Читать книгу Жить - Юй Хуа - Страница 3

Жить
Роман

Оглавление

Когда я был на десять лет моложе, я занялся привольным ремеслом собирателя народных песен. Все лето я, словно бездомный воробей, странствовал по деревням среди хижин и просторов, полных пением цикад и солнечным светом. Мне нравился горький крестьянский чай. Ведро с ним ставили под дерево на кромку поля, и я не раздумывая осушал плошку, подернутую чайным налетом, наполнял до краев свой чайник и после чинной беседы с работавшими в поле мужчинами величественно удалялся, сопровождаемый девичьим хихиканьем. Как-то я целый день проболтал на бахче со старым сторожем. Никогда в жизни не ел я столько арбузов. Я стал прощаться, поднялся и вдруг ощутил, что меня, как беременную, не держат ноги. Потом я сидел на пороге с новоиспеченной бабушкой, а она, плетя сандалии из соломы, пела мне «Тяжела десятый месяц». Больше всего я любил в сумерки смотреть со двора, как крестьяне льют колодезную воду, чтобы прибить к земле клубящуюся пыль. В верхушках деревьев сверкало уходящее солнце, я обмахивался чьим-нибудь веером, ел их соленья солонее соли, смотрел на молодых женщин и говорил с мужчинами.


На голове у меня была широкополая соломенная шляпа, на ногах тапки, сзади с ремня свисало полотенце, хлопавшее по заду, точно хвост. Целыми днями, зевая во весь рот, я шлепал по тропинкам меж полей, поднимая пыль столбом, будто проехал грузовик.


Так я шлялся по всей округе и уже не различал, где был, где не был. Войдя в деревню, я часто слышал, как дети орут:

– Опять пришел зевака!

И деревенские понимали, что к ним вернулся человек, который рассказывает охальные сказки и поет тоскливые песни. На самом деле и охальным сказкам, и тоскливым песням научился я у них. Я знал, что они любят, и, конечно, любил все то же самое. Однажды я увидел, как старик, весь в синяках, сидит и плачет на краю поля. Горе переполняло его; заметив, что к нему идут, он поднял голову и заплакал еще громче. Я спросил, кто его так разукрасил, и он, соскребая грязь со штанины, пожаловался, что это непочтительный сын. На вопрос, за что его побили, старик ответил лишь невразумительным мычанием, и я сразу понял, что он полез к невестке. В другой раз я ночью шел с фонариком и выхватил из тьмы два голых тела у пруда, одно на другом. Под моим лучом они замерли совершенно неподвижно, только чья-то рука почесала чью-то ногу. Я быстро погасил фонарь и удалился. Во время полдневной страды я заглянул в поисках питья в распахнутую дверь какой-то хижины, и вдруг путь мне преградил беспокойный человек в трусах, который отвел меня к колодцу, заботливо набрал целую бадью, после чего мышью юркнул обратно в дом. Подобное случалось на каждом шагу, почти в таком же изобилии, что и песни, и, глядя на зеленеющую кругом землю, я все более понимал, отчего хлеба так колосятся.

В то лето я чуть не влюбился: повстречал прелестную деревенскую девочку. Ее темное от солнца личико до сих пор стоит у меня перед глазами. Она сидела с завернутыми штанинами на зеленом берегу реки и, вертя в руках бамбуковую палку, пасла упитанных уток. Ей было лет шестнадцать-семнадцать. Когда я подсел к ней в тот жгучий полдень, она робела, улыбалась, низко пригибала голову, и я заметил, что она тайком раскатала штанины и зарыла босые ноги в густую траву. Я разглагольствовал, как возьму ее с собой и она увидит мир. Она то радовалась, то пугалась. Я воспарил духом и верил в каждое свое слово. Просто чувствовал, что мне с ней хорошо, и не думал, что будет дальше. Но тут показались трое ее старших братьев, могучих, как волы, и я понял, что пора сматывать удочки, иначе придется жениться.

Старика по имени Фугуй я повстречал в самом начале лета. День был в разгаре, я остановился в тени дерева с пышной листвой. Хлопок уже собрали, несколько женщин, повязанных платками, рвали хлопковые стебли и, тряся задами, отряхивали с корней комья глины. Я снял соломенную шляпу, достал из-за спины полотенце, вытер с лица пот, лег, подложив под голову заплечный мешок, и закрыл глаза.

Тот, кем я был десять лет назад, проспал между листвой и травой целых два часа. На ноги мне вскарабкалось несколько муравьев, но мои пальцы и сквозь крепкую дрему настигли их и согнали. Потом мне привиделось, что я вышел к реке и услышал гулкие крики старика, толкающего вдалеке плот. Вырвавшись из пределов сна, я и наяву услышал звонкие крики. Я встал и увидел на соседнем поле старика, вразумлявшего вола.

Наверное, старый вол притомился от пахоты: он опустил голову и долго стоял не двигаясь. Идущий за плугом голый по пояс старик был явно недоволен таким отношением к делу. Я услышал, как он громко выговаривает волу:

– Вол должен пахать землю, собака сторожить дом, монах собирать подаяние, петух будить на рассвете, женщина прясть. Ты знаешь вола, который не пашет? Это древний обычай, и не нам с тобой его менять. Пошли, пошли.

Утомленный вол как будто устыдился криков старика и потащил плуг дальше.

Спины у старика и вола были одинаково черные. Оба они уже вступили в осень жизни, но вспаханное ими черствое поле вздымалось волнами, словно река. Затем я услышал хриплый, берущий за душу голос старика. Он запел песню прежних дней. Сначала шло долгое протяжное вступление, а потом слова:

Государь решил взять меня в зятья,

Но в далекий путь не поеду я.


