Читать книгу Молот Тора - Юрий Вяземский - Страница 46

Смертельный диагноз

Оглавление

Профессор налил себе рюмку водки, осушил ее и, не закусывая, объявил:

– Могу доложить. Если я вам не наскучил… Дело было так: Есть у меня студент… теперь, пожалуй, что был… Назовем его Ивановым, хотя он носит другую фамилию, которую я не хочу называть… Этот якобы Иванов в зимнюю сессию получил у меня незачет и в феврале несколько раз пересдавал, являя вопиющее незнание предмета и природную тупость. Зачет я ему поставил на третий раз и лишь потому, что в конце второго семестра у меня экзамен и я всем, даже самым никудышным студентам, даю возможность себя реабилитировать… И этот самый Иванов принялся реабилитироваться с демонстративным усердием: на лекциях сидел в первом ряду; конспектировал в своем… все время забываю, как они у вас называются… эти портативные компьютеры…

– Лэптопы? – услужливо подсказал Ведущий.

– Ну, может быть, – поморщился Сенявин. – И, когда отрывал глаза от этого… как вы только что выразились, смотрел на меня с таким же радостным вниманием, с каким вы сейчас на меня смотрите.

Андрей Владимирович сделал паузу, словно ожидая ответной реакции со стороны Трулля. Но Александр лишь усилил солнечность своей улыбки.

– И после каждой лекции задавал мне вопросы, – продолжал Профессор. – Сначала весьма глупые и неуместные. Из тех, которые задают студенты-подхалимы, чтобы обратить на себя внимание и тем самым, как они надеются, заработать себе некий кредит на экзамене… Но раз от разу вопросы его становились всё более соответствующими тому, о чем я читал. И вот в мае, после предпоследней моей лекции, этот Иванов подходит ко мне и спрашивает: что, с моей точки зрения, ожидает Россию в будущем? Я ему ответил, что серьезные историки прогнозов не делают, и стал отвечать на другие вопросы, которых было немало, – я им в завершение курса как раз прочел «Житие России»… А через несколько дней возле кафедры меня поджидают тот же студент Иванов и с ним два его сокурсника, которые, в отличие от Иванова, начитанные и самостоятельно мыслящие люди – лучшие из моих студентов… Давайте назовем их Петров и Сидоров, хотя это тоже не их фамилии… И Петров признается, что моя последняя лекция всех их пронзила – так он по-современному выразился. Более того, вызвала в студенческом кругу оживленную дискуссию, заставила перечитать некоторых историков и этнологов – в основном назывались имена Льва Гумилева и Тойнби. И, дескать, сам собой встал вопрос о том, что ждет Россию в ее историческом будущем, коль скоро я ей обозначил «биологический» возраст и возраст этот весьма почтенный… Тут интеллигентный Петров сконфуженно замолчал. И заговорил раскованный Сидоров. Он напрямую спросил: «Если Россия в 862 году родилась, то когда ей суждено умереть?» Я несколько растерялся от его прямоты. А Сидоров добавил: «Ваши коллеги, уважаемый профессор, аналитические историки, которых вы нам в свое время рекомендовали, считают, что существование каждой нации, этноса, суперэтноса неизбежно ограничено во времени. И чаще всего называют срок в тысячу двести лет. Стало быть, если принять ваше биологическое летосчисление, то где-то в районе 2062 года России уже не будет… Что вы думаете по этому поводу?» Тут на кафедру и из кафедры стали входить и выходить мои коллеги, и я поспешил расстаться со своими студентами, пообещав им удовлетворить их научное любопытство.

– Обратите внимание, Саша, что студент Иванов при этом лишь присутствовал, но рта не раскрыл! – вдруг гневно воскликнул Сенявин и оглянулся в сторону шкафчика. А Петрович мгновенно вскочил и наполнил стакан пивом и рюмку водкой – виртуозно, «по-македонски», с двух рук одновременно.

Профессор принялся издали изучать стакан и рюмку, переводя задумчивый взгляд с одного сосуда на другой, и, пока изучал и переводил, задумчиво, с остановками говорил:

– Стало быть, подначили… И на следующей лекции – она у меня была последней в семестре – я преподнес им биоисторичесий диагноз – так я назвал свое выступление… Но в самом начале предупредил, что этот диагноз меня попросили поставить мои студенты. На их просьбу я, во-первых, не мог не откликнуться. Во-вторых, готовясь к выступлению, я воспользовался вполне официальной статистикой, и, стало быть, не я ставлю диагноз, а ставят его современные экономисты, социологи, политологи, некоторые даже весьма известные наши политики. Я же лишь суммирую данные, привожу их в систему, по которой мы работали в предыдущей нашей беседе, то есть по нашим параметрам Плоть, Разумение, Душа, Крепость, Сердце…

Тут Сенявин, похоже, наконец принял искомое решение: опрокинул в себя очередную рюмку водки, после чего заговорил напористо и без пауз:

