Читать книгу Революция чувств - Зоя Кураре - Страница 11

Утром 24 сентября 2004 года баба Дуся, вооружившись метлой, вышла на уборку городской территории Задорожья. По количеству оранжевых ленточек на деревьях и, расклеенных за ночь на стенах домов, портретов Виктора Япановича баба Дуся безошибочно определяла, кто на данном отрезке времени является лидером политической предвыборной гонки. Она, как губка, впитывала информационные новости и с присущей ей эмоциональностью их распространяла, приукрашивая или превращая заурядное событие в трагедию государственного масштаба. Во дворе сегодня многолюдно, потому что день выдался на редкость солнечным и теплым. Пенсионеры, с присущим их почтенному возрасту азартом, играли в домино, обсуждая актуальную на данный момент новость о пострадавших в Махнополе журналистах, не забывая с ностальгией поминать коммунистическое прошлое. Услышав краем уха их дебаты, Евдокия перешла из ручного управления метлой на автоматический режим уборки территории, что позволило ей сосредоточиться на более глобальных вещах, чем мусор под ногами. Она механически делала взмахи руками влево-вправо, в упор не замечая мелкий мусор. Поэтому и существовал в ее арсенале автоматический режим уборки территории, который предусматривал скрупулезную работу, только не казенной метлой, а творческой мыслью.

Действительно, рассуждала про себя баба Дуся, раньше существовал один цвет – красный, одна партия – родная, Коммунистическая. А сегодня их наплодилось – сто пять, цветов на всех не хватает. Выбирай – не хочу, «Партия Пенсионеров», «Партия Предпринимателей», «Одиноких сердец», «Наше корыто», «Бывших мужей». Вот организую, для смеха, партию «Закраинских Дворников», размечталась, старушка, а потом, без зазрения совести выдвину свою кандидатуру в президенты Закраины. А что? Из меня получится президент хоть куда, я честная, работящая, язык у меня подвешен, рот любому дипломату заткну. В соседнем дворе, продолжала вспоминать баба Дуся, гостил у нынешнего заместителя губернатора настоящий дипломат, две недели его на крутой машине возили, город показывали. Идет он мимо меня, честной труженицы, и вдруг, как поздоровается! От неожиданности в первую секунду контакта недворового масштаба я испугалась, а потом подумала, смотри какой культурный человек, и давай контактера вопросами забрасывать:

– Как у вас там, за границей, народ свинячит? – интересовалась баба Дуся.

– Нет, – отвечал дипломат, – в Дании чистота, там бросил бумажку – штраф. А у вас, – поинтересовался у старушки гость, – какая система штрафов?

– У нас, – рассмеялась Дуся, – у нас другая система: человек человеку волк. А дворник – совсем не человек, так, коммунальная назойливая букашка, вот граждане и плюют куда попало. Культура отсутствует.

– Это плохо, у нас любой труд в почете. Я сожалею, что у вас так, – дипломатично ответил иностранец.

Актуальный разговор недипломатично прервал выбежавший из подъезда заместитель губернатора, он сделал неутешительный вывод – иностранного гостя нельзя оставлять без присмотра, особенно наедине с местными дворниками…

Когда дипломат уехал навсегда в далекую Данию, он бабу Дусю не забыл, а передал ей небольшой презент. Пойми дипломатов. Приехал во двор черный лимузин, из него вышел молодой парень и вручил обезумевшей бабе Дусе букет белых орхидей и маленькую серую коробочку. Баба Дуся ее долго боялась открыть, дело политическое, мало ли что. Спустя трое суток она решилась таки вскрыть дипломатический подарок садовым ржавым ножом, а там, Господи, – настоящие французские духи. Внучек Ванечка название ей прочитал, не поленился – «Шанель № 5».

«Шинель» – это дипломат намекает на мой коммунальный статус. Цифру пять баба Дуся объяснила родному внуку просто, она свою работу выполняет на круглую пятерку. Какие чуткие люди за рубежом живут, искренне восхищалась старушка каждый вечер, рассматривая под лупой красивую коробку и ее содержимое.

С дипломатами я знакома, значит, с ними разберусь – раз плюнуть, резюмировала про себя баба Дуся. А вот возраст для благородной миссии стать президентом любимой Закраины неподходящий.