Ехать далеко, поэтому, видите ли, он не хочет породниться с государем. Самодовольство старика рассмешило меня. Наверное, вол замедлил шаг, и хозяин снова крикнул:

– Эрси и Юцин не ленятся. Цзячжэнь и Фэнся работают хорошо. И Кугэнь молодец.

Как может быть у одного вола так много имен? Я подошел поближе и спросил старика:

– Сколько же имен у твоего вола?

Старик встал, оперся на плуг, осмотрел меня с ног до головы и спросил:

– Ты из города?

– Да, – кивнул я.

Старик гордо заметил:

– Я сразу понял!

– Откуда же у вола столько имен?

– Всего одно – Фугуй.

– Но ведь ты только что назвал его несколькими именами!

Старик улыбнулся и с таинственным видом поманил меня к себе, но, когда я подошел, вдруг заколебался. Увидев, что вол поднял голову, он наказал ему:

– Не подслушивай, опусти башку.

И вол опустил голову. Тогда старик прошептал:

– Я боюсь, он поймет, что пашет один. А так он слышит имена, думает, что другие волы тоже пашут, и работает живее.

На его смуглом лице, освещенном ярким солнцем, от хитрой улыбки задвигались морщины, забитые грязью и похожие на дорожки, бегущие средь полей.

Потом старик сел рядом со мной под густую листву и в тот полдень, полный солнечного света, рассказал мне свою историю.


Сорок лет назад здесь часто расхаживал мой отец. Одежда на нем была из черного шелка, руки он всегда закладывал за спину. Выходя из дома, он говорил моей матушке:

– Пойду пройдусь по своей земле.

Работники, завидев его, почтительно складывали руки, не выпуская из них мотыг, и говорили: «Здравствуй, хозяин».

Когда он приходил в город, его называли там «господин». Отец мой был человек с положением, но на горшок ходил как любой голодранец. Вернее, ночного горшка рядом с кроватью он терпеть не мог, ему, как скотине, нравилось облегчаться на приволье. Каждый день под вечер отец, рыгая, почти квакая, от сытости, выходил из дома и неспешно направлялся к отхожему корыту за околицей.

Он брезговал садиться на грязный край корыта, забирался на него с ногами. Дерьмо у него было такое же засохшее, как он сам, выходило тяжело, и всем было слышно, как он там кряхтит и охает.

Так он справлял нужду несколько десятков лет, и даже в шестьдесят с лишком мог подолгу просиживать над корытом на своих жилистых птичьих лапках. Ему нравилось смотреть, как тьма постепенно накрывает его поля. Моя дочка Фэнся[1] в три-четыре года бегала за околицу смотреть, как дедушка тужится; отец был уже все-таки стариком, ноги у него подрагивали, и Фэнся спрашивала:

– Дедушка, ты почему качаешься?

Он отвечал:

– От ветра.

Тогда мы еще не разорились, семья Сюй владела полутораста му земли – отсюда до труб того завода все было наше. Нас с отцом везде называли барчуком и старым барином. В нашей походке слышалось звяканье медяков. Я женился на дочери городского торговца рисом, тоже из богатых. Когда богатый женится на богатой, деньги ссыпаются в кучу, монеты звенят о монеты – я не слышал этого звона уже сорок лет.

Я разорил нашу семью. Отец называл меня щенком, недостойным сыном. Несколько лет я учился в частной школе; больше всего я радовался, когда учитель в длинном халате вызывал меня читать. Тогда я поднимался с «Тысячесловием», прошитым и переплетенным веревкой, и обращался к нему:

– Слушай внимательно, как отец читает!

Дряхлый учитель говорил моему отцу:

– Ваш сынок вырастет большим шалопаем.

Ты уже с детства пропащий – так отец мне говорил. А учитель добавлял: «От гнилого дерева не жди прока»[2]. Сейчас-то понятно, что всё так и было. Но тогда я так не думал, я считал, что у меня есть деньги и я единственный, кто может жечь благовония нашим предкам, без меня род Сюй угас бы.

В школу я никогда не ходил пешком, а ездил на одном нашем батраке. Едва кончалось учение, он уже смирно ждал меня на корточках, подставляя спину. Я седлал его, хлопал по макушке и кричал:

– Чангэнь[3], побежали!

И батрак Чангэнь бежал, а я восседал на нем, как воробей на верхушке дерева. Я кричал:

– Полетели!

И Чангэнь несся огромными прыжками, как будто мы летим.

В юности я полюбил город, пропадал там по полторы-две недели. Одевался в белый шелк, бриолинил волосы, и в зеркале они сверкали как лакированные. Видно было богатого человека.

Мне нравились бордели. Слушать смех и щебет девок было так же приятно, как когда почешут там, куда сам не можешь дотянуться. Если пошел по девкам, обязательно начнешь играть – это как рука и плечо, всегда вместе. А потом я даже больше пристрастился к игре. В бордель ходил только расслабиться – как облегчиться, когда выпил много воды, в общем, как пописать. Игра – совсем другое дело, и радостно и страшно, и страх-то и доставлял мне неописуемую радость. Раньше я целыми днями не знал, куда себя девать, на что потратить силы, каждое утро только и думал, как бы убить время до вечера. Отец часто вздыхал, что я не прославляю имя предков. А я думал, что предков могли бы прославить и без меня: почему я должен отказываться от веселой жизни ради такого утомительного занятия? Вдобавок отец в молодости был такой же, как я – у наших предков было двести с лишним му земли, и сто из них он промотал. Я сказал отцу:

– Не переживай, мой сын прославит предков.

Надо же и на долю потомства оставить добрых дел. Услышав это, мать посмеялась втихомолку, а потом сказала, что отец раньше так же отвечал моему деду. Я подумал: вот именно, чего сам сделать не смог, сваливает на сына. Тогда мой сын Юцин[4] еще не родился, а дочери Фэнся исполнилось четыре года. Цзячжэнь[5] носила сына уже шесть месяцев и, конечно, подурнела: ходила по-утиному, будто ей в штаны насыпали пампушек. Она меня раздражала, я сказал ей:

– Как тебе ветром-то надуло!