– Кратко изложу вам. Излагать буду по памяти, хотя тогда я читал по писанному и даже ссылался на источники. Посему абсолютной точности цифр не гарантирую, но вполне отвечаю за общую картину… Итак, что мы наблюдаем в области Плоти? Десять лет назад Россия имела 4 процента мирового ВВП – сейчас уже 3 процента. 80 процентов доходов мы получаем от нефти и газа и только 5 процентов – от машиностроения. Мы теперь не только сырьевой придаток Европы – мы становимся сырьевым придатком Китая, куда тащим свои углеводороды. И в этом Китае, между прочим, на десять тысяч работающих приходится 68 промышленных роботов, а у нас их только три. Только три, повторяю! Умолчим о Германии, в которой их триста, и о Южной Кореи, где их более шестисот. Такова наша технологическая оснащенность… У нас процветают рейдерство, в том числе судебное и путем предварительного заключения, и различные формы принудительной национализации частных предприятий. Это ведет не только к нарушению экономического кровообращения, уплотнению и, так сказать, одеревенению сосудов, но также к обильным внутренним кровоизлияниям и внешним кровопотерям. Отток капиталов возрос до 40 миллиардов в год, если не больше. 20 процентов наших бизнесменов признались, что собираются в скором времени уехать. 50 процентов заявили, что не исключают такой возможности.

– Обмен веществ, – не переводя духа, продолжал будто диктовать Профессор, – обмен веществ, если так можно выразиться, с каждым годом становится все более угрожающим: сейчас в России 12 процентов населения, 18 миллионов человек, живут за чертой бедности. Зато наша прекрасная столица, Москва, занимает первое место в мире по числу миллиардеров. У нас доходы 10 процентов самых богатых людей в 16 раз превышают доходы остальных наших граждан. Любой эксперт подтвердит, что разрыв в десять раз – уже чрезвычайно опасен для, так сказать, национального метаболизма… Плюс к этому первое место в мире по абсолютной величине убыли населения. По прогнозам ООН, в 2025 году наше население уменьшится до 121 миллиона человек, то есть примерно на двадцать пять миллионов. По средней продолжительности жизни мы на шестидесятом месте, на уровне замечательной страны Бангладеш. И с каждым годом у нас рождается все больше больных детей… Вы спросите, куда смотрит наше здравоохранение? А оно куда-то может смотреть?! По данным Всемирной организации здравоохранения, по эффективности своей медицины Россия находится на 130-м месте, и, по тем же данным, 90 процентов средств, затраченных на здравоохранение, у нас растрачиваются впустую. Треть диагнозов у нас неверна. Треть больниц и поликлиник находятся в аварийном состоянии. О зарплате врачей, работающих в государственном секторе, даже не хочется упоминать. Скажу лишь, что, как подсчитали, она в среднем равняется цене одного массажа в элитной клинике!

На лице Профессора вновь появилась задумчивость, а взгляд теперь обратился на стакан с пивом.

– Перейдем теперь к тому, что мы назвали Разумением… Вам не кажется, что мы уже давно переживаем нечто похожее на паралич? Наш президент, которого весь мир признает сильным, властным, жестким, во многих отношениях выдающимся политиком, дает поручения, издает указы, заставляет принимать законы. Его администрация, по свидетельству многих людей, которым я доверяю, состоящая из умных, образованных, энергичных молодых людей, вроде бы преданно и усердно старается эти мысли-команды-сигналы, что называется, воплотить жизнь. И ничего не происходит! Сигналы слабеют уже, так сказать, в подкорке, а до периферийной нервной системы в большинстве своем вообще не доходят. Какие-то дерганья конечностей мы иногда регистрируем. Но ноги не идут, руки не движутся… А когда все-таки движутся и идут, то часто прямо в противоположном направлении… Три миллиона чиновников, господа! Это уже не двигательные нейроны, а…

Сенявин не договорил, потому что взял стакан с пивом и приложился к нему.

Петрович стремительно привстал на сиденье, но еще стремительнее Ведущий его к этому сиденью придавил и шепнул на ухо:

– Хватит. Не спаивай. Он и так уже мендельсонит.

Профессор этого не слышал и не видел, так как вкушал пиво, сладко зажмурив глаза. А когда оторвался:

– Переходим к Душе. Она должна бы помочь страждущей Плоти, лучшая часть этой Души, ее интеллигенция, которую вы, Саша, так любите… Но мы, коллеги, наблюдаем некий прогрессирующий интеллигентский диабет при старческих лености, брюзжании и зависти… И постоянно тошнит. Пока не рвет, а именно мутит и подташнивает. От всего якобы научного и, дескать, художественного, которое тебе преподносят… Печень, похоже, уже не выдерживает, и другие органы сознание нам затуманивают… Модернизм в свое время толкнул нас к пьянству. На смену ему пришел российский постмодерн и принес за собой наркотики… Да, да, представьте себе, молодой человек! – воскликнул Сенявин, торжествующе глядя на Трулля. – Каждый год 70 тысяч человек умирают от алкоголизма и 30 тысяч от передозировки… И почти никакой надежды на то, что в медицине называется регенерацией. Талантливая молодежь уезжает из России. И эта интеллектуальная утечка намного страшнее утечки капиталов. В Лондоне – 300 тысяч русских, в маленьком Брюсселе – около 30 тысяч, в Германии – миллионы, в американской Кремниевой долине – около 100 тысяч специалистов – лучшие и молодые наши мозги. По последним данным, 75 процентов наших студентов мечтают закончить свое образование за границей, и большинство их не собираются возвращаться на родину. Некоторые уже ставшие известными научные эмигранты откровенно заявляют, что если бы они в свое время не уехали за границу, то ни за что бы не сделали своих открытий. Потому как в России – ни приборной базы, ни реактивов, да и интеллектуальная среда деградировала, ибо уехали самые востребованные и самые активные… То есть к двигательному паркинсонизму придется прибавить душевную отсталость.

– А что ждет тех, кто остался? – вопросил Профессор и нахмурился. – В это юное и творческое будущее в других странах громадные деньги вкладывают, справедливо считая такие капиталовложения самыми эффективными. Мы тоже вкладываем, но гроши и часто на ветер… Умолчу о том, что у нас очень мало полнокровных, образованных и нравственных семей. Скажу лишь, что именно в них, в таких семьях, происходит зарождение и прорастание всяческой духовности, которую, если она там не родилась и не вызрела, потом никакой школьной мичуринщиной не привьешь… Умолчу о пресловутом ЕГЭ и прочих разрушительных якобы реформах образования. Скажу лишь, что ЕГЭ – лишь видимая поверхность того сокрушительного айсберга, который даже самый несокрушимый «Титаник» не преодолеет. Потому что там, в глубине, черти всех кругов ада себе гнездо свили: безденежья, тупоумия, лености, безразличия, зависти, коррупции, детоненавистничества, если есть такое слово.

Трулль собирался возразить Сенявину и даже руку поднял. Но Профессора уже разнесло и он не заметил.

– Больная страна! Это же очевидно! – горестно воскликнул Андрей Владимирович. – И, представьте себе, объяснимо! В двадцатом веке слишком тяжелые испытания перенесла наша Россия-Совдепия… А потом в девяностых годах без всякой подготовки нырнула в демократию и так резко из нее вынырнула, что началась кессонная болезнь… Это не я – это один остроумный и наблюдательный человек однажды сказал… К этому теперь добавились обида на всех и ненависть от этой обиды. А эти чувства, как предупреждают врачи, ведут к онкологии. Как у человека, так и у нации всегда вначале заболевает Душа. Отрицательные эмоции материализуются в болезни. Падает иммунная система, которая подавляет раковые клетки…

– Ну, совсем запугали! – воскликнул Трулль и сделал испуганное лицо.

– Еще не совсем, Саша, – возразил Профессор и посмотрел сначала в сторону шкафчика, а потом в сторону Драйвера. Но тот сидел у штурвала, вкопанный в кресло.

– Другое страшнее, – обиженным тоном стал пояснять Сенявин. – Мы так долго, более семидесяти лет, были Советским Союзом, что, положа руку на сердце, я вполне могу вас спросить: вы уверены, что мы после этого остались Россией? А вдруг мы лишь один Союз на другой Союз поменяли – Российский? Или вместо Союза стали теперь Федерацией… Ключевский еще в начале прошлого века записал: «России больше нет: остались только русские!..» Стало быть, Россия уже тогда утратила свою, как сейчас стало модно выражаться, национальную идентичность? Русские остались, а России не стало.

– Вы сами себе противоречите! – решительно заявил Телеведущий. – Вы недавно, в другой вашей лекции, в «Житии России», упомянув героический подвиг нашей страны в Великой Отечественной войне и ее достижения в космосе, назвали ее Россией, хотя и переименованной.

– Возможно, Ключевский действительно поторопился, – тем же обиженным тоном согласился Профессор и снова посмотрел сначала в сторону шкафчика, а потом в спину Петровичу. – Но вы глубину мысли не оценили. Сначала страна и ее граждане меняют самоназвание. Затем начинает меняться и национальный язык… Я не случайно использовал слово «идентичность». Оно ведь нерусское. Но им теперь только и пользуются, говоря о нашем национальном самосознании и самочувствии. И сколько таких нерусских, английских, точнее, американских, чужих слов и словечек пролезло внутрь нашего «великого и могучего», укоренилось там благодаря своей примитивности, пустило ростки-метастазы в родные понятия и русские глубинные смыслы, их обесцвечивая и вытесняя из нашей речи, нашей мысли… Неужели не обращали внимания, что с каждым годом люди все хуже и хуже говорят по-русски. А молодежь наша чем-то напоминает Эллочку Людоедку…

– Хо-хо, профессор! – радостно откликнулся Трулль. – Наши парниши понятия не имеют, кто такая эта жуткая Людоедка. У них вся спина белая.

