Читать книгу Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин - Страница 3

Александр Михайлович Шолохов собрал неплохую по тем временам библиотеку.

Отличная библиотека была и у брата Петра.

Братья со временем очень сошлись. Оба были заядлыми курильщиками – и страсть к табаку передалась впоследствии от отца и дядьки к Михаилу.

Петра помнят как человека красивого, аристократического облика, чем-то похожего на Блока, с ярко выраженным мужским характером. Притом некоторая суровость нрава вовсе не мешала ему, когда заканчивались книги, идти по дворам, где жили читающие соседи, и собирать едва ли не всё подряд, ещё не читанное им. Он долгие годы вёл дневник – привычка, что и говорить, не слишком свойственная представителям купеческого сословия или тем более казакам.

Как мы помним, Пётр со своей женой Анной Семёновной (в девичестве Обоймаковой) родили восьмерых детей, но выжили из них лишь двое: Мария 1905 года рождения и Коля 1910-го. С Марусей Шолоховой у Миши сложилась братская, ласковая связь. Сама Мария (по мужу Бабанская) много позже вспоминала: «Он, бывало, без меня никуда. Любил он очень меня. Вместе ходили в школу, на речку…»

Маша была удивительная: с явными задатками актрисы, проявившимися уже в ранней юности, помнящая наизусть множество стихов и втайне сочинявшая свои.

Николай, младший Марусин брат, вспоминал своё: «…всегда состоял при Мише и Марусе хвостиком».

О Евдокии Семёновне – родной сестре жены Петра Шолохова, выступившей поручительницей на венчании Александра и Анаствасии, – стоит сказать особо. Она родилась 14 марта 1879 года: как часто шутила позже сама, «вместе со Сталиным» (на самом деле Сталин родился, как позже выяснилось, 18 декабря).

Именно она, так уж вышло, проводила с детьми Петра и Михаилом особенно много времени. Миша звал её «тётя Дуня». Совместные прогулки на Чир, в левады Дубровенького леса, на песчаный курган, – это всё с ней. Под курганом они с тёткой Дуней, Марусей и Колей собирали чабрец, в буераках и лесках – клубнику и ежевику. В этих прогулках Михаил высмотрел многочисленные местные приметы – смены времён года, повадки птиц и насекомых, поимённо узнал степное разнотравье, что неизменно поражает всякого внимательного читателя шолоховской прозы.

Забурунный лог и Жиров пруд из «Тихого Дона», бугры, яры, буераки – тоже всё местное, каргинское, опознаваемое.

Шолохов настолько помнил и ценил заботы тёти Дуни, что много позже, став всемирно известным, приглашал Евдокию Семёновну – не кровную родственницу – переехать к нему в дом, жить с ними, отведя ей отдельную комнату.

Она отказалась.

* * *

Теперь – про обитателей Каргина и их двойников в шолоховской прозе.

Разложим известные нам факты.

Хутор, где живут Мелеховы в романе «Тихий Дон», называется Татарский. Но никаких татар среди персонажей нет вообще. Зато Шолоховых именовали «татарчуками». Так Шолохов определил принадлежность созданного им мира: Татарский хутор – то есть: выдуманный татарчуком. Татарские жители, то есть «татарчуки», – главные персонажи этого романа. Это его огромная семья, и он её творец.

В реальности никакого Татарского хутора на Верхнем Дону не было никогда. Зато все остальные хутора и станицы, упомянутые в «Тихом Доне», – реальны.

В Татарском проживают все основные персонажи эпопеи.

Братья Шумилины – Мартин, Прохор и Алёшка по прозвищу Шамили, – появляющиеся на первых же страницах.

Хрисанф Токин (Христоня) – также вступающий в роман в самом начале и проходящий сквозь всю эпопею.

Казак Аникушка. Знахарка баба Дроздиха. Бубличница Фроська. Пастух Кузьма Курносый. Шинкарка Лукешка Попова. Упоминавшиеся нами хуторской атаман Фёдор Лиховидов и священник Виссарион. Всё это, так или иначе, реальные люди, жившие в станице Каргинской, в ближнем или дальнем соседстве с Шолоховыми, сохранившие в романе свои имена либо прозвища, иногда давшие персонажу часть судьбы, а порой – всю свою обозримую для стороннего наблюдателя жизнь целиком.

Наблюдаемые Шолоховым с детства, они обратились в литературных персонажей.

В 1975 году писатель вдруг, что случалось с ним крайне редко, открылся: «…в станице Каргинской жил образованный поп – отец Виссарион. Жил он один и имел богатейшую библиотеку по истории и этнографии Донского края. Сам отец Виссарион читал много, но книг своих никому никогда не давал. Не знаю, как мне удалось завоевать его доверие, только начал он подпускать меня к своим высоким шкафам».

Помимо литературной классики, у батюшки имелись Спиноза и Кант и даже сочинения… Карла Маркса.

Старожилы Каргина сразу опознали его в книге – он действительно был гундосым. Шолохов, как мы помним, мстя за родительские обиды, объяснил эту манеру речи залеченным сифилисом. На самом деле священник гундосил от рождения – видимо, вследствие пережитой в детстве простуды. Но, должно быть, злые на язык казаки беспощадно шутили про всё более неразборчивую с каждым годом речь Виссариона, – а памятливый нахалёнок шутку с незнакомым словом «сифилитик» запомнил и оставил в уголочке сознания на потом.

Полностью священника звали Виссарион Васильевич Евсеев. Родился он в 1853 году, умер в 1927-м. До конца жизни оставался вдовцом. Жил, как и написано в шолоховском романе, с украинкой-экономкой и приёмным сыном.

Косоглазая Лукерья (в действительности – Каргина, а не Попова) некоторое время жила с Шолоховыми на одной улице: это у неё поселится в романе приехавший в Татарский большевик Штокман; к ней же его заселят, когда он вернётся на хутор уже в 1919 году.

Краевед Геннадий Сивоволов, происходивший из Каргина, писал про Лукерью Попову: «Автор этих строк в тридцатые годы знал её лично. Жила она с дочерью на соседней улице. Была вдовой; с глазами у неё действительно было не в порядке – один смотрел прямо, другой – вбок. Худенькая, невысокая, подвижная, в постоянных хлопотах. Своей голосистостью (дишканила так, что весь хутор слушал, замирая), острым и длинным языком была известна на весь хутор».

Когда Шолоховы съехали со съёмной квартиры и переселились в собственный домик, ближайшим их соседом стал Аникей Андриянович Антипов, местный уроженец 1888 года рождения. Звали его Аникушка. Разбитной казак, балагур и званый гость на любых праздниках. Он выведен в романе «Тихий Дон» под собственным именем.

Появляется Аникей, сосед Мелеховых и троюродный брат Гришки, уже в первой книге, на свадьбе у Григория и Натальи. Он везёт молодых, лихо правя лошадьми.

У реального Аникея была жена Евдокия, часто болевшая. В романе читаем: «У спуска догнали Аникушку. Воткнув в сани топор с новёхоньким топорищем, Аникушка, подпоясанный зелёным кушаком, шёл рядом с быками. Жена его – мелкорослая, хворая бабёнка, правила. Петро ещё издали крикнул:

– Сосед, ты никак бабу волокёшь за собой?

Смешливый Аникушка, приплясывая, подошёл к саням.

– Везу, везу. Для сугреву».

Далее Аникушку призовут на фронт вместе с Мелеховым.

В романе, в отсутствие Аникушки баба его вовсю загуляет – у неё как-то заночует пришедший с фронта Митька Коршунов. О поведении Евдокии в реальной жизни мы ничего не знаем. Но Шолоховы через забор жили – им виднее.

Аникушка – сквозной персонаж всего романа. В окружении Григория Мелехова он четвёртый по количеству упоминаний в книге. Аникушка присутствует на всех ключевых сюжетных поворотах. Наконец, главное: он ближайший сосед и Мелеховых тоже: с одной стороны от куреня Пантелея Прокофьевича живут Аникей с женою, а с другой – Степан и Аксинья Астаховы. Таким образом писатель Шолохов помещает себя как бы на место Мелеховых. Выходя из куреня, они первым делом видели Аникушку, здоровались с ним, спрашивали о новостях – и Шолоховы тоже.

Шолохов писал многие страницы романа, не воображая, а как бы восстанавливая события по памяти.

Реальный Аникей Андриянович Антипов в 1917 году вернулся с фронта с каргинскими казаками. Шолоховы это, конечно, видели и расспрашивали соседа о пережитом. Наверняка Аникей заходил к шолоховскому отцу – выпили, проговорили до ночи. Аникей из шолоховского романа в 1917 году вернулся домой с казаками хутора Татарского. В 1919 году реальный Аникей Андриянович Антипов был мобилизован в повстанческую сотню, жизнь Аникея в шолоховском романе развивалась точно так же.

Шамили-Шумилины в реальности носили фамилию Ковалёвы (по уличному – Ковальковы). Но их было не трое, как в романе, а четверо. Звали их: Алёшка-безрукий (и в романе, и в жизни он действительно лишился руки), Мартин, Иван и Аким.

Ковалёвы жили наискосок от Шолоховых – только улицу перейти. Один из братьев подрабатывал цирюльником. Мартин и Алексей в книге остались при своих именах, а Прохора автор переименовал в Ивана. Аким же – отсутствует. Пётр Мартынович Ковалёв (соответственно: сын романного Мартина Шамиля) рассказывал, что Александр Михайлович Шолохов приходил к ним постригаться, а Миша тем временем играл со старшим сыном Мартина.

Что до прозвища «Шамили», то носили его не братья Ковалёвы, а другие каргинские жители – братья Лосевы, проживавшие в дальнем конце хутора. Прозвище они получили в наследство от деда, который якобы принимал участие в пленении имама Шамиля.

Находившийся рядом с наделом семьи Лосевых пруд жители Каргина долгое время называли «Шамилёвским прудом». И братья Ковалёвы были характерными казаками, и Лосевы – те ещё бойцы и наездники. Так из двух семей получились колоритные персонажи романа.

У Шолохова Прохора Шамиля убили на германской войне, а Мартин и Алёшка сгинули в Гражданскую. Мартина зарубят вместе с Петром Мелеховым, Алёшка же погибнет при стычке с красными в Топкой балке – таковая действительно имеется по сей день в окрестностях Каргина.

Пётр Мартынович Ковалёв рассказывал: «Отец не особенно грамотный был. Мы читали вслух “Тихий Дон”, а он, отец, тогда сказал: это Мишка написал про меня, записал нас, говорит, Шамилями» (то есть дал чужое прозвище). «И мать он описывает, – продолжал Ковалёв. – Когда отец пришёл, а сыч на могилках кричал, а отец его хотел застрелить, а мать говорит: “Ты что, я на сносях хожу”…»

Этот фрагмент есть в первом томе «Тихого Дона»: «Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея, две ночи караулил проклятую птицу под кладбищенской оградой, но сыч – невидимый и таинственный – бесшумно пролетал над ним, садился на крест в другом конце кладбища, сея над сонным хутором тревожные клики. Мартин непристойно ругался, стрелял в чёрное обвислое пузо проплывающей тучи и уходил. Жил он тут же под боком. Жена его, пугливая хворая баба, плодовитая, как крольчиха, – рожавшая каждый год, – встречала мужа упрёками:

– Дурак, истованный дурак! Чего он тебе, вражина, мешает, что ли? А как Бог накажет? Хожу вот на последях, а ну как не разрожусь через тебя, чертяку?»

Старожил станицы Каргинской Илья Емельянович Фролов тоже подтверждал, что Шолохов удачно «подсмотрел» некоторые черты у ближайших соседей: «Фактически он Алёшку Ковальчонка косорукого описывал, у него одна щека дергалась, у Шолохова так и написано».

В действительности и Алексей, и Мартин Гражданскую войну переживут. К их судьбам мы ещё вернёмся.

В шолоховском романе упоминаются под своим именем не только купец Лёвочкин, но и ученики приказчиков в его лавке – Василий Стороженко и Пётр Семиглазов. Реальный Василий Васильевич Стороженко родился в 1897 году в Каргине, окончил церковно-приходскую школу, после чего, с двенадцати лет, действительно работал учеником приказчика в торговом доме Лёвочкина: под непосредственным началом Петра Михайловича Шолохова.

Соответственно, и Александр Михайлович, и Миша, и все остальные Шолоховы Василия Стороженко отлично знали. Отец его, Василий Иосифович Стороженко, работал ночным сторожем в том же магазине Лёвочкина. В мае 1916 года Стороженко-младший был призван на службу в армию, дослужился до звания младшего унтер-офицера; вернулся на Дон.

В марте 1918 года, когда хуторской атаман Фёдор Лиховидов издал распоряжение об аресте сочувствовавших Советской власти, Стороженко покинул Каргинскую и ушёл в Красную армию. В «Тихом Доне» так и написано: «Из иногородних лишь несколько молодых солдат, предводительствуемые Василием Стороженко, служившим в 1-м пулемётном полку, бежали к красногвардейцам».

Воевал Стороженко на Юго-Восточном и Северо-Кавказском фронтах; в 1923 году окончил Петроградскую кавалерийскую школу и продолжил службу; участвовал в Отечественной: с 1942 по 1944-й он начальник штаба 6-й воздушной армии, с 30 апреля 1943 года – в звании генерал-майора авиации. Вот тебе и «ученик приказчика»!

Скончался Василий Васильевич 28 апреля 1946 года, похоронен на Новодевичьем. Он наверняка знал, что под своим именем присутствует в знаменитом романе; помнил, быть может, как Пётр Михайлович или Александр Михайлович Шолоховы таскали его за уши.

Пётр Семиглазов, другой ученик приказчика в романе «Тихий Дон», тоже уйдёт к красным и погибнет в бою – зарубленный, между прочим, Григорием Мелеховым. Фамилия его на самом деле была Семигласов, был он из иногородних, служил учеником приказчика в торговом доме Лёвочкина в подчинении у братьев Шолоховых. Он действительно сразу принял сторону большевиков, воевал за красных и погиб в 1919 году, в возрасте 26 лет.

Жила в Каргине в пору шолоховского детства старая бабка Домна Андроновна, по-уличному – Андрониха. Её знали все хуторяне. Совсем древней она была уже к началу Первой мировой, но пережила и эту войну, и Гражданскую. Михаил Шолохов вырос при, казалось уже, вечной Андронихе.

Когда, намучившись на своих фронтах, похоронив жену Наталью, Григорий Мелехов в который раз идёт жить к Аксинье, сестра Дуня говорит ему: «Бери её, брат, она хорошая…» – на что Гришка иронично отвечает: «Ты вроде как меня уговариваешь… На ком, окромя неё, жениться? Не на бабке же Андронихе?»

Мы назвали лишь несколько персонажей, имевших явных каргинских прототипов, но на самом деле в романе используется целый ряд фамилий живших в Каргине казаков: Коршунов, Токин, Зыбов, Чумаков, Жарков, Атепин, Лиховидов (помимо Фёдора, ещё и Гаврил, в романе: «…казак редко зверского вида, известный тем, что постоянно безропотно сносил побои семидесятилетней матери и жены – бабы неказистой, но вольного нрава»), Озеров, Ахваткин, Ушаков, Меркулов, Бодовсков.

Кто-то из героев был схож со своими прототипами до степени смешения, у кого-то автор ухватил одну-другую черту, с третьих и фамилии достало. Впрочем, едва ли сам писатель смог бы со временем вспомнить, какие сюжеты, повадки, высказывания, присказки были им «подсмотрены» и «подслушаны», а какие «выдумались». Но то, что конкретная жизнь конкретных людей напитала его – очевидно.

