Читать книгу Глухие в Америке - Зоя Криминская - Страница 3

В Америке я оказываюсь глухой, не немой, а именно глухой, так как мой чахлый английский окружающие с трудом, но понимают, а я их американский сленг не понимаю совсем. Меня об этом предупреждали, я верила, что американцев трудно понять, но не знала, что не просто трудно, а невозможно, это совсем другой язык.

Но глухота не только в этом. Существует еще и наша, чисто русская глухота души к их жизненным ценностям, привычкам и понятиям, к манере общения, к быту.

Старые эмигранты, убежавшие из России с тем, чтобы никогда не вернуться, полюбили эту страну, давшую им приют и свободу быть тем, кем им хочется, и не умереть с голоду. Они видят ее преимущества, они знают, ради чего перебирались, вырывались из России.

Теперешние учащиеся и работающие ребята, русские подданные, вынужденные приехать сюда за куском хлеба, не потеряли кровной связи с Родиной, мотаются взад вперед, могут в любой момент вернуться домой, учат своих детей русскому языку. Они любят Россию, а по русской привычке моногамной любви ругают Америку, с трудом в ней приживаются, и часто видят далекую Родину в лучшем свете, чем она есть. Возможно, это свойственно всем нациям, не знаю.

Сережа, мой сын, окончил с красной корочкой Московский физико-технический институт, год прожил в Упсале под Стокгольмом, учась в аспирантуре, и потом тесно стало ему в уютном университетском городке в старой Европе, и он помчался туда, куда еще год назад уехал почти весь его курс, за океан, на просторы Соединенных Штатов. Из шести университетов, которые пригласили его к себе после сдачи экзаменов, он выбрал Корнельский университет, входящий в десятку лучших университетов мира, и вот уже два года жил с женой Дашей и шестилетним сыном Иваном в городке Итака вблизи Канадской границы в районе Пальцевых озёр.

За два года я виделась с сыном один раз, он прилетал в конце декабря 1998 года на две недели. Они звонили, описывали мне, как они живут, что едят, с кем дружат, но мне хотелось точно представлять себе, где находятся близкие мне люди, какие предметы вокруг них, откуда они звонят, где стоит аппарат, чтобы я могла, разговаривая, видеть собеседника, а это возможно только, когда осмотришь всё своими глазами. Видео связь появится позже.

Американское посольство, с которого начинается путешествие за океан, оказалось закрытым по санитарным причинам, а на другой день я была шокирована видом толпы, запрудившей улочку перед входом.

Вздохнув, я уговорила мужа, который собирался только подвезти меня, остаться со мной и оказать мне как моральную, так и физическую поддержку. Мы, проявляя героизм, отстояли с утра до половины четвертого в этой фантастической очереди, и бывалые люди вокруг нас говорили, что такое скопление людей видят первый раз в жизни, чем необыкновенно порадовали нас, новичков.

За пять часов общей неприятности все перезнакомились, одна немолодая женщина, всё еще красивая и ухоженная, настоящая леди с Кавказа, оказалась грузинкой из Батуми, уехала из Батуми в Москву давно, еще в 57 году, кончала она седьмую школу, расположенную недалеко от моей, восьмой. Мы с ней вспоминали кавалеров из мореходки, и она рассказывала двум молоденьким девчонкам, которые стояли с нами в очереди, о нравах в женской школе – в ее детстве было раздельное обучение. Сейчас она стояла в очереди за визой в третий раз – один сын, ученый, жил в Америке, а другой, врач, в Москве – и она улетала к сыну в Нью-Йорк обычно на три-четыре месяца в году.

Пять часов срок большой, человеческие потребности надо было справлять, и по переменке, чтобы не потерять очередь, бегали в разведанный туалет в метро и ходили в магазин ткани напротив – греться.

Когда мы в половине четвертого миновали милицейский кордон, оказалось, что я не успевала заполнить анкету, а без заполненной анкеты у меня не брали деньги за услуги в кассу, закрывающуюся в четыре часа, о чем нам при входе сообщил жизнерадостный голубоглазый милиционер, дежуривший внутри здания. В отличие от замерзших товарищей, сдерживающих натиск толпы снаружи, он выглядел довольным жизнью.

В спешке, в две руки написали мы эту анкету, еще успели один экземпляр испортить, а другой не дописали, кассирша сама заполнила и поставила печать, что оплачено, она спешила домой, но и уйти, не обслужив нас, ей не позволила совесть.

Наконец, все утряслось, и мы встали в нужную очередь, куда-то по ступенькам вверх, где проверят наши анкеты и назначат день собеседования.

Народ, который успел пройти, успокоился, улеглась тревога, что не проскочишь, зря потеряешь день. Все сидели тихо, и мы – после спешки с анкетой – расслабились.

Перекрывая приглушенный шум разговоров сидящих людей, раздался веселый тенор дежурного лейтенанта.

– Кто забыл книгу? – кричал он.– Чья эта?

Мгновенно в памяти высвечивается картина, как я ищу в спешке ручку, мне мешает книга в сумке, я ее достаю, кладу на стол, на котором пишу.

Я встаю и начинаю двигаться по направлению к милиционеру, сначала с радостью, что книжка не потерялась. Книжка не моя, дочкина, дорогая, Генри Миллер. Хорошо бы вернуть.

Увидев голую бабу в облике статуи свободы с бокалом вина, мотающуюся над головами сидящих людей и готовую спрыгнуть с обложки, я замедляюсь, радость моя гаснет, шаги становятся неуверенными.

Я встречаюсь глазами с победно держащим над собой книгу молодым парнем при исполнении и понимаю по мерцающей в его глазах скрытой насмешке, что сейчас он сделает то, что я так не хочу… Я втягиваю голову в плечи, как в ожидании удара.

Розовощекий лейтенант с восторгом поднимает книгу еще выше, совсем высоко над головой и поворачивает ее к себе. На обратной глянцевой цветной и броской обложке вполне отчетливо виден огромный фаллос покрытый следами помадных поцелуев.

– Сексус, – громко читает милиционер, просто выкрикивает в воздух.

Шум затих еще и при первом взгляде на обложку. А сейчас наступила звенящая тишина, в которой я медленно, как во сне шла к проклятой книге.

– Прошу вас, – розовые щеки взяли под козырек, и протянули мне Генри Миллера, а за спиной послышалось хихиканье. Две молодые девчонки, сидящие на лавке за моей спиной не выдержали и прыснули.

– Дочь дает читать, образовывает, – с тоской сказала я.

– Учиться никогда не поздно, – раздался насмешливый тенор из угла. Мой муж.

– Тем более, что в Америку собралась, – подхватил шутку еще кто-то и теперь уже хихикали все.

Я взяла злополучную книгу, спрятала ее в сумку, чувствуя, как горят щеки, и вернулась к своему месту в очереди. Довольный Алексей потрепал меня по голове.

Летела я авиакомпанией «Фин аэро» с пересадкой в Хельсинки, самый дешевый вариант. Вылет из Москвы задержали на полчаса, но нас успокоили, что самолет в Нью-Йорк подождет нас в Хельсинки.

