Читать книгу Второго дубля не будет - Зоя Криминская - Страница 6

Переезд в Карталы не помню.

В Карталах мы живем в центре города на привкзальной площади. Адрес: Привокзальная 1, кв 14. Дом трехэтажный, мы живем в большой комнате на третьем этаже. В двух других живут Ярошецкие – молодой черный и красивый еврей, его жена, мать и сынок Борькой. Боря маленький, ему годика четыре, и мне не товарищ. Кухня большая, мне кажется, был газ, не помню растопку плиты. На кухне был кран с холодной водой. Дверь в маленький туалет была расположена рядом со входной дверью. Наша комната прямо. В комнате помещалось 2 спальных места (я спала с мамой), стол и китайская роза – огромное дерево, которое не цвело, и бабушка говорила, что сторона у нас северная, солнца нет, и поэтому роза не цветет. Возле кровати стояла шаткая этажерка, которая всё время норовила упасть.

Китайскую розу во время уборки выдвигали на середину стола и обрызгивали ее как белье, ртом водой из чашки. После купания листья становились темными и блестящими. В темноте на фоне окна роза казалась страшным чудовищем, широко раскинувшим свои темные лапы, и я, проснувшись ночью от бабушкиного храпа, лежала за маминой спиной, затая дыхание и слушая стук собственного сердца, и долго не могла уснуть от непонятного, вязкого страха.

Шкафа не помню. Кажется, был самодельный деревянный гардероб. Белье хранили в чемоданах.

У меня был свой уголок на полу, где я играла в куклы, рассаживала их по стенкам.

Переехали мы в августе, а первого сентября я пошла в школу в первый класс.

Школа моя – начальная – длинное розовое одноэтажное здание. Холодно. Пасмурно. 1-ое сентября. Мы в школьных формах и в белых фартуках мерзнем на улице. Директор, немолодой и худой мужчина, долго и нудно говорит о важности момента. Скучно. Плохо слышно.

С косами, до стрижки

Учусь я хорошо. Я так проникнута важностью свершившегося со мной превращения из обыкновенной девочки в школьницу, что стараюсь из-за всех сил. Я хорошо помню, как бабушка последний год мне твердила:

– Ну вот, посмотрим еще, как ты будешь учиться!

Я – буквоед. Никаких отклонений, ну ни малейших, от требований моей обожаемой учительницы Нелли Ивановны. Она некрасивая женщина, носик уточкой, но мне нравится, и я очень боюсь оказаться хуже других в ее глазах. Ее авторитет значительно выше авторитета бабушки и мамы, ведь она учительница, а они всего лишь бабушка и мама. Мама иногда иронически хмыкает, чувствуя мою прямо таки трепетную любовь к Нелли Ивановне и самому процессу учебы, но молчит.

На втором месяце учебы мой пыл начинает потихоньку остывать. Каждое утро лень вставать и идти в школу. Всё время хочется спать. Идешь в потемках ранним, сырым утром, тихонько дремлешь на ходу. Уже считаю дни до первых новогодних каникул. Но учиться все еще мне нравится. Нравится типографский запах новых тетрадей, промокашки в них, сначала такие новенькие, розовые, потом все в чернильных разводах. Приятно выписывать буковки, а потом разглядывать их. Огорчает, правда, вид исписанных мною тетрадок – у них загибаются уголки, на аккуратно разлинованных полях появляются чернильные пятна от испачканных пальцев, исправления и всякая другая грязь.

Помню, я написала что-то неправильно и не знала, как исправить. Стала плакать и капнула слезой на страницу. Все размазала. Мама и бабушка предлагали разные варианты, вплоть до того, чтобы вырвать лист, но я все отвергала и рыдала в голос. Потом в отчаянии, вся зареванная легла спать. Дальнейшая жизнь с такой тетрадкой казалась просто немыслимой. Утром в школе сдала ее на проверку как есть. И всё обошлось без нареканий. Нелли Ивановна не сказала ни слова, глядя на измызганную страницу.

Чем ближе к концу тетради, тем скорее хочется начать новую, в которой будут одни пятерки, а эту, старую, где даже тройки мелькают, – выкинуть. Но без разрешения учительницы тетрадь менять нельзя, а Нелли Ивановна разрешит это только тогда, когда испишется последняя страница. Ну вот, наконец-то, можно взять новую тетрадку, с хрустом провести ладонью по первой странице, отогнуть обложку, обмакнуть перо в непроливашку и… и поставить здоровенную кляксу прямо посреди страницы! Ну что тут будешь делать? Остается только в голос зареветь.

Нелли Ивановна вела все предметы, даже пение. Помню, на уроке пения у нас было соревнование по рядам. Когда наш ряд спел, то оказался на последнем месте.

– Вы все прислушиваетесь к голосу Зои, – сказала Нелли Ивановна.

Мой очень громкий голос и полное отсутствие слуха гарантировали нашему ряду последнее место в течение всех первых трех лет учебы. Мелодии я не узнавала, песни различала по словам и, когда я пела, мне казалось, я пою правильно.

В первом классе я часто играла в куклы; уроки давались мне легко, и при всем старании я не тратила много времени на их приготовление, а гулять одну меня все еще пускают неохотно.

В один серый ноябрьский день, когда я сидела со своими куклами, разыгрывая какую-то мною же придуманную пьесу и озвучивая сразу все персонажи, открылась дверь в комнату, быстрым шагом вошел мужчина в форме, и бабушка вслед за ним. Я сразу почувствовала какое-то напряжение.

– Зоечка, ты не узнаешь, это папа, – сказала бабушка. – Поздоровайся!

Не помню, наверное, я молчала, растерянная.

Отец приезжал за официальным разводом. Помню, мама говорила с ним сквозь зубы, когда они сидели за столом.

В классе у меня есть подруга, Шмонина Галя, симпатичная девочка с веснушками. У Гали густые длинные косы. Когда Галю вызывают прочитать кусочек текста, она быстро встает из-за парты, перекидывает косы на спину и ясно и четко читает. При этом у нее очень горделивая осанка. Мне она нравится, нравится, как она движется, как перекидывает косу. И когда вызывают меня, я тоже перекидываю косу таким же жестом, как Галя и так же прямо держу спину, пока читаю текст.

Тексты из учебника родной речи с картиной Левитана «Золотая осень» на обложке. Я люблю на уроке чтения смотреть на эту картину. Я никогда не видела такой осени. Сейчас мы живем в степном краю, редкие деревья только в городе, а за окраиной голая бескрайняя степь, а до этого, в Колпашево, была тайга, там тоже осень выглядит по другому.

В пионерском лагере

Стихи я учу легко, даже Исаковского, не говоря о Пушкине, считаю хорошо, а вот пишу хуже.

