, что ей угодно.

Мартину казалось, будто он когда-то где-то слышал разговор о том, что дедушка не разрешал своему сыну жениться на матери Мартина, потому что она «ненемка» – так называли ливонские немцы местных жительниц, – а ещё потому, что ничего хорошего не получается, если служанка из какого-нибудь дома становится в этом доме хозяйкой.

Дедушка был весьма уважаемый в городе человек – один из городских старейшин, представитель старинного купеческого рода Фекингузенов, – однако за глаза его обычно называли Трясоголовом. Прозвище это он получил лет десять тому назад. С того дня как он выгнал из дому непокорного сына, на которого раньше возлагал все надежды, у него стала почти постоянно трястись голова, и никакой лекарь уже не смог его от этого избавить.

Сперва у Мартина в Дерпте не было друзей. Немецкие мальчишки, жившие в той же части города, что и он, не желали иметь с ним дела, потому что его мать была эстонка.

Первое время они ограничивались тем, что, завидев его вдалеке, кидали в него гнилой брюквой и выкрикивали оскорбления. Раз Мартин слышал, как один из мальчишек сказал:

– Перестань! Если он пожалуется Трясоголову, с нас шкуру спустят.

Действительно, пожалуйся Мартин дедушке – мальчишек взгрели бы. Но дедушки своего он боялся ещё больше, чем мальчишек. И они, словно чувствуя это, становились раз от разу наглее. Они тоже были сыновья и внуки бюргеров – купцов или богатых ремесленников, у них было в обычае хвастаться друг перед другом богатством своих родителей и благородством происхождения. А несколько мальчишек презирали всех остальных, потому что перед фамилиями их родителей стояло словечко «фон». Это словечко означало, что они дворянского происхождения.

Как-то раз один из этих «фонов», желая повеселить приятелей, оседлал Мартина, обхватив его руками за шею, и стал кричать и погонять его, как будто сидит на лошади:

– Но! Поехали, кляча несчастная!

Один мальчишка крикнул:

– Отпусти его! Он задохнётся!

Другой возразил:

– Ничего ему не сделается! А если и сдохнет – невелик убыток!

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы один из глумившихся над Мартином не подставил ему ножку. Мартин упал, но вместе с ним упал и сидевший на нём мучитель. При этом мучитель расквасил нос. Брызгая кровью и задыхаясь от ярости, он бросился на того, кто подставил Мартину ножку.

Мартин не стал дожидаться, кто из них окажется победителем в этой схватке. Он вскочил и пустился наутёк.

А был ещё такой случай. Один из мальчишек, остановив его на улице, стал забавляться, давая ему пощёчины то правой рукой, то левой. Бил он не очень сильно, но Мартин не стерпел унижения и дал ему в ухо. Тогда остальные кинулись бить Мартина. На этот раз он так рассвирепел, что, несмотря на робкий нрав и непривычку к драке, успел съездить по морде двоим или троим, прежде чем его сбили с ног.

Мартин возненавидел ту часть города, в которой жил, и уходил бродить туда, где его никто не знал. Но однажды и вдали от дома он всё-таки повстречался со своими мучителями. Он увидел мальчишек издалека и быстро зашагал прочь, полагая, что они его не заметили. Но вот мимо него пролетел камень, следом ещё один, и ещё. Тогда Мартин побежал. За ним с гиканьем и свистом помчались мальчишки. Скоро Мартин оказался в незнакомом месте, непохожем на остальной город. Он увидел обширное бревенчатое строение без окон и дверей – Русский торговый двор, как он узнал впоследствии, – и побежал вокруг него, надеясь обмануть преследователей. Но они угадали его намерение. Когда он выскочил с другой стороны, собираясь припуститься обратно, он наткнулся на троих мальчишек. Они захохотали отвратительным глумливым хохотом. Мартин оглянулся кругом, как загнанный зверёныш. Бежать было некуда. Впереди эти трое, сзади приближается топот остальных преследователей. Возле единственного проулка, в который можно было бы юркнуть, стоит мальчишка с луком в руках и стрелой, положенной на тетиву. И в душе Мартина вдруг вспыхнула такая злоба, какой он ещё никогда не испытывал. Он бросился вперёд к троим хохочущим мальчишкам и с разбегу ударил самого большого. Тот упал. Вместо того чтобы задать тягу, воспользовавшись замешательством врагов, Мартин неожиданно для самого себя ударил другого, потом третьего. Тем временем подоспели остальные и ринулись на него. Мартин оказался у стены. Ему разбили губу, и он чувствовал во рту неприятный солоноватый вкус крови. Но это было уже не важно. Мартин сделал открытие. Оказывается, если стоять спиной к стене, которая мешает врагам зайти сзади, можно держаться одному против нескольких. И как только возле него появлялась одна из этих ненавистных рож, он бил по ней кулаком.