В ожидании я разговорилась с женщиной моего возраста, которая уже второй раз летит в Америку. Летела она на полгода, нянчить внука. Дочка родила, а учится, малыша девать некуда, вот они со сватьей и выручают детей по очереди.

В самолете до Хельсинки рядом со мной сидела русская девушка, циркачка, кажется, из Воронежа. Они ехали на гастроли, и им предстояло по два выступления в день.

А на отрезок полета через Атлантику мне не повезло. Рядом сидела женщина, которая строго сказала мне:

– Ай доунт спик инглиш. – Финка, в общем, и было скучно. Обе мои знакомые сидели далеко.

Нью-йоркский аэропорт показался мне очень громадным, такого количества пузатых, на сносях, самолетов я не видела никогда.

После высадки я долго шла по петляющим коридорам, волоча свою больную ногу (я растянула ногу перед вылетом). Ковыляла я в полном одиночестве, вокруг меня были лишь стены с двух сторон на расстоянии метра от меня, да ковёр под ногами, толпа пассажиров умчались вперед.

Негры и негритянки в синих формах показались мне совершенно обыденно знакомыми – столько американских фильмов я просмотрела последние годы.

Паспортный контроль прошли довольно быстро, надо отдать должное, никакой свалки и томительной очереди.

Получив багаж, я шла с беспокойством, не представляя, что я буду делать, если Сережка меня не встретит, и тут же увидела, как он пробирается ко мне и машет рукой.

Машину он взял напрокат, мне она показалась шикарной, и мы тронулись в путь-дорогу. Его машина, купленная на скудные аспирантские доходы, могла не выдержать долгой поездки, а рисковать он не хотел.

Мы не виделись с сыном год, что не помешало ему, через пять минут разговора на домашние, житейские темы, начать бесконечный спор о политике, а потом незаметно и на вторую мировую войну переключиться. Мы переехали по мосту, фантастическому сооружению из бетона – просто гимн железобетонных конструкций, – перебрались по нему через залив и, минуя город, рванули куда-то, как потом, оказалось, пропустили нужный поворот, препираясь по поводу наших преимуществ в битве на Курской дуге.

Карту сын якобы забыл (когда мы, наконец, доберемся, карта вывалится из бардачка машины, когда Сергей полезет туда за чем-то), и сориентироваться на местности не представлялось возможным.

Когда он вторично пропустил поворот и не мог найти необходимую нам 17-ую дорогу, я отложила решение вопроса о том, можно ли было взять Варшаву с ходу и не дать немцам ее разрушить, подумала и посоветовала поступить так, как поступают в таких случаях в России, – расспросить шоферов.

Мы свернули на бензозаправку, Сережка вылез из машины и направился к группе парней, стоящих кучкой возле грузовика. По энергичному маханию рук, последовавшему после того, как Сережка к ним приблизился, я поняла, что идет объяснение направления движения.

Вернувшись в машину, Сергей, смеясь, сказал мне, что парни с Украины и, когда он спросил их по-английски о дороге, они не смогли ему объяснить, но между собой заговорили по-русски, тут же Сережка тоже перешел на родной язык и получил подробные указания, как добраться.

– Им облом было объясняться по-английски, – пояснил мне Сережка.

Пошел снег, дорогу заметало, видимость была плохая, и мы ехали с маленькой скоростью. Шоссе петляло среди невысоких гор, поросших смешанным лесом. Пейзаж походил на Словакию, только горы были как-то просторнее, шире раздавались, такие же по высоте, но более пологие.

Мы пробирались посреди ночи и пурги по холмам Америки и, чтобы не заснуть, горланили русские песни:

«Из-за острова на стрежень»…, «летят перелетные птицы», «очи черные», «коробушку».

Итака расположена на невысоких горах. Мы добрались туда в половине первого ночи, и семилетний внук Ванюша уже спал.

Квартира, где они жили, была двухуровневая в многоквартирном доме. Общего коридора не было, на второй этаж вела уличная лестница, вокруг дома располагалась веранда, с веранды вход в квартиры. Прихожих тоже не было, открываешь дверь и ты в комнате, соединенной с кухней. Комната большая, одна стена стеклянная, кухня просто отгороженный угол комнаты, лестница наверх вела в две спальни. Мне постелили в общей комнате, чтобы я не бегала по лестнице.

С вечера я уснула, но посреди ночи поднялась. У нас, в России, было утро. Я подошла к стеклянной стене. Внизу стояла группа оленей. Один обдирал тонкие ветки с дерева, двое смотрели вверх на меня, как будто приветствовали. Откуда-то возникло странное ощущение огромной моей удаленности от тех мест, где я привыкла находиться, физическое ощущение дискомфорта от огромности планеты. Я постояла у окна, вздохнула, съела кусок торта, который остался на столе, и снова легла с надеждой уснуть.

9 января меня свозили в университет, здания в стиле 15—17 веков, построенные в конце 19 века (хотела написать прошлого, но вспомнила, что уже 10 дней прошлый век – это двадцатый). «Неоготика», скажет дочь по телефону, когда я ей распишу виденное. Я решила, что это очень красивое решение, во всяком случае, если сравнить с унылыми казенными корпусами родного физтеха.

– Жаль, – сказала я сыну, когда мы любовались на просторный вид с горы, куда я еле-еле доковыляла, – жаль, что мне не пришлось здесь учиться. Сам вид зданий и месторасположение так радует, что учиться здесь, мне кажется, от одного этого легче. Обидно, что можно прожить только одну жизнь.

– Самый большой процент самоубийств среди университетов Америки здесь, – мрачно выкаркнул Сергей в ответ на мои слова.

– Слабый, однако, народ, – подумала я, но промолчала. У нас на физтехе тоже гробились будь здоров как.

Из дневниковых записей:

Уже 4 дня, как я в Америке. Вчера Дарья возила меня на ферму, где она покупает много молока и делает из него творог; настоящего, привычного нам, творога в этом захолустье нет. Молоко наливали мы сами из крана в большом чане, оставили на полочке деньги и ушли, полюбовавшись на коров. Коровы показались мне раза в полтора крупнее, чем наши российские Бурёнки.

Стоя на пороге фермы, Дарья втянула носом запах навоза, смешивающегося с запахом свежего молока, и сказала:

– Мне здесь очень нравится. Чувствуешь себя ближе к земле.

Я оглядела чистый бетонный пол, на котором мирно стояли жующие животные.

– А я чувствую себя здесь ближе к коровам.

Эта немудреная шутка вызвала у нас приступ веселья, сказывался чистый хвойный воздух, ферма расположена была далеко от шоссе, и небольшие поля здесь чередовались с хвойным лесом.

По дороге на ферму возле самой Итаки через шоссе прыгали косули, не обращая внимания на машины. Попытки испугать их гудком ни к чему не привели, штук пять животных замерли на секунду, грациозно перескочили через дорогу и скрылись в кустах.

– Столько их развелось, бывают даже аварии со смертельным (имелось в виду со смертельным для человека) исходом. Разрешена охота на них, – сказала мне Дарья, нетерпеливо дожидаясь, когда освободится путь.