Я санитарка в первом и во втором классе. Хожу в школу с белой повязкой, на которой вышит красный крест. Важно осматриваю руки и уши, гоняю мальчишек мыть руки, когда они грязные. При исполнении я важная и, думаю, довольно противная.

При входе в школу дежурят старшие мальчики, в основном из 4-ых классов. Они проверяют чистоту обуви и не пускают тех, у кого грязная обувь. Я тщательно вытираю свои черные резиновые сапожки о решетку при входе в школу, но их сомнительная чистота не нравится одному мальчишке на дверях, и он не пускает меня в школу. Я доказываю, что обувь чистая, но он грубо выталкивает меня за дверь. Я страшно оскорбилась, заплакала и побежала прочь из школы, решив не ходить больше сюда никогда! Помню как я бегу с отчаянием в сердце домой, слезы градом текут по щекам и противно соленые попадают в рот, встречный ноябрьский ветер сбивает с ног, и тяжелый портфель больно бьет по ногам.

Думаю, что бабушка посоветовала мне не обращать внимания и сделать вид, что я вытираю ноги. Пусть отвяжутся эти противные мальчишки. А если они чистые, то вытирать и не обязательно. И успокоив, отправила меня обратно в школу. Я слегка опоздала, в коридоре уже никого не было и я спокойно прошла в свой класс. Нелли Ивановна даже не сделала мне замечания.

В школе длинные темные коридоры, по ним можно бегать сломя голову, учителя только шарахаются в стороны.

Правда задираются мальчишки, дергают за косички, но это быстро проходит, я учусь давать сдачи. Мне помнится, я не очень одолевала Нелли Ивановну жалобами на проказы мальчишек.

Как-то раз, зимой, когда я шла из школы домой, вместе со мной шел мой одноклассник Славка, который меня дразнил, как, уже не помню. Я повалила его на завалинку сарая перед нашим домом и лупила портфелем, но он не переставал дразнить и смеялся, слегка прикрываясь рукой. Лупанув его пару раз портфелем, я только задумалась, не стукнуть ли его и в третий, как вдруг услышала строгий бабушкин окрик из форточки:

– Зоя, сейчас же домой!

Я постояла, подумала, двинула всё же Славку портфелем ещё раз, чтобы не воображал, что поле битвы за ним, и отправилась домой.

В дальнейшей бабушкиной интерпретации этот невинный эпизод выглядел так:

– Смотрю, а она его повалила и лупит, и лупит портфелем. Никак не перестанет. Такая вот драчунья.

Бабушка чувствовала себя прямо таки спасительницей маленького мальчика, хотя реальная опасность быть забитым до смерти ему не грозила.

Часть нашей школы отдали под казарму. В двери, ведущей в помещение, где жили солдаты, была щелочка, я сунула туда свой любопытный нос и чуть не задохнулась от тяжелого спертого воздуха.

После Нового года, весной, мама уехала на 4-х месячные курсы усовершенствования в Ленинград. Я очень скучала. Я любила бабушку, была к ней привязана, но без мамы, которую я видела только по вечерам и по воскресениям, мне было тоскливо. Мама была веселая, смешливая молодая женщина, и жизнь без нее стала серой и скучной.

Бабушку я слушалась, а когда не слушалась, то слышала: – Ну, вот погоди, приедет мать….

Бабушка говорила это подозрительно часто, и я думала, что она тоже ждет мою маму, свою дочку. Но бабушка не была сентиментальна и, когда я расчувствовавшись (довольно редко) целовала ее, говорила: – Какие нежности при нашей бедности!

Ну, вот, наконец, весна, и мама вернулась. Солнечное воскресение, и от соседей, как всегда по выходным, доносятся вопли радиолы: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка» или «Ах, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед».

Ярошецкий крутил пластинки с утра до вечера на полную громкость, я выучила их наизусть, и иногда они мне надоедали. Хотелось смены репертуара. Но сейчас мое настроение совпадает с музыкой, и я ношусь по комнате и радостно напеваю: «Работница питания, приставлена к борщам, На Танечку внимания никто не обращал».

Слова песни не имеют ко мне никакого отношения. Это мне не грозит, уверена я, чтобы никто внимания не обращал. Да и Тане повезет в конце песни, а это уже скоро.

В Ленинграде мама совершенно неожиданно встретилась в бане со своей близкой подругой из Батуми – Тамаркой. Проходя мимо голых женщин, она услышала, что кто-то позвал ее по имени, и, вглядываясь через пар в сидящих, она узнала Тамару. Больше они уже не теряли связи и переписывались всю жизнь.

После первого класса мы с мамой ездили в Батуми. Каждое лето мы куда-нибудь ездили, хотя жили довольно скудно. Просто мама работала в железнодорожной больнице, и билеты у нее и у меня были бесплатные.

По прибытии в Москву нас встречал дядя Боря, мамин двоюродный брат, второй сын бабы Капы. Его детей, Таню и Лешу, в тот свой приезд я не помню. Кажется они были в Бологом у бабушки. Помню очередь в кассе предварительной продажи билетов, загадочное слово – закомпостировать. Нужно закомпостировать билет, без этого нельзя, оказывается, ехать дальше, а это ужасающе долго и нудно стоять в очереди в жару в душном помещении.

От Москвы до Батуми мы ехали в развеселой компании. В одном купе с нами оказались трое молодых парней, они пили пиво вместе с мамой и играли в подкидного дурака. Мама подвыпила и много смеялась. А я сказала:

– Моя мама как выпьет, – на людей кидается!

Сказала на всякий случай, чтобы новые знакомые не очень-то рассчитывали на мамину благосклонность. За это я была бита в вагонном туалете.

Но вот мы в Батуми у тети Тамары (маминой мачехи) и дедушки, на улице Горького. Меня мучают смутные воспоминания о запахах, о дворе, ведь я жила здесь маленькая. Во дворе я играю с девочками.

Дети здесь менее враждебные, чем в Карталах, и легко принимают меня, незнакомую, в свой дворовый коллектив, Здесь даже слегка борются за мое внимание, внимание новой, незнакомой девочки. Самая частая игра девчонок – в секреты: роется ямка, в нее кладется фольга, на фольгу разноцветные стекляшки, затем сверху стекло, и засыпают песком. Секрет спрятан. Потом этот секрет долго ищешь и, когда находишь, с волнением разгребаешь песок пальцем и любуешься на выложенные тобой переливающиеся узоры. Это твой секрет. Но еще необходимо найти и разорить чужой. Мне же нравилось составлять переливающиеся разноцветия в ямке, а азарт разорения чужих секретов меня не прельщал. Я только любила найти и сравнить чужую работу со своей, а потом засыпа́ла чужой секрет песком.