В числе квартир, снимаемых Шолоховыми, была, как мы помним, одна возле каргинского кладбища. Ближайший к выходу памятник был войсковому старшине Пантелеймону Макеевичу. Это редкое имя запало в память подростку Михаилу.

* * *

Помимо реальных людей, ставших прототипами героев, Шолохов перенёс сначала в «Донские рассказы», а затем в «Тихий Дон» великое множество географических и бытовых примет Каргина. Уже упоминавшуюся и самым подробным образом описанную каргинскую мельницу (там, например, в начале романа происходит драка меж казаками и хохлами). Расположение улиц. Кирпичную церковь с белой оградой и даже караулку при церкви, где, цитируем «Тихий Дон», «толпились казаки, приехавшие к светлому богослужению с ближних и дальних хуторов. Сморённые усталостью и духотой, висевшей в караулке, люди спали на лавках и у подоконников».

Мишка и однохуторяне-сверстники часто уходили полюбоваться с песчаного кургана на хутор, купола Каргинской церкви и степные дали. С этого самого кургана будут по приказу Мелехова бить мортиры по мосту.

Оба хутора – и реальный, и литературный, – поделены на квадраты, главная улица шла на запад, через главную площадь, на площади – пожарный сарай, торговый дом, колодец, а от него проулок, ведущий к кладбищу. Кроме того, на главной площади и в романном Татарском, и в реальном Каргинском – располагался дом священника Виссариона.

И в Каргинском, и в Татарском имелся магазин царской водочной монополии – так называемая «монополька».

И в Каргинском, и в Татарском было агентство фирмы «Зингер» по распространению швейных машин.

В романе на левом берегу Дона возле Татарского – мокрый луг, где рос чакан. На левом берегу Чира во времена шолоховского детства тоже был мокрый луг, где, да, рос чакан.

Чтоб видеть перед глазами всё происходящее, понимать, куда, мимо чего, за какое время доходит или доезжает тот или иной персонаж, Шолохову надо было иметь понятную и памятную основу.

Каргинский хутор не единственный географический прототип хутора Татарского, но безусловно – главный.

* * *

Ему было девять полных лет, когда поползла трещиной нерушимая жизнь донская.

Гаврило Принцип убил наследника австрийского императора.

На Дону объявили срочные военные сборы.

В «Тихом Доне» это выглядит так: «На площади серая густела толпа. В рядах лошади, казачья справа, мундиры с разными номерами погон. На голову выше армейцев-казаков, как гуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубых фуражках атаманцы».

(Покойный атаманец и материнский мучитель Степан Кузнецов был высок – Миша на всю жизнь запомнил его, долговязого, на голову выше отца).

«Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам – празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: «мобилизация». Пьяные, разгорячённые лица. Тревога передаётся лошадям – визг и драка, гневное ржанье. Над площадью – низко повисшая пыль, по площади – порожние бутылки казёнки, бумажки дешёвых конфет».

В тот же день закрыли монопольку – и в романе в хуторе Татарском, и в реальном Каргинском.

Никто в целом мире не догадывался, что прежняя жизнь, начав осыпаться, обратится во прах и не вернётся более никогда.

Подступавшие события были непоправимы.

В том 1914-м, в середине июля, Михаил сильно поранил глаза ржаной остью – тонкий длинный усик на оболочке зерна. Пошло сильное воспаление. Хуторские лекаря и знахарки с подобными болезнями справиться не могли. Ребёнка возили в Воронеж – там тоже не справились и посоветовали ехать лечиться в Москву.

Пришлось собираться и ехать.

Именно в Москве 1 августа Миша Шолохов встретил известие о начале войны.

Прошли все необходимые обследования; получили результаты. Врачи заявили: запустите – может потерять зрение, но если лечь в московскую больницу, всё поправимо. Вернулись в Каргинскую, чтобы собраться к переезду. Шаг нешуточный, тем более когда прежний быт менялся день ото дня и всё становилось ненадёжным и ломким.

Составы, полные казаков, уже шли к границе. В хуторе стало заметно меньше молодых мужчин. К тем редким куреням, где хозяева выписывали газеты, соседи приходили послушать новости.

На главной улице хутора (и в романном Татарском, и в реальном Каргинском) имелась почта. В романе почтмейстера зовут Фирс Сидорович, в реальности звали его Митрофан Семёнович. (Шолохов, заметим, сохранил языковое созвучие в имени: впечатывающееся в слух «ф», отчество, начинающееся на букву «с»).

Располагалась почта в большом, крытом железом, казачьем курене, по соседству с агентством фирмы «Зингер». К этому почтовому куреню сбредались казачки и старики, чтоб получать письма немедля по привозу, а не дома дожидаться. Каргинские дети вертелись здесь же, вслушиваясь в разговоры.

В «Тихом Доне» есть сцена, когда почтмейстер Фирс Сидорович, снедаемый любопытством, раскрывает письмо Гришки Мелехова и уже раскрытым отдаёт Дуняшке, его младшей сестре, прося извиниться перед отцом: «Так и так, мол, вскрыл. Очень, мол, ему было интересно про войну узнать…»

Кажется, что и здесь в основе реальный случай.

* * *

Собрав достаточное количество денег, поздней осенью 1914 года Александр Михайлович и девятилетний Миша поехали в Москву.

В «Тихом Доне» в Москву, тоже осенью, раненный на фронте, впервые попадает Григорий Мелехов: «Гул большого засыпающего города, звонки трамваев, голубой переливчатый блеск подействовали на Григория подавляюще. Он сидел, откинувшись на спинку пролётки, жадно осматривая многолюдные, несмотря на ночь, улицы…» И далее: «В Москве ощутимо чувствовалась осень: на деревьях бульваров при свете фонарей блёклой желтизной отсвечивали листья, ночь дышала знобкой прохладой, мокро лоснились плиты тротуаров, и звёзды на погожем небосклоне были ярки и холодны по-осеннему».

Большие каменные дома, мостовые, проспекты – если это и поразило сердце и воображение юного Шолохова, то на совсем короткий срок. Он никогда не станет горожанином. Всю жизнь, попадая в Москву, будет стремиться поскорее вернуться на Дон. Тем же отношением к Первопрестольной он наделит и Григория Мелехова – сразу затосковавшего по степи и простору.

Трёхэтажное здание больницы по адресу Колпачный переулок, дом 11, – сюда привезли Мишу. В ту же больницу Шолохов «положит» и получившего ранение Григория Мелехова.

«Из центра выехали в безлюдный проулок. Цокали по камням лошадиные копыта, качался на высоких козлах извозчик, принаряженный в синий, наподобие поповского, армяк; махал на вислоухую клячу концами вожжей. Где-то на окраинах трубили паровозы <…> За железной тесьмой ограды масляно блеснули вода пруда и перильчатые мостки с привязанной к ним лодкой. Под резиновыми шинами пролётки зашуршали листья.

Около трёхэтажного дома извозчик остановился».

Это, конечно же, детские воспоминания самого Шолохова.

«Дверь отворил швейцар. По нарядной с золочёными перилами лестнице поднялись на второй этаж; сестра позвонила ещё раз. Их впустила женщина в белом халате. Григорий присел у круглого столика…» Надо понимать, Александр Михайлович присел, а мальчик остался стоять подле, с лёгким волнением оглядываясь и запоминая каждую деталь навсегда: «Сестра что-то говорила женщине в белом, та записывала. Из дверей палат, расположенных по обе стороны неширокого коридора, выглядывали головы в разноцветных очках».

Высокое стенное зеркало, запах чистоты и лекарств, совсем иной скрип половиц, электрический свет…

Александр Михайлович был взволнован. Миша, страдая от боли, щурился, глядя на мягкий свет электрической лампочки.

Их определили в палату. Мише выдали тёмно-зелёные очки.

Ночь или две отец был при сыне, потом уехал.

В палате у Мелехова, согласно роману, есть сосед из Зарайска. Упоминается он только раз: когда Мелехова оформляют. Больше этот незримый сосед не появляется. Как мы помним, род Шолоховых происходил из Зарайска, где родился и Александр Михайлович. Перед нами филологический привет: с Мелеховым в одной палате как бы находится шолоховский дух – молчаливый свидетель всего происходящего.

Миша пролежит в больнице более четырёх месяцев.

«К глазной лечебнице доктора Снегирёва примыкал маленький садик.

Таких неуютных стриженых садов много по окраинным переулкам Москвы, в них не отдыхает глаз от каменной тяжёлой скуки города, и ещё резче и больней вспоминается при взгляде на них дикое приволье леса. В больничном садике хозяйствовала осень: крыла дорожки оранжевой бронзой листьев, утренними заморозками мяла цветы и водянистой зеленью наливала на газонах траву. В погожие дни по дорожкам гуляли больные, вслушиваясь в переливы церковных звонов богомольной Москвы. В ненастье (а в том году оно преобладало) слонялись из палаты в палату…»

Что происходит со слепнущим человеком?

Он начинает слушать.

Он учится слышать вдвое, втрое, в разы больше, чем зрячий человек.

Так, по речи Шолохов учился распознавать интонации и характеры.

Учился понимать значение расстановки слов и междометий.

Москва бурлила разговорами: ещё царил невиданный патриотический подъём начала войны, ежедневно обсуждались сводки с фронтов. В больницу всё чаще привозили раненых солдат. Там же лечились: аристократы, купцы, мещане. Люди всех возрастов, многих национальностей и вероисповеданий.

Привычка притулиться в уголке и вслушиваться в речь окружающих той осенью в Мише закрепилась окончательно: болезнь глаз тому очень поспособствовала.

Первая же книга Шолохова – «Донские рассказы» – удивительна в числе прочего поразительным слухом на речь: совсем молодой писатель уже обладал умением, не свойственным даже многим зрелым мастерам – выстраивать целые образы на точных речевых характеристиках.

Причём далеко не только образы казаков. Помещик, попадья, белый офицер – все говорят своими голосами. Например, москвичка и моряк в рассказе «Мягкотелый». Дети, девушки, старухи, старики – для всех находится своя интонация, свой словесный порядок.

Он всех их не просто увидел однажды – он их услышал.

* * *

Зрение поправилось. Очки сняли.

Пока жили в Москве, отец всё разузнал и принял решение: отдать сына учиться в московскую гимназию, а не растить из него казака.

Шолохову приобрели гимназический форменный костюм, сняли квартиру и устроили в гимназию имени Григория Шелапутина № 9, проплатив сто рублей на год вперёд. Для понимания: средняя месячная зарплата тогда составляла порядка двадцати рублей. Учитывая стоимость квартиры, какие-то деньги на проживание, посылки из дома, на учёбу юного Миши уходило столько средств, сколько хватило бы на жизнь целой семьи из двух-трёх человек.

Гимназия располагалась в Трубецком переулке: ныне это переулок Хользунова. Огромное здание с большим количеством разнообразных помещений, включая актовый и спортивный залы. Счёт учащимся шёл на сотни. В гимназии давали восьмиклассное образование; в программе обучения были немецкий, французский и древние языки: греческий и латынь. Это была одна из самых лучших и престижных гимназий во всей России. В этом смысле, конечно, нелепы любые рассуждения о диком, не покидавшем хутора казачонке, который едва ли мог стать писателем.

Миша проживал на Плющихе, в Долгом переулке – ныне улица Бурденко, 20, седьмая квартира, – у родственника по отцовской линии Александра Павловича Ермолова. Он служил учителем подготовительных классов шелапутинской гимназии, преподавая пение и рисование. Миша жил в одной комнате с его сыном Сашей – сверстником и одноклассником.

По договорённости с отцом Шолохова, Александр Павлович присматривал за ребёнком. На учёбу ходили все вместе, втроём – старший и младший Ермоловы и Шолохов. Ермолов увлекался фотографией. Сохранилось совместное фото: отец и сын Ермоловы и глазастый, чуть лопоухий, внимательно глядящий в объектив Миша.

По соседству с ними, в том же Долгом переулке, проживал тогда Иван Бунин – 45-летний, известный уже российской читающей публике литератор. В романе «Тихий Дон» цитируются стихи Бунина. Возможно, они встречались, проходя мимо друг друга: маленький казачонок в гимназической форме – и высокий, изящно одетый господин с тростью.

Шолохов вспоминал потом, что мать его выучилась грамоте только для того, «чтобы не прибегая к помощи отца самостоятельно писать мне письма». Писала крупными буквами, допуская детские, чуть нелепые, чуть смешные, такие трогательные ошибки.

Эта разлука с малой родиной понемногу дала Шолохову осознание, кто он на самом деле.

Он – донской.

Да, он не знал в полной мере казачьей работы. Да, его отец был грамотным, читал книги, ходил в городской одежде и сына тоже настойчиво обучал наукам и одевал в городское, тем самым вольно или невольно усугубляя разрыв ребёнка с казачьей средой. Между прочим, казаки били своих детей, а отец Мишу – никогда.

Но, пожалуй, только из имевшего расстояние для наблюдения за средой подростка и мог вырасти знаток и певец своей среды. Разлука вынудила его, засыпая, вспоминать казачьи песни и прибаутки, имя всякой степной травы. Видеть и отмечать различия в упряжи, в одежде, в поведении казаков и москвичей. Перед нами слом, обернувшийся безусловным литературным богатством.

Так Максим Горький, отправленный родным дедом «в люди», прошёл сквозь разнородный, чужой быт, подглядывая по пути даже не десятки, а сотни типажей, пробуя многие профессии и ни в одной не оставаясь, – и стал безо всякого преувеличения великим знатоком жизни как таковой. Он сумел описать с равным мастерством и людей дна, и пролетариев, и купцов, и заводчиков, сам не принадлежа ни к одному из этих сословий и даже из мещанской нижегородской среды изгнанный ещё подростком, однако запомнивший всё навсегда.

Так Сергей Есенин – сын московского приказчика, внук дедов-предпринимателей, никогда в полной мере не знавший крестьянского труда и, по сути, им не занимавшийся, – воспел крестьянство и стал главным крестьянским поэтом России. При всём том, что он оставил деревню ещё ребёнком – сначала попав на обучение в церковно-приходскую школу, а затем переехав в Москву, – и никогда больше туда надолго не возвращался.

Но Шолохов, в отличие от них, в родной дом вернётся, именно там пройдя через все трагедии эпохи.

* * *

Лето 1915-го он провёл в Каргинской. Застал там известие о гибели на фронте соседа Ивана «Шамиля» Ковалёва, носившего в романе имя Прохор.

«Тихий Дон»: «Билась головой о жёсткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздаёт им подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки, выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами».

Дочь реального Ивана Ковалёва, Агафью Ивановну Дегтярёву, разыскали в своё время краеведы, она рассказала, что примерно всё так и было, только приехал с фронта не Мартин, а третий Шамиль – Алексей. И служили они не на Западном фронте, а на турецком: «Шолохов описывал за маму… Когда дядя Алексей ездил под Турцию, приезжает оттедова, мать пришла, услыхала, что отец приехал. Я как раз была на мельнице, там говорят, дядя приехал, отца нету. Мать там всё на себе порвала, последнюю рубаху она на себе рванула. Что в книге писалось, то и она точно, мать-то, говорила…

Кто-то у нас читал книгу, мужчина стоял на квартире, преподавал в мясосовхозе, а он эту книгу читал вслух, ишо мать живая была, и мать заплакала».

