Читать книгу Бояре Стародубские. На заре (сборник) - А. В. Щепкина - Страница 6

Пушкарь находился в это время в Чигирине, – Василь не обманул Алексея. Вся семья Пушкаря переселилась в Чигирин под покровительство Дорошенко. Обоз, ехавший под защитой Алексея, не был с припасами хлеба и муки; в нем везли разнообразные пожитки, имущество многих семейств украинских хлопов; они бежали от польских панов и желали теперь причислиться к войску Дорошенко и «казаковать». В Чигирине были теперь те смуглые, черноглазые молодцы, которых Алексей видел при обозе вместе с Волкушей, сидевшим на облучке саней при семье Пушкаря. В Чигирине все они были приняты и записаны в казацкое войско, весьма нуждавшееся в прибавке людей. Из Сечи гетман Серко также рассылал гонцов по Украйне сманивать мирных реестровых казаков и польских хлопов в запорожское войско. Все молодцы, прокравшиеся с обозом мимо Переяславля, были теперь на конях, наряженные в казацкие жупаны и широкие желтые шаровары, в меховые казакины и высокие казацкие шапки, с копьем через плечо и с саблей у пояса, а многие и с пистолетами. У казаков недоставало иногда денег и хлеба, но не было недостатка в ценных одеждах и оружии. Платье и оружие они легко доставали от евреев-торговцев или добывали грабежом в своих набегах. Цветные ткани и шитые золотом жупаны не переводились, по-прежнему у казаков; но людей у них становилось заметно менее. После набегов турок, вызванных самим Дорошенко, население правой стороны Днепра было истреблено наполовину, а большая часть оставшихся разбежалась. Семейные люди бежали на восток и наполнили тогда еще не населенные места в степях, где находятся ныне Харьковская, Курская и Воронежская губернии, они двигались и дальше и селились между русскими. Уже немногие из них стремились в Запорожье, где и турки и крымцы разоряли их орлиные гнезда. Крепость Кондак, устроенная поляками около днепровских порогов, чтобы преградить казакам бегство на Запорожье, еще существовала. Русские воеводы поощряли теперь казаков селиться около нее, чтобы защищать остальной край от набегов крымцев и турок. Дальше, за крепостью, тянулся Днепр с его порогами. За порогами – те богатые, с заливными лугами острова, на которых зародилось и развилось когда-то запорожское казачество, жившее отдельным обществом, вполне независимое, никому не подчиненное. Война была тогда их единственным ремеслом.

Старый Пушкарь был родом из Запорожья. Он родился на одном из тех островов на Днепре, недалеко от Сечи, на которых позволялось селиться и семейным людям. Он и теперь хорошо помнил привольное житье казаков на Днепре. Помнил разъезды по воде на байдарах и чайках[8], когда приходилось переправляться через Днепр во время войны. Помнил также Пушкарь страшные битвы с польским воеводой Вишневецким, опустошавшим весь край огнем и мечом, когда он шел усмирять восставших хлопов, как звали польские паны поселян в своих поместьях.

Старый Пушкарь в молодости был в рядах запорожцев, поднявшихся с гетманом Богданом Хмельницким на помощь своим, бывшим в подданстве у ляхов. Он помнил целый ряд кровавых войн, о которых упомянул в разговорах с боярином Алексеем Стародубским. Попав в плен к полякам, Пушкарь изловчился спастись бегством и укрылся в одном поселке близ Киева, в семье молодой тогда Олены и ее первого мужа. Вместе с семьей ее он переселился в Киев; еще больной от ран, почти увечный, он мирно прожил работником в семье Олены около полугода. В эту пору Киев был разорен нашествием литовцев; при этом разгроме древнего города погиб муж Олены, а небольшого мальчика, ее сына, литовцы бросили в огонь на ее глазах; сама она бежала в поселок, где у ней была еще хата. Пушкарь переселился туда же из благодарности ли, по одиночеству ли женился на Олене, и у них снова была своя семья: он приютил у себя со временем Гарпину, Олена взяла приемыша Василя. Пушкарь оправился от ран, сила его окрепла, и он не раз покидал семью для новых подвигов с запорожцами; только раненый или после неудач возвращался он в семью. Он сопровождал Хмельницкого во всех его походах. И теперь, несмотря на свои лета, он пробрался в Чигирин, в старую столицу гетманов правой стороны Днепра. Его привлекала самая личность Петра Дорошенко, напоминавшая ему Богдана, ради него он пристал к Волкуше и другим украинцам, бежавшим к Дорошенке.