– Белая спина?.. О чем вы? Я не понял… Почему, собственно, белая?

– Еще раз: хо-хо!.. Это ж одно из фирменных выражений той же Эллочки. Запамятовали?.. Означает – «шутка».

Профессор насупился и некоторое время тяжело и мутно глядел на Ведущего. А потом:

– Ну да, «спина белая», «шутка»… Но когда, милый вы мой, на твоих глазах медленно, но верно, умирает то, что является стержнем, спинным мозгом этой самой треклятой самоидентичности… А вокруг роятся, побудипобудашничают, селятся, прописываются, размножаются те, кого Тойнби именовал «внешними варварами» и которые быстро становятся «внутренними варварами»… Не стану перечислять эти национальности, дабы, не дай бог, не погрешить против толерантности и политкорректности… опять-таки чужие слова и не наши понятия!.. Скажу лишь, что у них, у этих нерусских наших гостей – и очень скоро сограждан – с иммункой и идентичностью как раз всё в порядке: у них есть три священных столпа, вокруг которых вращается их повседневная жизнь. Эти столпы: твердая в массе религиозная вера, с материнским молоком впитанное почитание семьи и старейшин и нежное отношение к своей народности и своему языку… Мы, русские, им в этом трижды проигрываем. Они нас, Саша, быстро сожрут. Быстрее, чем мы с вами рассчитываем.

– Позвольте, Андрей Владимирович, – начал Трулль. Но Профессор ему не позволил:

– А тут еще с востока – китайцы! У нас на Дальнем Востоке проживают приблизительно шесть миллионов человек. А в пограничном северном Китае – сто десять миллионов! И шестьдесят миллионов корейцев – в Северной и Южной Корее. У нас во всей российской Азии с трудом наберется тридцать с полтиной миллионов. А в остальной Азии – четыре миллиарда человек! И территории у нас приблизительно равные! Эту «собаку на сене», то есть нас с вами, они рано или поздно обязательно слопают. Они ведь любят собачину.

– Профессор, я только хочу… – вновь попытался Ведущий. И снова Сенявин его перебил:

– Знаю, знаю, как вы хотите мне возразить. Что, дескать, сколько мощных и злобных врагов нас пытались сожрать и только зубы о нас обломали. Но, во-первых, мы теперь уже старые. По моим подсчетам, России… или тому, что от нее осталось… скоро шестьдесят восемь лет исполнится. Во-вторых, как я вам докладывал, болезни наши давно развиваются и ныне достигли критической остроты. После той страшной операции, которую Россия перенесла в прошлом веке, она однозначно не переживет новое оперативное вмешательство, если какой-нибудь горе-хирург на это ее обречет. Лечить же ее неагрессивно, терапевтически, как я понимаю, во многих отношениях бесполезно и безнадежно. И прежде всего потому, что она сама не желает лечиться. Ей нравится быть больной.

Русский человек лелеет свои болезни и ими гордится… Ну, а теперь возражайте. Я, кажется, все вам сказал, – заключил Андрей Владимирович, подошел к шкафчику и налил себе новую рюмочку.

– Я пока не хочу возражать, – улыбнулся Трулль. – У меня к вам пара-тройка вопросов. И первый: а Сердце никак не может помочь России? Там, где у вас верующая часть нации.

– Истинно верующая, – уточнил Андрей Владимирович.

– Пусть будет истинно верующая, – поспешно согласился Александр.

– А вы… вы, хотя и называете себя атеистом… вы… внима-а-тельный слушатель, – наконец нашел нужное слово Сенявин, поставил рюмку, досадливо покосился на Драйвера и стал откупоривать бутылку с пивом.

– Их слишком мало истинно верующих, которые в Сердце, – отвечал Профессор. – В русской Душе – миллионы тех, которые называют себя верующими и православными. Но их родителей, дедов и прадедов слишком долго заставляли не верить, и они теперь не скоро научатся. Потому что истинная вера обязательно наследуется, как светильник, передается из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери. И если этот светильник задуть, выбросить и над ним надругаться – ты его долго потом не сможешь снова зажечь, хотя, вроде бы, в церковь ходишь, исповедуешься и причащаешься, посты соблюдаешь… Это во-первых. А во-вторых, истинно верующие «не от мира сего». Они светской, обыденной жизни избегают, в экономику и в политику не лезут. Они нашей великой больной только одним могут помочь: каяться за нее нераскаянную и молиться о том, чтобы Отец наш Небесный простил ее, престарелую блудную дочь Свою и прелюбодейную невесту Христову, во Царствие Свое принял ее, когда она наконец отмучается и преставится. При жизни, в телесной жизни своей, она к Нему не сумеет вернуться.