Получается, единственного честного, работящего и дипломатичного президента Закраина потеряла. На это существовало, как в песне поётся, целых пять причин: сердце шалит, печень изношена, давление скачет, как сивый мерин, глаза слепнут от катаракты, а ноги, про ноги лучше не вспоминать. Последняя причина, искренне считала баба Дуся, существенная, с больными ногами только в предвыборной гонке участвовать! Нужно быть реалисткой, дворник никогда не станет президентом, а президент – дворником. Несправедливо! Грязи в политике много, как в жизни. И никому, кроме меня в голову не пришло, сокрушалась Евдокия, что профессии дворника и президента функционально идентичны, они обе призваны – служить людям.

Дуся громко рассмеялась. Так громко, что с нескрываемым интересом на ее сутулую фигуру, источавшую хриплый хохот, сначала посмотрели игроки в домино, потом мамы с колясками. Редкое явление – Дуся смеется, а не ругается! Что произошло? Как по команде, из глубины переполненных мусорных баков выпрыгнули два бездомных, облепленных пищевыми объедками кота. Их грязные мордочки перекосило от страха.

– Чего это Дуська смеется, не знаешь? – поинтересовался рыжий кот у напарника по мусорному баку.

– Ой, не к добру это! – ответил черный лопоухий кот.

– Слышал, в стране выборы проходят. Люди президента выбирают. Интересно, какой он масти, может рыжий, как я. Хи-хи.

– Есть и рыжий президент и голубой, выбирай себе любого. Если у людей такие кандидаты в президенты, как у нас хозяйский кот Ленька, который думает только о собственной холеной шкуре, то понятно, почему в мусорных баках кроме прелых сухарей и картофельных отходов – ничего съедобного.

– Обнищал народ!

– Если в Закраине дворники смеются, значит дело серьезное.

– Жрать хочется.

– Пошли в соседний двор, там в подвалах еще мыши остались.

– Мелкие такие, как семечки, – возмутился рыжий кот.

– Лучше мелких мышей, чем картофильные очистки жевать.

Мяукающие твари, не раздумывая, покинули территорию двора со скудным провиантом в мусорных контейнерах.

Баба Дуся продолжала смеяться, на ее пораженных катарактой глазах выступили слезы.

– Что случилось? – закричал проигравший только что в домино, унылый, плешивый дед.

– Молодость вспомнила, – решила пококетничать с ним Дуся, не правду же рассказывать.

«Фантазерка, – удивлялась баба Дуся, – я президент. Грустно, плакать хочется».

Сидевшие рядом с дедом игроки дружно рассмеялись, они знали, что их плешивый друг проиграл не только последнюю игру в домино, но и главную в своей жизни партию. Пятьдесят лет назад он так и не женился на молодой красавице Дусе. Любовь у них случилась взаимная, но первым мужчиной в жизни Евдокии стал другой. Судьба. Остались одни воспоминания, над которыми грех смеяться. Баба Дуся, наверное, греха не боится, вот и смеется на весь двор, ей весело.

Вытирая рукой слезы на морщинистых щеках, старушка машинально глянула на часы, единственную роскошь, позволительную дворникам.

Она обрадовалась, как малолетний ребенок, пришло время заслуженного обеденного перерыва. Баба Дуся поставила метлу в деревянный сарайчик, сняла синий заплатанный халат, невзрачного цвета фартук, сбросила старые разношенные туфли, с удовольствием надела приличную обувь, которая беззаветно служила ей четвертый осенний сезон. Согласно собственной схеме преображения из рядового дворника в рядовую старушку, баба Дуся надела вместо побитой молью шерстяной бесформенной шапочки нарядный цветной платочек. И с чувством выполненного долга перед страной, городом и конкретным двором пошла уверенной походкой домой. Нужно разогреть котлетки, борщ, зайти в ларек купить свежего хлеба, как молитву, без устали твердила собственный план действий на ближайший час Дуся. Внук обещал, что придет к обеду, не опоздает. Ходит целыми днями голодный, сокрушалась заботливая бабушка. Кто накормит сироту? Сын живет у сожительницы, временами у Дуси, пьет безбожно, потерянная душа. С этим, не требующим доказательств фактом Евдокия жила двадцать горьких, долгих лет. Все лучшее Ванечке, любимому внучку.

– Ба, – забилось в истерике эхо между многоэтажными домами. Многократно повторяя один-единственный слог, оно пыталось донести до адресата ценную информацию, напоминающую сигнал бедствия.

– Ба, ты шо, глухая? – еще громче, чем в первый раз крикнул грубый мужской голос.

Баба Дуся обернулась, узнала Ванечку. Он стоял в арке на противоположной стороне улицы вместе с нетрезвыми дружками и махал ей долговязыми руками. Эти жесты могли означать одно, остановиться. И она остановилась. Вот, он бежит ей на встречу, высокий, худой, небритый, непричесаный.