– Да, вот если бы в России разрешили охоту на оленей, гуляющих под окнами, через неделю не было бы ни оленей ни проблемы, подумала я.

12-го Сережка рано пришел с работы, и мы поехали в парк.

Красивые горные виды по дороге не очень меня радовали, дорога петляла, бежала то в горку, то под горку, подморозило, скользко, темнело, и было страшновато, что занесет на гололёде.

Когда добрались до места, Сергей звал меня подняться, обещал восхитительный обзор, но я с моей ногой, если бы и поднялась, то точно не смогла бы спуститься, и меня пришлось бы снимать пожарной машиной как безумного беглеца за сокровищами мадам Петуховой. Мы постояли внизу, перейдя по мостику ручей. Летом сюда приезжают на шашлыки.

Богатый человек купил эту землю и подарил ее штату Нью-Йорк с тем, чтобы здесь сделали заповедные места отдыха. Мне понравились местные миллионеры и размеры их подарков.

13 января. Вчера, съездили на водопад и по дороге полюбовались озером Каюга, одним из пальцевых озер, возле которого и расположена Итака, вернее она расположена в устье речки, впадающей в озеро. Водопад находился в большом котловане природного происхождения. Видимо произошло опускание почвы небольшого, радиуса 1,5 -2 км участка, по краям видны сколы пород, как на озере Рица. (Нет, скажет мне сын, во второй мой прилет в Америку, ну-ка Ваня, объясни бабушке, откуда здесь эта расселина, и внук важно скажет «это ледник прокопал»).

Я рисовала, а Ваня с родителями лепил снежную бабу, большую слепили, в Дашкин рост.

Внизу расселины были люди, но Сережа сказал, что они не с этого места спустились, а прошли другим путем.

14 января.

Дашка прирабатывает в разных местах. Раз в неделю утром ходит мыть полы в ресторане, два раза в месяц делает общую уборку в частном доме, где она должна проработать пять часов. Платят ей за уборку дома с рук на руки сто десять долларов в месяц, а вот сколько она получает в ресторане, не знаю. Еще у нее есть дед, старик девяноста лет, за которым она ухаживает. Он в здравом уме, передвигается сам, и уход за ним состоит в подаче еды и беседах. Дашка своего деда любит и эту работу делает с удовольствием, а про мытье полов с тоской сказала:

– Я не устаю и мне ерунда помыть эти полы. Но что же я всю жизнь буду только полы мыть?

– Не унывай, – сказала я с ложной бодростью.– Как послушаешь, все семьи на чужбине испытывали трудности, и приходилось не отказываться от любой работы. А потом большинство поднялись, лучше устроились.

15 января. Вчера вечером Иван спросил меня перед сном, глядя на пазл, собранный нами, с изображением детей, катающихся на рыбах:

– А ты любишь играть с рыбками под водой?

Я глубоко задумалась, люблю ли я играть с рыбками под водой:

– Пожалуй, если я спущусь под воду, не я буду играть с рыбками, а они со мной.

Такой же специалист по неожиданным вопросам, каким был его папочка в детстве.

16 января. Побывала у Сергея в лаборатории. Дашка отвезла Сергея и меня, я осталась рисовать одно из зданий университета, а потом, замерзнув, полезла наверх к Сережке. Посредине пологой, но высокой горки мне стало страшно, но я на всякий случай не оглянулась назад и благополучно добралась доверху. Посидела у Сергея, он похвастался своей установкой и деталями, которые сам выточил на токарном станке. Маленькие хорошенькие детали меня очень впечатлили.

Сережка занимается белковыми кристаллами. Они с шефом мечтали изобрести метод, с помощью которого можно было бы легко определять состояние белка в этом самом кристалле, но пока безрезультатно, несмотря на красивую установку.

Потом сынок попоил меня чаем без сахара, пришли его товарищи, один русский, Алеша и англичанин. Англичанину я и пожаловалась на отсутствие сахара, и он мне ответил, и я поняла! что его жена тоже не любит чай без сахара, а они тут его пьют. Я осталась довольна высоко интеллектуальным уровнем своей беседы на английском языке. Не считая английского языка, все здесь напоминало наши химические исследовательские институты, длинные коридоры, небольшие комнаты вдоль коридоров, внутри всё те же колбы, серые приборы, сушильные шкафы, тяги, всё очень похоже.

Заехавшая за мной Дарья предложила пойти в китайский ресторанчик, Сережка настроился на работу и к тому же наелся бутербродов, и с нами не пошел, а я согласилась и, кажется, зря, что-то подозрительна мне эта курица с подливой, которую мы там ели, подозрительна не столько курица, сколько острый и очень жирный подлив.

Сейчас Дарья спит, Ванюшка, придя из школы и ничего не поев (их кормят в школе), гуляет, а я пишу в перерыве между игрой на компьютере.

17 января. Вчера вечером произошла неприятность по моей вине. Позвонила девушка Люда, приятельница Даши, и попросила встретить её, сказала, что она в Бинг Тауне и чтобы ее встретили на автобусной остановке через час, они знают где. Я и передала, как поняла, и они помчались в этот город, а встречать надо было в Итаке, они зря сгоняли 40 миль туда и обратно.

Людочка оказалась миловидной и худенькой женой Пети П., Сережкиного одногруппника и приятеля, с которым я знакома больше шести лет.

В этой молодой семье полная неразбериха. С Людочкой Петя был знаком с детства, потом Людмила собралась замуж, но Петя увел ее от жениха. Людмила, с детских лет восхищенно влюбленная в Петю, ради него сдала кучу экзаменов и тоже устроилась в Корнеле. Петя оказался рядом, в часе езды, и это давало им возможность жить вместе.

Так прошел год, а потом Петр и Людмила решили узаконить свои отношения и вместо того, чтобы тихонько зарегистрироваться в посольстве в Нью-Йорке, помчались летом в Минск и сыграли там пышную свадьбу по всем правилам. После свадьбы Петя отправился в посольство, чтобы получить новую визу взамен окончившейся старой, а ему отказали. Получив отказ, Петр нахамил женщине в посольстве, и она сказала, что пока она здесь работает, Петру визы не видать. И теперь он был в Минске, а Людмила каждые три месяца летала к любимому мужу. Вот и сейчас она возвратилась от него.

Вечерами я пыталась гулять, насколько мне позволяла больная нога, смотрела на здешние дома, возле которых возвышались огромные ели, значительно старше домов.

Дома все разные, ни одного одинакового домика я не встретила, во всех домиках какие-то потуги на украшение, много открытых веранд, много домов Т-образной формы, возле каждого окончания дома вход с крыльцом в виде веранды. Всё красиво, не сравнить с нашими добротными каменными, но донельзя однотипными домами на очищенных от леса дачных участках, и возвышающихся на своих шести сотках как молчаливые катафалки безвкусия их богатых владельцев. Здесь же – долой стандарт, кто во что горазд, но явно с мыслью не только о внутренних удобствах, но и о внешнем виде.

