Читать книгу Графиня Козель - Юзеф Игнаций Крашевский, Юзеф Крашевский - Страница 7

На Пирнейской улице, в те времена одной из самых модных маленького, окруженного стенами, Дрездена, возвышался дворец Бейхлингена, некогда канцлера, а ныне государственного преступника, содержащегося под строгим караулом в Кенигштейне. Сам дворец Бейхлингена был конфискован и подарен королем княгине Урсуле Любомирской, литвинке родом, разведенной с мужем по желанию короля Августа II, который после рождения ему княгинею сына, знаменитого впоследствии кавалера де Сакс, сделал ее княгиней Тешенской и отдал ей дворец Бейхлингена. Награда, впрочем, пришлась ей более за участие, которое фаворитка принимала в низвержении Бейхлингена. Все свободное время, которое у княгини оставалось от поездок в дарованные ей имения Гойерсферда и от разведения садов в Фридрихштадте, она проводила в этом роскошном дворце. Здесь пролетело первое время жаркой страсти и рыцарской любви, когда король дня не мог прожить, не увидев своей прекрасной Урсулы; отсюда выезжала княгиня верхом на коне, одетая в саксонские национальные цвета, встречать своего венчанного, но, увы, непостоянного обожателя. Но это счастливое время уже прошло безвозвратно.

Это стало ясно фаворитке тотчас после одного бала в Лейпциге, когда немилосердная королева Прусская София Шарлотта, стараясь укорить в ветрености Августа, обратившего в то время свои милостивые взоры на находившуюся в ее свите принцессу Ангальт Дессау, собрала трех его отставных фавориток: Аврору Кенигсмарк, графиню Эстерле и госпожу Хаугвиц. Этой коварной засадой королева София поставила в самое неловкое положение и непостоянного Дон Жуана и его новую фаворитку – княгиню Тешен Любомирскую. С тех пор бедная Урсула стала мучиться самыми мрачными предчувствиями, которых не могли успокоить никакие уверения короля в верности и постоянстве.

У Любомирской уже не выходило из головы, что и ей изменит ее ветреный Августинок (так иногда звали его друзья и собутыльники, напевавшие ему иногда народную песенку «Ach, mein lieber Augustin»…). Король, правда, несмотря на бесчисленные свои мелкие интрижки, все еще оказывал княгине Тешен видимую привязанность, но Урсула чувствовала, что вожжи, на которых она держала короля, все слабеют и вот-вот Август, того и гляди, совсем с них сорвется и пропадет для нее безвозвратно…

Зеркало говорило княгине, что она еще молода и прекрасна; но что же в этом? Все это утратило интерес новизны для короля, и он скучал с ней и искал нового, свежего развлечения.

Правда, и теперь еще Август иногда заезжал к ней часа на два, на три, но Урсула знала, что к этому его побуждала уже не любовь, а приличие. Княгиня понимала свое положение: теперь она не посмела бы ответить королеве, как отвечала некогда на ее вопрос, скоро ли она покинет Дрезден. Тогда надменная Урсула отвечала, что она сюда приехала с королем и только с ним же отсюда уедет. Теперь было не то, теперь ее прекрасные голубые глаза нередко плакали, и ею с каждым днем все больше и больше овладевала тревога: княгиня боялась, что вскоре она получит приказ покинуть Дрезден и никогда не встречаться с королем. А такой исход никогда не входил в планы княгини, мечтавшей проложить себе дорогу к трону.

Теперь все эти мечты рассеялись, как дым, и ей стало ясно, что ее должна была постичь общая судьба всех прежних королевских фавориток. Разочарованная и грустная, Урсула только изредка становилась снова веселой, чтобы снова понравиться королю, но все попытки были тщетны, и она запиралась дома и потихоньку питала мысль об отмщении… Все чаще и чаще писала она письма к примасу Польши Радзейявскому… Король, конечно, знал, что для него было невыгодно навлекать на себя гнев племянницы первого польского сановника, и старался не раздражать ее.

А между тем за княгиней тщательно следили и наблюдали…

Не дремала, в свою очередь, и княгиня; ежеминутно ожидая окончательного разрыва, бедная женщина все скучала и плакала, – чем все более и более надоедала Августу, – но она и зорко следила за ним через своих шпионов.

Через них Урсула знала о ночной попойке и о вырванном у Гойма рассказе о жене, а также о споре и пари последнего с Фюрстенбергом. Княгиня знала, что в Лаубегаст к прекрасной Анне послано письмо и что она с минуты на минуту ожидается в Дрезден и будет на балу у королевы. Обеспокоенная и сердитая, ходила Урсула по комнате, размышляя, ехать ли ей на бал к королеве, принять ли ей этот вызов или оставить неподнятой дерзко брошенную ей перчатку.