Чигирин часто сжигали и разоряли то поляки, то турки, но казаки упрямо возобновляли эту старую резиденцию гетманов, расположенную на высокой горе, удобную для обороны, и обводили ее стенами. Здесь гетманы жили с некоторой роскошью. В летнее время сама природа помогала им украшать свое жилище. Луга на берегу реки Тясьмина, бежавшей около города, доставляли хорошие пастбища для казацких коней; привольно было в их росших на берегу рощах из верб и темных ольх. Близость Днепра была удобна для сообщения с остальным краем и с Запорожьем.

Прибыв в Чигирин, Пушкарь явился к одному из Дорошенковых полковников, к Гулянице, и заявил, что привел им горсть казаков. Он был принят радушно старым, знакомым ему полковником. Пушкарь сам сразу вошел в казацкую жизнь; немногие из пожилых казаков еще помнили его; с этими старыми товарищами он вел бесконечные беседы о прошлом казацком житье. Между ними были и умные головы; многие из них в молодости учились в киевской школе, другие успели посмотреть на порядки и в иностранных землях; но окружавшая их масса дикого казачества не слушала их советов, не ценила их опытности. Старые опечаленные казаки часто сходились небольшими кружками и толковали о том, как бы избыть беду их, казацкую. Четверо из старых товарищей Пушкаря собрались на зов его в шинке, в так называемом Нижнем городе, застроенном на берегу реки Тясьмина. Пушкарь угощал товарищей и обо всем расспрашивал, желая узнать планы гетмана Дорошенко.

– Ну, как живете, казачество? – спрашивал он, наливая их чарки крепким медом и горилкой. – Что у вас слышно нового?

– Что нового?.. – повторил вопрос его старый полковник Гуляница, с исхудалым и умным лицом. – У нас что ни день, то новость! Глядишь, где-нибудь новый гетман проявился, а то и два разом! Бывало, и целым казацким войском с ворогами не управимся, а нынче поделились на горсточки и все воюем!

– То не беда, что мы все воюем, беда, что нас жгут и режут! А ляхов-то всех бы истребить и то мало! – с яростию произнес старик сотенный, тоже давно знавший Пушкаря.

– Не надоело еще христианскую кровь проливать? – сурово возразил сотенному Гуляница. – Уж лучше бы скорее взяли нас русские цари за себя! Та й возьмут, тем и кончится!

– Та, видно, им пока не нужно, – тихо проговорил Пушкарь, вслушавшись в их спор.

– Чужими руками им добро гоже ловити! – отозвался Гуляница. – Да чужим волом не наробишься! Придется и русским об нас подумать. И турки – и те верят, что покорят их когда-нибудь полночные цари, – они и есть: русские цари! – так раздумывал вслух Гуляница, запивая речи свои из полной чарки.

– Давно им в руки отдавалися, то и даром не взяли! – говорил Пушкарь. – И задумался с тех пор Богдан, закручинился, с той кручины и помер.

– То чоловик був! – крикливо проговорил сотенный. – За ним вся Украйна дружно подымалась!

– Да, тогда все покорялись, знали, что Богдан не о себе одном думал, а о всем своем племени, чтобы не досталось оно ни ляхам, ни туркам поганым! – сказал Пушкарь.

– И сладилось бы дело, если бы тогда русские не замирились с поляками, если б они полякам не поверили, – толковал Гуляница. – Наобещали ляхи, что русского царя королем себе выберут, когда помрет их король, и поверили русские.

– С тех пор не видал я Хмельницкого ни веселым, ни здоровым. Даром что он тогда в другой раз оженился, а думы его одолели! – вспомнил Пушкарь. – Та где ж теперь сынишка его, Юрий, что не в отца пошел?..

– Везде побывал! – выкрикнул сотенный. – И в монахах был, и в крепости у ляхов сидел, и у турок в полоне был…

– Знаю, – перебил Пушкарь, – да жив ли он еще?

– Та жив; взаперти сидит в Царьграде, у турок!

