Читать книгу Капитанская дочка против зомби. Mash-Up - Юрий Юрьевич Цакиров - Страница 4

Ямщик – в дороге пайщик. Русская пословица

Ох вы, ветры, ветры буйные, дай-ка, ветры, к вам прислушаюсь – Чу, несетесь вы степью гладкою; А люба ли вам Русь привольная?

«Сказка про Пугачева и про вдову Харлову»

Я приближался неспешно к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все это безмолвное великолепие покрыто было снегом. Тревожное и тусклое солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями.

Дорожные размышления мои были не слишком приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Ведь, к примеру, за один рубль мы могли бы проехать целых 300 верст на ямских лошадях. Бестолку сейчас жалеть решил я и еще раз поправил сквозь перчатку отцовское кольцо, острые края которого почти прорвали материю. Как хорошо что я не обронил его при моем беспутстве! Я не мог не сознаться в душе, что поведение мое в симабарском трактире было пустоголово, и чувствовал себя повинным перед Ильичем. Все это вкупе с головной болью ужасно меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только подкашливая и сопя. Я обязательно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: «Ну, ну, Ильич! полно, помиримся, сам видишь виноват я. Я вчера напроказил, а тебя так совсем напрасно обидел. Пообещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись родной; помиримся».

– Эх, свет ты мой, Петр Андреич! – отвечал он с тяжелым вздохом. – Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом повинен. Как мне было оставлять тебя одного в этом трактире! Ты же совсем к этому не приучен! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с… кумою. Так-то: зашел к куме, да засел во тьме. Беда да и только!.. Как покажусь я на глаза родителям твоим? Что скажут они, как узнают, что родимое дитя ужо пьет и играет. Эх!

Чтоб утешить бедного слугу, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он вроде как мало-помалу успокоился, но вдруг дядька мой внезапно замолк, лицо его перекосило и он завалился на спину. Я в страшном смятении приказал остановить сани. Ильич жутко вращая глазами и побледнев лицом силился сказать что-то, но не мог.

– Барин, вишь плохо ему, никак падучая или еще што. Давай снегом его лицо разотру – вымолвил ямщик.

Но, ни снег, ни мои увещевания не могли привести Ильича в чувство. Руки и ноги его так и остались недвижимы, лишь глаза указывали на то, что он еще жив. Обхватив голову руками я с ужасом осознал, что мое мотовство и пьянство довели верного Ильча моего до сего непонятного нервного состояния.

Ямщик вернувшийся в кибитку, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

– Барин, не прикажешь ли воротиться?

– Зачем?

– Так ведь время больно ненадежно: темнеет, ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу, да и обиходить больного надобно.

– А с ветром, что за беда?

– А видишь там что? (Ямщик откинув полог кибитки указал кнутом на юг.)

– Я ничего не вижу, кроме белой степи.

– Да вон – вон: энто облачко.

Я увидел, в самом деле, на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних ужасных метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены насмерть. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до почтовой станции, да найти доктора для Ильича и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но порой все посматривал на восток. Лошади мчали дружно. Ветер между тем час от часу делался сильнее. Облачко со временем обратилось в белую тучу, которая угнетающе подымалась, росла и исподволь облегала небо. Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями. Ветер взревел; сделалась невозможная вьюга. В одно мгновение мрачное небо смешалось со снежным морем и стало одним целым. Все исчезло. «Ну, барин, – не своим голосом закричал ямщик, – беда: буран!»…

Я высунулся из кибитки: везде был мрак и вихорь. Бедный Ильич мой лежал в том же состоянии – ни живой не мертвый, я бережно закутал его потеплее. Ветер выл с такой лютой выразительностию, что казался одушевленным; снег забросал меня и Ильича; лошади уже шли шагом – и скоро совсем стали. «Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? – горестно отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом». Я стал было его бранить. «И охота было барин не слушаться, – говорил ямщик зло, – воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И понятно что лекаря требно. Так на станции Марфушка живет, она в травах разумеет, она бы и обиходила! А теперь… эх!» Ямщик был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки рос сугроб. Лошади смирно стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Ильич оставался недвижим; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жизни или дороги, но ничего не мог различить, кроме бледного кружения метели… Вдруг увидел я вдали что-то темное. «Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал вглядываться. «А черт знает, барин, – сказал он, садясь на свое место, – воз не воз, камень не камень, а кажется, что-то есть. Сразу не разглядишь».