Не было еще одиннадцати часов, когда княгине доложили о приезде в город графини Гойм. Анну никто не видел и никто не мог описать Урсуле наружности соперницы. Все соглашались только в одном, что она очень красива и по летам ровесница Любомирской.

О ее красоте по городу ходили самые разнообразные толки, которые, впрочем, немилосердный Киан остроумно мирил, говоря:

– Не все ли равно, на кого она похожа? Тут все дело в том, чтобы она не была похожа на последнюю.

Княгиня сознавала, что злоязычный Киан говорит правду.

В этот день утренний прием у княгини был малочисленнее обыкновенного, все бегали по городу, то разнося, то собирая вести.

Говорили, что король особенно заботился о пышности и блеске предстоящего бала, что он сам старательно просмотрел программу и с нетерпением ожидал решения спора между Гоймом и Фюрстенбергом.

Говорили также, что графиня Рейс и госпожа Юльхен заботливо интриговали, чтобы завлечь графиню Гойм в свои сети с целью заручиться ее дружбой и расположением.

Госпожа Фицтум громко твердила, что невестка ее всех затмит своей красотой…

Урсула видела, что теперь для нее настала решительная минута… И вдруг ей пришла на ум самая неожиданная и странная мысль… Она взглянула на часы… Дом Гойма был не очень далеко от ее дворца… Княгиня шепнула что-то горничной, набросила на свое покрасневшее и опухшее от слез лицо густую черную вуаль и быстро сбежала вниз по лестнице, внизу которой стояли двое носильщиков. Горничная отдала приказание носильщикам, и те пошли к дому Гойма не по улице, а в обход. Через несколько минут они остановились у сада, калитка которого тотчас же отворилась, и Урсула вбежала на гору, где стоял занимаемый Гоймом дом. Тут нашу таинственную и смелую путешественницу встретил молодой человек, очевидно, ее ожидавший, и указал лестницу.

Любомирская, под черной вуалью, быстро поднялась по лестнице, пробежала по темному коридору и постучалась в дверь.

Ей пришлось ждать довольно долго, прежде чем слуга, приотворив осторожно дверь, решился взглянуть на неожиданного посетителя, которого он, впрочем, совсем не желал впустить. Княгиня сунула ему в руку несколько дукатов и, отстранив его с порога, проскользнула в дверь.

В это время Анна Гойм одна прохаживалась по комнате и была поражена, когда на пороге появилась незнакомка, закрытая густой вуалью…

Анна нахмурила брови и отступила, а Любомирская, отбросив густую вуаль, закрывавшую ее лицо, остановилась, всматриваясь в Анну. Она не проговорила ни слова, губы сжались, лицо покрылось мертвенной бледностью… И она упала без чувств на диван.

Анна бросилась к ней и, позвав на помощь служанку, старалась привести княгиню в чувство.

Обморок продолжался несколько мгновений, после чего Любомирская вскочила, снова вперила острый взгляд в лицо Анны и сделала служанке знак удалиться.

Дамы остались вдвоем.

Любомирская протянула Анне свою дрожащую, холодную руку.

– Простите меня! – начала она слабым, неровным голосом. – Я хотела видеть и предостеречь вас. Меня привел сюда голос моей совести, сознание моего долга…

Анна молчала.

– Посмотрите на меня, – продолжала Любомирская. – Вы начинаете сегодня ту жизнь, которую я кончаю. Я была когда-то чиста и невинна, как вы, я была счастлива, спокойна, я жила в мире и с людьми, и с совестью, и с Богом. Да, все это было… У меня был княжеский титул мужа и, что еще дороже, у меня было свое, незапятнанное, чистое имя, но… Ко мне подкрался змей в короне, обольстил меня ласковой речью и улыбкой и отнял все… Как было не верить? Он клал скипетр и корону к моим ногам, он отдавал мне свое сердце, а я женщина… Я ему поверила… Я пошла за ним, и взгляните на меня… Что теперь у меня осталось? Имя подаренное, ложное, сердце разбитое, счастье потерянное, позор на лице, буря в душе и страшная, грустная будущность, постоянно отравляемая заботой о судьбе ребенка! Нет на свете у меня никого больше!.. Родные от меня отказались, все, сегодня пресмыкающиеся у моих ног, завтра повернутся ко мне спиной и не захотят меня знать. А он? Он оттолкнет меня как чужую!

Анна слушала и краснела.