Цзячжэнь никогда мне не перечила, и на эти позорные слова только ответила тихо:

– Не ветром.

Став игроком, я начал думать о предках: решил заработать на сто му земли, которые промотал отец. Когда он спросил меня, какого дурака я валяю в городе, я ответил:

– Я не дурака валяю, я веду дела.

Он спросил:

– Какие дела?

Услышав ответ, он разозлился – он в юности так же отвечал деду – и стал лупить меня тапкой. Я уворачивался, думая, что он полютует и успокоится. Но батюшка, которому обычно сил хватало только на то, чтобы кашлять, вдруг вошел во вкус. Я рассудил: я ведь не муха, чтобы бить меня тапкой, схватил его за руку и сказал:

– Отец, кончай, мать твою. Я уж, так и быть, дал тебе покуражиться, а теперь кончай.

Я его схватил за правую руку. Тогда он левой рукой снял тапку с правой ноги и решил продолжать. Я поймал и левую руку. Он туда-сюда – ни в какую. Тогда он задрожал от злости и прохрипел:

– Щенок!

Я ответил:

– Пошел к черту.

Толкнул его, и он свалился в углу.

В молодости я ел, пил, гулял, играл, всякий грех перепробовал. Мой бордель назывался просто: «Зеленый терем». Я там привечал одну толстуху. При ходьбе ее зад мотался, как два фонаря у входа в «Терем». В постели я колыхался на ней, как лодка на речных волнах. Я часто ездил на ней по улицам, как на кобыле.

Мой тесть, торговец рисом господин Чэнь, стоял за прилавком в халате из черного шелка. Всякий раз, проезжая, я осаживал девку за волосы, снимал шапку и приветствовал тестя:

– Как здоровьице?

Лицо тестя принимало цвет тухлого яйца, а я с веселым смехом ехал дальше. Потом отец говорил, что я несколько раз доводил тестя до удара. Я отвечал:

– Не запугивай меня, ты мне отец, а вот не заболел от злости. Он сам заболел, а теперь на меня валит.

Я знаю, тесть меня боялся. Когда я шагом ехал на девке мимо лавки, он как мышка юркал в глубь дома. Трусил выйти ко мне, но зять ведь должен поприветствовать тестя, так что я орал ему в норку: «Мое почтение!»

Красивее всего было в тот день, когда японцы сдались и национальная армия вернулась в город. Было очень весело, по обеим сторонам улицы столпился народ с флажками, со всех магазинов свисали знамена с белым солнцем на синем небе, а перед рисовой лавкой тестя водрузили портрет Чан Кайши во всю дверь. Трое приказчиков стояли под его правым карманом.

Накануне я всю ночь играл в «Зеленом тереме», и голову было так же тяжело таскать на плечах, как мешок риса. Я понял, что уже недели три не являлся домой, вся одежда пропахла. Я спихнул толстуху с кровати и поехал на ней домой. За нами бежали носильщики с паланкином; когда мы приехали, я отправил ее на нем обратно в «Терем».

Толстуха со вздохами и охами побрела к городским воротам, причитая, что даже Дедушка Гром не бьет в спящих, а она только прикорнула, как я ее опять куда-то погнал. Когда она сказала, что у меня черная душа, я опустил ей между грудей серебряный юань, и она заткнулась. Увидев у ворот столько народу, я воспрял духом.

Тесть был председателем городского торгового союза, я издалека увидел, как он стоит посреди улицы и кричит:

– Все встали, встали! Когда пойдет Армия, всем махать флажками, кричать «да здравствует»!

Кто-то увидел меня и радостно воскликнул:

– Смотрите, смотрите!

Тесть, как только понял, что это не Армия, постарался затеряться в толпе. Я пришпорил толстуху:

– Но! Но!

Под насмешки, несущиеся с обеих сторон, толстуха побежала рысцой, приговаривая:

– Ночью спишь на мне, днем ездишь, черная твоя душа, ты меня до смерти загоняешь.

Я, осклабившись, кивал и кланялся хохочущему народу, а увидев тестя, придержал перед ним девку, дернув за волосы:

– Тпру!

Толстуха охнула и встала. Я громко произнес:

– Батюшка-тесть, хорошо ли почивали?

Вот уж когда я опозорил его по-настоящему. Он тупо стоял, не шевелясь, с дрожащими губами, а потом пробормотал через силу:

– Уйди, пожалуйста, уйди.

Он говорил как будто не своим голосом.

Конечно, Цзячжэнь знала, что я гуляю в городе. Должно быть, я в прошлой жизни, когда был собакой, лаял дни и ночи напролет, раз в этой жизни мне было дозволено жениться на такой добродетельной и мудрой женщине, как Цзячжэнь. Она всегда отвечала мне добром на зло. Как бы я ни беспутствовал, она только терзалась про себя и, как и матушка, ничего не говорила.

В своем веселье я сильно перегибал палку. Цзячжэнь отчаянно пыталась что-нибудь придумать. Однажды, только я воротился из города и уселся, она с улыбкой поставила передо мной четыре блюда, налила мне вина, и уселась рядом прислуживать. Я удивился, почему она так улыбается, что же сегодня такого радостного, но так ничего и не придумал. Спросил ее, она не отвечает, только смотрит на меня с веселой улыбкой.

Все четыре кушанья были овощные, все разные, но внизу везде лежало по куску мяса. Сначала я ничего не заметил, но и в последней тарелке внизу лежал кусок мяса. Я замер – и тут же рассмеялся. Понял ее намек: женщины на вид разные, а суть у всех одна. И сказал Цзячжэнь:

– Я это знаю.