Профессор откупорил бутылку и стал наливать пиво. И вдруг воскликнул:

– Разве что!.. – Он не докончил, так как пена рванула вверх по стакану, и Андрею Владимировичу пришлось ее несколько раз отхлебнуть, чтобы она не пролилась на столешницу.

– Разве что чудо произойдет, – договорил Сенявин, совладав с пеной, – и случится то, о чем мечтал митрополит Алексий, современник Сергия Радонежского. Он путь к возрождению Руси видел в оцерковлении Власти. Чтобы не церковь унизилась до государства, становясь его послушным придатком, а наоборот: государство возвысилось до церкви, сначала до земной, а затем до Небесной!.. Чувствуете разницу?

– Еще как чувствую! – радостно откликнулся Трулль. – И даже могу представить, как это будет выглядеть.

– Как всегда, шутите?

– На полном серьезе! У нас, у телевизионных, богатое воображение. И я живо представил себе, как президент в «Прямой линии» обращается к народу на церковнославянском языке. Как Государственная дума принимает закон о возврате к нашему старому, древнерусскому, вернее, юлианскому календарю. Как каждое заседание правительства начинается с коллективной молитвы. Вот только не знаю какой: с «Отче наш» или с «Верую». И все старательно молятся: председатель правительства, его заместители, министры, в том числе силовые…

Произнеся это, Александр подумал: «Сейчас он мне вмажет!»

Однако Профессор даже не оглянулся на Трулля. Он аккуратно, по стеночке, долил теплое пиво в стакан. А потом произнес:

– Понял вас. Чуда не произойдет.

Помолчали.

– И вы это все, что нам сейчас рассказали, прочли студентам? Второй мой вопрос, – спросил Телеведущий.

Левой рукой Андрей Владимирович стал оглаживать стакан с пивом, а правой – рюмку с водкой.

– Да, примерно так, как сейчас, – задумчиво отвечал Профессор. – Но никто меня не перебивал… И про Сердце я им не говорил. Потому что они у меня почти все неверующие… А когда несколько студентов после лекции накинулись на меня и стали просить, чтобы я назвал им примерный срок гибели России, и, может быть, в две тысячи шестьдесят втором году нас это ожидает, если взять цифру в тысячу двести лет, которую мы находим у некоторых историков… На эти вопросы я им твердо ответил, что некоторые государства живут и процветают и две, и три тысячи лет – Китай, например…

– Ну и последний вопрос, – объявил Ведущий. – Вы сами признались, что вас… вас уволили из университета… Вы даже грубее выразились… Как это произошло? – Лицо у Ведущего сияло и голос был радостным.

Профессор перестал оглаживать рюмку со стаканом, насмешливо глянул на Трулля и возразил:

– Послушайте, господин телеведущий. С вашим телевизионным опытом и мастерством вы разве не могли изобразить на своем прекрасном лице какое-никакое, но хотя бы сочувствие к пострадавшему человеку?.. Поучились бы у своего коллеги, Васеньки Ирискина, который, когда подводит своего собеседника к особенно болезненному моменту в его биографии, изображает на своем детском личике вдохновенное сострадание, слезы в глазах у него набухают…

– Андрей Владимирович, наш дорогой! – еще радостнее воскликнул Александр – Во-первых, я не Ирискин и мне далеко до его мастерства. А потом вы же сами вчера объявили, что больше всего на телевидении вас возмущают притворство и лицемерие…

Сенявин хмыкнул, прищурился на Ведущего и спросил:

– А сами вы будто не догадались, Александр Александрович наш дорогой?

Трулль мгновенно ответил:

– Кажется, да, догадался. Но ведь всегда хочется проверить версию… Очевидно, что вас заманили в ловушку. Подозреваю, что это был ваш студент под оперативным псевдонимом Иванов.

– Браво! С «оперативным псевдонимом» почти угадали. Отец или дядя этого якобы Иванова служит в каких-то очень важных органах. Мне на это намекнули, когда я несколько раз не поставил ему зачет… Но я же говорю: мы с этим Ивановым наладили отношения и на экзамене ему ничего со моей стороны не угрожало… Это могли сделать и Петров с Сидоровым. Представьте себе, от восхищения! Они ни одной моей лекции не пропустили и записывали, я видел, на диктофон… И, в сущности, любой другой…

– А что все-таки сделали, Андрей Владимирович?! – ласково, но нетерпеливо перебил Профессора Александр.

– Я не сказал?.. Простите, я думал, вы догадались… Кто-то выложил эту мою последнюю лекцию в Интернет. Имени своего не указал. Но снабдил пояснением: «Профессор Андрей Сенявин ставит смертельный диагноз и предрекает гибель России в 2062 году»… Повторяю: не знаю кто так насвинячил и из каких побуждений. Но тысячи посещений, Саша! И всё почти лайки!

– И скоро вас вызвали к ректору? – спросил Трулль.