– Я вас не понимаю, – сказала она. – Где вы видите для меня какую-то опасность, я желаю знать, кто вы?

– Вчера я была королевой, а сегодня и сама не знаю, кто я, – отвечала Тешен. – Вам так все заранее пророчат корону, что хочется показать вам шипы этого золотого венца.

– Это напрасно, – спокойно отвечала графиня Гойм, – я никогда не прельщусь короной на тех условиях, на которых ее мне пророчат, я слишком горда для этого. Если бы я когда-нибудь почувствовала прикосновение короны к моей голове, то эта корона сошла бы со мной в гроб. Нет, успокойтесь, пожалуйста… это не моя доля.

Княгиня Тешен села на диван, опустила голову и зарыдала. Эти слезы тронули Анну, и она участливо молвила:

– Что за удивительные встречи и свидания меня здесь преследуют с самого утра!.. Поверьте мне, что я ничего так искренно не желаю, как убежать поскорее отсюда, и скажите, ради бога, ваше имя?

– Я Урсула Тешен, – тихо отвечала княгиня. – Вы, конечно, обо мне слышали… Догадываетесь ли вы теперь, зачем вас сюда призвали?.. О, догадайтесь, прошу вас, догадайтесь, что нашему соскучившемуся королю нужна новая забава… и ее ему хотят доставить…

– Какие негодяи! Они здесь распоряжаются женщинами как невольницами! – воскликнула возмущенная Анна. – И, кажется, уверены, что мы должны быть…

– Их жертвами, да, они в этом уверены.

– Ну, так ошибутся: я не хочу быть и не буду ничьей жертвой! – перебила ее графиня Гойм.

Княгиня взглянула на нее и, вздохнув, проговорила:

– Не вы, так другая, все равно; во всяком случае, это буду уже не я: мой час пробил… Но поскольку вы единственная женщина, в которой, на мой взгляд, есть живая сила, то я заклинаю вас – отомстите ему за нас всех, за нашу слабость, бессилие и… оттолкните его с гордостью, с презрением! Мы все будем за тебя молиться, а ты за нас… отомсти!

С этими словами княгиня Тешен снова набросила на лицо вуаль, протянула Анне руку и, сказав: «Вы предупреждены теперь!» – быстро направилась к двери. Графиня не успела вымолвить слово, как Тешен уже не было.

На лестнице ее ожидал прежний проводник, в сопровождении которого она быстро спустилась к носилкам и, едва сев в них, стала опускать занавески, как вдруг увидела молодого человека в военной форме, всматривавшегося в нее с беспокойством и даже с тревогой.

Лицо молодого офицера было красиво и мужественно, но в эту минуту на нем выражались удивление и досада… Казалось, он не верил своим глазам, что видит перед собой Урсулу, и в то время, когда гайдуки поднимали носилки, он не выдержал и подбежал к окну.

– Княгиня Урсула! – вскричал он. – Верить или не верить мне своим глазам?.. Это ни на что не похоже: вы выбегаете украдкой из дому! Куда это? Вероятно, на какое-нибудь свидание?.. Говорите, заклинаю вас, говорите всю правду, чтобы я сейчас же мог вскочить на лошадь и никогда более сюда не возвращаться!.. Княгиня! Бога ради!.. Вы видите: я схожу с ума от любви к вам…

Он закрыл рукой глаза.

– Вы сходите с ума, это правда! – с жаром возразила княгиня. – И этого мало; вы, верно, просто ослепли от любви, если даже не видите, что я выхожу от Гойма, в которого, мне кажется, я не могу влюбиться.

И она взяла молодого человека за руку и добавила:

– Пойдемте со мной; я не отпущу вас, князь, пока не объясню вам, в чем дело. Я не хочу, чтобы вы покинули меня в эту минуту!.. Это было бы уж слишком! Этого я не переживу!..

Прекрасные заплаканные глаза княгини, которые она подняла на молодого человека, были так красноречивы в эту минуту, что он забыл свою мимолетную скорбь и лицо его просияло. Он последовал за носилками до самого дворца, помог княгине выйти и, предложив ей руку, ввел по лестнице в ее роскошный будуар. Усталая и разбитая физически и нравственно, княгиня Урсула почти упала на кушетку, а своему спутнику указала место около себя.

– Вы видите меня, князь, в большом негодовании! – начала она. – Я возвращаюсь от той… которую мои злые враги притащили сюда для того, чтобы привлечь к ней внимание короля, а меня выгнать отсюда. Слышали вы о графине Гойм?