Знать-то я знал, но разные на вид женщины и нравились мне по-разному, тут уж я ничего поделать не мог.

Цзячжэнь всегда была такая: в душе мной недовольна, а на лице улыбка. Иногда только выдумает какой-нибудь хитрый намек. Но тогда все мне было – хоть кол на голове теши. Ни тапки отца, ни блюда Цзячжэнь не могли меня удержать. Ноги так и несли меня в город, в бордель. Матушка знала, о чем мы, мужчины, думаем, она сказала Цзячжэнь:

– Все они коты-лакомки.

Она не только оправдывала меня, но и напоминала отцу о его прошлом. Отец сладко сощурился и захихикал в своем глубоком кресле. Он в молодые годы тоже не знал меры, только в старости, когда все равно уже ничего не мог, взялся за ум.

В те времена играл я тоже в «Зеленом тереме» – в мацзян, девять карт или кости. Я вечно проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше думал, как отыграю сто му земли, промотанные в юности отцом. Сначала я уплачивал проигрыш на месте, а если не было денег, воровал украшения матушки или Цзячжэнь, однажды украл даже золотое ожерелье моей дочки Фэнся. Потом я стал просто играть в долг; кредиторы знали состояние моей семьи и не возражали. Начав играть в долг, я потерял счет своим проигрышам, да и кредиторы не напоминали, а только втихую высчитывали, сколько еще осталось от нашей сотни му.

Только после Освобождения я узнал, что выигрывали одни шулера. Они вырыли мне яму и дожидались, пока я сам в нее спрыгну. В те времена в «Зеленый терем» захаживал господин Шэнь. Ему было уже под шестьдесят, но взгляд у него был цепкий, как у кота. Обычно он сидел в углу в своем синем халате, с прямой спиной, прикрыв глаза, словно дремал. Дождавшись, когда ставки за игорным столом возрастут, он откашливался, медленно подходил к столу и смотрел на какое-нибудь место, пока человек не вставал с него со словами: «Садитесь, пожалуйста, господин Шэнь». Приподняв полы халата, господин Шэнь усаживался и говорил остальным трем игрокам: «Покорнейше прошу».

В «Зеленом тереме» никогда не видели, чтобы господин Шэнь проигрывал. Когда он руками в синих венах тасовал колоду, только и слышно было, как она шелестит. То растянется, то сожмется, карты полетают во все стороны, в глазах порябит – и готово.

Однажды, выпив лишнего, господин Шэнь признался:

– В игре вся сила в глазах и руках. Глаза должны хватать, как когти, а руки скользить, как угри.

В год, когда сдались японцы, пришел Лун Эр. Непонятно было, говорит он по-южному или по-северному. Сразу стало ясно, что это человек непростой, везде побывал, всё повидал. Лун Эр был не в халате, а в белом шелковом костюме. За ним следовали двое с огромной ивовой корзиной.

Ту игру между господином Шэнем и Лун Эром помнили долго. В «Терем» набился народ посмотреть, как сыграют троица и господин Шэнь. За спиной Лун Эра половой держал поднос с сухими полотенцами. Время от времени Лун Эр брал полотенце и вытирал руки. Нас очень удивляло, что оно было сухое[6]. Будто он только что отобедал.

Сначала Лун Эр все проигрывал. Его это, казалось, не заботило. А вот двое других злились, один ругался, другой вздыхал. Господин Шэнь забирал все ставки, но почему-то не радовался. Он хмурился, словно деньги от него уходят. Опустив голову, он буравил глазами руки Лун Эра. После полуночи господин Шэнь стал выдыхаться, лоб его заблестел от пота. Он проговорил:

– Последний кон решает всё.

Лун Эр взял с подноса последнее сухое полотенце, протер руки и сказал:

– Идет.

Они выложили на стол все деньги, его стало почти не видно, только в середине осталось пустое место. Все взяли по пять карт; когда раскрыли по четыре, партнеры Лун Эра сразу взгрустнули, отшвырнули карты и сказали:

– Ну всё, опять продули.

Лун Эр быстро произнес:

– Нет, вы выиграли.

С этими словами он повернул последнюю карту – пиковый туз. Его товарищи сразу развеселились. На самом деле у господина Шэня тоже оставался туз пик – у него было три туза и два короля, а у одного из друзей Лун Эра – три дамы с двумя джокерами. Когда Лун Эр выхватил туза пик, господин Шэнь на мгновенье замер, а потом сжал карту в руке и сказал:

– Ваша взяла.

Оба туза вышли из рукавов – не может быть в одной колоде двух одинаковых карт. Но Лун Эр вынул первым, и господину Шэню пришлось признать проигрыш. Мы впервые видели, как он проигрывает. Он навалился на стол, поднялся, сложил руки в прощальном жесте, повернулся и пошел прочь, а у самой двери обернулся и сказал с улыбкой:

– Стар я стал.

С тех пор никто его не видел. Говорили, что в то же утро с рассветом он уехал в паланкине.

После отъезда господина Шэня главным игроком округи сделался Лун Эр. Он был другой: господин Шэнь всегда выигрывал, а Лун Эр по мелочи часто проигрывал, но по-крупному – никогда. Я часто играл в «Тереме» с Лун Эром и компанией, и порой мне везло, так что я думал, что дела мои неплохи. На самом-то деле доставалось мне мало, а утекало много. Но мне будто шоры кто надел на глаза, и я уже ждал, что вот-вот прославлю имя предков.

Когда я играл в последний раз, пришла Цзячжэнь. Уже темнело. Это мне потом рассказала Цзячжэнь, а я тогда не соображал, день на улице или ночь. Она пришла в «Терем» с животом – там уже восьмой месяц сидел наш Юцин. Цзячжэнь разыскала меня и молча встала на колени. Сначала я ее не видел: в тот день кость мне так и шла, из десяти раз девять выпадало именно то, что нужно. Лун Эр усмехнулся через стол:

– Опять я, братец, все просадил.