Я приказал ехать вперед держась на незнакомый предмет. Через несколько минут мы поравнялись с засыпанными снегом санями. Растерзанные лошади лежали в упряжке. Двое людей в шубах шевелились в санях сидя спина к спине. В руках одного из них был окровавленный топор, другой – был тяжело ранен, но крепко сжимал израненной рукой своею пистоль.

– Гей, добрые люди! – закричал ему ямщик. – Что с вами случилось?

– Волки, ляд их бери! – отвечал тот, что с топором, – хватай что под рукой, да не зевай. Купцу вот помогите, волки грудь разорвали, даром что в шубе.

– Вот же нелегкая принесла! – горестно произнес ямщик, шаря свой кнут на поясе. – Много?

– Нет, не больше трех, но матерущие, с телка ростом. Данилыч ранил одного кинжалом, да я помог. Проводник я буду значит, да вот… он не успел договорить, так как чуть в стороне в овраге послышался разноголосый волчий вой. Наши кони встрепенулись и начали рваться из упряжи, ямщик бросился их успокаивать. Метель хлестала наши лица, снег валил не переставая. Я подошел к его раненому попутчику, обойдя сани. Это был человек средних лет с аккуратной бородкой и бледным лицом. Тот поднял глаза на меня и мучительно улыбнулся.

– Петр Гриднев к Вашим услугам, Вы сильно ранены?

– Да… пожалуй сильно, купец Порфильев, Афанасий Данилыч – он зашелся кашлем – Ради бога, дайте пить…

Я развернулся, чтобы пойти к нашим саням за своей дорожной флягой, как вдруг из пелены снежной хмари в нашу сторону бросилось огромное, облепленное снегом черное клыкастое существо, которое по моему разумению трудно было назвать волком. Мой собеседник вскинул руку с пистолем, раздался выстрел в упор. Тварь взвыла и замертво повалилась в сугроб к моим ногам. Послышался волчий вой, совсем близко. Выхватив свой китайский меч я вглядывался в метель и наконец увидел как две неясные тени повернулись и исчезли во мгле.

Обойдя сани, второй путник осторожно приблизился к черной туше.

– Никак Данилыч в самую пасть угодил шельме, – сказал он, сноровисто поворачивая ногой голову твари с развороченной пастью – Дела…

– Я вставил в дуло пистолета свой серебряный крестик… матушкой купленный… давно… не может быть таких волков, отроду не может, – с трудом проговорил купец (я заметил, что кафтан почти полностью пропитался кровью под разорванной шубой). Он тяжело дыша облокотился на сани и закрыв глаза сказал мне – Перезарядите пистоль, да вложите в заряд крест нательный абы еще что серебряное…

Я вытащил из-за пазухи серебряный рубль, что был у меня спрятан на дорожные нужды еще с самого дома, да завалялся за ненадобностью. Второй путник принялся рубить его топором, а я заглянул в кибитку. Ильич тяжело дыша все также лежал обездвижено и отрешенно. Достав из поклажи своей оружный кофр я ловко перезарядил оба пистолета серебром и хотел было вернуть оружие купцу, но тут заметил отсутствие нашего ямщика. Я немедленно рассказал это своим товарищам по несчастью.

– Волки, вот же хитрые бестии. Смотри как, отвлекли нас воем, а сами… сдернули ямщика, – глядя в следы на снегу проговорил проводник.

– Скажи, не знаешь ли где дорога? – спросил я у него.

– Дорога-то здесь; мы стоим на твердой полосе, барин – отвечал он, – да что толку?

– Послушай, любезный, – сказал я ему, – знаешь ли ты эту сторону? Пожалуй нужно убираться отсюда подобру-поздорову. Возьмешься ли ты довести нас всех хоть до куда?

– Сторона мне знакомая, – отвечал он, – слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да, вишь, какая погода: как раз собьешься с дороги. Да, волки… Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам. Так, стало быть, барин.