На батумском бульваре тенистые аллеи с большими деревьями, в основном платанами и магнолиями. Аллеи засыпаны крупной морской галькой. Под магнолиями на гальке много жестких крупных листьев, опавших с дерева. Мама научила меня делать шапку из этих листьев, скрепляя их спичками.

Дедушка был тяжело болен, я всё время ходила взад-вперед – из дома на улицу, с улицы в дом – производила много шума, он сердился на меня, и мне не понравился. Ясно было, что он меня совсем не любит. Мама была расстроена нашими отношениями. Она очень любила своего отца. А мне он не понравился. Он довел меня до слез своими утверждениями, что дедушку надо любить больше, чем маму. Старый человек шутил со мной, но я не приняла эту шутку и очень обиделась. Так мы расстались, не поняв друг друга, и расстались навсегда, как потом оказалось.

Вернулись мы домой с 2 копейками в кармане, но это помнила только мама.

Во втором классе дни замелькали один за одним в уже привычном ритме учебы, учились, правда, в основном во вторую смену. Мне это нравилось, не надо рано вставать.

Сентябрь в Карталах бывал еще довольно теплый. Помню яркие степные закаты, на которые я заглядывалась, устало и лениво возвращаясь из школы. Тепло и пыльно. Мимо нас, школьниц, прижимая нас к заборам, пылит большое и пестрое стадо коров. Я останавливаюсь и, бросив портфель на чахлую пыльную траву у дороги, сажусь на него и жду, пока пройдет стадо. Коровы громко мычат и, приподняв хвосты, бросают лепешки на землю. Я жду терпеливо, я не люблю ходить параллельно со стадом (просто трушу). Подружки останавливаются и зовут меня, но я не трогаюсь с места и ничего не объясняю. Дома ждет моего возвращения из школы бабушка. Обед уже готов, я мою руки и сажусь кушать, иногда на кухне, а когда на кухне колготятся соседи, то бабушка приносит еду в комнату. Я ем и рассказываю ей сегодняшние школьные события, в которых я лично выгляжу самым наилучшим образом. Но бабушка не всегда одобряет меня, в особенности мою способность встревать в любую ситуацию, которая меня изначально даже не касается, но задевает мое чувство справедливости, а я всегда за справедливость.

– Ну, наш пострел везде поспел, – комментирует она мои рассказы.

Или – Ты, Зошка, ну просто в каждой бочке затычка.

В последнем случае я представляю себе большую бочку, почему-то с пивом, с дыркой сбоку, из которой льется пиво. Я затыкаю дырку своим носом (суешь свой острый нос куда не надо – еще одно бабушкино высказывание) и сижу так, так как, если вытянуть нос обратно, то ясно, что пиво снова польется. А в других бочках тоже дырки, и их надо срочно затыкать, а нос-то у меня один! И я мечусь от бочки к бочке в бесполезной и неразумной попытке заткнуть все дыры. Мне жалко себя, я перестаю есть и начинаю плакать. Такой переход от веселого оживления к слезам обескураживает бабушку, но она не сдается и говорит свое любимое:

– Какие нежности при нашей бедности!

Поплакав немного, я иду гулять, так как вечером надо учить уроки и на прогулку времени мало.

Как-то раз Нелли Ивановна провела испытание, кто спокойно просидит минуту. Мальчишка за моей спиной все время бурчал и что-то вытаскивал из-под парты. Я раз десять за минуту повернулась, призывая его к порядку, в результате оказалось, что я сидела хуже всех. Нелли Ивановна поколебавшись, так и сказала:

– Хуже всех сидела Зоя.

Обидевшись и надувшись, я просидела смирно остаток урока.

Видимо, все-таки тесно и скучно было мне и в школе и в нашей комнатке с китайской розой. Я начиталась Жюль Верна, знала, что мир очень большой, и стремилась куда-то в неведомые края. Помню осенью, до уроков мы стоим возле городского парка, и я уговариваю девочек убежать из дома. Прямо сию минуту не ходить в школу, а убежать на войну в Корею!

– Мы будем там санитарками, будем перевязывать раненых – говорю я.

Мысль не идти в школу нравится моим одноклассницам (Шмониной среди них нет), но возникает резонный вопрос, а что мы будем есть? – Надо насушить сухари – говорю я.

– Тогда убежим через неделю, – осторожно предлагает одна из девочек.

– Нет, – возражает ей другая. – Бежать надо летом, зимой очень холодно. Замерзнем до смерти.

Замерзать никому не хочется и мы понуро бредем в школу. В общем, в Корею мы так и не попали ни сейчас, ни летом.

Во втором классе мне купили металлический конструктор, и я с воодушевлением начала конструировать подъемные краны, машинки с поднимающимся кузовом, тележки и прочие механизмы. Пластинки конструктора были из красноватого металла, и изделия из них были очень красивы. Я возилась с этим конструктором много лет. Потом мне купили новый, из алюминия и я делали машины разноцветные. Играла я в конструктор вплоть до нашего отъезда из Карталов.

К Новому году мы получили посылку из Батуми от дедушки. Сначала получили письмо от тети Тамары, что они посылку послали, стали смотреть на штемпель, выясняя сколько времени шло письмо и что осталось от посылки, если ее всё еще нет. В общем, в посылке сохранилось только немного мандарин, а от хурмы мне дали поиграть блестящую косточку. Я долго держала ее в руках, и какие-то смутные воспоминания во мне шевелились, ведь в детстве я ела эту хурму, но сейчас не могла вспомнить вкус, только знала, что косточку такую я держу в руках не первый раз в жизни.

После второго класса мы ездили в Колпашево. Ехали долго, очень долго до Томска, и за окнами вагонов стоял густой темный лес и цвели на полянах необыкновенные цветы. Поезд часто останавливался в лесу и всё время опаздывал. Я мечтала выбежать из вагона и нарвать охапку цветов, как это делали взрослые смелые мужчины, но мама боялась, что я отстану от поезда и не выпускала меня. Целыми днями я лежала на верхней полке вагона и смотрела в приоткрытую створку окна на тайгу, вдыхая запах хвои вместе с паровозным дымом (часть дороги ехали с паровозом). На крутом изгибе дороги можно было увидеть, что у нас во главе состава, паровоз или тепловоз.

Меня волновали полустанки, мимо которых мы проезжали, дети, которые махали рукой вслед поезду, их незнакомая мне жизнь, которая на секунду соприкоснулась с моей и исчезла навсегда. Монотонность пейзажа утомляла, и тогда я начинала нетерпеливо ждать какого-нибудь города, большой и длительной остановки, на которой мы с мамой сходили и гуляли по перрону и ели промасленные пирожки «с кошатиной», как про них говорила мама.