* * *

Слишком уж далеко от донского дома и от матери с отцом приходилось учиться Мише.

Мать волновалась: а как там он в чужой семье, а не угодит ли под конку, а то и под трамвай?

Наконец, жизнь в Москве обходилась дорого. В годы войны, во все времена это случается, богатые богатеют, бедные – беднеют. Решили искать хорошую гимназию поближе. Таковая имелась в городе Богучаре Воронежской области.

Изначально, в XVII веке, основанный малороссами Богучар тоже был казачьим поселением. Разросшееся в город бывшее поселение стояло на притоке Дона – речке Богучарке. От Каргина вверх по Дону, в ста двадцати верстах. Тоже не ближний свет – но хотя бы можно за сутки добраться, да и письма быстрей доходили. Туда же отправил учиться своего сына Анатолия Михаил Михайлович – брат Александра Михайловича: всё проще вдвоём детям.

В Богучаре Михаила устроили на постой к священнику и учителю Закона Божьего Дмитрию Ивановичу Тишанскому – человеку неординарному, имеющему серебряную медаль за достижения в сфере образования. Жена его Софья Викторовна работала в женской гимназии надзирательницей, или, как говорили гимназистки, «классной дамой». У них было пятеро детей: Николай и Антонина – старшие, одноклассник Миши Алёша, Ёлочка и Клава – меньшие. Дом Тишанских стоял на центральной городской площади. Вымощенный камнем собственный дворик, кухня во флигеле. Восемь окон выходили на площадь и на улицу.

Городок был хоть и провинциальный, но с насыщенной жизнью. С прежних времён в Богучаре проживало множество хохлов: они не растворились в местном населении, отличаясь и внешне, и речью, и повадками. Сохранили свою мову, одевались так: штаны на шнуре, в чунях, в ботинках, в холстинных вышиванках, если холодно – в полушубках с длинными рукавами. Москали же – в сатине, в ярких рубахах; обувь – по достатку.

В «Тихом Доне» у помещика Листницкого служит конюхом старик Сашка – родом, как пишет автор, «из богучарских москалей». То есть разделение на хохлов и москалей в городе было устоявшимся.

На торгу толпились приезжие со всех концов: скупщики зерна, прасолы, татары, цыгане. Шла здесь особая, не схожая ни с кружилинской, ни с каргинской, ни с московской жизнь.

Гимназия – красивое и величественное здание, нисколько не уступающее в своей величественности и архитектурной выверенности гимназии московской, располагалась в трёх минутах ходьбы от дома Тишанских.

Уровень обучения был немногим ниже: гимназия считалась самой престижной на Верхнем Дону. Туда везли учиться со всей округи – город был всегда полон неместными, снимавшими жильё подростками – детьми купцов, зажиточных казаков, мещан.

В гимназии было 52 комнаты, актовый и гимназический залы. Обучение проходили 242 ученика. Лицевой стороной гимназия смотрела на улицу, тыльной – в степь: туда городок не разрастался. Самый вид степи неизбежно наводил иной раз печаль: как хорошо было на приволье, без всех этих наук!

С парадной стороны заходили директор, попечитель, инспектор и преподаватели. Дети же входили в гимназию исключительно со двора.

15 августа выстроили всех, – Миша был побрит наголо, – произнесли напутственную речь и запустили в классы, пахнущие деревом, мелом, чистотой.

В его третьем «А» классе было тридцать пять гимназистов.

Занятия проходили в одном и том же кабинете на втором этаже. Все воспитанники носили фуражки, шинели с голубыми петлицами и блестящими пуговицами, гимнастёрки и брюки навыпуск. Форма была светло-серого цвета: словно присыпанная мукой. Местные дразнили гимназистов «мукомолами». На бляхах поясов и на кокардах были выгравированы буквы БМГ, Богучарская мужская гимназия.

В гимназии преподавали русский язык и литературу, греческий и латынь, французский и немецкий, математику, физику, историю, географию, природоведение, рисование и лепку, пение, гимнастику, Закон Божий.

Курс обучения московскому не уступал.

Признаться, Шолохов не любил латынь и греческий.

Но, как и требовалось, учил и сдавал всё.

Его одноклассник Георгий Подтыкайло вспоминал: «Гимназия была классической и отличалась строгими порядками. Попробуй, бывало, шевельнуться во время надоевшей нам общей молитвы в актовом зале – вмиг впадёшь в долгую немилость начальства. Впрочем, были смельчаки, которые и в эти “святые” минуты успевали поозорничать. Одним из таких был Миша Шолохов. Мне часто приходилось стоять рядом с ним на молитвах и видеть, как он при поклонах смешно гримасничал, заставляя нас холодеть при мысли, что мы не выдержим и громко рассмеёмся».

Есть несколько фотографий той поры: Миша среди одноклассников всегда самый мелкий, но при этом у него неизменно весёлый, с наглецой, вид и прямой взгляд в объектив.

Одна из преподавательниц, Ольга Страхова, запомнила его как ребёнка «с чертами чуть-чуть калмыцкого или другого какого-либо восточного типа». Странно, что фотоснимки этого не передают. Но мы вновь понимаем, что прозвище «татарчук» родилось не на пустом месте.

Георгий Подтыкайло: «В первом классе училось около сорока учеников, Шолохову в то время было десять лет. Невысокий ростом, он был коренастым, ловким крепышом. Участвовал во всех ребячьих потасовках, и спуску не давал…»

Страхова призналась, что, когда Шолохов стал известен и к ней потянулись за воспоминаниями, она поймала себя на том, что поведение ученика характеризовало столь неутомимое хулиганство, что приходилось рыться в памяти в поисках хоть сколько-нибудь подобающей и пристойной истории.

Тем не менее знавшие в ту пору этого мальчишку запомнили и другое: в Богучаре он запоем читал. Тишанские рассказывали, что тогда им были прочитаны сочинения Гёте, Гейне, Гюго. Кроме того, по просьбе младших детей Тишанского для них Миша вслух читал «Робинзона Крузо». Тогда же он узнал «Севастопольские рассказы» Толстого и был потрясён.

Впервые мальчик пробовал сочинять ещё в Москве, но только здесь отец Дмитрий Тишанский обнаружил написанный одиннадцатилетним подростком художественный рассказ из жизни Петра Великого. Что-то из сочинений попало и в руки к Ольге Страховой – она даже зачитывала фрагменты классу. Одарённость подростка несла приметы очевидного подражательства, но вместе с тем была для учителей очевидной.

Директор гимназии Новочадов часто заходил в гости к Тишанским, они обсуждали литературные новости и новейших писателей: Максима Горького, Короленко, Бунина. Подросток впервые поймал себя на том, что ему интересно узнавать и слушать о литературе.

В скором времени в Богучар переехала упоминавшаяся выше Евдокия Семёновна Шерстюкова, тётка Дуня. Вместе с Шолоховым в гимназии учился один из двух её сыновей. С тех пор в доме Шерстюковых Михаил бывал едва ли не ежедневно. Евдокия Семёновна оказалась завзятой театралкой – вместе они посещали все шедшие тогда в Богучарском театре спектакли.

Миша стремительно насыщался знаниями. Он полноценно жил не просто гимназической, но и вполне себе интеллектуальной жизнью.

* * *

В Богучаре Михаил проучится полные три года – немалый срок. За это время он близко познакомится с несколькими людьми и запомнит их накрепко.

По соседству с домом Тишанских жило семейство Штокманов. В своё время, отслужив 25 лет в армии при Николае I, некто Вульф (на русский лад его именовали Василием) Штокман поселился в городке Богучаре. Штокман – фамилия немецкого происхождения, она дословно переводится как «человек-палка» (Stockmann). По другой версии, фамилия образовалась от слова shtokh, что в переводе с языка идиш означает «ловкий игрок в карты» или просто «ловкач».

Дети из разросшегося семейства Штокманов тоже обучались в Богучарской гимназии – кто-то из них был старше Михаила, кто-то моложе, но в общем все были ему знакомы. Один из старших Штокманов – его звали Давид – ещё до революции был замечен в революционном движении. Иосиф Давидович (или Осип Давыдович) Штокман является одним из главных персонажей романа «Тихий Дон». Когда он прибывает в хутор Татарский и называет свою фамилию, у него интересуются: «Не русский, стало быть?» Штокман отвечает: «Нет, русский. Дед из латышей происходил». Романный Штокман был большевиком и членом РСДРП с 1907 года.

В 1972 году писатель Шолохов получил письмо. Некто Евгений Александрович Штокман обращался к писателю с вопросом, интересуясь, правда ли романный Штокман срисован с его дяди Давида Штокмана. Евгений Александрович сообщал, что старшие члены их семьи многие годы помнили подростковое знакомство с Мишей Шолоховым и были обрадованы, обнаружив в знаменитом романе след своего семейства.

Шолохов на письмо не ответил. Дело было даже не в том, что Штокман в романе – персонаж собирательный. Вполне возможно, что от дяди Давида досталась ему только фамилия. Дело скорее в том, что для Шолохова Штокман не просто отрицательный персонаж, а, пожалуй, даже отвратительный. Штокман в «Тихом Доне» сделал всё, чтоб подвести под расстрел, погубить Григория Мелехова. Для Шолохова – это, пожалуй, равносильно тому, как если бы убить хотели его самого.

* * *

Пока Миша Шолохов ходил на занятия, в стране разрастались события немыслимого масштаба.

Пала монархия. Висевший при входе в гимназию портрет императора сняли. На месте портрета зиял выцветший квадрат. Настроения в связи с этим были праздничные: по Богучару бродили ликующие толпы, мещане носили красные банты, девушки непонятно чему смеялись и даже священнослужители были воодушевлены.

Традиционно консервативное казачество отреагировало куда спокойней. «Казаки отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой и выжиданием», – читаем в «Тихом Доне». Но прозорливее всех в книге окажется купец Мохов. Предчувствуя дурное, он говорит старым казакам: «Вот, старики, до чего довели Россию. Сравняют вас с мужиками, лишат привилегий, да ещё и старые обиды припомнят. Тяжёлые наступают времена…»

Проведя с 26 мая по 18 июня 1917 года войсковой круг, донское казачество признало Временное правительство и выступило за то, чтоб Россия стала народной республикой с однопалатной системой. Отдельно оговаривалось предоставление прав на национальное самоопределение и самое широкое местное самоуправление. Так расползались, тут же принимая формы законов, сепаратистские настроения. Схожие процессы шли на Украине, в Бессарабии, в Закавказье, на Кубани, в Финляндии…

Условий для создания отдельной государственности донское казачество при этом не имело. Область Войска Донского не обладала развитой промышленностью. Класс интеллигенции, в том числе учительской, был минимален. Весь аппарат управления до недавнего времени формировался в Санкт-Петербурге. Последние пять атаманов Войска Донского донцами не были: их назначал государь из числа своих генералов, порой даже не кавалерийских, а пехотных.

И всё-таки казаки взялись за восстановление своих, как им казалось, попранных прав. Впервые с 1709 года круг избрал войскового атамана – генерала от кавалерии, выпускника Академии Генерального штаба Алексея Максимовича Каледина – он тоже станет одним из персонажей романа «Тихий Дон». Войско Донское объявило круг единственным правомочным органом, тем самым оставив донское крестьянство, купечество, иногородних без полноценного представительства во власти.

Пошли споры, как делить с крестьянами землю. Иногородних – к числу которых относились и Шолоховы – предлагали выселять на прежние места жительства. Что, конечно же, выглядело совершенной дикостью. Куда было ехать тем же Шолоховым – в Зарайск?

В сентябре 1917 года в Киеве состоялся съезд представителей народов и областей, дружно требовавших федеративного переустройства Российской империи. Донское казачество на съезде выступило за федерацию. Традиционно играя на сепаратистских тенденциях, представители Антанты вели с казаками переговоры, обещая им поддержку в случае выступления против Керенского и Временного правительства.

21 октября был подписан тоже по сути своей сепаратистский договор о создании Юго-Восточного союза казачьих войск и горских народов Кавказа.

Империя стремительно катилась к хаосу и распаду.

В этом старик Мохов был прав.

Не питая никаких симпатий к герою, носившему фамилию прадеда, Шолохов именно в его уста вложил горькое пророчество о грядущем.

* * *

Александр Михайлович снова начал запоем пить. Лёвочкин смотрел на всё это мрачно – дела у него в связи с войной шли всё хуже и хуже, и он давно был готов уволить такого работника. Брат Пётр выручал до поры до времени, но всему были пределы.

Наконец, встал вопрос об увольнении шолоховского отца с должности приказчика, но выручил благословенный случай: Александру Михайловичу предложили место управляющего на мельнице еланского купца второй гильдии Ивана Симонова в хуторе Плешакове. Каменных палат в Каргине он не нажил, а труд приказчика давно опостылил. Чего ж было не попытать счастья на новом месте? Даром что глава семейства разменял уже шестой десяток и считался по меркам той эпохи стариком – ему было 52 года.

Сначала Шолоховы сняли полдома у казаков Мельниковых. Сразу завели гусей, индеек, свиней. Плешаковская мельница была не такой современной и мощной, как в Каргинской, но и неустаревшей – с паровым двигателем, двухэтажная. После обмолота хлебов казаки и крестьяне из ближних хуторов всю осень и зиму везли сюда зерно на помол.

Хутор Плешаков относился к Еланской станице – той самой, где жил покойный Степан Кузнецов. Располагался он в ложбине на берегу Дона, но подойти к реке можно было только извилистой дорогой, идущей под меловой горой. В Плешакове было немногим более 80 дворов. Подавляющее большинство из числа семисот жителей составляли казаки. Церкви в Плешакове не было. Плешаковцы содержали паромную переправу, чтоб иметь возможность переправляться на левый берег – посетить местный базар, Еланскую церковь. Отстояв службу, заходили за покупками в мануфактурный магазин купца Симонова.

Юный Шолохов, должно быть, попав туда впервые, попытался вообразить иной поворот своей судьбы: вот он, унаследовав надел Степана Кузнецова, живёт здесь… вот готовится к воинской казачьей службе…

Совсем другая жизнь сложилась бы!

В Еланской станице имелись два приходских училища – мужское и женское. Это приходское и окончил бы он. По достижении 17 лет его, как и всех остальных казачат, записали бы в так называемые «малолетки» и привлекли к отбыванию «сиденочной» повинности: дежурство при станичном правлении, разноска пакетов и прочее. К тому времени он должен был уже иметь свой мундир, коня и оружие: саблю, ружьё, пистолет или, если нет ружья, два пистолета. А в 20 принял бы присягу – и на службу.

Плешаков, куда Миша наезжал в свободные от учёбы недели, дал ему многое в смысле опыта, – но настоящей малой родиной, как случилось с Каргинским хутором, а позже с Вёшенской, не стал. Окружённая складами пыльная площадь, большая конюшня да паровая мельница, куда позвали работать отца, – вот и все плешаковские достопримечательности. Тем более именно здесь ждала его близких самая огромная в их жизни катастрофа.

* * *

Поздней осенью 1917 года, накануне той самой, перевернувшей мир революции, в шолоховской семье случился свой переворот.

Умерла Мария Васильевна – бабушка Миши, мать Александра Михайловича. Она не признала внука и невестку, не простила сына. Но из завещания своего непутёвого Сашу не вычеркнула. Огромный капитал деда, купца 2-й гильдии Михаила Михайловича Шолохова, был поделён между наследниками.