– Не только меня, но и моего декана, и моего заведующего кафедрой. Я преподаю… виноват, теперь, наверное, преподавал… на кафедре всеобщей истории.

– И объявили об увольнении? – спрашивал Ведущий.

– Хитрее, Саша, хитрее. Вернее, лицемернее. Ректор начал с того, что он лично и весь коллектив меня глубоко уважают и высоко ценят как образованнейшего ученого-историка, вдумчивого аналитика, самобытного исследователя и замечательного преподавателя, любимца студентов, лидера ежегодных студенческих рейтингов и так далее и тому подобное… Я, было, решил, что они собираются выдвинуть меня на правительственную награду или по меньшей мере на место заведующего кафедрой, того, кто сидит рядом, молчит и кивает… Но, прочтя этот панегирик, ректор перешел к анализу моей именно самобытности и напомнил, что со стороны университетского руководства мне не раз делались предупреждения о том, что в гуманитарных науках в целом и в исторической науке в частности «существует правило золотой середины» – так он сформулировал. И, дескать, это древнее правило особенно бережно надо соблюдать, когда говоришь со студентами, с душами молодыми и метущимися, которых не только обучать надобно, но и воспитывать, нравственно наставлять, учить мыслить правильно и позитивно… Всё это его, ректора, с позволения сказать, формулировки… Я же это правило, это гиппократово «не навреди» якобы несколько раз довольно рискованно нарушал. На что мне указывалось как заведующим, так и деканом.

– Вы в СПГУ служите? – быстро спросил Александр.

– В другом, но тоже известном и престижном университете, – с мимолетным неудовольствием ответил Профессор, поморщился и весело продолжал: – Стало быть, предупреждали, а я снова нарушал. Но мне это все до поры до времени сходило с рук… Нет, ректор не так выразился. «За талант и оригинальность, – сказал он, – всегда приходится платить. Мы это прекрасно понимали и, как могли, защищали вас, нашу гордость и наше научное достояние… Но то, что вы теперь сотворили, – продолжал он, – уже ни в какие ворота не лезет! Из ряда вон! Вопиюще! Голова кругом!» Он еще несколько таких восклицаний сделал и впрямь схватился за голову… Поскольку наступило молчание, я сказал, что если имеется в виду публикация в Интернете, то это не мое «сотворение», а кто-то из студентов напроказил и выложил… Ректор держался за голову, молчал, и вместо него ответил мой заведующий кафедрой: «Это еще хуже, Андрей Владимирович! Еще страшнее!» – «Чем же?» – полюбопытствовал я… На этот раз мне ответил декан: «Тем, что студенты, ваши студенты, похоже, разделяют ваши воззрения. Вы их в них насадили». – «Спасибо, что сравнили меня с садовником, – поблагодарил я. – Всегда считал это самым удачным определением учителя. Но позвольте, коллеги, все данные, которые я привел в своей лекции, были опубликованы в печати или на телевидении. И уж, поверьте, никогда я не утверждал, что Россия умрет в 2062 году! Это действительно из ряда вон и голова кругом!» – «Но вы эти данные так угрожающе сгруппировали и медицину к ним приплели!» – воскликнул заведующий… Тут ректор уронил руки от головы, так что они ударились о стол, возвел очи горе и взмолился: «Господи! Не понимает!.. Ужасно, что вы зачитали этот злосчастный диагноз сейчас, в мае, сразу же после выборов и указов! Вопиюще, что он так или иначе попал в Интернет! И теперь мне телефон обрывают и спрашивают: что у вас происходит? Какие, простите за выражение, лекции вы читаете вашим студентам, будущим педагогам? Вам надоело жить по-человечески?.. Из Смольного два раза звонили. И вот-вот, ожидаю, позвонят из Москвы!.. Вы понимаете, уважаемый, в какое положение вы поставили и себя, и ваших коллег, и весь университет?.. У нас меньше чем через год итоговая аттестация!»

– Ректор у нас когда-то несколько лет учился в ЛГИТМИКе на театральном. Потом оттуда то ли сам ушел, то ли ушли его, – как бы между прочим сообщил Андрей Владимирович и продолжал: – Воззвание свое он закончил весьма впечатляюще. «Себя вы, дорогой Андрей Владимирович, как я вижу, не жалеете. Вы из тех людей, для которых истина, вернее, их собственное представление об истине, дороже всего на свете, и пусть, как говорится, рухнет свод небесный. Но мы-то, ваши руководители, формальные, разумеется, потому что такими, как вы, только Бог может руководить… мы-то – люди трезвые и скромные, знающие свое место, так сказать, мещане от науки. А вы человек, я знаю, добрый и сочувствующий. Пожалейте нас, Христа ради! Напишите заявление об увольнении по собственному желанию. Мы вас душевно проводим, хорошие рекомендации дадим. Молиться за вас будем. За ваш талант. За ваше мужество и самоотверженность»… Я ответил, что собственного желания уходить у меня не имеется, но я подумаю… Ректор вышел из-за стола, сердечно пожал мне руку, проводил до двери и у порога тихо сказал, почти шепнул на ухо: «Подумайте. Обязательно подумайте… Но, если не надумаете, у вас в конце года истекает договор. Сомневаюсь, что вас изберут на следующий срок. Не любят вас. Завидуют сволочи. Вашему таланту завидуют… И тут уже, ясное дело, без похвальных рекомендаций»… Нет, все-таки, думаю, сам ушел из театрального и отправился по комсомольской линии… Ну, за талант мой, господа, если вы не будете возражать!