– Ба, я кричу, кричу тебе.

– Я за хлебом сбегаю, Ванечка, а ты иди домой, вымой руки. Я быстро, ты, наверное, проголодался? – заботливо закудахтала старушка.

– Ба, я сам поем, не маленький. А ты иди в ЖЭК, тебя там товарищ Пузиков ищет. Начальство кричит, где Евдокия!

– Батюшки, что случилось? – испугалась Дуся.

– Да собрание, то ли Юбченко убили, то ли Япановича. Ничего не понял, всех на собрание зовут, паника в рядах коммунальщиков. Вон смотри, сантехники бегут, – подлил масла в огонь Ванечка. Сантехники не бежали, но действительно, шли довольно быстрым шагом в направлении коммунальной конторы. Баба Дуся всплеснула руками.

– Господи, убили, как же так! – слезы так и брызнули из ее старческих глаз. Она достала из кармана не первой свежести носовой платок и громко высморкалась, потом снова заплакала и опять высморкалась.

– Ванечка, вспомни, кого убили, Юбченко или Япановича?

– Ба, а какая разница, человека убили. Политика! Ба, в стране черт знает, что происходит. Молчи на собрании, не высовывайся, – посоветовал внук.

– Ой, буду молчать. Обещаю Ванечка. Страсти – то какие!!!

– Ба, дай тридцать гривен, я хлеб сам куплю, – тоном, неприемлющим возражений, сказал Ванечка.

– Тридцать много, – пришла в сознание бабушка.

– Я хочу молочной колбасы купить, – настаивал внук.

– Так, котлетки есть. Зачем колбаса?

– Бабуля, не жадничай, – сердился на бабушку Ванечка.

Баба Дуся открыла потрепанный кожаный кошелек и обнаружила двадцатку и два червонца, делать нечего. За червонец сегодня хлеба и хорошей колбасы не купишь. А внука кормить надо, вон какой худой, наверное, он хочет девушкам нравиться, мелькнуло в голове заботливой старушки. Надо Ванечку подкормить, такого худого вряд ли кто полюбит.

Иван на бабкины деньги купил у дружков трамадола, чтоб поймать долгожданный кайф.

На оставшуюся мелочь он приобрел в ларьке полбуханки черного хлеба. Евдокия черный хлеб не любила, он напоминал ей голодное, послевоенное время, однако есть сегодня будет черный, потому, что на буханку белого с хрустящей корочкой у Ванечки денег не хватило.

Коммунальная контора не вмещала всех сотрудников под одной крышей. Поэтому, по распоряжению начальника ЖЭКА Николая Кузьмича Пузикова, общее собрание трудового коллектива проводилось возле главного входа в контору, на свежем воздухе. Арендовать актовый зал Дома Культуры «Металлург», как обычно, не было ни времени, ни финансовой возможности. Жить и работать коммунальщикам приходилось с колес, особенно, когда главное колесо истории так и норовило накатить на тебя событийной тяжестью.

Николай Пузиков научился за долгие годы, работая начальником ЖЭКА, уходить от прямых и безжалостных ударов судьбы. С одной стороны жильцы, рассуждал он, у которых ежедневно что-то рвется, протекает, не работает и ломается, с другой его подчиненные, у которых нечем, не с чем, и за мизерную заработную плату. А в эпицентре вечного конфликта он, Николай Кузьмич Пузиков. Если не жильцы скандалят, то подчиненные уклоняются от работы, и так каждый божий день. Начальство в командном репертуаре, словно птица-санитар, ежедневно стучит по тонкому чувственному темечку Пузикова. Долбит, долбит, сил нет. Я не деревянный, а сколько лет терплю, удивлялся начальник ЖЭКА Николай Кузьмич. Он любил без лишней скромности сравнивать себя со столетним задорожным дубом, который крепко стоит на ногах и, несмотря, на почтенный возраст, не падает. А если скандальные горожане на личных приемах начальнику ЖЭКа психику житейскими глупостями попытаются повредить, так Николай Кузьмич водочки выпьет на ночь, и спит младенческим сном, тихо выпуская негативные газики, накопившиеся в его кишечнике за трудовой, напряженный день. Не все спокойно и безоблачно в жизни товарища начальника.