С тех пор как Лун Эр обыграл господина Шэня в карты, ни один картежник в «Тереме» к нему не приближался. Я с ним садился только за кости. Хотя и в этой игре он был мастак: много брал, мало спускал. Однако в тот день он продулся в пух. Он курил, посмеивался, но тощие руки говорили, с какой неохотой он подвигает в мою сторону деньги. Я думал: «Ну что ж, Лун Эр, подергайся и ты». Все люди радуются, когда можно запустить руку в чужой карман, когда же приходит их очередь отдавать деньги, плачут по ним, как по покойникам. И в этот час редкого везенья я почувствовал, как кто-то тянет меня за одежду. Я посмотрел вниз и заметил свою жену. Увидев ее на коленях, я страшно разозлился и подумал: «Если мой сын, еще не родившись, будет вставать на колени, это дурной знак». И приказал Цзячжэнь:

– Давай, давай, вставай, твою мать.

Цзячжэнь меня послушалась – сразу встала. Я спросил:

– Ты зачем приперлась? А ну иди домой!

Тут я опять о ней позабыл. Я стал смотреть, как Лун Эр трясет в руках кости, словно молится Будде. Он кинул их, помрачнел и произнес:

– Кто погладит б… зад, тот просадит все подряд.

Я увидел, что выигрыш опять за мной, и сказал:

– Лун Эр, тогда помой руки.

Он ответил со смешком:

– Сперва рот оботри, а потом говори.

Цзячжэнь снова потянула меня за полу. Смотрю – опять она на коленях и тихо просит:

– Пойдем.

Чтобы я потащился за бабой? Вконец решила меня опозорить? Меня обуял гнев. Я посмотрел: Лун Эр с дружками надо мной смеются. Я заорал:

– Пошла вон!

А Цзячжэнь опять:

– Пойдем.

Я дал ей две оплеухи. Ее голова мотнулась туда-сюда, как бубенчики на погремушке. И когда я ее ударил, она продолжала стоять на коленях.

– Пока ты не вернешься, я не встану.

Сейчас вспоминаю, и сердце ноет. Каким же я был уродом! Свою верную жену бил и руками, и даже ногами. Я ее бью, а она на коленях. В конце концов мне надоело, я ее оставил. Она стояла с растрепанными волосами, закрывала руками лицо, мокрое от слёз. Я взял горсть выигранных монет, дал двум парням, что стояли рядом, и велел оттащить ее:

– Чем дальше, тем лучше.

Когда Цзячжэнь тащили, она держалась за живот – с моим сыном. Она не плакала, не кричала. Ее дотащили до двери, выкинули на улицу. Она оперлась о стену, встала и пошла одна, в кромешной тьме. Позже я спросил ее: она тогда ненавидела меня? Она покачала головой:

– Нет.

Моя жена, утирая слезы, добрела до рисовой лавки своего отца. Она долго смотрела, как по стене в свете керосиновой лампы ходит тень его головы; она знала, что отец сверяет счеты. Постояла, порыдала и пошла.

В ту ночь Цзячжэнь прошла до дома по ночной дороге десять с лишним ли[7]. Женщина, одна, с семимесячным Юцином в животе[8]. Заливались лаем собаки. Дорогу развезло от ливня.

За несколько лет до этого Цзячжэнь была ученицей. В городе появилась вечерняя школа. Цзячжэнь в маньчжурском платье из лунного шелка, с маленькой керосинкой в руках шла с подругами на уроки. Я увидел ее на повороте. Она прошла, покачивая бедрами, ее высокие каблуки стучали по камням, как капли дождя. Я не мог оторвать глаз. Цзячжэнь была красавица. Из-под гладких волос выглядывали мочки ушей. На шелке в такт шагам морщились складки. Я решил, что она будет моей женой.

Когда Цзячжэнь прошла, весело болтая с подругами, я спросил сидящего на земле сапожника:

– Чья это барышня?

Он ответил:

– Это драгоценная дочь Чэня, хозяина рисовой лавки.

Воротившись домой, я спешно сказал матушке:

– Иди скорей за свахой, я женюсь на дочери торговца рисом Чэня из города.

В тот вечер, как только Цзячжэнь вытащили на улицу, удачу меня покинула. Я проиграл несколько раз подряд, глядя, как горка монет на столе утекает, словно вода из таза. Лун Эр всё время склабился – еще чуть-чуть, и кожа на лице треснет. Я играл до самого рассвета, голова кружилась, в глазах рябило, живот сводило, изо рта пахло. В последний раз я поставил самый большой куш в жизни, поплевал на руки и подумал: вот плоды тысячи вёсен. Едва я хотел взяться за кости, Лун Эр загородил их рукой:

– Погоди.

Он поманил полового:

– Принеси молодому господину Сюю горячее полотенце.

Те, кто раньше смотрел, как мы играем, уже ушли спать. Остались только мы и Лун Эровы друзья. Я только позже узнал, что Лун Эр купил полового с потрохами. Пока тот давал мне горячее полотенце и я вытирал лицо, Лун Эр подменил кости на свои, с секретом. Я ничего и не заметил. Утер лицо, швырнул полотенце на поднос, взял кости и тряхнул три раза со всей силы, бросил, посмотрел – неплохо.

Настала очередь Лун Эра. Этот хитрован поставил кость на семерку, хлопнул по ней ладонью и произнес:

– Семь!

Кость он выскоблил и налил ртути. От удара ртуть ушла вниз. Брошенная кость повернулась несколько раз и остановилась на тяжелой стороне.