Несчастный и загнанный жизнью Александр Михайлович и измученная судьбой Анастасия Даниловна наконец разбогатели.

Причём разом, стремительно, обрушительно.

Грешно было радоваться: всё-таки умерла мать, давшая жизнь Александру Михайловичу, а значит – и Мишке-татарчонку.

Но тем не менее: сколько мытарств пришлось перенести к этой осени 1917 года! Сколько отцовских запоев вытерпеть Анастасии Даниловне! Сколько косых взглядов соседей и родни!

Сколько раз Александру Михайловичу приходилось унижаться, ища, у кого бы взять в долг. С какими муками долги эти возвращались. За какую работу он только не брался. А теперь – вот они, деньги. Вот они, Шолоховы, дожили. «Татарчуки»! Беспаспортного нахалёнка родители!..

В числе других новых знакомых Шолоховы познакомились с казачьим семейством Дроздовых и на зиму перебрались к ним – там было просторнее.

К весне задумали стройку своего большого дома.

Ах, какая жизнь рисовалась им! Не хуже, чем у Лёвочкиных. Тем более что Лёвочкин в разор пошёл, а им теперь – только шириться и богатеть.

Капитал Шолохов решил вложить, как ему показалось, самым надёжным образом – купить мельницу. Мельница всегда нужна. Мельница никогда не стоит без работы. Потому что все сеют хлеб. Хлеб – это жизнь.

Вместе с плешаковской мельницей Шолоховы решили выкупить, а с нею ещё и кузню – за 70 тысяч рублей золотом. Это были нереальные деньги в 1917 году. Шолоховы никогда не держали в руках и десятой части этой суммы. Месячная генеральская зарплата тогда составляла пятьсот рублей золотом. То есть мельница была куплена за 140 генеральских зарплат! Автомобиль стоил две тысячи рублей. Можно было б 35 автомобилей купить. Парк автомобилей! Но мельница (со всеми её пристройками) и кузня были на Дону несравнимо нужнее автомобилей, которые на местных дорогах, в отсутствие мастерских и топлива были вовсе не нужны.

Шолоховы могли бы вовсе ничего не покупать, а жить на эти деньги годы и годы. Но Александр Михайлович рассуждал, казалось бы, здраво: нельзя проесть наследство. Надо быть достойными своих предков и полученное – приумножить. И приумноженного хватит навсегда, на дедов и на внуков. И они ещё будут гордиться им – так деятельно и умно распорядившимся наследством.

Быть может, он убеждал в своей правоте Анастасию Даниловну так: все это торговые дома Шолоховых и Моховых – пшик: у людей кончились деньги – и, сама видишь, Лёвочкину пришлось всё закрыть. Но мельница, Настя! Но кузня – это навсегда!

Сделка состоялась. Получив деньги, бывший хозяин плешаковской мельницы, купец Симонов, купил себе – на ту же примерно сумму – пивоваренный завод в Усть-Медведице. Шолоховы сменили статус. Теперь они принадлежали к числу привилегированных и обеспеченных россиян.

Более того, они стали теперь ни больше ни меньше – эксплуататоры.

Ведь отныне они владели наёмной рабочей силой.

Вся эта наёмная рабочая сила войдёт в роман «Тихий Дон» под своими именами.

* * *

В «Тихом Доне» в первую большевистскую ячейку хутора Татарского собираются несколько работников, служащих на моховской мельнице: машинист Иван Алексеевич Котляров, весовщик Валет, вальцовщик Тимофей и помощник его Давыдка.

Иван Алексеевич – один из основных персонажей эпопеи, судьба то сводит, то разводит его с Григорием Мелеховым; Валет – тоже заметен и выписан весьма характерно.

Мельницу, как мы помним, Шолохов описал точь-в-точь как в Каргине – а вот прототипов Ивана Алексеевича и прочих среди реально работавших на моховской мельнице людей, сколько краеведы ни искали, опрашивая старожилов, так и не нашли. Обратили тогда взоры на плешаковскую мельницу – и получился совсем другой результат. Там, под началом Александра Михайловича Шолохова трудились машинист Иван Алексеевич Сердинов, весовщик Валентин по прозвищу Валет и братья Бабичевы – Василий (он был немым) и Давыд. Совпадения, как мы видим, почти полные: у Ивана Алексеевича только фамилия заменена: из Сердинова он стал в романе Котляровым, весовщик Валентин сохранил своё прозвище Валет, немой Василий в роман не попал, зато Давыдка остался под своим именем.

Зная про купцов Мохова и Лёвочкина, учителя Копылова, священника Виссариона, атамана Фёдора Лиховидова, Аникушку, Христоню, братьев Шамилей и прочих многочисленных, не утерявших своих имён казаков и казачек, а также, скорее всего, и богучарского Штокмана, – мы понимаем, что начавший писать свою книгу Шолохов не слишком путал следы, решив, что лучшее прозвание для героя – настоящее, а не выдуманное. Человек сживается со своим именем намертво, и переименовать его – значит надорвать что-то важное. Назвав Валета Тузом или Аникушку как-нибудь иначе, Шолохов рисковал утерять связь с той самой жизненной правдой, которой так дорожил.

На каргинскую мельницу он не раз заходил ребёнком, всё там разглядел и запомнил – однако во взрослую жизнь работников вовлечён быть не мог в силу хотя бы возраста. Иное дело – мельница в Плешакове. Это ж отцовские служащие – он часто их видел и во все перипетии их судеб волей-неволей оказался погружён – дома отец о них говорит, а иной раз Валет с Давыдкой сами зайдут по делам, Сердинов же вообще был кумом и ближайшим соседом Дроздовых, у которых Шолоховы, пока строился их новый дом прямо возле мельницы, продолжали снимать жильё.

В 1955 году в Чехословакии были опубликованы любопытные воспоминания некоего Ото Гинца, бывшего военнослужащего австрийской армии, попавшего в плен к русским. Он писал: «Я попал в Сибирь, оттуда – на юг России. Среди донских казаков я “переждал” правительство Керенского, среди них я прожил Великую Октябрьскую социалистическую революцию и период после нее <…> Мельница, о которой Шолохов упоминает в “Тихом Доне”, это было место моей работы. Я был там вместе с Иваном Алексеевичем, которому Шолохов отвёл столь значительную роль. Давыдка и Захарка, о которых там тоже речь, были мои друзья. Давыдку и его брата Ваську я обучил латинскому шрифту…»

Ото Гинц спутал некоторые детали – что, впрочем, было объяснимо, ведь прошло 35 лет. Тем не менее он назвал имя реального брата Давыда Бабичева – Василий, который в романе вообще не фигурировал. Это, безусловно, подтверждает подлинность его воспоминаний. К 1955 году поиск краеведами и филологами реальных прототипов шолоховских героев, в сущности, едва начался – и лишь спустя годы, когда были выяснены имена работников мельницы, стало понятно, что чех – не мистификатор.

Гинц утверждал, что некоторое время жил в семье Шолоховых (то есть либо тоже снимал угол у Дроздовых, либо заселился в шолоховском строящемся доме) и дружил с 13-летним Мишей. Среди главных качеств подростка чех отметил его «необыкновенную память».

* * *

В Плешакове Шолоховы решили пустить корни: дом строили основательный, большой – будто бы навсегда.

Доходившие с заметным запозданием новости влияния на эти планы не оказывали.

Случился мятеж Верховного главнокомандующего русской армией Лавра Георгиевича Корнилова против Временного правительства. Казачий отряд отказался поддержать Корнилова, мятеж провалился, однако имя потомственного казака Корнилова в семье Шолоховых помнили и за его действиями следили с надеждой.

Александру Михайловичу казалось, что порядок в пошатнувшейся стране установить сумеет именно он: «стройный, вытянутый, маленький, с лицом монгола генерал», – именно таким предстанет Корнилов в романе «Тихий Дон».

И будет тогда казачья воля и крепкая казачья рука хранить империю.

Но вопреки этим ожиданиям вскоре в Петрограде случился новый переворот и Временное правительство свергли большевики.

«Тихий Дон»: «…утверждали, что Временное правительство бежало в Америку, а Керенского поймали матросы, остригли наголо и, вымазав в дёгте, как гулящую девку, два дня водили по улицам Петрограда».

«…казаки насторожённо притихли. Многие радовались, ожидая прекращения войны».

Казачьи части повалили с фронта домой: одни согласно приказу, другие – самовольно.

В романе возвращается на Дон то подразделение, где служили Григорий Мелехов и его однополчане с хутора Татарского: Кошевой, Христоня, Аникушка, братья Шамили…

«Поднялись на гору. Внизу, над белёсым ледяным извивом Чира, красивейший в верховьях Дона, лежал хутор Каргин. Из трубы паровой мельницы рассыпчатыми мячиками выскакивал дым; на площади чернели толпы народа; звонили к вечерне. За Каргинским бугром чуть виднелись макушки верб хутора Климовского, за ними, за полынной сизью оснеженного горизонта, искрился и багряно сиял дымный распластавшийся в полнеба закат».

Здесь мы видим, как со страниц шолоховского романа казаки въезжают в действительность – на хутор Каргин, где будущий автор романа рос и взрослел. И сквозь зимний закат, через шолоховскую детскую память – идут дальше.

Кто такие большевики – никто ещё толком на Дону не понимал. Тем не менее первое же выступление против Советской власти было казачьим. Уже 25 октября, получив весть о свержении Временного правительства, атаман Войска Донского Алексей Каледин отправил в Ставку телеграмму о поддержке Временного правительства.

На следующий день, 26 октября, дворянин Войска Донского – в своё время служивший, как и Степан Кузнецов, в Атаманском полку – генерал-майор Пётр Краснов выдвинулся на Петроград, ведя за собой шесть сотен 1-й Донской и Уссурийской казачьих дивизий. Целью Краснова было восстановление власти Временного правительства. Александр Керенский находился в составе казачьего подразделения.

Памятуя о триаде «За веру, царя и Отечество» стоит заметить, что в данном случае о царе речи не шло – восстановление монархии даже не обсуждалось, да и вопрос веры никакой актуальности тогда ещё не имел. Казаки, поддерживающие Керенского, оспаривали захваченную группой Ленина власть и суть противостояния сводилась пока только к этому.

27 октября красновские казаки без боя заняли Гатчину, 28 октября – Царское Село, 30-го подошли к Пулкову. Там их встретили отряды балтийских матросов и красноармейцев. 30 и 31 октября произошли столкновения. В бою у станции Александровка казаки потеряли убитыми и ранеными 1300 человек. Основная их часть отказалась продолжать поход.

Керенский бежал. 1 ноября Краснов, заключив перемирие, сдался большевикам. Его отпустили под честное слово офицера, что он больше не станет бороться против Советской власти. Но вместо этого Краснов тут же решил отправиться на Дон, чтоб продолжить борьбу. Казаки 10-го Донского полка, которым он командовал в начале Первой мировой, не захотели брать его в эшелон. Краснов посчитал, что из трусости.

Настроения казачества зафиксированы свидетелями: «Всё одно нам одним, казакам, против всей России не устоять. Если вся Россия с ними – что же будем делать?»

Краснов мыслил иначе.

В те же дни – с 27 на 28 октября – началось восстание юнкеров в Москве. Им удалось захватить Кремль. До трёхсот уже разоружённых красноармейцев, попытавшихся вернуть себе оружие, были убиты.

Каледин направил на помощь юнкерам казачье подкрепление. Но составы с донскими казаками были остановлены рабочими Вязьмы и Тулы.

К 3 ноября восстание юнкеров было подавлено.

На станциях большевистские активисты развешивали листовки: «Солдаты – к нам, казаки – по домам, офицеры – по гробам».

Казаки, согласно этому призыву, действительно вернулись на Дон.

Во многих городах империи власть перешла к Советам бескровно. Но не в казачьих регионах. 26 октября Донское войсковое правительство во главе с Калединым объявило себя единственной властью на Дону. Выступая на заседании Войскового правительства, Каледин определил главную цель донского казачества как «борьбу с большевизмом».

Вслед за Калединым, 1 ноября, атаман Оренбургского казачьего войска и председатель всероссийского Совета казачьих войск Александр Дутов публично призвал своих казаков к борьбе с большевиками.

2 ноября в столицу Войска Донского Новочеркасск прибыл генерал Михаил Алексеев – до недавнего времени начальник штаба Верховного главнокомандующего – и приступил к созданию «Алексеевской организации», ставшей впоследствии основой Добровольческой армии.

Всё это, как мы видим, случилось в течение первых полутора недель после прихода к власти большевиков, ещё никак не успевших ущемить интересы казачества.

Действия Краснова, Дутова, Каледина углубили предубеждённое отношение большевистских вождей, и до того настроенных к казачеству враждебно: ведь казаки всегда были опорой власти в подавлении революционных волнений. В одном из первых декретов Совета народных комиссаров – от 17 ноября 1917 года – казачество как сословие было упразднено.

В России имелось 11 казачьих войск численностью 4,5 миллиона человек. Самым крупным из них являлось Донское – составлявшее, как мы помним, 1,5 миллиона казаков.

Декрет, казалось, посягал на невообразимое: как можно отменить одним указом целый мир – казачью песню и казачью справу, историю и традицию, само течение казачьего Дона?

22 ноября Каледин объявил на территории Войска Донского военное положение. Во все станицы направлены были телеграммы, где предписывалось не просто всесторонне поддерживать Временное правительство, но и применять в случае необходимости военную силу.

Приказ всем окружным атаманам гласил: «Не признавать Совдепии, всякие попытки отступить от существующего положения подавлять беспощадно, немедленно приступить к организации на местах “Советов обороны”, призванных защитить Дон от большевиков».

Каледин попытался даже организовать поход на Воронеж – но не смог собрать необходимое количество добровольцев. Тем временем Лавр Корнилов направил из Могилёва на Дон свой Текинской полк, чтоб влиться в добровольческое движение. И хотя этнически Текинский полк состоял из туркмен, он входил в состав Закаспийской казачьей бригады.

* * *

Плешаков лишь в отдельных деталях послужил географическим прототипом хутора Татарского.

В отличие от Каргинского, этот хутор был расположен на берегу Дона, и, самое главное, рядом с Плешаковым был заливной луг, где казаки издавна косили: как и в Татарском. Возле Каргинского такого луга не было. То есть Мелеховы ловят рыбу на Дону, который в Каргинском не протекал, но сдают рыбу купцу Мохову (списанному с каргинского Лёвочкина и вёшенских Моховых) – уже в Каргинском. А на покос уходят в Плешаков. Следом в «Тихом Доне» собираются члены большевистской ячейки – и все они сплошь плешаковские. Но работать эти персонажи отправляются на каргинскую мельницу купца Каргина. Такова причудливая дорожка авторской фантазии: он собирает в единую картину разрозненные детали, лица, голоса, краски.

Именно в Плешакове мы встречаем двух братьев, перипетии судеб которых лягут в основу образов Григория и Петра Мелеховых. Это братья Дроздовы, в доме которых Шолоховы поселились. Словно бы Господь заранее предусмотрел, куда им следует попасть, чтоб внимательный подросток всё запомнил и впоследствии ничего не упустил.

Хозяин семейства Дроздовых уже умер, но оставалась вдова – Агриппина Марковна. Местные её называли Дроздиха. Их сосед Дергачёв Павел Ефимович, 1903 года рождения, уроженец хутора Плешакова, вспоминал: «Самого Дроздова старого я не помню, но говорили: прихрамывал он».