Казенного вида бетонный караван-сарай, в котором живут Сережа и Даша, достаточно уныл на первый взгляд, но общий облик города не портит, он двухэтажный, бледно голубой, прилеплен на склон горы. Рядом одноэтажные коротенькие домики, покрытые голубым сайдингом, как будто сделанные из кубиков и приклеенные к склону. Позднее я обнаружила, что это не сайдинг, а обыкновенные крашенные доски.

Дома как из картона, но внутри тепло за счет размера и температуры отопительных батарей, окна не закрываем, спим с открытыми. Температура на улице от 0 до 5 градусов тепла, но при такой температуре в Москве этой осенью я мерзла в нашем блочном доме, а здесь как-то радостнее, только Москва очень далеко, так далеко, что страшно, и нереально кажется само существование жилых мест, расположенных в необозримой дали отсюда. Мысль о расстоянии угнетает.

Центр города, так называемый «даун-таун» тоже застроен невысокими домами, разноцветными, украшенными рекламой, но стоящими близко друг к другу, образуя своими фасадами улицу, тоже разбавленную кое-где оставленными большими соснами и елями. Много церквей разнообразного толка и архитектуры, но круглых куполов православных церквей в Итаке нет ни одной.

В районе университета просторно и ветрено, на этой горе пронизывает насквозь, и невозможно стоять, но красиво очень, даже сейчас, зимой. Территория университета большая, кругом газоны, современные здания своими размерами и цветом не отличаются от старинных, просто окна шире, и видны современные прочные рамы, здания, не портящие общего ансамбля, но и не подделывающиеся под старину. В общем, хорошо и придраться не к чему, а хочется, очень хочется придраться.

18 января. Во второй половине дня, захватив Ваню после школы, мы поехали проветриться к ближайшему небольшому водопаду. Водопад замерз, и только небольшие струйки воды стекали по застывшим глыбам зеленоватых сосулек. Ванька побегал на природе, стараясь провалиться в возможные полыньи у подножия застывшего водоизвержения, не провалился, хотя и не реагировал на наши предупреждающие вопли, после чего все почувствовали голод, и Даша предложила пойти в Мак-Доналдс.

Такие слова, как Мак-Доналдс, нельзя произносить всуе при моем внуке: это как в шахматах, тронул – ходи, и хотя меня предупреждали, что в Америке эти кормящие заведения просто дрянь по сравнению с московскими, но – заветные слова были сказаны, и пришлось тащиться в сомнительную придорожную забегаловку, где из еды мне понравился только жареный картофель.

Начинало смеркаться, когда мы вышли, сели в автомобиль и Дашка, резко так газанув, вылетела на дорогу, где сбавила скорость, но поздно. Дорожный блюститель порядка заметил нас и стал сигналить. Испуганная Дашка остановилась. К ее окошку подошел молодой высокий негр в форме и попросил документы.

Документы Дашкины были всунуты в бардачок, который полностью соответствовал своему названию, найти там что-нибудь, особенно, когда над твоей душой стоит свирепый черный полицейский со свистком, не представлялось возможным. Видя, что Дашка завибрировала, я помогла ей искать со словами:

– Успокойся, чего ты боишься, что он без предупреждения стрельбу откроет?

Сергей как-то рассказывал, что их с приятелем остановили, они попытались по русской привычке выйти из машины, чтобы объясниться на свободе, где можно было помочь себе жестикуляцией для большей убедительности, но только приоткрыли дверь, как к их носу поднесли пистолет: – Сидеть.

В результате этих ещё и приукрашенных рассказов, Дашка, которую первый раз остановили, перепугалась.

Документы мы нашли, полицейский стал объяснять, что она превысила скорость, потом заглянул в машину, увидел на заднем сидении Ванюшку без ремней и спросил, сколько ребенку лет, а, получив ответ, стал объяснять, что только с шестнадцати лет можно ездить не пристегнутым, а до шестнадцати лет нельзя, это наказывается.

«И какого тогда черта ты спрашивал, сколько ребенку лет», с тоской думала я. «Видно же, что не шестнадцать», а черный блюститель порядка продолжал тараторить, что превышение скорости он нам не зачтет, а вот за непристегнутого ребенка нужно будет в суде платить штраф. Подробности разговора мне перевела Дашка позднее, а сейчас я только поняла про Ваню. В этих широтах темнеет быстро, и если в начале разговора мы видели полицейского, то когда стемнело, черный негр в темной форме исчез, в потемках сверкали только белые зубы да белки глаз, и звучал голос, неумолчно, раз двадцать пять повторивший:

– Сикстин, сикстин.

При этом он наклонял голову и заглядывал в машину, стараясь видимо именно до моего сведения, как более взрослой женщины, донести то, что он говорил, всё повышая и повышая голос, не видя никакой реакции на свои усилия.

Дашка поддакивала «Иес, иес», а я изображала глухую, как пень, бабку и так и промолчала весь разговор и, чем громче он орал, тем меньше я понимала и не произносила ни звука, ни гугу. Не хватало мне встрять со своим немыслимым английским, тогда бы простояли тут до утра.

Суд состоялся, когда я уже гостила в Индианаполисе, и Дашка заплатила пятьдесят долларов, 25 – штраф и 25 – судебные издержки.

19 января. Все утро пурга, валит снег, видимости никакой. Сережка уехал на автобусе на работу. У него много работы, он будет работать все выходные и некогда ему заняться организацией моей поездки в Индианаполис к Семену с Ниной. (Семен и Нина мои друзья, эмигрировавшие в Америку в 1994 году).

Утром опять лани подходили к окошку, и я вспомнила свою первую ночь здесь.

22 января, понедельник. В субботу Даша и Ваня играли в шахматы. Вдруг Ваня запротестовал:

– Мама, так король не ходит.

Я пошла глянуть, что они делают.

Дарья перепутала ферзя с королем, и теперь король беспризорный, бегал у нее по всей доске.

– Ты съел, – сердится Даша.

Под глаголом съел, подразумевается натуральное поедание фигур, у которых Ваня отгрыз верхушки, отличающие ферзя от короля.

25 января. Здесь живем, не запираясь. Уходя и оставляя Ванюшку одного, тоже не запираем его, нет бесконечного:

– Запри дверь и никому не открывай.

Я тоже сижу, не запершись, но когда оставляем квартиру пустой, уходим погулять все вместе, то запираем дверь на ключ, дорогой монитор могут стащить. К слову сказать, что когда поехали меня провожать, тоже оставили открытой свою халупу.

Тем не менее, Сережкин шеф, канадец, постоянно живущий в Америке, узнав, в каком районе Сережка снимает квартиру, сказал, что это опасный район.

– Конечно, – мой сын нисколько не огорчился, – конечно, опасный. Там ведь мы, русские, живем.

На ночь машину Сергей не закрывает.

– Полезут воровать радиолу и сломают стекло.

Публика здесь многонациональная, есть и американцы, ходят японцы или китайцы, не поймешь, кто именно. Эти не здороваются и не улыбаются, а две молодые европейского вида девочки проходя мимо меня, сидящей на кресле возле входа, всегда здороваются:

– Хай, – и улыбаются.