В вагоне взрослые мальчики играли в шахматы и научили меня играть тоже. Правда, по упрощенному варианту – королю мат не ставился, его просто съедали, как любую другую фигуру и игра прекращалась.

Ночью в вагоне я спала на нижней полке, мама боялась, что я во сне упаду. Приходилось смиряться.

Из Томска до Колпашево летели на самолете. Самолет был маленький, с четырьмя крылами. Маме было плохо в самолете. Ее рвало, а я в начале полета вертелась и всё глазела в иллюминатор, но под конец укачало и меня. Мама еле успела сунуть мне кулек.

Занятия в кружке в лагере

В Колпашево сестры Таня и Оля взялись научить меня кататься на велосипеде. Оля учила меня упорно, и я поехала-таки, несмотря на свою трусость. Сестры показались мне ловкими и подвижными по сравнению со мной. Думаю, это так и было. Они пустили меня одну с небольшой горки, и я повизгивая от страха покатилась самостоятельно и чуть не въехала в корову, которая взялась невесть откуда и важно лежала на моей дороге. А я панически боялась коров, резко крутанула рулем и свалилась с велосипеда. Животное даже не шелохнулось.

Еще меня удивили очень длинные сумерки, сумерки белых ночей. Давно вечер, а всё светло и светло. Спать нас не укладывали, мы ложились, когда захочется, и это было прекрасно.

Поздний вечер, мы залезли на сеновал, сено пахнет сладко летом и солнцем. Сухие травинки падают за шиворот и щекочут. Мы прыгаем с какой-то антресоли у притолоки вниз, на гору сена и визжим во всю силу легких. Взрослых нет и никто нам не мешает. Напрыгавшись и запыхавшись, мы ложимся как попало на сено и говорим, говорим, вспоминая происшедшее за те два года, что мы не виделись. Становится темнее, но вечер все длится, все еще видны лица даже в потемках сарая. Странный свет льется сквозь щели в стене, вон по двору идет мама звать меня спать. Таня и Оля просят оставить нас ночевать на сеновале. Нам приносят одеяла и подушки, и мы тихонько засыпаем, я так и не дождавшись наступления настоящей темноты.

Обратно мы летели на самолете побольше, и мне не было плохо. Но маму все равно рвало.

Мама потом расскажет, что у родни не хватало белья, и спать нам пришлось на вывернутых наволочках, но тогда такие мелочи меня не волновали.

В общем, житье мне там было привольное, больше свободы, чем дома, я снова подружилась с сестрами и была рада поездке.

Во время стоянки поезда в Новосибирске, мама купила в привокзальном киоске толстую книгу в зеленоватом переплете «Двенадцать стульев и Золотой теленок» и очень радовалась своему приобретению. По приезде бабушка, однако, не одобрила ее поступка в довольно решительных выражениях:

– Зад голый, а туда же, – книжки покупают.

Мне, правда, не казалось, что у мамы голый зад. У нее было красивое креп-жоржетовое платье, шитое у портнихи, шерстяная безрукавка с разноцветными полосами, ажурный белый шарфик. Мама выщипывала брови, красила губы красной помадой и душила носовые платки. А я была худой девчонкой с цыпками на руках и въевшейся в них грязью, ободранными локтями и коленками и длинным носом на бледном черноглазом лице. Но, держа в руках мамин кружевной платочек и нюхая его, я чувствовала, я ждала, я вырасту и тоже стану загадочной, красивой женщиной, и буду душить носовые платки.

В начале учебного года в третьем классе к маме зашла ее хорошая знакомая и, увидев, что я играю в куклы, очень удивилась: – Такая большая девочка и играет в куклы!? – И я перестала играть.

Забегу в комнату, когда бабушка на кухне, схвачу грустную, бледную куклу Наташку со шрамом на лбу, поцелую ее раз, другой и быстренько посажу обратно. Но чувствую свою измену перед старой куклой. Ночью бабушка храпит, я проснусь и прислушиваюсь, не плачет ли брошенная мною Наташка.

Зимой я носила козлиную серую шубку и красную вязаную шапочку капором. Меня так и дразнили – Красная шапочка.

Помню очереди за хлебом, длинные и унылые. Все в какой-то серой, некрасивой одежде, понурые. Продавщицы крикливые, до визга. В очередях стояла бабушка. Самое страшное и очень обидное было потерять очередь. Иногда вместе с бабушкой стояла я. Тогда давали на двоих. Случалось, посылали в очередь меня, а потом приходила бабушка. Стоя в очереди одна, я волновалась, что бабушка не успеет прийти, очередь вытолкнет меня, как неплатежеспособную, и мы останемся без хлеба.

Когда маму приглашали в гости в большие компании, она ходила одна, без меня. Но иногда вечерами, когда она шла к кому-нибудь из знакомых просто так, на огонек, она брала с собой меня. При этом мне давалась масса наставлений:

– Веди себя прилично, не болтай ногами, не вмешивайся в разговоры взрослых. Если тебе предложат конфет или печенья, возьми одну штучку и поблагодари. – И тут же вспоминалась история, как когда-то в далеком детстве (я этого не помню) мне пододвинули вазочку с конфетами и сказали: – Угощайся, Зоинька.

И Зоинька запустила в вазочку всю пятерню и вытащила столько конфет, сколько поместилось в пригоршне. Эта фантастическая история рассказывалась много раз и превратилась прямо таки в семейную легенду.

После таких наставлений я сидела в гостях надутая и прежде, чем взять конфету, спрашивала у мамы, смущая ее, можно ли взять.

Часто в гостях мне казалось уютнее, чем у нас дома. Мне нравились кружевные салфеточки на комодах, бумажные цветы в вазочках, пресловутые семь слоников. Но мама ненавидит искусственные цветы, а настоящих что-то не видно, иногда летом бывают в доме мелкие, сильно пахнущие гвоздики, которые дарят маме наши друзья Ткаченко.

Но это было в младших классах. Чем старше я становилась, тем шире становился круг моих знакомых, и я реже ходила с мамой в гости.

После принятия в пионеры в третьем классе я – звеньевая. У меня одна красная полоска на рукаве. Я опять при должности, но чувства важности и ответственности у меня меньше. Меня не очень огорчает, что наше звено (одно из трёх) не лучшее в классе.

Мама с бабушкой скандалят, и я обычно на стороне бабушки, которая после ссор часто плачет (крокодиловыми, по словам мамы, слезами), и мне ее жалко. В сущность ссор я не вникаю, поводом служат всякие пустяки, но потом идет перечисление всех взаимных обид, накопившихся за долгое время их совместной жизни. После ссор наступает тишина, и бабушка дуется и не разговаривает с мамой, но обеды готовит. По ночам бабушка храпит, и мама не высыпается, это тоже причина для взаимного раздражения. Во время последней ссоры дошли до маминого детства; бабушка напомнила маме, что она каждое утро перед школой готовила и подавала ей завтрак, а мне подает завтрак она.