Когда я увидел, что и вправду выпало «семь», голова загудела, как котел. Я спустил всё. Но потом сообразил: ведь можно и в долг – отыграюсь. Я приободрился, встал и сказал Лун Эру:

– Запиши на мой счет.

Он усадил меня движением руки:

– Больше в долг нельзя: ты проиграл все сто му вашей земли. Дальше тебе возвращать нечем.

Я подавился зевком и воскликнул:

– Не может быть!

Лун Эр и два других заимодавца вынули долговые книги и стали строчка за строчкой показывать мне мои долги. Лун Эр потрепал меня по склоненной над листами голове и сказал:

– Видишь, молодой барин? Всюду ты подписал, всюду руку приложил.

Только тогда я понял, что еще полгода назад задолжал им. А теперь проиграл всё состояние, завещанное нам предками. Когда досчитали до середины, я сказал Лун Эру:

– Хватит.

Я опять поднялся на ноги и вышел из «Зеленого терема», ковыляя, как больной петух. Уже совсем рассвело. Я стоял на улице и не знал, куда идти. Знакомый с корзиной соевого творога громко поприветствовал меня:

– Доброе утро, молодой господин Сюй.

Я вздрогнул и уставился на него невидящим взглядом. Он улыбнулся и заметил:

– Ну и вид у вас – будто выварили в кипятке.

Он думал, что меня измотали женщины, не знал, что я разорен, беден как батрак. Я страшно рассмеялся ему вслед и решил, что пора куда-нибудь идти.

Когда я дошел до рисовой лавки тестя, двое приказчиков снимали со входа доску[9]. Увидев меня, они захихикали – решили, что я опять пришел громко засвидетельствовать тестю свое почтение. Разве бы я посмел? Я вжал голову в плечи и проскользнул вдоль стены противоположного заведения. Слышно было, как в комнатах дорогой тесть кашляет и плюет на пол.

Так я тайком выбрался из города; позабыл на время, что проиграл все состояние семьи. Голова гудела, как осиное гнездо. Дойдя до места, где от дороги отходила тропинка, я снова испугался и подумал: что же дальше делать? Я прошел по тропе несколько шагов и остановился. Увидел, что никого нет, и решил повеситься на поясе. С этими мыслями я направился дальше, прошел мимо вяза, взглянул на него искоса и раздумал снимать пояс. На самом деле я не хотел умирать, только искал повод, как бы досадить себе самому. Я понял, что проклятый проигрыш со мной не повесится, и сказал себе:

– Ладно, вешаться не буду.

Проигрыш должен был возвращать мой отец. При мысли об отце на душе становилось погано: неужели и на этот раз он не забьет меня до смерти? Я всё шел и думал – как ни крути, а конец один. Уж лучше домой. Пусть уж лучше отец убьет, чем висеть где-нибудь, как бродячая собака.

За время этой короткой дороги я ужасно исхудал, глаза стали пустыми и бесцветными, но я этого не знал. Увидев меня, матушка испуганно вскрикнула и, всматриваясь мне в лицо, спросила:

– Ты Фугуй?

Я поглядел ей в лицо и с усмешкой кивнул. Не обращая внимания на ее испуганный лепет, я толкнул дверь, вошел в свою комнату. Цзячжэнь расчесывала волосы. Заметив меня, она тоже испугалась и застыла с раскрытым ртом. Я вспомнил, как вчера вечером она просила меня вернуться домой, а я избил ее; бухнулся перед ней на колени и сказал:

– Всё, Цзячжэнь.

И зарыдал. Цзячжэнь спешно стала поднимать меня – но где уж ей было, с Юцином в животе? Она позвала матушку. Вдвоем они взвалили меня на кровать. Я лежал на кровати и пускал белую пену. Казалось, вот-вот умру. Они в ужасе хлопали меня по плечам, трясли голову. Я оттолкнул их обеими руками и прохрипел:

– Я проиграл всё, что у нас есть.

Матушка остолбенела. Потом пристально посмотрела на меня и переспросила:

– Что ты сказал?

Я повторил:

– Я проиграл всё, что у нас есть.

Мой вид убедил ее. Она с размаху села на пол и прошептала сквозь слезы:

– Яблочко от яблони недалеко падает.

Матушка даже в эту минуту была на моей стороне. Она винила не меня, а отца.

Цзячжэнь тоже расплакалась. Похлопывая меня по спине, она сказала:

– Ты только больше не играй, и всё образуется.

Я проигрался до нитки и не мог больше ничего поставить, даже если бы и захотел. В другой комнате забранился отец. Он не знал еще, что пошел по миру; его рассердил женский плач. Услышав его голос, матушка прекратила плакать, встала и вышла, а Цзячжэнь за ней следом. Я понял, что они пошли в комнату отца, и вскоре услышал его вопли:

– Щенок!

Тут в комнату вошла моя дочка Фэнся. Она, покачиваясь, затворила дверь и сказала тоненьким голоском:

– Папа, беги скорей, дедушка идет тебя бить.

Я глядел на нее не шевелясь. Тогда она подошла ко мне и потянула за руку. Не смогла сдвинуть с места и заплакала. От этого плача сердце разрывалось на части. Фэнся было несколько лет от роду, но она уже защищала отца. Я заслуживал, чтобы меня изрезали на тысячу кусков.

Показался разъяренный отец. Он орал:

– Щенок, я тебя убью, я тебе всё отрежу, я тебя в порошок сотру, выродок несчастный!

Давай, отец, убей меня. Но еще в дверях он упал в обморок. Матушка и Цзячжэнь с причитаниями подняли его и положили на кровать. Потом я услышал его плач, похожий на завывание деревянной флейты.

Отец пролежал в кровати три дня. В первый день он громко плакал, потом рыдания перешли во вздохи, каждый из которых долетал до моей комнаты. Я слышал, как он мрачно говорит:

– Воздаяние за грехи, воздаяние за грехи.