– Что ж вы думаете? Чего сидите тут с Дорошенкой? – кротко спрашивал Пушкарь, так кротко, будто этот вопрос и не шевелил его самого.

– Думаем о хорошем! Та не согласны по-нашему мириться русские! Мы к христианам, а они нас к басурманам толкают, к туркам, – сердито выкрикивал сотенный, голос которого уже сменился какою-то хрипотой.

– Не первый раз невзгода! – проговорил Пушкарь. – Чего же вы просите на раде? – допытывался он.

– Просим, чтобы гетман был один у всех, и на правой и на левой стороне Днепра! Та чтобы воевод русских по нашим городам не було. И податей тяжких чтобы не було! – выкрикивал сотенный.

– Так бояре русские не принимают под цареву руку на таком договоре, – закончил речь сотенного казак помоложе других, до сих пор сидевший молча, занятый своей чаркой.

– А не примут, так Дорошенко опять к басурманам зовет нас! – добавил сотенный.

– И тут не найдем добра! – произнес Пушкарь все так же громко, желая все выведать, не затевая спора.

– Митрополит наш, Иосиф, болен лежит, помирае! С смертного одра каждый день Дорошенко увещевает покориться русскому царю, – сообщил Гуляница с задумчивым видом.

– Что ж нам Иосиф? Теперь что гетманов, что митрополитов – все по двое та по трое! В Чернигове своего митрополита поставили, а у нас свой буде! – говорил сотенный, грустно усмехаясь быстрым переменам.

– И нам своего бы нужно, так берет его у нас Господь! – с чувством проговорил Гуляница.

– На том свете ему лучше будет, нежели за турками! – спокойно сказал Пушкарь.

– Я вам вот что скажу: Ханенко задумал переходить к русским и переговаривает нескольких полковников переходить вместе с полками… И полковники согласны… – сообщил Гуляница и ждал, что скажут его товарищи.

– Пускай их идут, – отозвался Пушкарь, – я же сюда умирать пришел подле Дорошенко! Попробую повидать его; пока меня не допускают!

– А на раде надо просить, чтобы всю Украйну отдать под власть царю русскому. Довольно пролили крови христианской, пора положить конец! – торжественно проговорил Гуляница.

Беседа старых казаков длилась до полуночи при помощи развлекавших их чарок. Как старые, бывалые люди, они вспоминали и хвалили прошлое и корили настоящее, многое и справедливо. Не таясь, высказывали они всю накипевшую у них злобу к притеснителям-ляхам и к новым, чуждым им, порядкам русских. Не меньше злобы накопилось у них и против своих казаков и запорожцев.

– Народ не тот, что был прежде! – озлобленно утверждал сотенный. – Встанут – будто и заодно все, а чуть где опасно покажется, сейчас бросятся в разные стороны: кто на Запорожье бежит, кто к ляхам!.. Друг друга чернят и продают. Не стало равенства между собою, а сверху начали ждать милости и знатности!

– Не тот уже народ! Пропадает наше казачество вольное, запорожское! – проговорил полковник Гуляница, допивая чуть не сотую чарку и обтирая рукавом своего казакина набежавшие на глаза слезы.

Поздно вечером, выйдя от шинкаря, казаки пробирались к своим домам, прислушиваясь, нет ли тревоги в городе. Но слышался только обычный гул казацких бесед по улицам Нижнего города да пискливые голоса женщин и детей. Был тихий вечер во второй половине марта; влажный, ночной воздух был свеж, но мягок.

При свете месяца сквозь матовые облака далеко в окрестности города виднелись полустаявшие снега. На видневшейся в прозрачном ночном сумраке реке выступила вода, и лед готов был проломиться. Издали доносились выстрелы сторожевых отрядов, а вблизи, на горе, высились стены и здания Верхнего города, над которым пронеслось столько бурь войны. В вышине мерцали кресты церквей и белел, освещенный месяцем, дом умирающего митрополита Иосифа; далее виден был дом последнего украинского героя, гетмана Дорошенко, еще державшего в сильных руках своих все оставшееся казачество и проводившего годы в бесплодных порываньях спасти старый порядок жизни! Вдали, вокруг города, тускло освещались те широко раскинувшиеся степи, которые служили кровавыми полями битв в течение целого столетия.