– Я тоже работала и одна тебя растила, а ты живешь как барыня! И не ценишь! – сердилась бабушка

– Я устала от твоих попреков – отвечала мама. – Она большая, не хочешь, не готовь ей завтрак.

Теперь каждое утро вместо бабушки меня поднимает будильник. Я тихонько встаю, чтобы не разбудить мать, с которой мы спим на одной кровати, надеваю тапочки и иду в туалет. У нас паровое отопление, но в туалете очень холодно. Потом на кухне умываюсь холодной водой. Умываюсь как Том Сойер – только побрызгаю на себя водичкой и всё. Зажигаю электроплитку и жарю себе яичницу. Чай в термосе приготовлен с вечера. Ем яичницу, потом хлеб с маслом и чай и бегом, а то опоздаю. Теперь я не намазываю масло на хлеб так тщательно, как в детстве, когда я просила размазать масло аккуратно, чтобы нигде не было пустого хлеба. Теперь кое-как намазала, проглотила, нацепила пальто, нахлобучила шапку, схватила портфель и, застегнувшись на бегу по лестнице, выскакиваю на улицу. Уже заморозки, на улице чуть светает, я иду в резиновых сапогах и пробиваю лед на всех встречных лужах, разглядываю узоры на льдинах, топчу замерзшую буграми глину. От земли пахнет свежестью. Морозец слабый, но ноги через резину холодит. Я еще разбиваю пару луж и уже тогда бегом в школу.

В доме поселился пластилин. Он всюду. Прилипает к ногам, когда ходишь, к рукам, к рукавам, когда кладешь руки на стол. Мама и бабушка стонут и плачут, но покупают и покупают мне пластилин. Ребенок занят, ребенок часами не мешается, не шумит и не капризничает, кто из взрослых устоит против этого?

В начальных классах у меня длинные косы. Помню это ощущение тяжести на голове от волос. Но мытье длинных волос в бане – это целое дело! После намыливания, надо сидеть и долго, долго расчесывать волосы, потом вытирать в предбаннике, потом спутанные, со слезами, раздирать дома. Я очень не люблю эту процедуру. И еще я помню противную процедуру натягивания чистых простых чулок на мокрые, плохо вытертые полотенцем ноги.

В конце четвертого класса мне остригли косы. Я очень устала от своих длинных волос, и мама повела меня в парикмахерскую. Волосы у меня были густые, косы толще моих рук, мама всё говорила:

– Мне кажется, эти косы у нее все соки выпили, и поэтому она такая худая.

Когда я распустила волосы в парикмахерской, народ вокруг ахнул. Остричь такую роскошь! Под давлением общего настроения мама смутилась и пошла было на попятный. Один мужчина с гневом сказал маме:

– Если бы у моей дочери были такие волосы, я бы близко не подпустил ее к парикмахерской.

Парикмахерша занесла ножницы над моей головой :

– В последний раз, да или нет?

– Да! – сказала я, и стала стриженой.

Косы оттягивали голову назад, и я не сутулилась, а стриженая я сразу согнулась, но зато стала подвижнее. На косы трудно было надевать зимой шапку, они были толстые и давили на шею, а теперь свобода!

В Карталах бедная растительность. Во дворе садик на три дома, в нем посажены кусты акации. Летом они цветут желтыми цветами. Попочки у цветков сладкие, их можно есть, что Лина (живет во дворе в маленьком домике, ровесница) и делает, а мы с Ольгой (подруга, живет во втором подъезде моего дома, на год старше) только обсасываем сладкий сок и выплевываем. Когда созреют стручки, можно делать пикалки и пикать, пронзительно пикать целый день, пока голова не распухнет. Еще есть лесопосадки вдоль железной дороги. Там идет одна колея, поезда ходят редко и всё заросло низенькими ветвистыми деревьями, слегка похожими на ивы своими продолговатыми серебристыми листьями. На них растут маленькие, длиной 5—6 мм узенькие зеленоватые плоды, которые мы называем финиками. У них неопределенный слегка сладковатый мучнистый вкус, и они идут у нас как лакомство.

Летом по квартирам ходят рыбаки и продают речную рыбу, в основном карасей. Бабушка очень вкусно запекает их в сметане. Просто объедение. Но есть приходится очень осторожно, так как в карасях очень много мелких раздвоенных костей.

Я и Оля на демонстрации

На праздники бабушка варит холодец, готовит неизменный винегрет и к нему селедка. Селедку у нас подавали с костями, снимая только шкурку и поливали постным маслом. Праздники – Октябрьские, Новый год, Первое мая и дни рождения.

Еще бабушка печет пирог в чуде или домашнее печенье, рецепт которого дала бабушке ее знакомая. Бабушке кажется, что ее печенье не такое, как она ела в гостях, но нам с мамой всё равно нравится.

Зимой мне купили лыжи, и я хожу по садику на лыжах одна. Скучно ходить по кругу, но далеко уходить мне не разрешают, а любителей кружить по садику нет. Я хожу вдоль забора и придумываю, что меня забросили в тыл врага на парашюте. Всё вокруг становится сразу загадочным. Опасности грозят мне из-за каждого заснеженного куста акации. Вон за забором фашисты с автоматами. Но голос бабушки, которая зовет меня есть, разгоняет мираж, и я плетусь обедать и собираться в школу. Я вся промокла и замерзла, прячась от немцев в кустах, и бабушка меня ругает, а Циля Иосифовна Ярошецкая под наш разговор пытается запихнуть своему младшему внуку, брату Борьки, жвачку. Мне противно на это смотреть, и я довольна, что малыш выплевывает ее на пол. Вечером мама и бабушка осуждают Цилю за такое кормление ребенка.

– Это в наше-то время! – сердится бабушка. – Не может сварить ребенку кашу! В деревне в старое время только самые бедные и ленивые так делали.

Когда я хожу в школу во вторую смену, то уроки делаю утром. А гулять после школы нельзя, темно. И я сижу дома, слушаю разговоры взрослых и делаю вид, что читаю книжку. Бабушка рассказывает захватывающие истории о своей работе акушеркой в деревне, откуда ее «сорвала» мама.

– Смотрю, а у нее (у роженицы) уже пуповина болтается. Я ловлю ребенка и скорее ее на стол. Главное теперь аккуратно перевязать пупок. У деток, которых я принимала, все пупки хорошие и никакой грыжи.

Задавать вопросы и вообще проявлять интерес к таким рассказам мне нельзя. Сразу же опомнятся и замолчат. Поэтому я затаилась и слушаю:

– Лучше всего, когда головкой идет. Ножное прилежание гораздо хуже.