Тащила большую коробку из-под монитора на свалку, парень с девушкой спросили, нужна ли мне помощь, не прошли молча мимо.

Есть здесь русские и украинские семьи. Из Украины много евангелистов и баптистов. В одной семье трое мальчиков и двое бывают у нас, играют с Ванюшкой, когда не в ссоре.

Даша с Сережей больше общаются с товарищами Сергея, и с женщинами, которые учатся или преподают в университете. Дело в том, что эмигранты – это одно, а вот такие, как мои молодые Криминские, которые русские подданные и всегда могут или будут вынуждены вернуться на родину, – это совсем другое.

Вчера вечером мы ездили в Ванину школу, там нам должны были объяснить, как следить за учебой ребенка, и тем детям, чьи родители придут, выдать пиццу.

Ванька обмирает о пицце, и мы пошли. Здание школы мне понравилось, и внутри было светло, рисунки в духе Матисса на стенке, большой спортзал, на улице целая куча спортивных сооружений, но Даша школу ругает, говорит, контингент не тот, и хочет Ваню переводить в другую школу.

Не знаю, насколько смена учительницы и окружения, пусть не самого благородного, но привычного, повлияет на Ваню, он все-таки еще не очень силен в английском, и у него любовь с учительницей, чего может не быть в новой школе.

Приходил местный алкоголик, Боря из Люберец, жена евангелистка, вывезла его из России, двое взрослых детей тоже здесь, а он ходит к нам звонить своей любовнице в России.

– Бывшей любовнице, – поправляю я детей, – теперь через океан какая уж тут любовница, просто подруга.

Даша утром заказала мне билет в Индианаполис, сначала лететь придется целый час на каком-то маленьком самолете и только потом на боинге. Билет заказала на 6 февраля, очень мучилась, кассирша слишком быстро говорила.

Мой английский совсем беспомощен, я не понимаю, что мне говорят, и сама не могу подобрать нужных слов, путаюсь.

27-ого, в субботу, собрались с силами и поехали в музей стекла, где-то в милях 50 от Итаки. По дороге нас накрывал снежный буран, и не видно было ни зги, а на следующем витке горной дороги показывалось сквозь тучи яркое солнце, и видны были на склоне горы тени от бегущих облаков. Освещенные передние деревья загорались ярким золотистым цветом в контрасте с синими склонами гор, на которых лежала тень от облаков. Проехали эту долину и снова попали в снежную пургу, но температура была плюсовая, и снег на темной дороге таял.

Солнце здесь высоко, как у нас в середине марта, и поэтому все время кажется, что уже март, хотя таких перепадов температур, особенно вниз, как у нас в марте, когда вдруг пятнадцатого марта мороз 15 градусов, здесь такого нет, пока, во всяком случае.

Музей удивлял разнообразием форм и красок – казалось, что всё, что только может придумать человеческая фантазия, здесь есть. Огромные цветные вазы всех возможных цветов, от самых ярких до светлых, с переливами и переходами, фантастических размеров и маленькие с тонкими выписанными узорами на красном фоне, два кофейника совершенно разноцветных, один в фиолетово-синих тонах, другой в зеленовато-розовых с чашечками вместо крышек, а чашечки в виде шляпок, лягушки, ящерки на разноцветных камнях, красная лягушка, распластанная на бледно-сиреневом кристалле, литые стеклянные шары, в которых чего только нет: и цветы и кусочки пейзажей, черно-зеленые рожи в стиле модерн, красивая фарфоровая посуда, на скромную расцветку которой уже и глаз не глядит, уставший от красоты ваз и декоративных поделок.

Была и посуда в привычном стиле нашего хрусталя, но мало, таких хитроумных бесцветных цветов и орнаментов, навеянных морозными узорами наших долгих зим, какие являются нашему глазу в обыкновенном магазине хрусталя, здесь нет. Нет и утонченных форм богемского стекла, бокалов с палевыми переходами и изысканной росписью золотом, но вазы, напоминающие чешское стекло, есть. Много текучих форм, но есть и строгие, бокалы на тонких ножках, вазы строгих форм с выписными узорами. Всё красиво, всё просит себя купить. Цены от $ 4000 до 150. Есть и украшения, стекло в золоте, ограненное как мелкие алмазы, достаточно изящно и красиво, есть висюльки и попроще, в общем, у кого есть 10 долларов, тот тоже не уйдет с пустыми руками, хоть что-то да купит на память.

Мы купили пару сережек по 15 долларов, украшение Сонечке, и для Насти в ее коллекцию свинку и орла. Крохотный орёл с желтыми клювом и желтыми когтями был последний на витрине, а приехав домой, мы увидели на обратной стороне наших купленных животных бирку – «made in China» и смеялись, но подумав, решили, что это по заказу используют дешевый труд, а мотивы и разработки американские. Во всяком случае, так нам хотелось думать.

На наших глазах стеклодув изготовил из стеклянных палочек симпатичного слоненка. Иванка глядел не отрываясь, разинув рот, и я пожалела, что нет темных очков, огонь слепил глаза, а с экрана (весь процесс проектировался на экран телевизора, вынесенного за будку) наблюдать было не интересно, не возникало ощущения причастности к происходящему. Надо было брать с собой на эту экскурсию темные очки.

Посещение этой выставки-магазина бесплатно, но чтобы съездить на экскурсию на завод, надо было заплатить по 11 долларов с человека и за Ивана 6 долларов, и поехали только Дарья и Ваня, а мы с Сережей решили, что зрелище не сто́ит таких денег, я не раз видела, как работают стеклодувы и выдувают колбы, видела совершенно бесплатно, ну не хотела тратить Сережкины 11 долларов. Правда, там объясняли разные технологии, какая ваза каким способом делается, но говорили ведь на английском, и я бы ни черта не поняла.

30 января. Вот и второй месяц зимы на исходе. Погода пасмурная, плюс пять. В воскресение, мы решили проводить Сережку на работу и поснимать и порисовать университет, а заодно и прогулять Ивана, но при подъезде к универу нас сильно тряхнуло, и сломалась, как решил Сережка, какая-то подвеска. Правда, он сказал «ось полетела», и я никак не могла понять, как мы со сломанной осью собираемся, тем не менее, добраться домой. На двух колесах, волоча зад?

Это уже третья развалюха, которую они покупают в Америке. Первую я не успела и увидеть. Торопыга Сережка купил ее за 800 долларов, а потом еще и жаловался, что она часто в ремонте.

Я обругала его по телефону, помню, сказала, что машину за 800 долларов покупают не для того, чтобы на ней ездить, а чтобы ремонтировать. Он продал ее на запчасти и купил за 2.5 тысячи. Ее я увидела лишь на фотографии в разбитом виде. Дашка грохнула. У них была гражданская страховка, и за разбитую чужую машину заплатила страховая компания, а свою они выбросили и купили эту, японскую.