Накануне того дня Николка изготовил себе лук из вересины, которая давно уже сушилась у него на голубятне. Всё было сделано как следует. На тетиву Николка украл у отца воловью жилу. Берестяной колчан, красиво прошитый берестяным же лыком, был наполнен длинными оперёнными стрелами. Никаких особых наконечников Николка на свои стрелы не надевал – просто обжёг на огне для пущей крепости заострённые концы. На другой день он пошёл к Торговому двору охотиться на ворон. Здесь он увидел, как несколько немецких мальчишек напали на одного и как этот один, вместо того чтобы удрать, когда представился удобный миг, вступил в бой со всей оравой. Николку всегда подмывало вмешаться, если он видел, как несколько человек нападают на одного, а тут он был к тому же взволнован отчаянной храбростью незнакомого мальчишки.

Николка натянул лук до отказа, и стрела, предназначенная для вороны на князьке [1] крыши, полетела в толпу дерущихся. Раздался пронзительный вопль. Стрела отскочила от ягодицы одного из мальчишек и упала в пыль. Следующему пришлось хуже. Когда он побежал, вопя чуть не на весь Юрьев, стрела болталась у него в спине. Николка в третий раз зарядил лук и выстрелил. Снова послышался крик, и вся орава бросилась наутёк. Вдогонку бегущим полетела ещё одна стрела…

– Ты чей? – спросил Николка незнакомца.

Тот ответил по-немецки, что не понимает: Мартин тогда не знал ещё ни слова по-русски. Николка заговорил с ним по-немецки – он вырос в Юрьеве и знал ненецкий язык не хуже, чем родной.

Так они познакомились.

Пострадавшие бюргерские сынки пожаловались родителям. Те, в свою очередь, потребовали от Николкиного отца, серебреника [2] Варфоломея Платонова, чтобы стрелок был наказан. Отец сломал Николкин лук, хорошенько отмочил в ушате с водой пучок розог и выпорол Николку так, что он не мог после того сидеть целую неделю. При этом отец внушал, что никогда не следует встревать не в своё дело.

Для Мартина этот случай имел более счастливый исход: преследователи наконец оставили его в покое.

Приходя к Николке, Мартин приносил сахар – невиданную в семье Платоновых роскошь. Мартину хотелось чем-нибудь скрасить жизнь своего друга, с которым так жестоко обошлись. Впрочем, он скоро убедился, сколь мало огорчают Николку такие вещи, как порка. И на отца он ничуть не обижался. Чего ж, мол, обижаться, коли встрял не в своё дело! Ведь сказано: не встревай! Николка объяснил, что Мартин боится розги только потому, что его ни разу не пороли. Сам он, не имея возможности сидеть после порки, преспокойно лежал на животе, грыз кусок сахара и рассказывал сказки и разные смешные или страшные случаи.

Мартин отвернулся от окна и попытался читать дальше.

«Не так нечестивые; но они – как прах, возметаемый ветром…»

Тут ему вспомнилось, как перед грозой ветер вдруг подхватывает дорожную пыль, завивает её белым крутящимся столбом и быстро-быстро гонит по дороге, а потом – раз! – и пыльный столб исчез, как будто ничего и не было.

Мартину до смерти захотелось свободы. Дедушка любит говорить, что свобода – это мешок, набитый золотом. Однако у Мартина о ней своё представление. Свобода – это ветер, облака, птицы… и дорожная пыль. И пойти в Русский конец к Николке – тоже свобода. Конечно, чем дольше он не возвращается домой, тем сильнее его мучает страх розги, но свобода от этого кажется только слаще!

Поглядев ещё раз в окно, Мартин закрыл книгу, подошёл к двери и прислушался, не поднимается ли кто-нибудь по лестнице. Скрипучие деревянные ступени молчали. Мартин подошёл к огромному тёмному буфету. Ему показалось, что где-то наверху хлопнула дверь. Он затаил дыхание, но не услышал ничего, кроме стука собственного сердца.

Отворив дверцу буфета, Мартин торопливо сунул за пазуху несколько кусков сахару и тихонько прикрыл дверцу. По лестнице он спустился своим способом, так, что скрипучая старая лестница ни разу не скрипнула. Способ состоял в том, чтобы, держась за перила, идти не по ступеням, а по боковой плахе, в которую они врезаны. Ни в прихожей, ни на крыльце он никого не встретил.