– Но если ручкой, тогда надо звать врача и делать поворот на ручку. Сама я не могу.

– Снег, метель, привозят, всю растрясли. Еле добежала до стола.

Наслушавшись этих разговоров, я до 16 лет думала, что дети рождаются через пуп!

Идет середина пятидесятых годов. Мы живем на большой узловой станции, рядом Казахстан. Преступность большая, вечерами ходить опасно. Вечером опять слышу всякие обрывки рассказов шепотом (чтобы ребенок не волновался).

– Убили женщину. Долго издевались.

– Нашли мертвого. Напоили водой и прыгали на животе, пока он не лопнул.

Мне страшно. За окном потемки. Мама ходит по вызовам и не успевает засветло. Бабушка нервничает. Мне ничего не говорит, но я чувствую ее страх. Позднее мама расскажет, что среди ее больных были поднадзорные, и один из них, здоровенный детина, требовал у мамы больничный, а она не дала. Он показал ей нож и сказал, что доберется до нее. Она долго боялась, а потом забыла.

Когда я болею, мама приглашает ко мне своего знакомого врача-педиатра Илью Соломоновича.

– Он молодой, но я ему доверяю, – объясняет мама бабушке.

У меня часто болит горло и повышается температура. От боли в горле меня пытаются отпоить теплым молоком, которое я обычно с удовольствием пью. Но только не во время болезни! Как только у меня повышается температура, я испытываю сильное, до рвоты, отвращение к молоку. И настойчивые уговоры мамы и бабушки не помогают. Я начинаю пить молоко только после выздоровления.

В конце зимы или в начале весны я заболеваю очень тяжелой ангиной. В это время в Карталах была эпидемия дифтерита. Илья Соломонович считает, что это ангина, но не уверен. Мама пригласила другого врача – немолодую женщину, думаю, инфекциониста. Та долго смотрела мое горло, щупала железы, еще смотрела горло. И сказала в конце концов: «Нет, не похоже, что это дифтерит, подождите с сывороткой». Но у мамы сдали нервы и она для подстраховки вкатила мне противодифтеритную сыворотку, на которую я дала очень сильную реакцию. У меня поднялась температура выше 40 градусов, начался бред. Помню разноцветные все удаляющиеся круги перед глазами. Нужно дотянуться куда-то туда, в глубину, за ними, а я не успеваю и мне очень плохо.

Когда я очнулась, бабушка сказала мне, что я кричала и бегала по комнате, она еле со мной справилась. После вскакивания и беготни произошел кризис, температура упала и больше уже не поднималась. Я выздоровела.

Где-то, наверное, через полгода после этого, мама заболела сепсисом, ее кололи, а я радовалась, что вот и ее тоже колют, не понимая, что мама опасно больна.

После большого перерыва я, наконец, пришла в школу. Нашу учительницу замещает директор, она тоже болеет.

За время моего отсутствия начали учить падежи. Я прочитала в учебнике: в родительном падеже у имен существительных окончания «ы» и «и». Меня поднимает директор и просит назвать предложение с существительным в родительном падеже. Я говорю:

– Вороны каркают

– Неверно

– Собаки лают.

– Опять неверно.

Я молчу в растерянности. Класс смеется злорадно. Мальчишки рады, что отличница в затруднении. Поднимает рука Галя.

– У меня нет книги, – приводит пример она.

– Молодец, правильно. Приведите свой пример вы. – Я ничего не могу придумать, кроме:

– У меня нет тетради, – говорю с трудом, скрывая слезы. Я в непривычной роли тупицы.

Урок математики. Устный счет. Директор предлагает большое число умножить на 25, а затем еще на 4. Соображаю мгновенно, просто приписываю в уме два нуля и поднимаю руку. Учитель вызывает меня сразу. Ответ верен. На вопрос, как получился, отвечаю:

– Умножила на сто.

Дальше объяснять он мне не дал.

– Раз такая догадливая, садись, пять.

Я потрясена легкостью получения отметки. Впервые за все время моей учебы появилась возможность быстро соображать, и не надо долго объяснять, учитель понял сразу! Мне очень понравилось.

В пионерском лагере

Тогда же я получила первую двойку. По чистописанию. Как радовались двое мальчишек, которые сидели передо мной. И еще куча других. Все орали мне в лицо – Двойка, Двойка!!! – Я кусала губы, но не плакала.

Мелкие предметы – мой бич и мамин тоже. С первого класса начались уроки труда, и я стала терять ножницы. Приду в школу с ножницами и забуду. По тем временам это было с концом. Меня ругают, я плачу, я не хочу терять ножницы. Но вот новый урок, я их не забыла, принесла домой, а вот на следующий – опять!

Я опять забыла ножницы! И если бы только ножницы! А варежки. За год я теряла пар 6—7 варежек.

Меня ругали дома по-черному. Мама и бабушка здесь были единодушны. – Растяпа, неряха, на тебя не напасешься!

– Ну что может вырасти из такой растеряхи? – сокрушалась мама.

Но чем больше я боялась потерять варежки, тем чаще теряла.

Еще были деревянные ручки со стальными перышками и чернильницы-непроливашки. Непроливашки – это наглая ложь! Чернила из них выливались и заливали учебники и тетради, парты и новенькую клеенку на столе, где я учила уроки. Они попадали на форму, на фартуки, на руки. Стальные перья все время ломались, ведь писать надо было с нажимом! Как нажмешь один раз, так перышко и откроет клюв и начинает царапать бумагу. Нужно вставлять новое. В школу ходили с портфелем, и в мешочке затягивающемся – непроливашка. А тут на пути горка. Ну кто удержится и не съедет с нее на портфеле? А что при этом будет со стеклянной непроливашкой? И с чем идти в школу, как писать? Хороший сосед по парте, конечно, даст чернильницу. Поставит посередине и можно макать вдвоем. Я сижу вместе с Галей, она меня выручит – ей не впервой, но с ней таких глупостей, как со мной, не происходит, и мне неловко, что я ее, в свою очередь, выручить не могу.

Деревянные ручки я сгрызала до металла. Пальцы у меня всегда были в несмываемых чернильных пятнах. После приема в пионеры я жевала концы галстука. Но ногти не грызла никогда, напуганная раз и навсегда страшным словом инфекция, которая сидит у меня под ногтями и только и ждет, чтобы поселиться во мне.

Гражданскую сознательность и советский патриотизм нам прививали на примере пионера Павлика Морозова. Эта история меня устрашала. Я не могла себе представить, как родные могли убить своего мальчика, даже если он и донес на них. Кулаки представлялись мне бесчеловечными существами, лишенными даже родительский чувств. Смущало меня только, что Павлик донес, где хранится хлеб, а ведь этим хлебом его родные собирались кормить и его тоже. Во всяком случае в моем представлении Павлик, без сомнения герой, жертва ненавидящих советскую власть людей.