Его хладнокровие ободрило меня. Мы как могли, перевязали раны товарища нашего и перенесли его в дорожную кибитку. Ильич находился в том же состоянии о чем я как смог рассказал своим нежданным попутчикам. Вдруг раненый купец встревожился и упросил нас взять из его поклажи коричневый тюк и только обняв его успокоился. Куда ехать нам было неизвестно. Вьюга не переставала. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг проводник наш сел проворно на облучок и взяв вожжи сказал: «Ну, слава богу, жилье недалече; сворачивать надо вправо». Лошади тронулись.

– А почему нам ехать вправо? – спросил я с любопытством. – Где ты видишь дорогу? Почему думаешь ты, что жилье недалече?» – «А потому, что ветер оттоле потянул, – отвечал проводник, – и я слышу, дымом пахнуло; знать, жилье близко». Сметливость его и тонкость чутья донельзя меня изумили. Я мысленно согласился с ним. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка наша помаленьку подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это больше походило на плавание судна по бурному морю. Купец глухо стонал, поминутно толкаясь о мои бока и вскоре уснул. Я опустил циновку, закутался в шубу и тоже немного задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды. Пистоль свою с рук я не выпускал.

Вдруг лошади встали; провожатый наш дернул меня за руку, говоря: «Выходи, Ваше благородие: приехали».

– Куда приехали? – спросил я, протирая глаза.

– Видать хутор в степу. Одним словом – умет. Господь помог, наткнулись прямо на забор.

Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи.

– А купчика мы, стало быть, не довезли Ваше благородие, – сказал проводник глянув в кибитку – Умер старообрядец-то наш, Афанасий Данилыч по дороге. Заснул и умер. Видать раны его открылись. Эх!

Купец и вправду был мертв. Его лицо стало совсем белым, глаза пусто смотрели вперед. Я осмелился прикрыть ему их. Шутка ли! Я ехал полдороги рядом с мертвецом!

– Мертвого с погоста не ворочают, – проговорил мой новый знакомец, – Ваше благородие, пойдем звать хозяев, а о мертвом ни слова. Боюсь, не пустят нас тогда. Народишко здесь больно суеверный. А утром виднее будет, все одно ямщик твой – пропал. Искать надо, тогда и скажем.

Мы еле как укрыли закоченевшее тело купца распоров коричневый тюк которым он обнимал. В нем оказалось какая-то пестрая плотная квадратная материя которую было не разглядеть в темноте. Мы накрыли ею накрыли тело и пошли звать хозяев.

Хозяин открыл нам ворота, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висело старинная фузея и высокая казацкая шапка.

Хозяин, родом яицкий казак жил в умете один и казался возрасту лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Он вместе с попутчиком моим внес Ильича в свою личную горницу, после разжег огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался нам нужен и пошел хлопотать об ужине. Угнетаемый тревогою о больном слуге своем я нечаянно вспомнил, что провожая родители дали бутылек чудодейственного бальзама и попросил горшок чтобы развести зелье. За этим делом я потерял из виду проводника.

– Где же мой попутчик? – спросил я у хозяина, вернувшись от слуги своего, которого напоил через силу отваром.

«Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху. Я взглянул вверх на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. «Что, братец, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да ведь он весь продрался и искровенился, я оставил его на облучке. Стыдно в таком в дом входить». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, – сказал он, – опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «Во садок летал, жито клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо. Ну, а что Ваше?»

– Да что наше! – отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. – Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп то в гостях, а черти на погосте.

«Молчи, дядя, – возразил мой бродяга, – будет тебе дождик, будут и грибочки; а будут грибочки, будет и кузовок. А теперь (тут он мигнул опять) никшни: лесничий ходит. Ваше благородие! за Ваше здоровье!» При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; только после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил чем-то на разбойнический вертеп. Но делать было нечего. Нельзя было, и подумать о продолжении пути. Между тем я расположился ночевать и лег на печь. Ильича я сызнова бережно напоив домашним бальзамом размешанным с кипятком оставил отдельно в хозяйской половине; наш проводник уже храпел на полатях, хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я намаявшись заснул как убитый.

Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соотношу с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель оправдает меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам. Итак.

Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения.