На третий день отец принимал гостей. Он надрывно кашлял, а если говорил, то так тихо, что ничего нельзя было разобрать. Вечером матушка передала мне, что отец зовет к себе. Я встал с кровати и пошел, размышляя по дороге, что на этот раз мне точно крышка. За три дня отец достаточно окреп, чтобы меня прикончить, и уж до полусмерти-то он меня наверняка изобьет. Я решил про себя, что, как бы отец меня ни бил, я сдачи не дам. Плелся к нему без сил, с обмякшим телом, на ватных ногах. В его комнате я встал за матушкой и тайком рассматривал отца на постели. Он во все глаза глядел на меня, белые борода и усы подрагивали. Он сказал матушке:

– Выйди.

Когда матушка меня покинула, сердце у меня опустилось – вдруг он спрыгнет с кровати и набросится на меня? Но он лежал без движения. Одеяло с его груди сползло на пол.

– Ох, Фугуй…

Он похлопал по краю постели:

– Садись.

Я сел рядом с ним. Сердце колотилось. Он взял меня за руку. Его ладонь была холодная как лед. Этот холод проник мне в сердце. Отец тихо сказал:

– Фугуй, проигрыш – тоже долг, а долг всегда возвращают. Я заложил сто му земли и наш дом. Завтра принесут медяки. Я старый, не могу носить коромысло, ты сам верни свой проигрыш.

Он протяжно вздохнул. Мне захотелось плакать. Я понял, что он не будет меня бить, но от его слов стало так больно, будто мне отрезают голову тупым ножом, а она не отпадает. Отец потрепал меня по руке:

– Иди спать.

Следующим утром я увидел, как к нам во двор вошли четверо. Богатый человек в шелке махнул трем носильщикам в рогоже:

– Ставьте тут.

Носильщики опустили коромысла и стали утирать одежей лицо. Богач, глядя на меня, обратился к отцу:

– Старший господин Сюй, ваш товар прибыл.

Отец, кашляя, вышел с закладными на землю и дом в руках. Он слегка поклонился этому человеку:

– Побеспокоили мы вас.

Тот показал на три корзины с деньгами:

– Всё здесь, посчитайте.

Отец полностью потерял вид богатого человека, он почтительно ответил, как бедняк:

– Что вы, что вы. Испейте чаю.

Тот возразил:

– Не стоит.

Потом взглянул на меня и спросил отца:

– Это молодой барин?

Отец закивал и посоветовал мне с вежливым смехом:

– Когда будешь носить, покрой товар листьями тыквы, как бы не ограбили.

С того дня я стал за десять с лишним ли таскать деньги в город. Листья для меня рвали матушка и Цзячжэнь. Фэнся увидела и тоже стала рвать, выбрала два самых больших и накрыла корзину. Я поднял коромысло. Фэнся не знала, что я иду возвращать долг, и спросила:

– Папа, ты опять надолго уходишь?

У меня защипало в носу, я чуть не расплакался. Взвалил коромысло на плечо и быстро зашагал в город. Там Лун Эр жарко приветствовал меня:

– Молодой господин Сюй пришел!

Я поставил корзину перед ним. Он приподнял лист тыквы, изогнул бровь и сказал:

– Что это ты сам себя наказал? Принес бы серебряными юанями.

Когда я принес последнюю корзину, он не стал называть меня «молодым господином» – кивнул головой и сказал:

– Фугуй, поставь сюда.

Другой кредитор оказался полюбезнее, он похлопал меня по плечу:

– Пойдем, Фугуй, выпьем чайничек.

Лун Эр тут же сказал:

– Да, да, я приглашаю.

Я покачал головой и решил идти домой. К концу дня моя шелковая одежда истерлась до дыр, плечи до крови. Я один поплелся домой – иду и плачу, плачу и иду. Подумать только, я таскал деньги всего один день и устал как кляча, сколько же моих предков умерли от непосильного труда, чтобы их заработать? Только теперь я понял, почему отец попросил медяки, а не серебро – чтобы я понял, как трудно они достаются. Тут я не смог идти дальше, сел на обочину и зарыдал, пока меня не начало выворачивать на изнанку. В это время ко мне подошел наш старый батрак Чангэнь с рваным тюком на спине, тот самый, что таскал меня на закорках в школу. Он проработал у нас несколько десятков лет, а теперь должен был уйти. Он рано осиротел, попал к нам в дом, и с тех пор он жил у нас, так и не женился. Чангэнь, как и я, был весь в слезах. Он подошел ко мне, шлепая по пыли босыми ободранными ногами, и вздохнул:

– Молодой барин…

Я крикнул:

– Я не барин, я скотина!

Он покачал головою:

– Государь и с сумой государь. Ты хоть и пошел по миру, а всё же барин.

Я только что утер слезы, а услышал эти слова и опять зарыдал. Он тоже сел на корточки рядом со мной, закрыл лицо руками и заголосил. Поплакали мы вместе, и я сказал ему:

– Скоро темно будет, иди домой, Чангэнь.

Чангэнь поднялся и побрел прочь, причитая:

– Разве есть у меня дом…

Я и Чангэня погубил. Я глядел на его одинокую спину, и сердце выло волком. Только когда он исчез из виду, я встал и пошел домой. Доплелся уже в темноте. Все батраки и служанки разбежались. Матушка и Цзячжэнь работали у очага – одна разводила огонь, другая готовила ужин. Отец по-прежнему лежал на кровати. Только Фэнся была радостная, как всегда, она еще не знала, что теперь мы бедные. Она запрыгала мне навстречу и забралась на колени:

– Почему они говорят, что я теперь не барышня?

Я гладил ее личико и не знал, что сказать. Она больше и не спрашивала. Стала отковыривать с моих штанов комья глины и объяснила:

– Я стираю тебе штаны.