Над коммунальной конторой впервые за эту политичекую осень сгустились темные синие, почти черные тучи, накрапывал мелкий, противный дождь. Собрание трудового коллектива еще не началось. Кузмич ждал, он хотел, чтоб на собрании присутствовало как можно большее количество подчиненных. Пора, скомандовал он себе, когда прозвучал первый аккорд надвигающейся стихии. Гром грянул оглушительно, словно вражеский выстрел, баба Дуся набожно перекрестилась, хотя церквь не посещала с рождения, с коммунистических времен считала себя ярой атеисткой.

– Почто, ироды, человека убили?! – закричала она. В подтверждение ее правоты, гром грянул еще сильнее, чем в первый раз. В небе засверкала ломанная огненная линия, которая, словно змея, мгновенно уползла за гигантские, устрашающие души рядовых коммунальщиков, тучи.

Народ, словно лакмусовая бумажка, мгновенно прореагировал на слова дворника Евдокии. Убили, убили, перешептывались взволнованные сенсационной новостью коммунальщики.

– Кого убили? – поинтересовался ничего не сведущий в политике, вечно пьяный и грязный сантехник по фамилии Косой.

– Так, говорят самого Виктора Япановича, ответила Косому маляр-штукатур Букашкина.

– Говорят, в него киллер стрелял с крыши многоэтажного дома, – выдвинул свою версию плотник Котов.

– Да никто в него не стрелял, а камень в Федоровича на митинге какой-то подросток кинул. Был Премьер Министр, кандидат в президенты, и нет человека. А я за него хотел проголосовать, это же каким снайпером надо быть, чтоб так метко бросить камень? Представляете, он перелетел через вооруженную до зубов охрану и попал прямо в висок человеку, – возмущался всезнающий электрик Сорокин.

– Брехня, не такие это люди, чтоб в них камнями бросались. Ерунда это все. У кандидата в президенты знаете, какая охрана? А может, это свои бросили, для понту. Ну, чтоб вызвать сострадание у нас, у избирателей, – предположил Косой.

– Ты, Косой я вижу, после вчерашнего дня не похмелялся, только в твоей пьяной голове могла родиться такого масштаба глупость, – разозлился Сорокин.

– Я, что дурак? Виктор Япанович при власти. Фамилия у него, вдумайтесь, Я-панович, значит пан, самый главный. А действующая власть главных кандидатов не отстреливает. Оппозиция не так глупа, чтобы участвовать в подобных террористических актах, – настаивал на собственной версии Косой.

– Косой, не нуди, сейчас Кузьмич нам правду растолкует. Начинайте собрание, Николай Кузьмич, – закричала Букашкина, – а то сейчас ливень хлынет.

– Слышишь, баба Дуся, дай червонец, в душе пожар. Завтра отдам, чтоб я сдох, – голосом, в котором слышались предсмертные нотки, произнес Косой.

Баба Дуся насупила брови, сложила губы трубочкой, сделала шаг в сторону от человека, у которого в душе горело, как в мартеновских печах и, не раздумывая, подбросила в его зияющую топку несколько собственных поленьев презрения и обиды за тех, кто не пьет и вынужден терпеть алкоголиков.

– Тебя чужая смерть не трогает. Зачем ты живешь на белом свете? Чтоб воздух коптить перегаром? Ты на себя в зеркало смотрел, пропащая душа? Лучше бы это в тебя камнем кинули, может после этого в твоей пьяной голове просветление наступило бы. Эх, Косой, Косой. Ты сначала долг отдай. Ты у сотрудников деньги занимаешь и никогда не отдаешь.

Баба Дуся что тебе, спонсор? Вот тебе червонец, видел? – Дуся скрутила кукиш и поднесла его демонстративно к красному носу Косого. Сантехник, словно ангел, заморгал большими глазами то ли от природы, то ли от выпитой водки цвета сочной травы, потом совестливо опустил голову и еле слышно произнес:

– Дуся, ну ты чего, Дуся. Я отдам, отдам. Дай червонец, будь человеком.

– Не дам, не сыну своему алкоголику, ни тебе ироду. Вы совесть пропили, жизнь пропили, Закраину пропить хотите?

– А я хотел помянуть Виктора Федоровича. По христианской традиции! – В глазах у Косого заблестели слезы. Одна слезинка театрально скатилась по небритой щеке сантехника, оставляя после себя теплый, влажный след.

Старое женское сердце дрогнуло.

– Держи, ирод, да смотри, поминай Федоровича, как люди это делают, пей не ради того, что бы напиться, – Евдокия отдала Косому последний червонец. Зарплата завтра, подумала она, пусть Косой несправедливо убиенного премьера помянет, какой человек был.