«Тише, – говорит она мне, – отец болен, он при смерти и желает с тобою проститься». Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постели; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего вижу в постели лежит человек с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у него?» – «Все равно, Петруша, – отзывалась мне матушка, – это твой посажёный отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался. Тогда этот человек вскочил с постели, выхватил саблю из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Вдруг все мертвые встали. Ужас и недоумение овладели мною… Страшному человеку один из восставших мертвых подал сердце на подносе и тот, чавкая принялся его есть. Он ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…» И в эту минуту я проснулся.

Глухие чавкающие звуки, доносились снизу. Я повернул голову и с ужасом уставился на леденящую кровь картину. Купец Порфильев в заиндевевшем платье и накинутом на плечи каком-то государевом флаге жадно лакомился оторванной человеческой рукою из которой хлестала кровь. Вдруг он остановился и поднял окровавленное лицо глядя прямо мне в глаза. Его лицо переменилось, в нем чувствовалось узнавание. Вдруг он протянул мне оторванную руку, как бы предлагая ею полакомится. Еще не совсем понимая сон это или явь я выпростав руки из под шубы, которой накрывался и попытался нащупать свой меч. Случайным образом я задел горшок в котором держал разведенное мною зелье для Ильича и тот разбившись о край печи густо облил мертвеца. Раздался жалобный вой и мертвец стал кататься по полу, пытаясь руками убрать с окровавленного лица остатки зелья. Вдруг с полатей спрыгнул мой новый знакомец, он ловко навалился на мертвого купца и крикнул мне:

– Помогай! Держи мертвяка, барин!

Я бросился помогать и навалился сверху. Мертвец неуклюже, но сильно сопротивлялся и даже успел укусить моего проводника прямо в плечо. Тот отскочил в сторону и тотчас вернулся с топором. Раз! И голова купца покатилась в дальний угол. Мы оставили тело на полу где оно вскоре затихло.

– Прижечь надо, – со вздохом выговорил бродяга, потрогав свою рану.

– Возьми остатки бальзама, матушка говаривала что его можно втирать прямо в рану, – сказал я. Взяв склянку я густо смочил платок и протянул ему.

– Что за небывальщина? – сказал мне бродяга – А впрочем, давай сюда барин, хуже точно не будет… Ох… жжет-то как… Пожалуй хозяин наш ночью решил посмотреть на твое добро в дорожной кибитке, да наткнулся на… Делать – то что будем?

Мы оглядели флаг, который упал с мертвеца в ходе нашей борьбы. Он был желтого цвета с двуглавым императорским орлом в коронах. Как узнал я позже то было одно из пропавших знамен пехотного полку Дельвига голштинской гвардии самого императора Петра Третьего. Я не знал что делать. Мой знакомец предложил мне снести тело в сугроб, а знамя сжечь. Тут в горнице услышал я вскрик Ильича и заторопился к нему.

Мой старик совсем оправился и осторожно одевался в дорогу. Действия его были плавными и неспешными, речь затруднена. О происходившем вчера в буране он ничего не помнил. Я обрадовался его выздоровлению и принес ему напиться чаю. Ничего не говоря о происшедшем (я боялся испугать снова моего верного слугу) я согласился, что пора собираться в дорогу. В это время предупрежденный мною проводник прибрался в общей комнате как ничего и не было. Убрал он и останки нашего нечистого на руку хозяина, что были разбросаны по двору.

Поутру буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Проводник помог мне запрячь лошадей и усадить в кибитку ослабевшего, но ожившего моего слугу. Пути наши расходились. Я позвал проводника и поблагодарил за всю оказанную помочь и велел Ильичу дать ему полтину на водку. Ильич хоть и был слаб но снова нахмурился. «Полтину на водку! – с трудом сказал он, – за что это? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать». Мы переглянулись и проводник весело засмеялся. Я не мог спорить с Ильичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, что не мог отблагодарить человека, выручившего нас из беды и последующего очень неприятного положения. «Хорошо, – сказал я сдержанно, – если не хочешь дать полтину, то я отдам ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Вот, возьми-ка мой голштинский зимний мундир на заячьем меху».

– Помилуй, батюшка Петр Андреич! – сразу всполошился Ильич. – Зачем ему твой мундир? Он его пропьет, собака, в первом кабаке. Зимний мундир-то.