Расставшись со старыми друзьями, Гуляницей и сотенным, Пушкарь прошел почти вдоль всего Нижнего города, прежде чем достиг небольшой хаты-мазанки, в которой он помещался с Волкушей и своей семьей. Несмотря на свое недавнее появление в Чигирине, Волкуша успел повенчаться с Гарпиной. Свадьба их была давно назначена, но Волкуша долго пропадал на Запорожье, не решался бросить свое старое пепелище и переселиться в Чигирин к Дорошенко. Гарпина до сих пор редко виделась с своим нареченным, с которым вместе вырастали они на Запорожье, откуда Волкуша и привез ее когда-то к дяде. Это было после одного набега крымцев и турок, перерезавших почти все население на днепровских островах. Гарпина спаслась вплавь вместе с другими казачками и долго скиталась по берегам Днепра, укрываясь в высоких камышах. Многие женщины добровольно бросались в воду и тонули во время этого варварского нашествия, другие бросались на бочки с порохом, зажигали их и взлетали на воздух, говоря перед тем: «После милого не хотим доставаться туркам!»

Когда турки были, наконец, отбиты от Запорожья, оставшиеся в живых женщины мало-помалу вернулись в свои жилища. Но хата семьи Гарпины была сожжена, а отец ее, преследовавший турок далеко по степи, не вернулся домой.

– В степи Пушкарь остался зарубленный! – сообщили вернувшиеся запорожцы.

Волкуша вызвался проводить Гарпину к другому Пушкарю, ее дяде. Несмотря на суровые казацкие привычки, Волкуша не мог видеть эту одиноко оставшуюся девушку, выраставшую на его глазах в довольстве и в своей семье.

– Гарпина наша одна осталась, як былинка! – говорил Волкуша другим казачкам. – Примите ее пока к себе, я как управлюсь с делами своими, то отвезу ее к дяде Пушкарю в Киев.

Поговорив с казацкими старшинами и старостами, Волкуша снарядил байдаки (барки) и чайки для переселения осиротевших семейств в Черкассы и Киев. На больших ладьях, вроде барок, поплыли по Днепру обездоленные переселенцы к родичам. Гарпина была сумрачна, расставаясь с родными местами, и грустила об отце.

– Та я ж тебе за батьку буду! – пообещал ей Волкуша.

– Вот так батько! – воскликнула Гарпина удивленно, вглядываясь в его молодое лицо, и закатилась звонким смехом, несмотря на свое горе. Она была бойка и деятельна, что и помогало ей твердо переносить свою беду. А когда по временам одолевала ее журьба, как говорят украинцы, то она прибегала к песне, чтобы облегчить душу, как делают все малороссы. И мерно покачиваясь, она пела свои мелодичные, но грустные песни; пела, пока вся тяжесть, лежавшая на душе, сходила с нее, улетучиваясь со звуками песни.

раздавался грустный напев из дальнего угла челна, где Гарпина сидела, вся сжавшись и облокотив голову на руки.

Волкуша находился в отдельном, большом байдаке, который остался ему по разделу между переселенцами, с условием, чтобы с Гарпиной он доставил еще двух казачек и их детей. Рядом с ними плыло еще несколько челнов с семьями и их пожитками. Кроме Волкуши на байдаке его был еще старый казак; он хорошо знал пороги на Днепре и помогал управляться с байдаками. Они отправляли далеко впереди себя сторожевой челн, и если грозила опасная встреча, то все челны прятались в камышах или уходили в какой-нибудь залив за небольшие островки. Передовой челн подавал сигнал легким и мягким свистком; свист этот можно было принять за свист береговых птиц в болотцах. По Днепру предстояло им пройти мимо крепости Кондака, построенной ляхами, чтобы затруднить бегство крестьян и реестровых казаков в запорожское войско. Управлявшие челнами казаки были опытны и наметаны в искусстве незаметно проскользнуть мимо врага. В ночь, когда, на счастье их, густой пар стоял над тростниками по берегам реки, а на влажном небе не было месяца и неясно мелькали одни частые звезды, – передовой челн поравнялся с крепостью, бывшей тогда в руках польских. Казак на челне пел рыбацкую песню; голос его не поднял тревоги; по нем не дали выстрела; одинокий челн пропустили без особенного внимания. В крепости знали, что запорожцы сильно пострадали после недавнего набега турок и вряд ли могли затеять что-нибудь против поляков; да и лучшие силы их были теперь около Чигирина. К тому же челнок не подавал сигналов, он плыл, казалось, на рыбную ловлю. А ближе к рассвету тихий свист раздался на реке, слабый, едва слышный ответ донесся издалека, и через час после того все челны переселенцев, держась берега, прошли мимо крепости, когда начинался уже свет утра и стража легко дремала, считая оконченными свои ночные дозоры. При восходе солнца переселенцы были уже вне выстрелов и выехали на середину Днепра. На челнах все проснулись, весело глядели на восход солнца в лугах, на далеко открытом горизонте. Протянувшийся впереди и за челнами Днепр синел под безоблачным небом, и мелкие струйки блистали тысячами искорок. По берегам кричали коростели и слышен был свист болотных птиц; красивые чайки высоко взлетали в воздухе, перевертывались на вышине, блистая белою грудкой, и опускались быстро вниз по прямой линии. На челнах заметно было движение: женщины, перегибаясь за борт челнов, черпали воду и умывали детей. Умывшись, они развернули свои запасы и кормили детей паляницей и вареным белым пшеном. Волкуша подсел к Гарпине и настаивал, чтоб и она съела чего-нибудь.