Николай Пузиков ораторскому искусству обучен не был, на собраниях выступать он не любил, однако руководство его обязало – выступать. Делать нечего, приказ, подумал Пузиков.

Кузьмич взобрался на самую высокую ступеньку крыльца коммунальной конторы, пригладил рукой торчащие в стороны редкие волосы на плешивой голове, поправил мятый, в жирных пятнах галстук, громко откашлялся и стал, как ему казалось в правильную ораторскую позу. Ее он позаимствовал на время выступления у памятника вождю мирового пролетариата, чей мраморный образ украшал самую главную улицу Задорожья, которая на карте города значилась, как проспект Ленина.

– Товарищи! – выкрикнул Пузиков и сам испугался, в ответ на его приветствие к сослуживцам недружелюбно грянул гром.

– Товарищи, – тихо повторил начальник ЖЭКа. Не волнуйтесь, товарищи, Виктор Федорович жив. Сегодня 24 сентября 2004 года в Ивано-Фрунковске совершено дерзкое покушение. Тупым тяжелым предметом ему нанесли удар прямо в премьерское храброе сердце, – от волнения Пузиков закашлялся, но нашел в себе силы и продолжил.

– Он находится в больнице, врачи нас обнадежили. Все будет хорошо, я это знаю. Хорошо, все будет хорошо, – вдруг Кузьмич почувствовал, что начал цитировать песню Верки Сердючки. Надо срочно преобразовывать этот словесный каламбур в достойную ораторскую речь и вести за собой коммунальный народ в светлое, губернское будущее. О будущем Кузьмич думать не хотел, а вот вывести подчиненных на митинг протеста сегодня вечером обязан. Приказ вышестоящего руководства он выполнял неукоснительно.

– Сегодня в восемь часов вечера на площади Фестивальной состоится митинг поддержки. Мы должны сплотить наши дружные ряды и поддержать действующего премьера, кандидата в президенты дорогого Виктора Федоровича, на чью жизнь посягают недруги. Товарищи, в конторе вы получите транспаранты.

– А если дождь пойдет? – послышался голос из толпы. Пузиков нахмурил брови, устрашающе покашлял и продолжил речь.

– Зонты возьмите, дождевики, спиртное не брать, – Кузьмич строго посмотрел на Косого, – явка обязательна. У кого есть вопросы?

Какие вопросы, за считанные секунды коммунальщиков как ветром сдуло, пошел сильный, проливной дождь. Сантехники, плотники и дворники давились в тесном коридоре коммунальной конторы и злым громким словом проклинали изменчивую погоду, а заодно и политику.

– А где Косой? – Поинтересовалась баба Дуся, решившая возвратить червонец. Поминать некого. Слава Богу, Виктор Федорович жив, здоров.

– Косой, ты где? – закричала встревоженная Евдокия.

Народ засмеялся.

– Его водой смыло, – выдвинула версию Букашкина.

– Он думал, это водка с небес льется, стал ее пить и захлебнулся, – издевательски закричал плотник Котов.

Баба Дуся не смеялась, она впервые почувствовала, что политика – это ее кровные деньги. Лежал в кошельке червонец, и нет его. А все почему? Баба Дуся вздумала лезть в большую политику, делать выводы, сочувствовать. Результат не заставил себя ждать – ни Косого, ни червонца. Вечером придется ехать на площадь Фестивальную. Троллейбусы сегодня не ходят, водители бастуют, значит поеду на маршрутке, подумала Евдокия, гривна туда, гривна обратно. В туалет обязательно захочу, опять гривну плати. На эти деньги можно купить два батона хлеба. Разве политики об этом знают? Они хотят нашей поддержки, чтоб мы их на митингах защищали за наши деньги. Ерунда какая-то!!! Они большие, влиятельные, богатые люди, а ждут помощи от нищих и голодных, как мы.

За окном рыдал дождь, он выбивал на асфальте музыку, которая знакома бабе Дусе с раннего детства. Эта грустная музыка потерянной любви, надежд и прожитых лет навевала на нее печальные воспоминания. Я всегда доверяла людям, подумала старушка, а меня обманывают, как девочку. Ну и пусть. Я совершаю поступки от чистого сердца, что сделано, то сделано. Плакать не буду. Барабанная дробь дождя немного успокоила ее старое, разбитое житейскими неурядицами сердце. Жизнь продолжается, с червонцем или без, подумала Евдокия, и улыбнулась, главное – никого не убили.