Памятуя хромого Пантелея Прокофьевича, запомним и это.

Вдовая Дроздиха осталась с тремя сыновьями и тремя дочерями, но к моменту появления в Плешакове Шолоховых средний брат (его звали Михаил) погиб на германской, оставив вдову и пятерых детей (они жили в своём доме). В доме Дроздихи жили старший из сыновей Павел со своей женой Марией Андрияновной, младший Алексей с женой Марией Михайловной и дочери – Анна, Акулина, Дарья.

Павел был невысок, но крепок, пшеничные, завитые усы, с мужественным волевым лицом – образцовый казак. Алексей был на голову выше старшего брата, тоже красавец, но линии лица помягче и характером не так крут. Алексей работал извозчиком: развозил купеческие товары по магазинам.

Дроздовы имели лошадей, пару быков, корову, 30 десятин земли; жили крепкой казачьей жизнью. Их крытый камышом курень делился на две половины. В половине Дроздовых – земляной пол, русская печь, стол и лавки во всю стену. Вторую половину занимали Шолоховы. Дроздовы предоставили квартирантам мебель: стол с деревянными лавками, посудный шкаф с застеклёнными дверцами, деревянные кровати, сундук. Дом был на высоком фундаменте, с низами. Во дворе стояла летняя кухня, сложенная из мела и крытая соломой, котухи для скота, дровяной «костёр»; усадьба была огорожена стенкой из камня-плитняка. При доме имелся сад, в конце сада бил ключ.

Живший по соседству Иван Алексеевич Сердинов, работавший на плешаковской мельнице, дом свой купил в 1916 году у тех самых Мельниковых, которые поначалу сдавали комнату семье Шолоховых.

Павел и Алексей тоже участвовали в войне и вернулись домой в конце 1917-го – после того, как 21 ноября большевики заключили с немцами и австрийцами перемирие. Павел заслужил на войне чин хорунжего и два Георгиевских креста. Жена его была хороша собой, но, пока мужа не было, – вроде как погуливала. Здесь, конечно же, сразу видится готовый подмалёвок к судьбе Петра Мелехова и жены его Дарьи.

Характерно, что Шолохов в который раз стремится сохранить хоть какую-то сцепку героя и прототипа, дав последнему имя, начинающееся с той же буквы. Дарья из романа и жена Павла Дроздова Мария носят имена на первый взгляд несхожие, но здесь стоит вспомнить, что в быту казаки использовали форму «Марья». И здесь уже окликаемая мужем или снохой «Дарья» из жизни и «Марья» из романа – сразу сливаются воедино.

У младшего, Алексея, с женой отношения были сложные: не слюбились. И здесь мы наблюдаем отзвук судьбы уже Григория и его Натальи.

* * *

Одна из дочерей Михаила Дроздова вспоминала: «Миша Шолохов, помню, ходил зимой в зипуне ниже колен. Кушаком его мать подвязывала, а он не хотел ходить в нем: зипун был домотканый, плохой вид имел, но шерстяной, тёплый, а Мишка не любил его, жарко в нём было бегать. Наиграется, возьмёт зипун за рукав и тянет за собой, когда домой идёт».

Весной отец огородил мельницу ольховым штакетником, расстроил подсобки и приступил к строительству дома – прямо в мельничном дворе мельницы: круглый, 12 на 11 метров, крытый жестью. По замыслу, одна часть дома должна была служить конторой, а вторую Шолохов хотел отделать под жильё. Помогал ему давний, ещё со времён жизни в Кружилине, товарищ Филипп Андреянович Попов – он был на все руки мастер: столяр, плотник, кузнец, бондарь, слесарь. Происходил с хутора Рубежного и приходился Марии, жене Петра Дроздова, родным братом.

Соседи: «Во дворе мельницы Шолоховы держали гусей, индюшек, свиней. Помогать по двору приезжали из Ясеновки время от времени обедневшие родственники Анастасии Даниловны… Анастасия Даниловна, как приезжал Михаил на каникулы, ходила по дворам, покупала ему сметану, молоко», – сами коров не держали.

Мельников Иван Андреевич, 1908 года рождения: «Вместе с Шолоховым за вишней лазили… На охоту с тенетами ходили на зайца: сеть в верху яра ставили и нагоняли. Набегаемся, надразнимся собак и старух, а потом Мишка говорит: “Пойдём к отцу камень колоть на щебень”. Приходим. Отец говорит: “Вы, Мишка, не будете колоть”. “Будем”, – говорит. Мы кололи камень, и нам по 20 копеек каждому отец его давал, и мы шли в лавку, конфеты брали у купцов. У отца Михаила Александровича на мельнице было штук 6–7 дворняжек, мы ходили с ними поднимать зайцев. Александр Михайлович был простой, любил детей, шутил всегда с ними».

* * *

Сами по себе непрестанные переезды: Кружилин, Каргин, Москва, Богучар, Плешаков – новые адреса, дюжина сменившихся адресов, бессчётные знакомства – всё это сослужило известную службу в становлении личности Шолохова.

Наделённый удивительной памятью, быстро в чужих людях взрослеющий, он успел повидать поразительно много. Наблюдал за казачьей жизнью в нескольких хуторах и станицах. За мещанским бытом. За купеческим. Не забудем, что и помещичий обиход отчасти был унаследован матерью, выросшей в помещичьей усадьбе. Наблюдал за врачами и больными в глазной больнице доктора Снегирёва. За жизнью донского преподавателя Мрыхина и московского учителя Ермолова, в семье которого жил. За укладом в доме священнослужителя Тишанского, у которого провёл целых три года. За десятками гимназистов сначала в Первопрестольной, следом в Богучаре – и, к слову, за богучарским городским обиходом тоже.

Он обретал сознание, когда отец с матерью бытовали на краю общества. Учился отстаивать себя в самых разных ситуациях – потому что основная часть детства прошла вне родительского пригляда.

Наблюдал за разнообразной отцовской работой – в том числе бахчевником, на мельнице, на кузне, приказчиком, хозяином своего дела.

Наконец, он, постоянный зритель кинотеатра, успел посмотреть десятки новейших кинокартин. А следом, благодаря тётке Дуне, за несколько лет в Богучаре сходил на множество спектаклей.

Судьба неустанно заботилась о нём.

* * *

Войско Донское постепенно обращалось в независимое государственное образование.

В «Тихом Доне» есть такой персонаж – казачий сотник Ефим Иванович Изварин, фамилия которого, судя по всему, восходит к населённому пункту Изварино в Луганской области. Шолохов пишет: «Человек недюжинных способностей, несомненно одарённый, образованный значительно выше той нормы, которой обычно не перерастало казачье офицерство, Изварин был заядлым казаком-автономистом. Февральская революция встряхнула его, дала возможность развернуться, и он, связавшись с казачьими кругами самостийного толка, умело повел агитацию за полную автономию Области Войска Донского… Он превосходно знал историю, носил горячую голову, умом был ясен и трезв; покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону – когда править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного русака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные посты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной и Великороссией и вести с ними торговлю и мену».

То есть Украину Изварин тоже видел суверенной.

Григорий Мелехов спрашивал у Изварина: какая казакам выгода отделяться? Тот отвечал: «Прежде всего избавимся от политической опеки, восстановим свои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлых иногородних. В течение десяти лет, путём ввоза из-за границы машин, так поднимем своё хозяйство, что обогатимся в десять раз. Земля эта – наша, кровью наших предков полита, костями их удобрена, а мы, покоренные Россией, защищали четыреста лет её интересы и не думали о себе. У нас есть выходы к морю. У нас будет сильнейшая и боеспособнейшая армия, и не только Украина, но Россия не осмелится посягнуть на нашу независимость!»

Знакомые речи.

К 1917 году, по Шолохову, Украина уже хворала жёсткой формой самостийности.

Пересказывая слова Изварина, Григорий Мелехов так и распишет ближайшее будущее: «На Украине Рада правит, а у нас – войсковой круг».

Главка та в «Тихом Доне», что характерно, завершается так: «…налетая с Украины… гайдамачил над станицей час от часу крепчавший ветер». Мы видим прямое авторское указание на задувающие с украинских земель веяния, которые «гайдамачат». Гайдамаками назывались не только повстанцы XVIII века, но и вооружённые формирования периода Гражданской войны, воевавшие за самостийную Украину. Большевики называли гайдамаками вообще все войска Украинской народной республики – и казаков, и сечевых стрельцов, и юнкеров.

Совсем скоро, в начале 1918-го, в Киеве выпустят IV универсал, где объявят независимость Украины.

Изварин прямо говорит, что от России отделятся не только Украина и Донская область. Вместе с ними будут оторваны Кубань, Терек и горцы Кавказа, с которыми донцы вступят в союзнические отношения. Союз будет направлен против России. Но если Украина начнёт претендовать на земли Войска Донского – а она претендовала уже тогда, – то и против неё тоже.

Понемногу сепаратистские идеи овладели умами войсковой старшины: а почему б не зажить отдельно, став полновластными правителями огромных пространств. Основная масса казачества думала об этом мало.

Схожая ситуация наблюдалась и на Украине: политический Киев мечтал об отделении, но большинство украинцев жили традиционной жизнью, далёкой от всего этого. К январю 1918-го в украинской армии едва набралось две тысячи добровольцев, готовых сражаться с большевиками за независимость. В числе добровольцев, заметим, оказались Владимир Сосюра и Александр Довженко: первый впоследствии станет известным советским поэтом, а второй – культовым советским кинорежиссёром. Оба будут лауреатами Сталинской премии и восславят победы Красной армии на Украине.

На Дону в числе первых немногочисленных добровольцев окажутся совсем юные казаки, в том числе 19-летний Николай Туроверов – впоследствии замечательный поэт и эмигрант.

* * *

Область Войска Донского занимала 14,5 миллионов десятин – в пять раз больше Московской губернии и в три раза больше Санкт-Петербургской: она была равна Болгарии вместе с Грецией, в полтора раза больше Румынии и в три раза больше Сербии. Увы, несмотря на свою огромность, рассчитывать на независимую государственность область не могла.

Донская земля – это степь; леса покрывали лишь 2 % её пространств, что обусловило и сам тип военных действий. Лесонасаждение там было невозможным – 600 тысяч десятин территории занимали пески. Дороги на Донщине существовали до первого дождя – далее всё обращалось в грязь, ветхие мосты через балки сносило, низменности заполнялись водой.

Если вообразить, что Войско Донское получило бы автономию – дальнейшую судьбу этого образования предсказать несложно: его ждали стремительное банкротство, а затем переход под зарубежный протекторат. Любые попытки атаковать Москву, чтобы установить там собственную власть, были заранее обречены на неудачу: казачество составляло всего 7 % русской армии. Понимая все эти расклады, некоторая часть казаков склонялась к большевистской правде, основная же масса выжидала. Самые восприимчивые и мятущиеся – как Гришка Мелехов в романе – попадали то под одно влияние, то под другое.

24 ноября 1917 года делегация донских казаков добилась встречи с Лениным в Петрограде. Донцы просили не присылать большевистские отряды на Дон, уверяя, что в конфликте между Советами и низложенным Временным правительством, а также любыми иными силами будут придерживаться нейтралитета. Ленин ответил прямо: большевики готовы признать право казаков на самоопределение, но в их нейтралитет не верят.

В сущности, Ленин был прав. Делегация могла обещать, что угодно, но Алексеев и Краснов уже работали над созданием добровольческого сопротивления, а Каледин проводил откровенно сепаратистскую политику.

Сразу после встречи с донской делегацией Ленин выступал перед Советом народных комиссаров, где заявил, что Каледин является вождём контрреволюционного заговора. Из Петрограда была послана телеграмма морякам Черноморского флота, движущимся в сторону Ростова-на-Дону: «Действуйте со всей решительностью против врага народа, не дожидаясь ничьих указаний сверху. Каледины, Корниловы, Дутовы вне закона».

Объявляя войну казачьим вождям, Ленин делал ставку на донское крестьянство и бедную часть казачества. Статистически его расчёт был не лишён оснований: помимо 1,5 млн казаков, в Донской области проживало 900 тысяч коренных крестьян и 700 тысяч иногородних. Причём 95 % иногородних крестьян не имели своей земли, 78 % – рабочего скота, 65 % инвентаря, 60 % – коров.

К осени 1917 года, вследствие утери кормильца, – война длилась уже три года, – 26 % казачьих хозяйств остались без работников, поэтому посевные площади сократились на 23 %.

«Тихий Дон»: «Те дворы, где не осталось казаков, щерились раскрытыми сараями, обветшалыми базами, постепенное разрушение оставляло на них свои неприглядные следы. Христонина жена хозяйствовала с девятилетним сынишкой; Аникушкина баба совсем не хозяйствовала, а по жалмерскому своему положению усиленно ухаживала за собой: румянилась, наводила красоту и за недостатком взрослых казаков принимала ребятишек лет по четырнадцати и больше, о чем красноречиво свидетельствовали дощатые ворота, в своё время обильно измазанные дёгтем и досель хранившие бурые обличающие следы. Курень Степана Астахова пустовал, окна перед уходом забил хозяин досками, крыша местами ввалилась, поросла лопушатником, на дверях ржавел замок, а в раскрытые ворота база, непролазно заросшего бурьяном и лебедой, заходила в любое время поблудная скотина, ища приюта от жары или непогоды. У Томилина Ивана падала на улицу стена хаты, держала её врытая в землю рогатая подпорка, – видно, мстила лихому артиллеристу судьба за те немецкие и русские домики, которые разрушил он, будучи наводчиком.

И так по всем улицам и переулкам хутора».

Почти треть казачьих хозяйств не имела инвентаря, 16 % – рабочего скота. Однако другие две трети казачества ещё крепились: и необходимый инвентарь у них оставался, и рабочий скот – лишь бы рабочие руки были в хозяйстве.

Ленин предполагал, что стремительное подавление зажиточной части казачества, купечества и зажиточного крестьянства, в максимальные сроки и с минимальными потерями обеспечит установление Советской власти на Дону: база для этого имелась.

Большевиков можно обвинить в поспешности и безапелляционности, но только со скидкой на контрреволюционную и сепаратистскую деятельность казачьих лидеров.

«Здесь, – прозорливо отметил тогда Ленин про территорию Войска Донского, – можно усмотреть социально-экономическую основу для русской Вандеи», – он имел в виду ту область Франции, что последовательно сопротивлялась Французской революции.

Позиция Каледина была очевидна: либо мы сносим новую петроградскую власть, либо проводим дома свою политику, невзирая на центр. Ленин сотоварищи никак не могли согласиться с такой постановкой вопроса. К тому времени они уже поняли: в условиях государственного хаоса всякое промедление может обернуться катастрофой.

Однако и установка на жёсткое подавление казачьего самоуправления, без учёта смутных и не оформившихся ещё настроений огромных масс казачества вела, как показало время, к неменьшей катастрофе.

Противостояние было предопределено.

Никто не был готов к долгой и дипломатической работе. У большевиков не было на это времени и компетенции. У лидеров Войска Донского и добровольческого движения – желания.

* * *

1 декабря 1917 года командующий борьбой с контрреволюцией на юге Владимир Антонов-Овсеенко, имевший военное образование, но не имевший военного опыта, отчитался, что контрреволюционные силы на Дону собрали под ружьё до 50 тысяч казаков, хотя «в некоторых казачьих частях брожение по поводу этой мобилизации».