– Матри у тебя нема, так хоть батьку слухай! – уговаривал он, подавая ей ломоть пшеничного серого хлеба и поднося к ее сомкнутым устам ложку, полную вареного пшена. Гарпина отбивалась, смеясь и говоря, что она «не малая дитина», но потом слушала его и начинала есть.

– Слышишь, как перепела кричат? А чайка как высоко взвивается над нами? – указывал Волкуша, стараясь развеселить девушку. Она любовалась ясным утром; краса его была поразительна даже для привычного взгляда, а ей, пятнадцатилетней девочке, нравилась каждая искорка на синих волнах Днепра и каждая пташка, реющая меж легких облаков. Волкуша помогал ей во всем так усердно, что она начала относиться к нему, как будто к старшему своему брату.

В жаркий день пловцы, утомясь на солнце, выходили на берега, поросшие лесом, и отдыхали, располагаясь в тени. На таком роздыхе Волкуша, оставшийся на байдаке, раз крепко уснул. Проснувшись, когда солнце уже заходило на западной стороне Днепра и на реке свет его умерялся тенью стоявшего по берегу леса, он подумал, что пора была плыть дальше, и пошел на берег скликать переселенцев. Оглянув их всех, он спросил тревожно:

– А где же Гарпина?

– Пошла по берегу, – ответил ему казачонок с длинным кнутом в руке, старавшийся щелкнуть им о землю. Он указал в сторону, куда пошла Гарпина, жалуясь, что его не пустили с ней.

Волкуша бросился в указанную сторону, боясь, что из-за прогулки Гарпина попадет в беду, повстречает чужих людей. Она шла по лесу, собирая незатейливые цветы; но сумрак вечера и лесная тень навели на нее тоску. Спустившись с берега к Днепру, она села у корня векового дерева и, глядя на воду, затянула, по обыкновению, одну из своих привычных песен. Песни определяли ее настроение и ее взгляд на жизнь и горе. Быть может, она не помнила бы слышанные прежде напевы, если б они не подходили к ее судьбе. Пока Волкуша отыскивал ее по лесу, она на берегу реки пела свою думку:

Направляясь на звуки песни, Волкуша нашел, наконец, Гарпину.

– Чего зажурилась! – крикнул он ей. – Годи спиваты! Ты ляхов накличешь той песней!

Гарпина взглянула на него недовольная выговором, но поднялась к нему навстречу.

– Идем, идем! – звал он ее. – Пора на челны! Та чего ж ты така хмарная? Я же тебе птицу он тую, красивую застрелю!.. – говорил он, указывая на поднявшуюся над ними чайку.

– Як то можно, – залепетала Гарпина, удерживая его поднятую винтовку, – то не лях и не турок, то птаха Божия! Нехай собе летае!

– Пожалела птаху! А мене не пожалеешь? – спрашивал Волкуша.

Гарпина взглянула на него застенчиво, но, вспомнив, как он называл себя батькою-отцом ее, рассмеялась и убежала по дороге к челнам.

Когда переселенцы пристали наконец в своих байдарах к берегу, недалеко от Черкасс, где поджидал их дядя Пушкарь, Волкуша передал ему Гарпину, говоря:

– Вот бери ее, дядя! Насилу довез!