В это время я уже много читаю сама. Детские советские книжки вроде «Васек Трубачев и его товарищи» и «Дети Сталинвороша». Жюля Верна «Таинственный остров» мне прочитала бабушка! И только потом я сама.

Читая про жизнь людей до революции, я всегда высчитывала, доживет ли герой до 17 года, до светлого будущего, или нет. Если нет, то выходило, что он несчастный человек, умер раньше срока, так и не узнав торжества правды и справедливости.

Я радовалась, что родилась вовремя и живу прямо в светлом будущем, и никто не сможет меня тиранить. Мне-то повезло, но каково остальному человечеству, которое жило до меня и так и умерло, не прозрев?

После курсов мама устроилась на полставки в лабораторию врачом-лаборантом. Туда мне можно приходить, в отличие от ее кабинете в поликлинике, куда ходить нельзя. Я у мамы, она в белом халате и в хорошем расположении духа; смеясь, вырывает у меня волос, кладет его под микроскоп, и я долго удивленно гляжу на коричневую, в палец толщиной полоску под микроскопом, потом мама дает мне посмотреть каплю воды, крылышко от засохшей мухи. Я в восторге. Глядя, как я радуюсь, смеется и мамина лаборантка Любочка, хорошенькая молодая девушка-татарочка со смуглой кожей и темными глазами. Они дружат с мамой, Люба обсуждает с мамой какие-то свои сердечные дела, а я жду, когда мама соберется домой. Лаборатория расположена напротив моей школы в низеньком одноэтажном кирпичном здании. Вокруг небольшой садик, в нем растут даже березы.

Лето в Карталах жаркое, без дождей, бывают пыльные смерчи. Как закрутит столб пыли посредине дороги, потом долго сплевываешь песок, трешь глаза. Если выйти на окраину города, то кругом сплошная степь и ковыль. Линия горизонта ровная и ничего нет.

В городе есть парк. Посаженный. Помню из деревьев только кусты сирени. В траве много ящериц. Иногда они залезают на камень и греются на солнце. Если ухватить ящерку за хвост, то она убежит, а хвостик оставит в руках.

В парке клумбы. Помню львиный зев, который мы рвали, а потом играли в собачки. Нажмешь посредине цветка, он открывает рот как собачья пасть. Но парк далеко от дома и меня туда редко пускают.

Осенью по двору ветер гоняет засохшие шары перекати-поле. Колючие кусты больно царапают ноги даже сквозь чулки.

Базар далеко и ездим туда на автобусе. Это маленький автобус, в нем много народу и жарко летом, а зимой холодно и все равно душно. Базар расположен в деревенской части станции. Возле него построили элеватор, когда стали запахивать целину. Помню пшеницу, золотой горой насыпанную прямо на землю возле элеватора. Мама опечалена тем, что пшеница намокла и преет.

– А зимой опять в очереди за хлебушком стоять, – говорит она. Мама, пережившая страшный голод Ленинградской блокады, никогда не позволяет мне выбросить недоеденный кусок хлеба. – Хлебушек отомстит, – говорит она.

Хлебные объедки мы собираем и отдаем маминым знакомым в деревню, которые кормят ими кур. Мамины знакомые в деревне – это Иван Федорович Ткаченко и его семья. Иван Федорович – мамин больной, которого она как-то раз попросила сделать за небольшую плату табуретки. Он сделал, его работа понравилась, и постепенно мама и бабушка подружились с ним и его женой Валей. По возрасту они попадали как раз между мамой и бабушкой. Иногда мы ходили к ним в их домик с палисадником на жареную картошку. Валя очень вкусно жарила картошку на сале на чугунной сковородке. Еще они подавали огурчики со своего огорода, летом свежие, зимой соленые. Их младшая дочка училась в педагогическом техникуме, а сыновей я не помню, они жили отдельно. Иван Федорович выгодно отличался от русского мастерового люда тем, что совершенно не пил. Тогда я очень удивлялась восхищением мамы и бабушки таким фактом и гордостью и радостью Вали, что ей так повезло с мужем.

– Вот мама и бабушка тоже не очень потребляют спиртное, а кто-нибудь ставит им это в заслугу? – думала я, уча уроки и одновременно слушая разговоры взрослых

Летом у Ткаченко бывало хорошо. Уйдешь от взрослых, сядешь на скамеечку возле дома и млеешь от запаха левкоев и табака, который усиливается на закате солнца.

В третьем классе я вела дневник. День прожит, а потом забыт, а жалко. Надо его удержать. И я села за писание, при моей небольшой любви к этому процессу ведение дневника – это подвиг. Каждая запись кончалась словами – я поела и легла спать. Мама нашла его и много смеялась. Он не сохранился.

Сохранился дневник, общая тетрадь в разодранной обложке, который я вела с 4 класса и до окончания школы.

Как-то во двор завезли кирпичи. И я весь июнь занималась стройкой, таскала эти кирпичи взад-вперед. Мы с Ольгой Решетниковой, моей закадычной подругой строили дом. Руки у меня в вечных цыпках, непромытую грязь с рук я мажу на полотенце и бабушка сердится. – На тебя не напасешься чистых полотенец, – говорит она. Но мыть руки долго и холодно. Воды теплой в кранах нет.

Линка часто ест прямо на улице. Выбегает с куском из дому, жуя на ходу. Мне это запрещено, это называется кусочничать. Но иногда Лина приносит из магазина просоленую сухую кильку, как воблу. Она ест ее из кулечка, и мне хочется тоже. Я выклянчиваю у бабушки 10 копеек и покупаю кулек этой ржавой мелкой соленой рыбки и ем ее вместе с Линой. Слипшиеся рыбешки натолканы в подозрительную газету. Я таскаю эти рыбки немытыми руками и запихиваю в рот. Мама просто умерла бы при виде такой гигиены питания, но запретный плод всегда сладок.

Вечерами летом можно долго гулять, ведь завтра не в школу. Сидим на лавочке и пугаем друг друга страшилками:

– В черном-пречерном доме в черной-пречерной комнате на черном-пречерном столе стоит черный-пречерный гроб. В черном-пречерном гробу лежит черный-пречерный покойник. Он встает…..

Говорится это медленно, свистящим шепотом нараспев. И дальше с вскриком хватаешь слушателя за руку.

Иногда играем в цветы. Чаще в барыню.

– Вам барыня прислала голик да веник, да сто рублей денег. Велела не смеяться, не улыбаться, губы бантиком не делать, да и нет не говорить, черно с белым не носить.

Я специалист по рассмешению. Только Линка может мне противостоять и не рассмеяться.