– Нет, я ничего не слышал о ней, – отвечал молодой князь (это был Людовик Виртембергский). – Я слышал только какие-то насмешки над бедным Гоймом, которого, говорят, напоили, чтобы заставить его призвать сюда жену и показать ее при дворе…

– Да, однако, этой глупой интригой отлично успели возбудить любопытство Августа! – возразила с возрастающим оживлением княгиня. – Я сейчас видела эту женщину; она так хороша, но вместе с тем так неосторожна, что может на несколько дней сделаться королевой…

– А, тем лучше, тем лучше! – вскочив со своего места, воскликнул князь Людовик. – Наконец вы будете свободны…

Княгиня Тешен бросила на влюбленного такой выразительный взгляд, что молодой человек покраснел и замолчал… Тогда она молча подала ему руку, которую тот схватил и стал с жаром целовать.

В эту минуту из соседней комнаты появилась маленькая фигурка, немного похожая на княгиню, но далеко не так красивая, как Урсула. Вошедшая казалась очень неприятной особой и, вступая в комнату, смеялась сухим, злым смехом и хлопала в ладоши.

По лицу этой женщины трудно было определить ее годы: ей могло быть лет двадцать, могло быть и десятью годами больше. Это было одно из таких лиц, которые никогда не бывают свежи и молоды, но зато долго не стареют… Ее серые злые глазки постоянно бегали во все стороны; рот ее улыбался, но улыбка была едкая и насмешливая; каждая черта лица изобличала лихорадочную подвижность и хлопотливость; это была баронесса Глазенапп – известнейшая сплетница в Дрездене. Туалет баронессы был пестроват, но очень тщательно обдуман и не скрывал от взоров ничего, что было в ней красивого: хорошенькую перетянутую талию, маленькую ножку и стройную осанку. Она быстро обернулась на одной ножке к князю и захлопала в ладоши в ту минуту, когда сконфуженный князь Виртембергский оторвал свои губы от руки княгини Тешен.

– Продолжайте, продолжайте, я вам не мешаю, я не мешаю, – затараторила своим резким голосом баронесса Глазенапп. – Со мной нечего церемониться! Милая сестра, ты умница, ты очень искусно прикрываешь свое отступление военной силой… Хвалю, хвалю, хвалю, это как нельзя более благоразумно, потому что близка минута, когда тебе придется благородно ретироваться из сердца короля и от двора! Хороший полководец всегда должен обеспечить себе отступление…

Маленькая несносная женщина, которую мы теперь вводим, была всеми ненавидима за ее постоянные сплетни. Она происходила тоже из литовского рода Бокунов и приходилась сестрой княгине Любомирской; в браке она была за бароном Глазенапп, но брак этот был скорее фикция, чем настоящий союз: баронесса находилась в интимных отношениях с известным Шуленбургом.

– А давненько мы не виделись с тобой, сестрица! – быстро заговорила она. – Но я ведь, как всегда, являюсь к тебе в минуту опасности; вот почему я и теперь здесь!.. Слышала ли ты, княгиня, что сюда привезли Анну Гойм? Я ее видела однажды здесь, еще до приезда сюда короля и двора, и тогда же сказала, что это когда-нибудь будет вторая Елена троянская и многим принесет несчастье. Она хороша, как ангел, и что для тебя самое опасное, это то, что она брюнетка; вы, блондинки, всегда теряете при сравнении с брюнетками. Она находчива, остроумна и притом горда… Настоящая королева! Я боюсь, сестра, что твоему царствованию пришел конец!

И баронесса снова засмеялась и продолжала, не давая никому вставить слово:

– А впрочем, какое тебе счастье! Ты вечно, кажется, будешь княгиней, тогда как я, бедная, только едва могла поймать плохонького барона! А ты? Сначала ты была Любомирская, потом Тешен, а теперь, кажется, хочешь сделаться Виртембергской.

Молодой человек сконфузился и покраснел, а княгиня Тешен опустила глаза и тихо проговорила сквозь зубы:

– Я могла бы найти и четвертого, если бы захотела.

– Верю и даже шепну тебе его имя! – закричала баронесса, и, шумно соскочив со своего места, она побежала к сестре и прошептала ей на ухо:

– Князь Александр Собеский! Что? Я права? Только смотри: тот не женится, меж тем как этот Людвичек на все готов, и ты его не упускай!

Княгиня Урсула досадливо отстранилась от сестры, но та этого словно не замечала и уже бегала по комнате, вертясь перед каждым зеркалом, и в то же время следила глазами за гостем и хозяйкой.