– Это, старинушка, ужо не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует обнову со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.

Я отдал мундир и проводник тут же стал его примеривать. В самом деле, носимый мною в ребячестве старый мундир, из которого успел я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров слегка по швам. Ильич уже почти полностью придя в себя чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком и улучшив момент хитро подмигнул нам.

– Бога ты не боишься, разбойник! – отвечал ему Ильич сердитым голосом. – Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе господское?

– Хватит умничать, – сказал я своему дядьке, – пора в дорогу!

– Господи владыко! – тихо простонал мой Ильич. – Почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголтелому! (По правде, так мундир видывал моего батюшку в достаточно скромных годах его, а собираясь на службу, был мною взят как теплая вещь под шубу, а также как доподлинно офицерская вещь знакомая мне с детства. Мундир же нового образца, в срочном порядке сшитый, ехал тщательно уложенный Ильичем в багаже).

Мы отошли от дорожной кибитки. Мой новый знакомец в обновке проводил меня и сказал с низким поклоном: «Спасибо, Ваше благородие! Награди Вас господь за Вашу добродетель. Век не забуду Ваших милостей». Я пожелал ему здоровья и просил употреблять матушкин бальзам по назначению, на что тот, усмехнувшись весело ответил, что уже весь его выпил. Я удивился, но ничего ему не сказал. Он пошел седлать хозяйского коня чтобы искать возок в степи, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Ильича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге и последовавших за ней фантастических событиях, о своем новом знакомце и о зимнем голштинском мундире на заячьем меху.

Как возница я доехал до ближайшей деревни где, наняв мужика с поправляющимся слугой моим добрался таки до Оренбурга. Определив Ильича на постоялый двор, я надел в первый раз новый мундир и сразу явился к генералу. Я увидел мужа росту высокого, но уже сгорбленного годами. Длинные волосы его были совсем белы, однако несгибаемая воля свойственная поколению строителей петровской державы была ему свойственна. В чем-то он походил на моего батюшку. Старый полинялый мундир был видимо свидетелем тех времен когда этот отдаленный край был еще дик и непривычен для освоения, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я, отдав честь (признаюсь первый раз в жизни и самым залихвацким образом) подал ему пакет от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже ты мой! – сказал он улыбнувшись. – Тафно ли, как будто, Андрей Петрович был еще тфоих лет, а теперь фот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя! Майн Гот!» Старик ловко сломал сургуч и стал читать письмо вполголоса, делая свои замечания вслух. «Милостивый государр Андрей Карлович, надеюсь, что Ваше Превосходительство»… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплинен перфо дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «Ваше Превосходительство не забыло»… хм… «и… когда… покойным ныне фельдмаршалом Мин… походе… также и… О! фройляйн Каролинку»… Эхе, брудер! так он еще помнит стары наши проказ? «Теперь о деле… К Вам моего пофесу»… гм… «держать в ежофых рукавицах»… Что такое ершофы рукафиц? Это, должно быть, русска погофорк… Айн момент, что есть «дершать в ершовых рукафицах?» – повторил он, обращаясь ко мне.

– Это значит, – елейно отвечал я ему с видом как можно более безобидным, – обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли.

– Гм, понимайт… «и не давать ему прифолья»… нет, видимо ершовы рукавицы значит не то… «При сем… его паспорт»… Где же он? А, вот… «отписать ф Преображенский»… Корошо, корошо: все будет сделано… «Позфолишь без чинов обнять себя и… старым кутилой и другом» – а! наконец догадался… и прочая и прочая… Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в N***-й полк из Гфардии, и, чтоб тебе фремени не терять, то зафтра же поезжай в Нижнеозерную фортецию, где ты будешь в команд капитана Миронофа, хорошего и честного человек. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплинен. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние фредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».

«Час от часу не легче! – подумал я про себя, – к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже Гвардии сержантом! Куда это меня завело? В N***-й полк и в захолустную крепость на границу забытых богом казахских степей!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Классическая немецкая экономия господствовала за его столом, и я думаю, что опасение видеть иногда лишнего гостя за своею холостяцкой трапезою было отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился со старым воякой и отправился к месту моего назначения.