Цифры казаков «под ружьём» одновременно оказались и реальными, – да, примерно столько вернулось с фронтов Первой мировой, – и мнимыми: воевать с большевиками пока были готовы совсем немногие.

Тем не менее несколько сотен участников «Алексеевской организации» – в числе которых были сводный казачий батальон «Новочеркасская дружина», добровольцы 1-го Донского запасного полка, 5-го и 6-го Донских пеших батальонов и юнкера Новочеркасского казачьего училища – сумели 2 декабря взять Ростов-на-Дону и выбить оттуда местный ревком. Это было воспринято большевиками единственно возможным образом: как объявление войны.

В Новочеркасске в кратчайшие сроки сформировалась сильная и крайне опасная управленческая группа: Михаил Алексеев отвечал за финансы, внешние связи и гражданское управление, прибывший Лавр Корнилов – за военные вопросы, Алексей Каледин – за управление Донской областью. Начальником штаба стал генерал-лейтенант Сергей Марков.

Все четверо – известные полководцы, за плечами у каждого было по несколько войн. Генерал Алексеев ещё в Русско-турецкую 1877–1878 годов служил ординарцем у Скобелева. Лавр Корнилов был не только военным, но и политическим деятелем, едва не захватившим государственную власть ещё до большевиков. Брусиловский прорыв некоторое время именовали «калединским»: ведь именно руководимая Калединым армия в пух и прах разбила 4-ю австрийскую армию и в течение девяти дней продвинулась на 70 вёрст вперёд. Марков – как и Алексеев с Корниловым – прошёл ещё и Русско-японскую, а в германскую дослужился до заместителя начальника оперативного отдела штаба Ставки Верховного главнокомандующего.

Вслед за генералитетом в Новочеркасск явились лидер партии кадетов Павел Милюков, идеолог кадетов Пётр Струве, вождь октябристов Михаил Родзянко, князь Григорий Трубецкой, донской миллионер Николай Парамонов (в «Тихом Доне» есть момент, где Пантелей Прокофьевич говорит: «В такую разруху, куда его, хлеб, девать? К Парамонову не повезёшь» – это о нём) и другие влиятельные противники большевиков.

Представители военных миссий Франции, Англии и Америки уже вышли на связь с лидерами донского сопротивления. Прибывший в Новочеркасск французский полковник Гюше сообщил Алексееву, что Франция выделила 100 миллионов франков на поддержание антибольшевистского движения.

С 25 декабря 1917 года собравшиеся на Нижнем Дону подразделения стали именоваться Добровольческой армией. Основную её часть составила учащаяся молодёжь: кадеты, гимназисты, реалисты, студенты, семинаристы. Послужившие, опытные казаки в Добровольческую армию не стремились: счёт добровольцев шёл даже не на сотни, а на десятки. Самые дерзкие влились в два партизанских отряда: уроженца Калитвенской станицы, участника Первой мировой, дослужившегося до есаула Василия Чернецова и другого донского офицера, участника войны – Эммануила Семилетова.

В романе «Тихий Дон» Чернецов эпизодически появляется ещё во время боёв Первой мировой: «На моих глазах сотник Чернецов зарубил немецкого гусара <…> Видел лицо Чернецова. Сосредоточенно, сдержанно-весело, – за преферансом сидит, а не в седле, после убийства человека. Далеко пойдёт сотник Чернецов. Способный».

Отряд Чернецова нанёс большевистским отрядам ряд поражений и 27 декабря захватил Дебальцево: оно находилось близ границ Донской области. Там Чернецов расстрелял всех арестованных командиров, вплоть до взводных. Именно у Чернецова в отряде воевал будущий поэт Николай Туроверов.

В захваченных (или освобождённых – с какой стороны посмотреть) районах началась мобилизация. На казаков, не желавших покидать пределы Донской области и оставлять свои семьи, возлагалась задача удерживать границу, не допуская большевиков.

В Каргине Иван Сергеевич Лёвочкин выступил главным организатором антибольшевистского сопротивления: растерявший огромную часть своих доходов, он тем не менее был готов поддерживать боевые антибольшевистские казачьи дружины.

Иногородние в большинстве своём наблюдали всю эту суету отчуждённо: они понимали, что в образующейся на их глазах казачьей державе права их будут ущемлены.

Стремясь сгладить растущие противоречия меж казачеством и всеми иными сословиями, жившими на Дону, Каледин к началу 1918 года инициировал создание правительства Донской области, куда вошли не только казаки, но и представители крестьянства, промышленников, купцов.

Однако правительство создавшиеся проблемы разрешить уже не могло: казаки не доверяли крестьянам и не без оснований – крестьяне в подавляющем большинстве были за большевиков; промышленники же не доверяли никому.

* * *

1 января 1918 года Совет народных комиссаров принял в Москве постановление о борьбе против Каледина. Большевики развернули свою агитацию, сделав ставку на раскол внутри казачества. Был выдвинут лозунг: «Мир с казаками и война с Калединым!»

В начале января на территорию Верхнего Дона вошли несколько красногвардейских отрядов. 7 января 1918 года генерал Алексеев попросил главу французской военной миссии поддержать Добровольческую армию хотя бы одной дивизией чехословацкого корпуса. Посланный из Новочеркасска курьер был перехвачен большевиками. Письмо Алексеева опубликовали в газете «Правда».

На Дон тем временем продолжали прибывать влиятельные враги большевиков: генералы Антон Деникин, Александр Лукомский, Иван Романовский (все они фигурируют в числе героев «Тихого Дона»), в прошлом эсер и террорист, а теперь деятельный противник новой власти Борис Савинков. Все названные, а также Алексеев, Корнилов и Каледин – в качестве военных руководителей, Струве, Милюков и Трубецкой – в качестве гражданских лиц вошли в созданное на Дону антисоветское Политическое совещание.

В противовес этому 10 января 1918 года на Верхнем Дону, в станице Каменской, состоялся съезд казаков-фронтовиков, настроенных поддержать большевистскую власть. В романе «Тихий Дон» на этом съезде присутствуют Григорий Мелехов и Христоня. Они заворожённо слушают выступления ораторов.

«– Кто на фронте ввёл смертную казнь для солдат? Корнилов! Кто с Калединым душит нас? Он!.. Казаки! Братцы! Братцы! Братцы! К кому же вы пристанете? Каледину охота есть, чтоб мы кровью братской опились! Нет! Нет! Не будет ихнего дела! Задавим, в бога, в потёмки мать! Гидров этих в море спрудим!

– С-с-сукин сын!.. – Христоня, раздирая рот улыбкой, всплеснул руками и не выдержал, загоготал: – Вер-на-а!.. Дай им взвару!»

На съезде была зачитана перехваченная телеграмма Каледина: объявить всех собравшихся в Каменской вне закона, арестовать их и отдать под суд военного трибунала.

В ответ участники проголосовали за свержение Каледина, а затем избрали Военно-революционный комитет под руководством казака Фёдора Григорьевича Подтёлкова. Подтёлков был призван на воинскую службу в 1912 году – в один с Петром Мелеховым призыв, – участвовал в Первой мировой, геройствовал.

Секретарём стал делегат от станицы Еланской Михаил Васильевич Кривошлыков – сын еланского кузнеца, начинающий поэт, также участник Первой мировой, дослужившийся до прапорщика, командовал сотней. Александр Михайлович Шолохов, постоянно бывавший в Еланской, мог лично знать Кривошлыкова. Общие знакомые у них имелись точно.

Более двадцати казачьих полков признали власть ревкома.

Так на Дону случился раскол.

В романе Мелехов видит Подтёлкова так: «На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливо закрученные усы, смоченные волосы были приглажены расчёской, возле мелких ушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начёсом. Он производил бы приятное впечатление, если б не крупный приподнятый нос да глаза. На первый взгляд не было в них ничего необычного, но, присмотревшись, Григорий почти ощутил их свинцовую тяжесть. Маленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный взгляд, влеплялись в одно место с тяжёлым упорством».

Подтёлков в числе прочего рассказывает Мелехову о своём происхождении: «Я сам рожак с Крутовского… Плешаковский хутор знаешь? Ну, а за ним выходит Матвеев, а рядом уж нашей станицы Тюковновский хутор, а дальше и наши хутора, с каких я родом: Верхний и Нижний Крутовский».

Добавляя в речь Подтёлкова упоминание о Плешаковском хуторе, Шолохов в очередной раз словно бы подчёркивает: тут все, так или иначе, его соседи.

Однако на одном этом упоминании роль Плешаковского хутора в разворачивающейся истории не закончилась. Спустя несколько дней подконтрольными Новочеркасску телеграфистами были перехвачены переговоры Подтёлкова с большевиками: он просил два, а лучше три миллиона рублей на свержение Войскового правительства. По приказу Каледина для борьбы с отрядом Подтёлкова в Плешакове сформировали добровольческую группу. И в эту группу вошли… братья Дроздовы, у которых Шолоховы продолжали жить.

События, позже описанные Шолоховым в романе, проходили не просто через их хутор, а конкретно через их курень. Споры и пересуды о творившемся на Дону подросток Шолохов, приехавший на каникулы, слышал с другой половины дома. Дроздовы никакой активности тогда не проявили.

Уверенный в массовой поддержке донского населения, 13 января Подтёлков прибыл во главе делегации в Новочеркасск, где объявил Каледину и всем собравшимся ультиматум: «Вся власть переходит от войскового атамана Донскому казачьему военно-революционному комитету». Переговоры меж противоборствующими сторонами ни к чему не привели. Но пока Подтёлков оставался в Новочеркасске, отряд Чернецова по приказу Каледина взял Каменскую. За это Чернецов получил звание полковника.

Эти два имени – Подтёлков и Чернецов – звучали тогда знаково. Ленин и Каледин находились где-то совсем далеко, с ними у Шолоховых общих знакомых точно не имелось, зато с Подтёлковым и Чернецовым они были знакомы через одно-два рукопожатия.

23 января большевистский отряд окружил подразделение Чернецова и разбил его. Согласно шолоховскому роману, Григорий Мелехов участвует в том бою на стороне красных, получает ранение в ногу, а затем становится свидетелем того, как Подтёлков устраивает над Чернецовым самосуд, убивая его, – после чего казаки вершат казнь над всеми остальными пленными офицерами.

В реальности события происходили чуть иначе. Чернецов действительно был разбит и взят в плен, но сумел сбежать. Однако вскоре он был снова схвачен казаками Подтёлкова. Приняли решение публично судить полковника, для чего его повезли в станицу Глубокую. В какой-то момент Чернецов выхватил спрятанный браунинг и попытался Подтёлкова застрелить, но не успел дослать патрон в патронник, и Подтёлков его зарубил.

Атаман Каледин умело использовал смерть набиравшего известность 28-летного Чернецова в пропаганде. Он лично написал статью, опубликованную в донской прессе, где говорилось: «Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе со вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили. Сам Чернецов геройски погиб. После этого большинство полков – участников этого подлого и гнусного дела – рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество. Многие из них пришли в ваши станицы и на хутора. Так знайте, что это за люди. Это позор донского казачества, которому нет места на земле тихого Дона».

Каледин отдавал себе отчёт, что большевики имеют серьёзную поддержку среди донского казачества, и прямо призывал к борьбе со всеми сторонниками большевистских идей. По сути – к гражданской войне.

Но ситуация складывалась не в его пользу. Ко второй половине января большевистские отряды одержали ряд побед на пограничных с Областью Войска Донского территориях. Отряд бывшего прапорщика Рудольфа Сиверса взял Макеевку, а затем – Таганрог, отряд бывшего прапорщика Юрия Саблина захватил станцию Зверево, отряд бывшего прапорщика Григория Петрова – Миллерово. То самое, откуда казаки хутора Татарского в «Тихом Доне» уезжали на германский фронт и куда затем возвращались. Из Миллерова Пантелей Прокофьевич забирал Григория, раненного в бою с казаками Чернецова.

В романе Мелехов зимой 1918 года служил под началом реального исторического лица – новочеркасского уроженца, героического участника Русско-японской, балканской войны 1912-го и германской (только на этой войне он получил 16 ранений) Николая Голубова. У Шолохова это: «толстый, пухлощёкий, наглоглазый офицер», – при этом отличный руководитель: «с жестоковатинкой, поставил дело».

Вчерашние прапорщики, ставшие красноармейскими командирами, – Сиверс, Саблин, Петров, Голубов, – шли как нож сквозь масло навстречу прославленным генералам, собравшимся на Нижнем Дону. Население захваченных городов, станиц и станций чаще всего и не думало сопротивляться большевистским командирам. Начальник гарнизона Таганрога полковник Александр Кутепов – будущий герой Белого движения – заранее оставил город, потому что имел при себе только 18 офицеров.

Генералы, прошедшие по несколько войн и руководившие в германскую фронтами, теперь в растерянности пребывали в тылу, – ну не управлять же им отрядами в сотню-другую людей?!

* * *

В среде казачества многие не испытывали ностальгии по прежним порядкам и даже сочувствовали большевикам.

Опустим разговор о казаках, сознательно ставших на сторону новой власти. Таковые были, но исчислялись они десятками, или в лучшем случае сотнями людей – как и пошедшие в Добровольческую армию. Выбор остальных имел подоплёку бытовую, экономическую.

Выше упоминался тот факт, что около 25 тысяч казачьих хозяйств вообще не имели скотины – то есть были не в состоянии обрабатывать свои наделы, поэтому сдавали их в аренду или сами шли в батраки. Десятки тысяч батраков казачьего происхождения было на Дону. Именно они и стали основными персонажами первых рассказов Шолохова.

Однако и у казачьих семей, имевших крепкое хозяйство, неизбежно возникали свои проблемы и тяжбы. Всю полученную паевую землю казаки, как правило, сводили в одно хозяйство, владели которым отцы семейств, «старики». Младшие сыновья почти всегда оставались в зависимости от отцов, не имея возможности отделиться. Беспощадно отражённый в шолоховских рассказах конфликт казачьих отцов и детей зачастую имел сугубо хозяйственные причины. Отцы никакой жизни не давали, подчинённое положение угнетало молодых.

Другой причиной казачьих тягот была дороговизна воинской, обязательной для казаков службы. По подсчётам специальной комиссии, работавшей в последние годы XIX века, только 21 % казачества мог снаряжаться на воинскую службу за свой счёт. Для 45 % это было сопряжено с безусловными лишениями. Оставшиеся 34 % были и вовсе не в состоянии снарядиться и просили о помощи станичный сход. Снаряжение казака на войну обходилось в 250–300 рублей – а это составляло два полных годовых дохода среднего хозяйства.

Чтобы купить коня идущему на службу казаку, семья продавала двух быков, а на снаряжение шли излишки хлеба, если таковые имелись. Казака подготовят – а семья разорена. Григорий, сын крепкого середняка Пантелея Прокофьевича Мелехова, с трудом находит денег на коня (несколько месяцев копил, отказывая себе во всём). Но его коня бракуют! Приходится брать коня у брата Петра.

Казаки с гордостью блюли нажитую за минувшие три с половиной столетия славу и честь предков, однако в конце XIX века в российской военной прессе прямо писали, что нынешнее казачество уже не столько войско, сколько ополчение: на службу являются на плохих конях, дурно одетые и плохо вооружённые. Сплошь и рядом попадались казаки, которые не только плохо стреляли, но и на лошади держались кое-как.

Даже ловкого и сильного Гришку Мелехова премудростям сабельного боя учит – уже на войне! – казак Чубатый. До начала службы Мелехов несравнимо больше занимался хозяйством.