Сережка считает, что американцы делают плохие машины, хуже японских, но судя по фотографии побитой машины, такой удар мог выдержать только танк, весь перед машины всмятку, и американское производство тут не при чем.

Я покрутила видеокамеру, но сняла только прилежащие дома, а сам красивый вид на старое здание университета и панораму с горы, которую мне показывал Сережка в прошлый раз, не смогла заснять – идти было далеко, а нога еще плохая, хожу медленно и с трудом. Вчера, тем не менее, когда пошли гулять с Ваней, залезли в какой-то ручей за помойкой, я уселась на траву и рисовала, а Ванька ворочал камни, преграждая ручей или очищая русло от камней, я так и не поняла.

У нас кончился хлеб, и стало невесело, машины нет, и хлеба не купишь, ни одного магазина рядом, хотя вообще в доме продуктов на длительную осаду. Сейчас Сережка повез Дарью вырывать восьмой зуб, повез на чужой машине, машине приятеля Роберта.

– А доверенность? – поинтересовалась я.

– В этой стране доверенностью служит ключ от машины, – ответил Сергей.

Я живу в семье, все мы говорим по-русски, Иван перестал читать мне вслух английские книжки, маленькие такие книжки, на каждый день новая книжка, и никаких тебе тяжестей в портфеле. Ванин портфель представляет собой рюкзак, в который с некоторым усилием можно было бы запихать и самого Ивана, правда рюкзак легкий, несмотря на такой крутой размер. Местное телевидение не включают, только русские мультики или взрослые русские фильмы, в результате у меня четкое ощущение, что я не в Америке. Америка стала чем-то нереальным, где-то там за окном, где говорят почему-то не по-нашему, а ведь могли бы и постараться.

Я ехидничаю, мол, когда меня спросят о впечатлениях об Америке, я скажу, что моя кухня благоустроеннее, Дашка услышала и обиделась. Тем не менее, иду мыть посуду, полная раковина, а я играю в любимый «freecell» и пишу путевые заметки (знай наших), и отлыниваю от своих прямых обязанностей.

Вчера днем ездили втроем, мы с Дашей и еще одна женщина моих лет, Людмила, за бесплатным питанием, в церковь. В одну церковь Даша как-то уже ходила, но без меня – я в машине ее ждала – и принесла кучу авосек с продуктами. Русские называются бесплатную раздачу продуктов фудом от английского «food» – пища. Даша узнала о такой возможности отовариться где-то через полгода после приезда в Америку. Окружающие пользовались этими раздачами, но ей не говорили, может быть случайно, может быть, как думает Дашка, по злому умыслу – не знаю.

Мы приехали за 15 минут до начала, и уже стояла большая унылая очередь, Даша поздоровалась три-четыре раза по-русски со знакомыми. Впереди нас стояла большая группа армян, за нами стояли монголовидные личности, в общем, интернациональное сборище. Импозантный старик румын из Бухареста поцеловал Дашке ручку при встрече. Я поняла, почему Дарья меня переодела, если бы я была в своей нарядной шубе, это выглядело бы неприлично. При входе я записала фамилию, а на самом деле просто свое имя и город проживания, на столах свободно лежала еда, но брать можно было в ограниченном количестве, каждый присматривающий имел свой участок и показывал, что взять можно от сих до сих один, два или три предмета, на выбор, например, три йогурта, одну банку консервов, что-то одно из бакалеи, овощи не ограничивали, зато фрукты она кричала только уан, а они лежали россыпью, и непонятно было, что лучше, взять один персик или упаковку свежей клубники, естественно, клубника перевесила, просто натурально перевесила. Хлеба можно было взять две упаковки, а мясных продуктов не было, хотя говорят, что бывают, но есть их нужно в тот же день, здесь продукты с последним сроком реализации и кто-то даже плохо перенес здешние сосиски, о чем я сразу и сказала Дарье; очевидно, что мясные продукты надо брать в магазине. Из овощей я выбрала шпинат и баклажан, последний.

В общем, довольно грустное это занятие, брать бесплатную еду, и то, что она не хуже, чем наша за деньги, слабо утешает. С другой стороны, я вспомнила российские прилавки в конце 90-ого года, когда в магазине был только хлеб и консервы из морской капусты, и подумала, что тогда такое изобилие бесплатных продуктов вызывало у наших шок, и наши граждане рвались в Америку, а теперь я выбираю и далеко не с каждого прилавка хватаю продукты, только то беру, что нравится: пирог с клубничным джемом взяла, а макароны поленилась тащить.

Познакомившись на «фуде» с Людмилой, живущей в маленьких одноэтажных домиках недалеко от нас, я стала с ней встречаться по вечерам, прогуливаться вокруг близлежащих домов, что здесь совсем не принято.

Сразу же после знакомства, мы почувствовали друг к другу расположение, родство душ: кругом была лишь молодежь, или верующие старушки, с которыми надо напрягаться, чтобы лишнего не сказать, а то осудят. Через пару прогулок рассказали свою жизнь друг другу.

Людмила имела техническое образование, всю жизнь работала и растила детей, сына и дочь. Сын остался в Ленинграде, а с дочкой она жила здесь. Когда жили в Ленинграде, сдавали комнату студентке из Америки, а к ней заходил приятель из Корнельского университета, мулат – отец немец, мать негритянка, – и Оленька, ее младшая дочка, влюбилась в этого мулата, вышла за него замуж и уехала в США.

– Он нам тогда казался вполне приличным человеком, с образованием, – все это Люда мне расскажет позже, во второй мой приезд, а тогда по горячим следам недавнего развода дочери она так замечательно охарактеризует зятя:

– Он только сверху черный, а внутри он фашист.

Ольга родит сына, Олдена, и Люда прилетит из Ленинграда помочь дочке.

Зять, тогда еще не бывший, увлекался всякими предметами воинских отличий, погонами, эмблемами, оружием. У него даже был пистолет. Вот русская теща и задумалась, что можно подарить зятю-американцу, если в их Америке всё есть. И придумала. Взяла с работы противогаз для подарка зятю. Потом документы оформила, визу получила, уложила противогаз в чемодан, пришла на контроль в аэропорту.

– Это что у вас такое? – спросили ее таможенники, с удивлением разглядывая странное невиданное изображение, появившееся на экране. Люда тоже наклонилась, старательно разглядывая, что же могло их заинтересовать в ее чемодане.

– А, это…, – небрежно сказала она им. – Это противогаз.

– Да, противогаз, – повторила она на их недоуменные взгляды.

– Зоя, а что я еще скажу? Не могу же им объяснить, что везу противогаз в подарок зятю. Пусть уж думают, что хотят.

Нужно себе представить, как я хохотала, слушая эту историю. Самым загадочным образом женщина зачем-то тащит в чужую страну противогаз.

– Потом, когда я прошла контроль, – продолжала свой рассказ Люда, подождав, когда я закончу хохотать, – ко мне подошли еще раз двое, и проверили документы. Я тогда думала, что это из-за того, что виза кончалась у меня, а теперь я думаю, что проверяли меня из-за противогаза.