С этими словами Профессор осушил рюмку и стал запивать пивом.

– Вы заявление уже написали? – поинтересовался Ведущий.

Сенявин, не отрываясь от стакана, покачал головой.

А Драйвер вдруг подал голос:

– Сволочи! Гады и сволочи! Ректор ваш сволочь. И студенты гады ползучие! Такого профессора, такого умника!.. Да будь я ректором вашего сраного университета, я бы вас!.. – С этими словами Петрович выскочил из-за руля, повернулся к Сенявину и вытянул вперед обе руки: – Я бы вас на руках носил! Вот так! От всех защитил! Бляди немытые!

Профессор сначала нахмурился, потом расхохотался. И вместе с ним засмеялся Ведущий. Похоже, оба живо представили, как маленький тщедушный карел будет носить на руках высокого, широкоплечего и тяжелого Андрея Владимировича.

Отсмеявшись Сенявин допил пиво, сел на скамью и сказал:

– Похоже, теперь на все ваши вопросы ответил.

Драйвер вернулся за руль.

Трулль влюбленно смотрел на Сенявина и думал: «Сколько же он может выпить? Ни в одном глазу… Разве что глазки мутными стали».

Помолчали.

Тут Митя закашлялся. А когда кончил кашлять, сообщил:

– Вот видите, глаза открыл и сразу же началось… Но хочу вам сказать. Нации не умирают. Они – часть единого человечества. Они по своим склонам Великой Горы, Западному, Южному и Восточному, своими путями, или дорогами, или тропами восходят к вершине. На всех путях есть… их по-разному называют: ступени, станции, стоянки; историки называют периодами. Но мне больше нравится суффийское слово «макамы». И движутся, собственно, не нации, а то, что немцы, наверное, назвали бы гештальтами, а греки – эйдосами.

Потягивая пиво, Сенявин покосился на Сокольцева, поморщился и спросил:

– Вы это к чему? Я что-то совсем не понял.

– Эти эйдосы, или образы, – невозмутимо продолжал Митя, – постоянно меняются. Или преобразуются. Точнее сказать, претерпевают метаморфоз… И этот метаморфоз происходит в них постоянно, а не только при смене их возраста или на переломных моментах истории.

Тут Профессор скривился, как будто откусил от лимона.

– Поэтому и говорю, нации не умирают, – вещал дальше Сокольцев. – Тем более такие великие, как Россия. Перерождаются – да. И смешиваются на перекрестьях, иногда до неузнаваемости меняя свой внешний образ. Но их эйдос живет. Как живет в нас и в других народах образ Древней Эллады, или Древнего Рим, или Древнего Вавилона. У каждого эйдоса – своя судьба и своя карма. Но своя единая карма есть и у человечества…

– Ну, наконец-то, Дмитрий Сергеич! – перебил Профессор, вновь путая Митино отчество. – Я жду – не дождусь, когда же про карму будет. А вот и она, родненькая, буддистская наша!

Лицо у Сенявина разгладилось, а сам он откинулся на мягкую спинку сиденья и блаженно закрыл глаза.

Митя закашлялся.

И тут же воспользовался моментом Телеведущий. Похоже, он ожидал, когда Сокольцев умолкнет.

– Мне тоже хотелось бы вам не то чтобы возразить, а, скорее, прокомментировать. Если вы, разумеется, не побрезгуете моими дилетантскими рассуждениями.

Профессор молчал, улыбался и глаз не открывал.

– На руках вас носить не стану, потому что не подниму да и вы не позволите. Но, будь я свободным издателем, я бы все ваши лекции, особенно о житии России и ее сожителях, я бы немедленно отправил в печать и прорекламировал так, что книга тут же стала бы бестселлером. Лишь пару-тройку моментов я бы попросил вас мне разъяснить. Начнем с возраста нашей всеобщей матушки. – Трулль заглянул в свой смартфон, на котором, похоже, производил расчеты. – Вы этот возраст, насколько я понял, установили, исходя из пресловутых тысячи двухсот лет. Вы их сами же потом опровергли, сославшись на китайский пример. Но России семнадцать, так сказать. исторических лет на один биологический год положили. И теперь она у вас выходит совсем старая и так далее, и так далее… Но почему семнадцать, а не двадцать, не двадцать пять? Ведь ежели по двадцать пять вычислять, то получается: под монгола Русь попала в шестнадцать, освободилась от ига примерно в двадцать четыре, Петр ее себе подчинил тридцатитрехлетнюю, Гитлера она разгромила в сорок три года… Ну и сейчас, я прикинул, нашей любимой России будет не шестьдесят восемь, а всего… да, сорок восемь лет. Как приблизительно вам должно быть. А вы ведь – в самом расцвете сил! Не так ли?