И конечно, в прятки. В прятки играли и зимой и летом. Зимой ползали всё в том же садике, прячась за кустики акации, летом за время счета успевали убегать далеко (одежда не мешала) и прятались за сараи и дома.

Считалок было много: «Стакан лимон – выйди вон!», «Эники-Беники. Ели вареники», «Эники Беники, иог», «Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана…», «Ах, как с горки катится Голубое платьице…», «На золотом крыльце сидели…».

Избегавшись за целый день, пропахшая пылью, травой и солнцем, в сумерках, после третьего призыва из форточки «Зоя, немедленно домой», я наконец приползаю в светлое нутро комнаты. Даже при жаре в 30 градусов, которая в Карталах не редкость, в нашей комнате прохладно, и домашние не страдают от жары, не то что соседи, у которых оба окна на юг.

Дома давно меня ждет ужин, правда, остывший, и его нужно подогреть, съесть холодным мне не разрешат – вредно для желудка.

Бабушка нагрела полный чайник воды – мне надо мыть ноги. Сижу на табуретке, опустив ноги в теплую воду, тихонько шевелю пальцами. Наклоняясь к ногам, слышу запах пыли, горький запах трав и загара, и это на всю жизнь будет ассоциироваться у меня с запахом лета в средней полосе России.

– Смотри, мама, – говорит моя мама бабушке, – до чего добегалась, сейчас уснет на стуле.

Голос матери возвращает меня к действительности, я вытираю ноги, выливаю воду и бухаюсь в постель. Уже засыпая, слышу бабушкино ворчание

– А кто посуду за тобой будет мыть? Мух-то разводишь. – Но я не отвечаю, я уже сплю.

Если идти пешком в сторону базара, то проходишь мимо невзрачной речушки. Помню мутную воду и скользкий глинистый спуск к ней. Ходить мне туда запрещено, но все девчонки со двора идут купаться, и я иду с ними тайком. Мы спустились к речке, залезли в воду (она была теплая) и только стали визжать и прыгать, как на берегу появились незнакомые мальчишки, деревенские, забрали нашу одежду, а когда мы попытались ее отобрать, согнали нас в кучку и повели неизвестно куда. Мальчишки были маленькие, нашего возраста и моложе, но вооруженные длинными кнутами, которыми они грозно махали. Концы кнутов свистели в воздухе и страшно было попасть под их удары. Мы хныкали и просили вернуть одежду, а они хлестали кнутами, стараясь попасть по нашим ногам и кричали: – Городские! Городские! Мы городских поймали! Не ходите к нам купаться!

Их ненависть была очевидна и совершенно мне не понятна. Ну городские, ну и что теперь?

– Что речка ваша? – спросила я одного, за что получила кнутом по голым ногам.

Вздулась красная полоса, я подпрыгнула от сильной боли и с ужасом смотрела на ногу. Ну чем можно объяснить такие полосы? Наверное, придется рассказывать дома всю правду, если я вообще сегодня попаду домой.

Гоняли они нас долго, не меньше двух часов. Мы очень устали, но и наши преследователи тоже утомились. Они просто и сами не представляли, что делать со своей добычей.

Ольга все тянула свое: – Мальчики, отдайте нам одежду, миленькие, отдайте.

Наконец деревенским все это надоело, они потихоньку стали нормально с нами разговарить и раздумывать, не отпустить ли нас с миром. Драться с девчонками было непочетно, да и как с нами драться, если мы только прикрываемся руками и хнычем. В конце концов, нам бросили наши платьица и юбочки, мы оделись и пошли домой.

Красная полоса была выше края юбки и не очень видна. – Где тебя черти носят без обеда!? – так встретила меня бабушка. Я заторопилась к столу и оставила вопрос без ответа. На этом домашнее разбирательство и кончилось. Но больше я на речку не ходила. Всё звала маму пойти туда по выходным, но уговорила, по-моему, только один раз. Мама брезговала купаться в такой грязной луже.

В июле мама послала меня в пионерлагерь под Миассом. Я впервые попала в смешанный лес и была покорена его красотой. Но в лагере мне было трудно. Зябко рано вставать, бежать на зарядку в спортивной одежде, а потом в пионерской форме на построение и поднятие флага. Тяжело было мыть полы в нашей спальне, когда мы дежурили (я мыла очень плохо, не умела отжать тряпку, после моего мытья на полу оставались грязные разводы, девчонки сразу просекли, что я не мою дома полы, и дразнили меня белоручкой), и, главное, противно утром выносить парашу (большой таз с ручками, наполненный мочой, которая плескалась на руки, когда ее несешь и удручающе пахла). Было очень противно и очень тяжело носить по утрам этот таз. Но это только во время дежурства. Между завтраком и обедом был большой перерыв в еде и очень хотелось есть перед обедом. Я не помню такого чувства голода дома. Кроме того, я впервые была одна, без мамы и бабушки и скучала по ним. Зато была речка, можно было купаться, правда, по часам, вернее по минутам. Вечерами жгли костры. Иногда убегали через дырки в заборе в лес одни, но редко и, кажется, это было после 4-го класса, когда были постарше. В дальнем конце территории лагеря располагалась большая спортивная площадка, где, помимо прочего был канат и вертикальная палка для лазания по ней. Я повисала на этой палке как плеть, не могла сдвинуться ни на сантиметр наверх и очень завидовала ловким, как обезьянки, девчонкам, которые быстро перебирая ручками и ножками, залезали наверх. Но спустя год, после четвертого класса я, окрепнув после уроков физкультуры в школе, обнаружила, что с небольшими усилиями я тоже могу залезть до самого верха. Я очень хвасталась маме этим достижением и даже, когда она приехала в лагерь, продемонстрировала свое умение, слегка испугав ее тем, что залезла так высоко.

Мама рассказывала, что из лагеря я привезла кучу вшей в своих роскошных волосах. Меня засыпали дустом, корни волос протирали уксусом для уничтожения гнид. Мама долго со мной возилась, пока вывела их. Она мучилась от мысли, что у дочки врача вши!

Я была очень шумной девочкой с пронзительным голосом. Маме говорили коллеги, жившие в соседних домах (в основном, ядовитый Илья Соломонович, приходя лечить меня от очередной простуды): – Когда ваша дочь выходит на улицу, мы слышим. Не удивительно, что у нее болит горло.

А в августе мы все трое поехали к Суховым в Кемерово, куда они перебрались жить. Опять помню леса и леса. Лежишь на верхней полке, пахнет гарью от паровоза, иногда копоть в лицо…. В городе на площади пестрела клумба с васильками.

Когда мы вернулись в Карталы, бабушка подала маме телеграмму из Батуми, где тетя Тамара, сообщала о смерти деда. Мама долго плакала и очень переживала, что не поехала в Батуми. Решено было ехать через год на могилку к дедушке.