Казачество уходило от воинской своей профессии, обращаясь в крестьянство. Революция застала его посредине этого пути. Да, в 1883 году был открыт Донской кадетский корпус и в 1888 году Атаманское техническое училище, а следом юнкерский институт, политехнический институт, коммерческое, сельскохозяйственное и землемерное училища – но за годы до революции обучиться там успели считаные проценты донцов.

Для основной массы казачества за триста лет быт изменился не слишком. В допетровские времена казаки обитали в убогих куренях, крытых камышом, непрестанно воевали, занимались скотоводством и не занимались земледелием, а теперь жили в тех же куренях, крытых камышом, занимались скотоводством, воевали уже реже, зато чаще пахали землю.

В самой большой станице выписывалось в лучшем случае две-три газеты; библиотек не было. Царила в известном смысле архаика, таившая при этом огромную традицию древнего уклада – всё то, что в конечном итоге и породило шолоховский эпос.

В составе имперской армии казачество до самого последнего времени являлось стремительной и яростной составляющей – кровь всё-таки брала своё! – но само по себе составить конкуренцию пусть даже недавно созданным красноармейским соединениям, имеющим помимо бронепоездов и артиллерии сильный центр и политическое управление, казаки уже не могли.

Да и не слишком хотели.

* * *

29 января Каледин собрал заседание правительства в Новочеркасске и объявил, что для защиты Донской области от большевиков на фронте нашлось лишь 147 штыков. Он посчитал личным позором «отказ казачества следовать за своим атаманом» (цитата из его письма Алексееву). Снял с себя полномочия войскового атамана и в тот же день, оставшись один, выстрелил себе в сердце.

Большевики не скрывали ликования. «Правда» писала в те дни: «Борьба клонится к концу».

Правительство Войска Донского, шокированное самоубийством Каледина и напуганное стремительным продвижением красных, почти в полном составе оставило Новочеркасск и бежало. Красные части начали наступление на Верхнем Дону. 5 февраля 5-й Курский пехотный полк второй бригады Инзенской дивизии вошёл в станицу Еланскую. Перейдя Дон, красные заняли Плешаков и близлежащие хутора. 6-го февраля пошли дальше, оставив Плешаков в тылу.

Предводитель Добровольческой армии Лавр Корнилов принял решение уйти на Кубань. Добровольческая армия двинулась в свой февральский Ледяной поход.

В первый же день выяснилось, что казаки не желают предоставлять отступающим частям ночлег. Помимо надежд на большевистскую власть, обещавшую казакам земли, имелся и ещё один немаловажный момент, объясняющий происходившее.

Натерпевшееся от разнообразной муштры за годы германской войны, казаки с особой неприязнью относились к офицерству, особенно дворянского происхождения. Между тем из 3700 бойцов Добровольческой армии 2350 были офицерами, в том числе 36 – генералами, а 242 – штабными офицерами, из которых более двадцати – офицерами Генерального штаба!

Легендарный Ледяной поход выявил, помимо очевидного мужества его участников, ещё и болезненный разлад между простонародьем и «белой костью»: день за днём, во всех станицах, где проходило белое воинство, казаки и тем более крестьяне встречали добровольцев настороженно либо враждебно.

Корнилов в боях и лишениях довёл свою армию до Екатеринодара и, проведя два неудачных штурма города, погиб от случайного снаряда, угодившего точно в мазанку, где находился штаб. Добровольческую армию возглавил Деникин.

Смерть Корнилова вынудила армию оставить надежду взять Екатеринодар и возвращаться обратно на Дон. Никакого стратегического смысла в этом многократно опоэтизированном походе не было.

Тем временем на Дону войсковой круг выбрал вместо Каледина новым атаманом донского казака, дослужившегося до генерал-майора, – Анатолия Назарова. Он немедленно объявил мобилизацию, поставив цель отразить наступление большевиков. Мобилизация провалилась. Назаров пробыл атаманом чуть больше двух недель.

Шолохов: «Рушились трухой последние надежды. Смыкалась и захлёстывала горло области большевистская петля».

12 февраля 1918 года в Новочеркасск вошёл отряд красного атамана Николая Голубова – того самого, у которого недавно командовал дивизионом Мелехов, теперь залечивавший ранение. Были арестованы все делегаты Казачьего круга, а в городе провозглашена Советская власть.

17 февраля по приказу Подтёлкова низложенного атамана Назарова, председателя Войскового круга, войскового старшину и трёх оставшихся в Новочеркасске офицеров высшего звена расстреляли за городом.

* * *

Ещё в январе 1918-го Центральная рада провозгласила независимость Украинской народной республики. Однако речь шла только о том, кто первым прикончит новую республику – советские части или немецкие войска, перешедшие в наступление после неуспеха брестских переговоров о мире. В конце апреля занявшие Киев немцы разогнали Раду и объявили гетманом своего ставленника Павла Скоропадского. Вскоре немецкие войска подошли к Богучару. Гимназия, где учился Шолохов, закрылась.

В «Тихом Доне» есть зарисовка с натуры: «По утрам появлялись немецкие аэропланы, кружились коршунячьей семьёй, снижались; коротко стрекотали пулемёты, из эшелонов высыпали красногвардейцы; дробно грохотали выстрелы, над станциями запах шлака смешивался с прогорклым запахом войны, уничтожения. Аэропланы взмывали в немыслимую высоту, а стрелки ещё долго опорожняли патронные цинки, и сапоги ходивших мимо состава тонули по щиколотку в пустых гильзах. Ими покрыт был песок, как буерак дубовой золотой листвою в ноябре.

Безмерное разрушение сказывалось на всём: по откосам углились сожженные и разломанные вагоны, на телеграфных столбах сахарно белели стаканы, перевитые оборванными проводами. Многие дома были разрушены, щиты вдоль линии сметены, будто ураганом…»

Родители забрали Мишу в Плешаков. Теперь он жил там, разъезжая с отцом по округе.

Верхний Дон бурлил и негодовал: ряд станиц взбунтовались по причине безобразного поведения красноармейцев, занимавшихся мародёрством и повинных в изнасиловании нескольких казачек. Разозлённые казаки решили отомстить Подтёлкову и Кривошлыкову как главным представителям большевистской власти на Дону. В Плешакове несколько раз появлялся Захар Акимович Алфёров, первый атаман Верхне-Донского округа Области Войска Донского – персонаж «Тихого Дона»; последовательный противник Советской власти и руководитель борьбы с подтёлковцами. Подросток Шолохов видел Алфёрова своими глазами.

Дополнительной причиной охоты на отряд Подтёлкова стали слухи о том, что он завладел в оставленном белогвардейцами Ростове золотом и возит его при себе.

Настроения на Дону начали резко меняться – до той поры почти уже готовые склониться на сторону большевиков, казаки по собственному почину начали создавать отряды самообороны. В «Тихом Доне» в это же время на хуторе Татарском формируют добровольческую сотню. Туда безо всяких видимых причин, но скорее в силу общей инерции попадают Григорий Мелехов и его товарищ Христоня. Возглавит сотню хорунжий Пётр Мелехов.

Шолохов пишет так: «Молодые ехали поневоле, старые – по ретивой охоте».

Отправившись в первую экспедицию, Мелехов с казаками проезжают мимо Каргинского. На всяком ключевом сюжетном повороте Шолохов словно нарочно проводил главных героев мимо своего родного хутора.

«Спускаясь с горы в Каргинскую, казаки повстречали подростка-казачонка, гнавшего на попас быков. Шел он, оскользаясь босыми ногами, помахивая кнутом. Увидев всадников, приостановился, внимательно рассматривая их и забрызганных грязью, с подвязанными хвостами лошадей.

– Ты чей? – спросил его Иван Томилин.

– Каргин, – бойко ответил парнишка, улыбаясь из-под накинутой на голову курточки».

(Фамилия Каргин была самой распространённой в хуторе, её носило множество местных).

Томилин спрашивает:

«– Ушли ваши казаки?

– Пошли. Красногвардию пошли выбивать. А у вас не будет ли табачку на цыгарку? А, дяденька?

– Табачку тебе? – Григорий придержал коня.

Казачонок подошёл к нему. Засученные шаровары его были мокры, лампасы ало лоснились. Он смело глядел в лицо Григорию, выручавшему из кармана кисет, говорил ловким тенористым голосом:

– Вот тут зараз, как зачнёте спущаться, – увидите битых. Вчерась пленных, краснюков погнали в Вёшки наши казаки и поклали их… Я, дяденька, стерёг скотину вон возле Песчаного кургана, видал оттель, как они их рубили. Ой, да и страшно же! Как зачали шашками махать, они как взревелись, как побёгли… Посля ходил, глядел… У одного плечо обрубили, двошит часто, и видно, как сердце в серёдке под кровями бьётся, а печёнки синие-синие… Страшно! – повторил он, дивясь про себя, что казаки не пугаются его рассказа, так по крайней мере заключил он, оглядывая бесстрастные и холодные лица Григория, Христони и Томилина.

Закурив, он погладил мокрую шею Григорьева коня, сказал: “Спасибочко”, – и побежал к быкам.

Около дороги, в неглубоком, промытом вешней водой яру, чуть присыпанные суглинком, лежали трупы изрубленных красногвардейцев. Виднелось смугло-синее, как из олова, лицо с запекшейся на губах кровью, чернела босая нога в синей ватной штанине.

– Тошно им прибрать… Сволочи! – глухо зашептал Христоня и вдруг, секанув плетью своего коня, обгоняя Григория, поскакал под гору».

Шолохов будто бы знал этого пастушка и сам однажды – а то и не раз – слышал подобные диалоги.

Бесстрастные лица у казаков (блистательно точная деталь!) были оттого, что они уже навидались подобного. И ещё оттого, что догадались: дальше будет куда страшней.

* * *

10 мая Подтёлкова и его товарищей взяли в плен казаки подъесаула Захара Спиридонова. 11 мая, на Святую Пасху, в хуторе Пономарёве Подтёлков и комиссар его отряда Кривошлыков были повешены, а остальные участники их отряда расстреляны.

Обычность и ужас истории этой в том, что Подтёлков и Спиридонов в Первую мировую воевали в одной батарее: Подтёлков тогда был за храбрость награждён двумя Георгиевскими крестами и дослужился до звания подхорунжего; урядник-сверхсрочник Спиридонов был произведён за воинские заслуги в прапорщики. И вот бывший подчинённый загнал подхорунжего на сук.

Подтёлков и Кривошлыков приняли смерть с безупречным мужеством. Есть фотография, запечатлевшая их перед казнью: два гордых и прямых человека с бесстрастными лицами.

В «Тихом Доне» сцена казни Подтёлкова, Кривошлыкова и красноармейцев их отряда завершает второй том эпопеи: страницы написаны с обескураживающей силой.

Гришка Мелехов, на этот раз угодивший к белым, явившись к месту казни, сталкивается с Подтёлковым лицом к лицу. Тот успевает прошептать: «И нашим и вашим служишь? Кто больше даст? Эх ты!..»

Мелехов покинет место казни, чтоб не видеть происходящего.

Сначала бессудное убийство Чернецова и казнь бойцов его отряда, следом казнь подтёлковцев – в Пасхальный день! – разрывают мелеховскую душу надвое.

В казни принимает участие товарищ и сродственник Мелехова – Митька Коршунов, родной брат мелеховской жены Натальи. Отца Митьки и Натальи Мирона Коршунова Шолохов, как уверяют старожилы, писал с одного из каргинских богатеев – Мирона Каргина. Сын этого Каргина действительно участвовал в казни подтёлковцев.

Казнь Подтёлкова и его подчинённых наблюдал ещё один важный в нашей истории человек – казак Харлампий Васильевич Ермаков. Один из главных прототипов Григория Мелехова, хороший знакомый шолоховской семьи, собеседник Михаила Шолохова. Есть известное в поздних пересказах свидетельство, что Ермаков в те дни заезжал к Александру Михайловичу Шолохову и рассказал о случившемся на Светлую Седмицу в присутствии сына.

Таким образом минимум двух участников этой трагедии Шолохов видел, знал.

Впоследствии смерть и Чернецова, и Подтёлкова обсуждалась плешаковскими казаками многократно, при самых разных обстоятельствах, в самых жутких подробностях. Эти разговоры впечатались в сознание подростка Шолохова намертво.

* * *

Днём раньше, 10 мая, казачьи отряды генерала Петра Краснова заняли Новочеркасск, выбив красных. В городе тут же начались расстрелы – теперь уже большевиков и сочувствующих.

Из воспоминаний современника и непосредственного участника: «Жатва была довольно хорошая: каждый вечер, помимо суда, расправлялись с пленными “товарищами”. Когда убивали по 100, а когда 300; а за одну ночь даже 500 человек сразу ликвидировали. Причём устраивали это так: 50 человек роют себе общую могилу, затем их расстреливают; другие 50 их закапывают, а рядом роют могилы для себя».

11 мая Временное донское правительство созвало Круг спасения Дона, избравший Краснова атаманом донского казачества. Он сменил застрелившегося Каледина и расстрелянного Назарова.

Шолохов: «Черкасня, все низовцы горой стояли за Краснова». Редкое, но тогда бывшее в ходу слово он употребил, издевательски определяющее казаков Нижнего Дона, как «черкасню».

«Старикам был по душе генерал – георгиевский кавалер; многие служили с ним в японскую войну. Офицеров прельщало прошлое Краснова: гвардеец, светский, блестяще образованный генерал, бывший при дворе и в свите его императорского величества. Либеральную интеллигенцию удовлетворяло то обстоятельство, что Краснов не только генерал, человек строя и военной муштровки, но, как-никак, и писатель, чьи рассказы из быта офицерства с удовольствием читались в своё время в приложениях к “Ниве”; а раз писатель, – значит, всё же культурный человек».

Шолохов даёт здесь политический расклад: контрреволюцию поддерживали низовое казачество, офицеры, либеральная интеллигенция, старики.

Пантелей Прокофьевич Мелехов в числе делегатов ездил в Новочерскасск. Он был восхищён новым атаманом.

В действительности, которую наблюдал подросток Шолохов, и от Каргинской (из хутора в том году обратившейся в станицу), и от Плешакова тоже ездили на круг делегаты. Вернувшись, делились убеждённостью: теперь всё будет как прежде и даже лучше – Дон нерушимо входит в свои казачьи права. Новая государственность возникает!

Впечатлённый новостями, Иван Сергеевич Лёвочкин подал тогда запрос на переход в казачье сословие. 14 июня 1918 года на станичном сходе было решено: мещанина города Зарайска Рязанской губернии Лёвочкина, 56 лет, и жену его, Александру Васильевну Лёвочкину, 52 лет, принять в число казаков Каргинской станицы Верхне-Донского округа.

Когда-то богатейшему купцу и попечителю предоставили теперь право на пожизненное ношение штанов с красными лампасами. Он стал в них наряжаться кстати и некстати, объявляясь на площади возле своих закрытых уже лавок пешком, в шляпе, в пиджаке – и в штанах с лампасами.

Старики ругались на постаревшего богатея. Молодые посмеивались.

Удачи Лёвочкину переход в иное сословие не принёс. Осенью он закроет оставшиеся заведения, часть денег с распродажи передаст за многолетнюю работу Петру и Михаилу Шолоховым, а в следующем году уедет с концами за Донец.

Тем и закончится его история.

На глазах у Шолохова кончилась целая фамилия. Целое купеческое дело развеяло по ветру.