– А я вот что хотела тебе сказать, – продолжала она, – если у тебя, Урсула, хватит ума, ты еще можешь выйти из этой борьбы с успехом. Право, так! Простенькая графиня Гойм, положим, и произведет на короля сильное впечатление своей красотой, ну и что? Все это только на короткое время, а потом, верь мне, она скоро оттолкнет его своей гордостью, и тогда… гм… гм… тогда королю вспомнится прежняя любовь, и его княгиня покажется ему в тысячу раз милее и добрее… Конечно, не совсем приятно это перенести, но что делать? Стерпится – слюбится, коронованным любовникам нужно прощать их прихоти! Эти люди могут иметь большие преимущества над другими, потому что у них и забот и дел больше, чем у нас, простых смертных. Одно только меня сердит, – продолжала она, ни на минуту не останавливаясь, – это то, что все точат на тебя зубы, что и графиня Рейс и Юльхен уже возжигают фимиамы перед новым идолом. Вообрази себе, что Фюрстенберг и даже Фицтум, несмотря на то, что они Гойму сродни, и они изо всех сил стараются поставить акцизному министру золоченые рога. Бедный Гойм! Если его покинет жена, право, не будь я замужем, я бы вышла за него, чтобы как-нибудь облегчить его суровое вдовство. Впрочем, что об этом говорить! Старый развратник после своей красивой женушки, не захочет, пожалуй, ни меня, да и никакой другой.

На этом месте нескончаемой болтовни баронессы Глазенапп князь Людовик встал и простился с княгиней. Пожатие руки, которым отвечала ему княгиня Урсула, не ускользнуло от внимания ее зоркой сестрицы, и та даже подмигнула издали князю.

Сестры остались вдвоем, с глазу на глаз, и баронесса снова начала свою болтовню.

– Без шуток, – заговорила она. – По-моему, тебе совсем нечего так убиваться. Все это давно нужно было предвидеть… Королю наскучила блондинка… что же с этим делать? Но ты имеешь титул и состояние, а к тому же… ты еще молода и очень красива… А тут при тебе князь Людовик, который готов на тебе хоть сейчас жениться… Я с удовольствием поменялась бы с тобой положением и отдала бы в придачу даже самого Шуленбурга.

– Да, но ведь я его любила! – со слезами на глазах перебила ее княгиня.

– Так, но ведь это уже давно прошло!.. – возразила баронесса Глазенапп. – Вы любили друг друга, по крайней мере, с полгода, и в это время потихоньку изменили друг другу не менее как раз по десяти!

– Сестра! – с негодованием воскликнула Урсула.

– Ну, пожалуй, ни разу! А только как это ты сумела припасти себе про запас, на всякий случай, этого князя Виртембергского, который и теперь готов к твоим услугам? Признаюсь, хотя меня все называют и лукавой и притворщицей, а, однако, я ни за что не сумела бы обделать так ловко свои делишки. Я подыскала себе Шуленбурга уже после моей ссоры с Глазенаппом. Да мне, впрочем, ничего не удается, все меня терпеть не могут, и я им плачу тем же, даже с лихвой.

И она опять засмеялась, а потом продолжала:

– Послушай, шутки в сторону, я приехала к тебе с добрым советом. Король при расставании имеет обыкновение требовать обратно все подаренные им бриллианты. Будь благоразумна, и пока есть время, распорядись припрятать свои драгоценности в безопасное место.

Она посмотрела на сестру, которая, казалось, ее не слушала.

– Ты будешь сегодня на балу?

Слово «бал» как будто пробудило Любомирскую от глубокого сна; она подумала и задумчиво произнесла:

– На балу?.. Что такое? Ах да! Нужно ведь быть на балу!.. Да, я поеду на бал, но я буду вся в черном и без всяких украшений. Это оригинально и скорее бросится в глаза. Как твое мнение, Тереза, к лицу или нет мне траур?

Баронесса улыбнулась.

– Без сомнения, траур всем к лицу, – отвечала она. – Но только если ты думаешь этим тронуть Августа и двор, то твой расчет не верен; это всех скорее рассмешит, чем растрогает. При дворах не любят трагедий.

– Да уж это как будет, пусть так и будет, а я поеду в трауре и встану перед ним, как немой укор, как привидение!

– Да, ты будешь немой укор, а Анна Гойм в это самое время будет живая радость – свежая, румяная и веселая… Не одобряю твой траур, ты в нем стушуешься перед Анной и останешься никем не замеченной… Только всего и будет, – с этим она посмотрела на часы.

– Ах, как уже поздно! Прощай! До свидания на балу! Я тоже буду там, но только зрительницею, чтобы рукоплескать актерам… Будь здорова!..