Приехала Люда к дочке на три месяца, а осталась надолго. Зять попался плохой, скандальный, драчливый, ложась спать, прятал пистолет под подушку, Ольга его боялась, и в один прекрасный день они сбежали тайком. Сейчас они переживали, что зять их найдет и захочет забрать сына, не потому, что он ему нужен, а чтобы досадить Ольге. Все права были у него, он был гражданин штатов, а Ольга тогда имела только грин-карт.

3 февраля. Вчера вечером Иван в сумерках гладил толстенного полосатого кота, фет-боя (жирный мальчик, так было написано на его ошейнике), и звал с собой, – come here, come here.

– Что ты сказал? – переспросила я, не поняв английской речи внука.

– Ну, он же не понимает по-русски, – ответил внук.

15 февраля. Позавчера вернулась из Индианаполиса, впечатлений полно, попробую описать.

Сережка привез меня в аэропорт, мы подали документы на регистрацию, и женщина в синей форме стала мне быстро что-то объяснять, посреди разговора подняла на меня глаза, резко замолчала, а потом вдруг спросила:

– Do you speak English?

Представляю, какой у меня был тупой вид, что она поняла, что я не говорю.

– Она нет, но я все понимаю, продолжайте, – вмешался Сережка

Перелет прошел нормально, правда, мне поменяли и рейсы и маршрут, и я вместо Портсмута летела через Дейтройт. Прилетев в Дейтройт, я долго шла по длинным коридорам к гейт С-18 и потом обратно, к началу, гейт-3, куда меня отправила толстая негритянка – негров на обслуге много. Тем временем я забыла название города, в который прилетела и долго выясняла у изумленного мужчины, где мы находимся.

– Where are we? – спросила я его, но он не понял.

– What town is it? – но он опять не понял и только после повтора ответил:

– Дейтройт.

– Thanks, – бодро ответила я и пошла на посадку.

Когда мы прилетели в Индианаполис, меня не встречали, никто не кидался ко мне с радостными воплями, и я решила пойти получить багаж, несмотря на приказание Семена находиться в том выходе, куда я прилечу.

Вдруг ко мне подошел мужчина и спросил:

– It is Indianapolis. Is it o’key for you?

(это Индианаполис, это нормально для вас?)

– Yes, but I don’t know where I can get my baggage.

(Да, но я не знаю, где взять багаж.

– Here, downstairs.

(Здесь, вниз по ступенькам).

Я спустилась вниз, выловила свои сумки, одновременно думая, как я смотрелась в глазах этого мужчины, женщина в шубе по теплой погоде, с диким корявым английским выясняет, в какой город она прилетела, как будто ей все равно, куда лететь. На самом деле мне действительно было все равно, не куда, а через что, главное – конечный пункт, но вот я на конечном пункте и совершенно не знаю, что делать дальше. Постояв, я решила подняться наверх и вернуться к своим воротам, но, подойдя к лестнице, передумала и решительно подошла к двум свободным от регистрации рейсов и багажа женщинам и с грехом пополам объяснила им, что я опоздала, меня должны были встречать и вот, я не знаю, где они, мои друзья.

Женщины что-то мне говорили, я ничего не поняла, пока дело не дошло до имен друзей, а потом моего имени. Я поняла, что они сделают то, что я и добивалась, не умея объяснить это по-английски, дадут объявление по аэропорту. Я подождала, послушала, как это звучит и ничего, кроме имен, не услышала, но буквально минут через пять ко мне по эскалатору спустилась Нина, и мы дали волю радостным воплям, объятиям и слезам. Каждая из нас не надеялась когда-нибудь другую увидеть, так далеко разошлись наши пути дороги. Семен ждал снаружи, у машины, и мы поспешили к нему. Внешне он похудел и сдал, но голос и напор не изменились.

Шесть дней меня кормили, поили, покупали подарки, сводили на великолепный концерт в местную филармонию, куда приехал японский дирижер, участник какого-то конкурса, который проходил в Индианаполисе; исполняли Рахманинова, концерт для фортепьяно с оркестром, пианистом был высокий представительный негр, который не щадя сил терзал клавиши, и я не только не уснула, как боялась, что вдруг мне станет скучно и я начну дремать, нет я даже украдкой сглотнула слезы, подступающие у меня всегда, когда мне что-то нравится. А во втором отделении был Мусоргский и там тоже не задремлешь, я и не ожидала, что мне так понравится.

А еще мы два дня ходили по картинной галерее, смотрели картины, было много раннего и позднего Возрождения, четыре картины Эль Греко, импрессионистов, постимпрессионистов, Ван Гога, Моне, Ренуара только две картины, а Дега я совсем не нашла. Были пейзажи Коро, в общем, интересно, большое и красивое собрание картин, в основном, подаренных музею местными миллионерами, да и сам музей создан тоже на пожертвования. В результате получилась разбросанность экспозиций по временам и художникам, потому что в залах обычно располагают коллекцию дарителя, в одном зале коллекция одного дарителя, в другом – другого.

– Им, наверное, приятно быть тут выставленными, чтобы все знали, это вот они, те, на чьи деньги это все сделано, – сказала я, глядя на портреты миллионеров, основателей музея, её и его, в начале зала, и тут же Нина обратила мое внимание на надпись на стене другого зала, – даритель пожелал остаться неизвестным.

– Ну вот, это он для того, чтобы мы не могли сказать о нем то, что я сейчас сказала, – и мы с Ниной засмеялись.

Смеялись мы много, и когда я уезжала, Семен сказал о Нине грустно:

– Я понял, что ей здесь не хватает, – чтобы ты жила если не в этом коридоре, то, по крайней мере, на соседней улице.

Это, наверное, было правдой. Грустной правдой. Они могли не бояться за свое будущее, в материальном плане и по части медицины они были устроены, у них была двухкомнатная квартира в небольшом симпатично отделанном двухэтажном доме, за которую они платили, как социально малообеспеченные третью часть ее стоимости, была машина, наполненные продуктами магазины, где они могли позволить себе купить все, что пожелают, не думая, хватит им до конца месяца или нет. Машина, правда, была записана не на них, так как они по своему положению не могут иметь машину, не могут пригласить друзей из России по бедности, не могут работать, уже получая пенсию, хотя Нина работает нелегально, делает уборку два раза в неделю в доме миллионера. Но все это пустяки, главное – отсутствие привычного дружеского общения. У Семена там родня, они ходят друг к другу в гости, но все же меня и не только меня на соседней улице нет, а Нина так общительна, столько друзей осталось у нее в Москве.

Семен, который так любил прихвастнуть своим профессорским званием, сейчас вообще умалчивает на эту тему; профессор он был там, в другой жизни, а здесь простой пенсионер, такой же, как все.