Перед ужином матушка подошла к двери отцовой комнаты и спросила:

– Еду подать в постель?

Он ответил:

– Я выйду.

Отец вышел из комнаты, держа в трех пальцах керосиновую лампу. Она мигала, половина его лица была видна, половина – в темноте. Он шел согнувшись и беспрерывно кашлял. Сел и спросил:

– Отдал долг?

Я, понурив голову, ответил:

– Отдал.

– Хорошо, хорошо.

Он посмотрел на мои плечи и добавил:

– Тебе коромысло натерло.

Я ничего не сказал, украдкой посмотрел на матушку и Цзячжэнь: они со слезами в глазах глядели на мои плечи. Отец медленно принялся за еду. Поел немного и положил палочки, отодвинул чашку. Помолчал, а потом заговорил:

– Наши предки сначала завели цыпленка. Когда он вырос, то превратился в гуся. Гусь вырос и превратился в барашка. Вырастили барашка, он превратился в вола. Так разбогатела наша семья.

Голос у него был сиплый. Он передохнул и продолжил:

– В моих руках наш вол превратился в барашка, барашек в гуся. У тебя гусь превратился в цыпленка, а теперь и цыпленка не стало.

На этих словах он тихо засмеялся, смеялся-смеялся и заплакал. Потом поднял два пальца:

– В нашей семье Сюй родилось два мота!

Не прошло и двух дней, как явился Лун Эр. Он изменился. Вставил два золотых зуба и, когда смеялся, широко открывал рот. Он выкупил наши закладные и пришел посмотреть на свое имущество. Постучал ногой по фундаменту, приложил к стене ухо, похлопал по ней ладонью и сказал:

– Крепкая.

Потом пошел прогуляться по полям. Вернувшись, поприветствовал нас, почтительно сложив руки, и поделился:

– Гляжу на зеленые поля, и сердце радуется.

После прихода Лун Эра нам нужно было оставить дом, где жили несколько поколений предков, и переехать в хижину, крытую тростником. В день, когда мы переезжали, отец, заложив руки за спину, ходил из комнаты в комнату, а потом сказал матушке:

– Я-то думал, что умру здесь.

Он отряхнул свой шелковый наряд, вытянул шею и вышел за порог. Как всегда неторопливо, с руками за спиной, он направился к отхожему корыту. Уже темнело, но несколько работников еще возились в поле. Они знали, что отец больше не хозяин, но все равно, обхватив мотыги, сказали:

– Здравствуй, хозяин.

Отец усмехнулся и замахал рукой:

– Не зовите меня так.

Он шел уже не по своей земле. На дрожащих ногах доковылял до отхожего корыта за околицей, посмотрел на все четыре стороны, расстегнул штаны и присел.

В тот вечер отец не кряхтел над корытом. Он, прищурившись, смотрел, как теряется вдали тропа, ведущая в город. Поблизости срезал овощи с грядки работник. Он разогнулся и загородил отцу тропу.

Отец упал с отхожего корыта. Работник, услышав это, спешно повернулся и увидел, что отец полулежит на земле, а голова его неподвижно покоится на краю корыта. Работник, не выпуская из рук серпа, подбежал к отцу и спросил:

– Ты что, хозяин?

Он наклонился и продолжил:

– Хозяин, я Ван Си.

Отец, поразмыслив, ответил:

– Ах, ты Ван Си. Ван Си, мне спину колет камнем.

Ван Си поворочал моего отца, нащупал булыжник и отшвырнул его. Отец, все еще полулежа, тихо проговорил:

– Теперь хорошо.

Ван Си спросил:

– Поднять тебя?

Отец покачал головой и вздохнул:

– Не нужно.

Потом отец задал вопрос:

– Ты раньше видел, чтоб я падал?

Теперь Ван Си покачал головой:

– Нет, хозяин.

Отец вроде обрадовался:

– Так это я первый раз сверзился?

Ван Си отозвался:

– Первый раз, хозяин.

Отец тихо засмеялся. Когда он отсмеялся, его глаза закрылись, шея подогнулась и голова соскользнула с корыта на землю.

В тот день мы как раз переехали в тростниковую хижину. Мы с матушкой наводили порядок внутри, Фэнся весело нам помогала. Она не понимала, что теперь мы будем жить бедно. Цзячжэнь поднималась от пруда с тазом белья. Наперерез ей бросился Ван Си с криком:

– Госпожа, старый барин, видать, отходит!

Мы из хижины услышали, как Цзячжэнь кричит со всей силы:

– Матушка, Фугуй, матушка…

Крикнула несколько раз и завыла. Я тут же понял, что с отцом беда. Выбежал наружу, увидал Цзячжэнь с опрокинутым тазом. Она крикнула:

– Фугуй, батюшка…

У меня в голове застучало. Я со всех ног побежал к околице. Когда я добежал до корыта, отец уже не дышал. Я кричал, толкал его – но он не обращал на меня внимания. Я не знал, как быть. Поднялся и посмотрел назад. Матушка с рыданиями семенила на маленьких ножках, за ней бежала Цзячжэнь с дочкой на руках.

После смерти отца я словно захворал. Целыми днями бессильно сидел перед хижиной и то рыдал, то вздыхал. Фэнся часто сидела со мной вместе. Теребя мою руку, она спрашивала:


Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу

1

Заря феникса. (Здесь и далее примеч. перев.)

2

Из Конфуция.

3

Долгий корень.

4

Праздник.

5

Семейная драгоценность.

6

Китайцы традиционно не умываются, а вытираются влажным полотенцем.

7

5 км.

8

Китайцы считают возраст с зачатия.

9

В китайских лавках дверь могла заменяться входной доской, которую снимали утром и помещали обратно вечером.

Жить

Подняться наверх