* * *

На Верхнем Дону многих из числа молодых и тем более бедствующих казаков, батраков, крестьян, иногородних ничего в новом раскладе не радовало. Только совсем недавно обнадёжились – и всё по-старому опять.

Прежде было хотя бы две стороны – красная и белая, и казаки посерёдке, – а теперь завертелось куда пуще: на окраинах Донской области весной 1918-го казаки впервые сошлись с петлюровцами, здесь же рыскал красный командарм, казак станицы Усть-Медведицкая Филипп Миронов, здесь же бродили белогвардейские отряды, здесь же немцы топтали казачью землю: кровавая карусель крутилась всё быстрее, каждый настаивал на своей последней правоте и пощады не ведал.

Краснов по украинскому примеру вступил в переговоры с немцами, надеясь, что те помогут ему сохранить независимость от России. Он видел себя главой огромного суверенного образования – Доно-Кавказского союза, включающего Астраханские, Ставропольские, Кубанские земли, Северный Кавказ, а также Воронеж, Царицын, Камышин и Таганрог. Последний к тому времени заняли немцы, стоящие в 12 верстах от Новочеркасска. Краснов письменно просил их передать Таганрог под его власть.

В своём приказе № 1 от 13 мая 1918 года атаман писал: «Казаки и граждане! Я призываю вас к полному спокойствию в стране. Как ни тяжело для нашего казачьего сердца, я требую, чтобы все воздержались от каких бы то ни было выходок по отношению к германским войскам и смотрели бы на них так же, как на свои части».

В направленном 28 июня письме кайзеру Вильгельму Краснов просил его признать границы «Всевеликого Войска Донского». От кайзера ждали поставок оружия, взамен Краснов обещал предоставить Германской империи избытки «хлеба, зерна и муки, кожевенных товаров и сырья, шерсти, рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них, табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина и других продуктов садоводства и земледелия».

Укрепляя своё положение, Краснов вступил в переговоры и со Скоропадским, признавая украинскую федеративную независимость, обещая ему всяческую поддержку, но также прося о военных поставках. Испросив совета у немцев, Скоропадский откликнулся, и атаман в первый же заход получил от самостийного Киева 11 тысяч винтовок, 46 орудий, 88 пулемётов, 109 тысяч артиллерийских снарядов, 11 миллионов патронов: нехай москали бьют друг друга, пока установится покрепче украинская государственность.

За этим последуют ещё более внушительные поставки вооружения на Дон, включавшие 45 самолётов с запасными частями и две тысячи авиабомб.

Алексееву и Деникину нужна была вся Россия, а не Доно-Кавказский союз. На переговоры Краснова с германцами и Скоропадским они смотрели брезгливо. У Шолохова в романе белые генералы иронизируют над Красновым: «Княжить и володеть хочется… Бригадный генерал упивается монаршей властью». Однако помешать ему вожди Добровольческой армии были не в силах и, зависимые от Краснова, увы, смирялись с проводимой им антирусской и сепаратистской политикой.

Краснову Москва была не нужна, но желателен был Царицын для соединения с уральскими казаками. Большевикам же было нужно всё: Украина, Урал, Кубань, Кавказ, Новочеркасск. И головы белых генералов.

Шолохов даст в своём романе беспристрастную и безжалостную картину той поры: «Раненые добровольцы, отлеживавшиеся в Новочеркасске, посмеивались над стремлением Краснова к автономии и над слабостью его по части восстановления казачьей старинки, в кругу своих презрительно называли его “хузяином”, а Всевеликое Войско Донское переименовали во “всевесёлое”. В ответ на это донские самостийники величали их “странствующими музыкантами”, “правителями без территории”. Кто-то из “великих” в Добровольческой армии едко сказал про донское правительство: “Проститутка, зарабатывающая на немецкой постели”. На это последовал ответ генерала Денисова: “Если правительство Дона – проститутка, то Добровольческая армия – кот, живущий на средства этой проститутки”».

* * *

К 1918 году вот уже год как существовал административный Верхнедонской округ с центром в станице Вёшенской. Была открыта Вёшенская смешанная гимназия. Осенью Михаила Шолохова перевели туда из Богучарской – Вёшенская стала четвёртой гимназией на его счету.

Только с этого года всерьёз начинается вёшенская история Шолохова. Ныне эта станица неотрывно связана с его именем, но была она далеко не первой географической точкой на путях шолоховской юности.

Михаила, наконец, допустили в родовой дом, построенный когда-то его дедом. В этом доме окончила свою жизнь его бабушка Мария Васильевна. Теперь там хозяйствовал её брат – Капитон Васильевич Мохов.

Дом стоял на главной площади станицы и был одним из самых богатых во всей округе. В «Тихом Доне» есть приметы его внутренней обстановки. Голландская печка в прихожей. В большом кабинете хозяина (то есть Мохова, двоюродного деда Михаила) – широкий, как двуспальная кровать, письменный стол и камин, покрытый кафельной плиткой.

О том, что ему привелось пожить в этом доме, Шолохов позже не обмолвится ни словом, на что будут свои веские причины.

Гимназия располагалась в соседнем здании. Евгений Акимович Щетников, одногодок и одноклассник Шолохова: писателя, вспоминает: «Класс, где учились я и Шолохов, был четвёртый. Помню, как Мишу привели к нам. Вошёл он, всех оглядел смело так. “Вот, ребята, вам новый ученик, переведённый из богучарской гимназии”, – по обычаю представили ученика. Шолохов был небольшого роста, полненький, в форме гимназиста. Запомнил я его ещё по рисунку. А было так: учителем пения был у нас Ефим Иванович (дразнили его “сапог”), он со скрипкой не расставался – в лес с ней ходил, по станице, а одевался плохо, был бедным… Михаил всё это за ним подметил, взял и нарисовал в перемену на доске сапог и к этому сапогу пририсовал скрипку. Вошёл Ефим Иванович – обомлел. Нас стали тягать в учительскую. Но никто его не выдавал. А он, Шолохов, сам встал и сказал: “Я нарисовал”. Думали, исключат его. Нет, оставили. Посчитали за баловство. Нас было восемнадцать или двадцать два ученика в классе… У гимназистов фуражки были синие, с белым кантом и чёрным козырьком и спереди над кокардой было “ВСГ”: Вёшенская смешанная гимназия. Помню, на пении начинали мы гимн: “Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон и послушно отозвался на призыв монарха он…” Директор запретил нам так петь, заменил: “…на призыв свободы он…”»

В очередной своей гимназии Миша проучится всего несколько месяцев. Но вёшенские впечатления той поры станут одними из наиважнейших, пожизненно определяющих.

* * *

К декабрю 1918-го Красная армия начала повторное наступление на земли Войска Донского.

«Тихий Дон»: «28-й полк с новым командиром полка, вахмистром Фоминым, вступал в Вёшенскую. Следом за ним, верстах в тридцати, шли части Инзенской дивизии. Красная разведка в этот день побывала уже на хуторе Дубровке.

Командующий Северным фронтом генерал-майор Иванов за четыре дня до этого вместе с начальником штаба генералом Замбржицким спешно эвакуировались в станицу Каргинскую. Автомобиль их буксовал по снегу, жена Замбржицкого в кровь кусала губы, дети плакали…

В Вёшенской на несколько дней установилось безвластие. По слухам, в Каргинской сосредотачивались силы для того, чтобы бросить их на 28-й полк. Но 22 декабря из Каргинской в Вёшенскую приехал адъютант Иванова и, посмеиваясь, забрал на квартире командующего забытые им вещи: летнюю фуражку с новенькой кокардой, головную щётку, бельишко и ещё кое-что по мелочам…»

Откуда он это знал? Откуда взялась эта странная деталь – возвращение за оставленными командующим вещами? Да в окно он наблюдал этот забуксовавший автомобиль, жену и детей Замбржицкого и его вернувшегося адъютанта! Виктор Альфонсович Замбржицкий, реальное историческое лицо, квартировал в самом центре станицы, скорее всего, именно в моховском доме – самом дорогом и просторном.

«В образовавшийся на Северном фронте стовёрстный прорыв хлынули части 8-й Красной армии. Генерал Саватеев без боя отходил к Дону. На Талы и Богучар спешно отступали полки генерала Фицхалаурова. На севере на неделю стало необычно тихо. Не слышалось орудийного гула, помалкивали пулемёты. Удручённые изменой верхнедонских полков, без боя отступали бившиеся на Северном фронте низовские казаки. Красные подвигались сторожко, медленно, тщательно щупая разведками лежащие впереди хутора».

Мелькнувший здесь Яков Ефимович Фомин – один из главных персонажей «Тихого Дона», фигурирует он и в «Донских рассказах», и в «Поднятой целине». Это реальное историческое лицо, казак с хутора Рубежный, знакомый семьи Шолоховых. Николай Иудович Иванов, Онисим Иванович Савватеев, Александр Петрович Фицхелауров – также исторические лица, белые генералы. Кого-то из них Шолохов видел сам – проезжавших через станицу или останавливавшихся там, – чьи-то имена слышал тогда в разговорах.

В «Тихом Доне» он осмысленно смешает имевшие место, подсмотренные и выдуманные события, фиксируя коловращение вкруг того места, где он и находился.

При всём кажущемся охвате романа – особенно для людей, не знакомых с местной топонимикой, – на поверку выясняется, что три четверти его действия происходит в пределах Вёшенского округа. На несколько страниц высвечиваются Москва, польские селения, Новочеркасск, Ростов, но вскоре неизбежно следует возвращение в придуманный автором хутор Татарский, вокруг которого реальный Каргинский, реальный Плешаков, реальные Вёшенская, Миллерово, Богучар… Места, в которых Шолохов знал каждый закоулок.

В январе 1919-го части Красной армии начнут занимать северные и восточные округа Донской области.

Григорий и Пётр Мелеховы заранее дезертируют из своих частей.

В романе, при подходе красных частей к хутору Татарскому, Аникушка – тот самый, реальный сосед Шолоховых по Каргинскому – предупреждает Пантелея Прокофьевича, что большевики уже возле Вёшек: «Человек видал с Большого Громка, рассказывал, будто нехорошо идут. Режут людей…»

Мелеховы поначалу решили отступать вместе с белыми частями, но раздумали. Увидев, что даже Григорий и Пётр, давно дослужившиеся до офицерских званий, не идут в отступ, и Аникушка остался.

Явились большевики.

«Красноармейцы толпой валили вдоль улицы, разбивались на группы, заходили во дворы. Трое свернули в воротца к Аникушке, пятеро, из них один конный, остались около астаховского куреня, а остальные пятеро направились вдоль плетня к Мелеховым. Впереди шёл невысокий пожилой красноармеец, бритый, с приплюснутым, широконоздрым носом, сам весь ловкий, подбористый, с маху видать – старый фронтовик. Он первый вошёл на мелеховский баз и, остановившись около крыльца, с минуту, угнув голову, глядел, как гремит на привязи жёлтый кобель, задыхаясь и захлёбываясь лаем; потом снял с плеча винтовку. Выстрел сорвал с крыши белый дымок инея».

Утвердившись в Татарском, Советская власть потребовала сдать оружие.

Аникушка в романе первым побежал сдавать.

* * *

24 января 1919 года Оргбюро ЦК РКП(б), возглавляемое Яковом Свердловым, направило секретное циркулярное письмо партийным организациям Дона и Приуралья с прямым поручением начать массовый террор против богатых казаков, вошедший в историю под именем «расказачивания».

9 февраля в станицу Вёшенскую вошла 15-я Инзенская пехотная дивизия. Подросток Михаил Шолохов наблюдал её появление своими глазами. В его романе в доме Мохова, оставленном хозяевами, разместился ревком. Новые хозяева приспособили подвал – «где раньше зимовали яблоки» – под изолятор, куда начали сажать богатых казаков, отказавшихся выплачивать контрибуцию.

На самом деле ревком был по соседству – в гимназии.

Как явление новой власти воспринимали в родовом доме Шолоховых?

Едва ли Капитон Васильевич Мохов мог обрадоваться происходящему. Да, обитатели дома не принадлежали к казачьему сословию и поэтому не подпадали под зверскую директиву Свердлова, – но если с белыми генералами и казачьим самоуправлением ещё можно было договориться, то с Красной армией было пока неясно, чего от нее ждать.

И вот стучат в двери. Задают вопросы, кто здесь размещался ранее и кто проживает ныне. Старик Мохов выносит бумаги – документы на дом.

Гости заявляют, что помещения особняка будут использоваться под революционные нужды.

Мохов степенно соглашается.

Здесь разместят красноармейский госпиталь. Миша будет наблюдать, как вносят носилки с ранеными, завшивленными, в грязных бинтах красноармейцами. Потом, день или два спустя, увидит в окно, как в гимназию ведут под конвоем богатых вёшенских казаков.

События «Тихого Дона» и события в станице Вёшенской переплетаются, путаются друг с другом.

В романе тогда расстреляли без суда и следствия семь человек, в том числе Мирона Коршунова – богатого тестя Гришки Мелехова. Свои порядки устанавливает Вёшенский ревком. Явившийся в Татарский Штокман собирает на сход казаков. Убеждает их в правоте Советской власти.

Ответное слово берёт Алёшка Шамиль:

«– Вы забрали их, кто сдуру набрехал, казнили, а вот купцов не трогаете! Купцы деньгой у вас жизню свою откупили! А нам и откупиться не за что, мы весь век в земле копаемся, а длинный рупь мимо нас идёт. Они, каких расстреляли, может, и последнего быка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них кострибуцию не требовали. Их взяли и поотвернули им головы. И ить мы все знаем, что делается в Вёшках. Там купцы, попы – все целенькие. И в Каргинах, небось, целые. Мы слышим, что кругом делается. Добрая слава лежит, а худая по свету бежит!»

Из этого монолога мы по косвенным признакам понимаем: Моховых не тронули, что, судя по всему, вызывало ропот в казачьей среде. Вроде бы новая власть – она за бедных и против богатых, но, как выяснилось, никаких претензий к обитателям самого богатого дома в станице красноармейцы не предъявили. Моховы, судя по всему, имели возможность оказать помощь в обустройстве госпиталя и нашли с ревкомом общий язык.

Но как замечательно Шолохов сводит здесь воедино разные фрагменты собственной биографии: в придуманном Татарском реальный Штокман из Богучара слушает реального Шамиля из Каргинской – который жалуется на то, что живущего в станице Вёшенской реального купца Капитона Васильевича Мохова, двоюродного шолоховского деда, новая власть никак не наказала!

* * *

Капитон Васильевич вскоре поймёт, что жизни теперь ему не будет. Однажды он без долгих прощаний – возможно, даже в надежде вернуться – уедет из станицы. Но возвращения не случится – Мохов навсегда исчезнет в сумятице Гражданской, чтоб тенью под собственной фамилией объявиться в шолоховском романе.

Моховские лавки – те, что сразу не пожгут, – национализировали. Имущество растащили. Гимназия закрылась, и в моховском, оставшемся без хозяина доме, посреди красноармейцев и ревкомовского руководства, Мише находиться было уже незачем.

В феврале 1919-го Александр Михайлович забрал его в Плешаков.

Больше учиться в гимназии Михаилу уже не придётся.

В Плешакове он застанет заход Курского пехотного полка – они заночуют в хуторе.

Шолоховы по-прежнему живут в доме Дроздовых. Братья на нервах – они успели послужить в казачьих дружинах, боровшихся с большевиками.