Нина сводила меня на экскурсию в дом миллионера. Территория, где расположены дома, обнесена невысоким забором, но въезд туда свободный, ворота открыты. Одноэтажный дом в итальянском стиле имел стеклянные двери, Нина повозилась с замком, сняла с сигнализации, и мы спокойно вошли. И не внутренняя красивая отделки, не тарелки из мастерской Пикассо, дорогие новомодные картины, металлические аисты в туалете, нет, не это всё меня поразило, в конце концов, я бывала в Эрмитаже, в Останкинском музее, в Грановитой палате, и чужого богатства, часто царского, повидала и не такого, но задевало за живое это наглое бесстрашие за свое добро. Я вспомнила наши коттеджные поселки, огражденные бетонными заборами с рядами колючей проволоки поверху, и мне стало завидно за эту открытость и доступность богатства.

Город расположен на плоской поверхности, так удивительно это не вязалось с моим представлением об Америке, которое я получила, проехав от Нью Йорка до Итаки, и далее, во время наших воскресных выездов, до Пенсильвании.

– Здесь великая американская равнина, – строго сказал мне Семен, – но горы и здесь есть, на севере.

Индианаполис, как объяснил мне Семен, город миллиардеров. Здесь развита химическая и медицинская промышленность, и легко найти себе хорошую работу.

Двоюродная племянница Семена была замужем за местным, американским евреем, который принадлежал к ортодоксальной церкви, и в его семье соблюдались обряды, давно забытые обрусевшими евреями из России.

У внучатого племянника Семена, состоялась бармицва, на это дело пригласили почти 400 человек, сначала в синагогу, потом на вечеринку. Мы с Ниной за день до этого события пошли помогать готовить родне стол. Еда должна была быть кошерной, и маленький сморщенный девяностолетний вполне еще бодрый, несмотря на усохший вид, старик присматривал за нами, чтобы мы совершили омовение рук перед готовкой. Он же разбивал куриные яйца для женщин, они не могли это делать, тогда пища не будет кошерной.

Мне хотелось получше узнать о том, чем отличается кошерная курица от куриц, поедаемых простыми смертными, неевреями, во всех уголках мира, но не удалось.

Семен меня закормил всяческой вкусной едой, и мне было нехорошо с желудком ночью, а утром я не смогла пойти на обряд в синагоге и грустно смотрела, как Семен вытащил откуда-то крохотную ермолку и нацепил себе на голову:

– А где твои пейсы? – ехидно спросила я.

Но Семен был настроен серьезно, только показал кулак на мою подковырку, взял Нину под руку и они ушли, а я легла поспать еще немного после бессонной ночи.

Вернувшись, Нина рассказывала, что церемония прошла очень хорошо, мальчик держался уверенно, не сбившись, произнес текст, который положено было ему произнести.

– Жаль, что ты не пошла, тебе было бы интересно, когда еще попадешь на такое.

Я только вздохнула. Ясно было, что никогда.

Нина описала мне подсмотренную в церкви сценку. Молодой еврей, стоя на коленях, усердно молился, бил поклоны, а его полуторагодовалый сын в это время играл с огромной черной бородой отца, дергал ее, проверяя на прочность, потом залез и спрятался под нее, и, наконец, вылез посреди бороды и уселся на нее перед самым носом отца, а тот продолжал молиться, не обращая никакого внимания на проказы сынишки.

К вечеру я отлежалась, и мы пошли на вечеринку, для которой и готовилось столько еды.

– Просто как для огромной свадьбы, – сказала я племяннице Семена, матери мальчика.

– Нет уж, всё, – ответила она мне. – Здесь свадьбу готовят родители невесты, а мы уже отмучались (у нее было два сына).

Попав в обществе эмигрантов, я не была психологически готова к расспросам про Россию, не понимала в первый момент, что эти люди хотят услышать от меня. Они уехали, потратили массу сил на переезд и им нужно было знать, что там трудно живется, что они не зря старались, не сделали ошибки, уезжая. Само собой как-то подразумевалось, что я мечтаю совсем осесть в Америке, и, хотя это было не так, я не противоречила. Все эти люди устроились здесь лучше, чем они были устроены там, в России, но на самом деле, грустили по прошлому и им хотелось слышать, что если бы они остались, то прозябали бы, а тут им хорошо. Но очевидно, что хорошо только детям, которые и не вспоминали Россию, а прыгали сейчас на вечеринке под музыку в огромном зале, играли в игры, организованные для них специально нанятым человеком, визжали, как и положено детям их возраста во всех странах мира, только здесь их никто и не думал одергивать, взрослые теснились у столов и мирно беседовали пока молодежь резвилась.

Зяма, зять Семена, муж его двоюродной сестры, рассказывал, что его приятель, держа в руках журнал «Плейбой», сказал:

– Если бы я знал, что смогу читать плейбой на русском языке, я бы не поехал в Америку.

На другой день Нина и Семен привели меня в гости к своим приятелям, выходцам из Винницы, смотреть квартиру, которую они недавно приобрели за 80 тысяч долларов. Для немолодых эмигрантов собственная квартира – это довольно редкое явление. Квартира большая, двухъярусная, наверху спальни, внизу кухня, гостиная, ванная, симпатичная лестница наверх.

В Виннице они жили вчетвером в двухкомнатной квартире, две комнаты смежные – трамвай дали название такого типа жилью неунывающие советские обыватели. Дети выросли, работы никакой, жить тесно, и они перебрались в Америку. Хозяину, Мише, уже шло к шестидесяти, но он решился работать десять лет, чтобы получать нормальную, не социальную пенсию. Устроился на небольшой заработок продавцом в магазине электротоваров, а однажды электрик заболел, и некому было собрать люстру для покупателя, попросили Мишу, он собрал. Ему повысили заработок, перевели на другую должность, и вот они накопили деньги и могут похвастаться квартирой и общей обустроенностью жизни.

Пили чай из красивых вывезенных из Винницы чашечек. Миша рассказывал, как они приняли решение уехать.

– Мы, русские… – сказал он и запнулся

Я не произнесла ни звука, даже не шелохнулась, но, увы, мысли могут материализовываться. Миша взглянул на меня черными семитскими глазами, мягко улыбнулся:

– Зоя, вы понимаете, мы, русскоговорящие евреи привыкли считать себя здесь русскими.

Я закивала головой, ради бога, все понятно, все нормально. Мы все для населения Америки русские, некогда им вдаваться в тонкости, и слава богу.

Кончилась неделя моего пребывания, и вот меня провожали обратно в Итаку. Пришлось долго идти вдоль аэропорта, выискивая вход с названием нашей авиакомпании. Наконец нашли, и я подала важного вида негру в форме свой паспорт и билет.

– А паспорт-то зачем? Тебе здесь не Россия, – запротестовал Семен, но было уже поздно. Негр с интересом листал мой паспорт, не вырывать же было документ из его рук. Просмотрев от корки до корки, он вернул мне и билет и паспорт, затем положил наши вещи на свою тачку и повез внутрь аэропорта к стойке, где меня зарегистрировали и написали, какой номер выхода на мой самолет. Нина была со мной. Сопровождала. А Семен ушел парковать машину. Негр как-то долго не уходил, и мне показалось, что ему надо заплатить, но я решила положиться в этом вопросе на Нину – если надо, то она подскажет, и я суну, сколько надо, или она сама заплатит. Но Нина молчала, и негр так и ушел ни с чем, обиженный нашим невниманием.