Профессор глаз не открыл, но бровью слегка повел.

Митя уже кончил кашлять и хотел что-то сказать.

– Погодите! Я не закончил! – решительно, хоть и улыбчиво предупредил его Трулль, отложил смартфон и продолжал: – И возраст-то ведь, как вы говорите, биологический. А биологические возрасты у разных… у разных живых организмов разные. Один, скажем, у кашалота, другой у хомяка и так далее, и так далее… А если мы возьмем с вами растения. Например, самых долгожителей – белые американские сосны. Или лучше наши родные, то есть греческие маслины. Они, говорят, вообще бессмертны. У них из корней вырастают как бы новые деревья, их как бы клоны.

Александр встал и стал прогуливаться по катеру, от мотора к рулевому сиденью.

– И если вы непременно настаиваете, – радостно говорил он, – что Русь – Русский Улус – Московия – Российская империя – Советский Союз – все это один и тот же типа национальный организм, а не различные государства или нации, то я позволю вам возразить: с Рюриком и Рюриковой династией меня как бы психологически мало что связывает. Я даже языка их не понимаю! Вы же сами сказали: язык – это стержень, спинной мозг моей идентичности… С Петром мне намного комфортнее. Хотя тоже слегка заморачиваюсь, читая его указы. И совершенно кайфово с Пушкиным!.. Окей, давайте с Петра начинать. При нем возникла наша великая империя. При нем стал зарождаться великий русский язык! И значит, та страна, в которой мы сейчас имеем счастье – и честь, великую честь! – «жить и чувствовать», родилась не в дремучем средневековье, а с Петром Великим. И тогда… тогда даже с вашими семнадцатью годами на один биогод выйдет, что нам тепереча… навскидку, профессор, навскидку… эйн, цвей, дрей – всего восемнадцать лет! И вся жизнь впереди, Андрей Владимирович!

Трулль остановился и посмотрел на Профессора. Но тот безмолвствовал, как народ у вышеупомянутого Пушкина. Глаза по-прежнему были закрыты, лицо улыбалось, но бровь опустилась.

– Генетика у нас, я согласен, давайте скажем тяжелая. Про прабабушку нашу Русь не знаю и врать не стану. Что же касается подмонгольской нашей бабули и византийской нашей родительницы – да, хлебнули и здоровье себе попортили. Оно, может, нам и аукается… Но Россия, «великая наша держава», во-первых, как мы только что выяснили, не старая, а молодая – меньше чем на сто лет старше Америки. И потом… Вы же сами нам рассказали. Три великих полководца – Карл Двенадцатый, Наполеон и Гитлер – со своими лучшими в мире армиями пытались нас уничтожить! Но мы только сильнее и могущественнее стали от этого: империю создали, лучшая в мире литература у нас расцвела, в космос первые полетели… Вот она, наша Крепость, о которой вы говорите, что она у нас якобы поломалась… Ее еще, помнится, Некрасов воспел – «Терпеньем изумляющий народ»… Терпение – вот наша иммунная система. Никто так терпеть не умеет, как мы!

Ведущий снова остановился напротив Профессора. А тот глаз не открыл и перестал улыбаться.

– Нам никакие болезни не страшны!.. Тем более что вы, дорогой профессор, их явно преувеличили. Такое, я знаю, практикуется, так сказать, некоторыми докторами. Больного специально запугивают, чтобы он не отвиливал от лечения. Типа: если сегодня не ляжете, то завтра помрете… Так и у вас в вашем диагнозе. Честное слово, некоторые цифры, которые вы приводите – полу-, а то и явно фейковые. Не знаю, где вы их нарыли. У нас сейчас полный бусырь со статистикой… И не сердитесь – слишком уж пахнет формалином в вашей, так сказать, исторической смотровой. Как в морге, Андрей Владимирович… Только поймите меня правильно! Я согласен с Петровичем. Вы – гений. А ректор ваш – бздун. Но, положа руку на сердце, с вашим талантом, с вашим-то красноречием…

Ведущий не договорил. Потому что услышал, что Профессор посапывает. Глаз не открыл и будто похрипывает. И когда это похрипываие превратилось в похрапывание, Трулль догадался, что Сенявин уснул.

«Ё-моё! Он заснул. А я перед ним стараюсь, красивые слова для него подбираю!» – подумал Ведущий. Он подмигнул Мите, осторожно ступая, подошел к Драйверу и, усмехнувшись, воскликнул, впрочем, негромко:

Молот Тора

Подняться наверх