– Что ж так? Тяжко тебе было с нею? – смеялся Пушкарь.

– С хлопцами легче возиться, тех и побить можно, а эту жалко! – говорил Волкуша.

– Чи чуешь, Гарпино? Тебе с ним венчаться, он тебя жалеть будет, – пошутил Пушкарь.

– Може, то и вправду буде колись! – весело проговорил Волкуша.

– Да ты ж батько! – лукаво напомнила ему Гарпина.

– Ну, заезжай, не забывай! – говорил на прощанье Пушкарь Волкуше.

И Волкуша не забывал посетить их поселок каждый раз, когда случалось быть недалеко от него. При встречах замечал он, что Гарпина уже не та малая дитина, которую он кормил с ложки. Она заправляла теперь всем хозяйством ворчливой тетки Олены, не полюбившей ее, считавшей ее в тягость для семьи и по какому-то странному капризу чувства привязавшейся к своему безобразному приемышу Василю. Волкуша додумался, наконец, что пора было предложить себя в женихи Гарпине; во-первых, ему казалось, что девушке дурно жилось у тетки, да, пожалуй, еще и кроме него найдется жених и ее выдадут, если он прозевает. Гарпина же давно считала его своим женихом.

Сговор их состоялся незадолго перед появлением русского войска и боярина Алексея, который, сам того не ведая, помог плану Волкуши перевезти семью Пушкаря в Чигирин, где и были повенчаны Волкуша с Гарпиной в одном из окрестных хуторов. Едва переселясь в Чигирин, Волкуша раздумывал уже: не пробраться ли ему с женой в Запорожье. В Чигирине начался разлад, который был ему не по душе. Дорошенко предлагали отдаться в подданство русского царя, он сам находил это самой разумной мерой, но он был обижен, когда русские выбрали гетманом левого берега Самойловича, к которому Дорошенко относился презрительно. И под влиянием досады Дорошенко еще раз вздумал отдать Украйну под покровительство турецкого султана.

Василь, взятый боярином Алексеем, сидел взаперти в чулане, в ожидании возвращения самого боярина со двора главного воеводы. Боярин Алексей уже спешил к своей квартире, и первый вопрос его к рейтару был: не сбежал ли Василь?

– Нет, боярин, куда ему бежать, он, кажись, к нам сбежал от казаков. Пушкарь хотел толкнуть его в казацкое войско, а старая Олена послала его сюда к тебе, боярин! Меня, говорит, только кормите, так я не убегу. Бестолковый такой, – прибавил рейтар, – он готов служить и нашим и вашим!

– Приведи его, – приказал Алексей.

В ожидании Василя он развязал полученный узел, чтоб узнать, правду ли говорил Василь. Он нашел в узле длинные полосы грубого крестьянского полотна и мягкие хлопья расщипанного тряпья; все было увернуто в красный платок, почему-то показавшийся Алексею знакомым и что-то напоминавшим. Тут же была приложена банка с зеленой мазью, с запахом душистых трав, тоже напоминавшим боярину пахучий пар, стоявший в избе Пушкаря в дальнем степном овраге.

«Не обманул, – подумал Алексей о Василе, – да и она не обманула… Видно, вправду пожалела, что нет у меня матери, – припомнил боярин слова Гарпины. – Да, она пожалела его, как жалела «птаху Божию» и как жалеет молодость все молодое, красивое и обреченное на погибель судьбой».

Расспросив Василя обо всем, что можно было выведать о Чигирине, Алексей услышал подтверждение некоторых вестей и услышал кое-что и новое: во-первых, что Гарпина успела повенчаться с Волкушей и что оба жили теперь в поселке недалеко от Чигирина. Во-вторых, что Дорошенко не ладил с ляхами и хоть призывал турок, но больше желал бы отдать казачество в подданство русскому царю. А Ханенко собирался приехать в Переяславль не сегодня, так завтра, с шестью полками казаков, по уговору с их полковниками. С этими хорошими вестями Алексей поспешил тотчас же обратно на квартиру главного воеводы русского войска Ромодановского.

– Посмотрим, правда ли, – сказал воевода, – сколько раз уже Дорошенко обещал покориться и даже клялся… Они теперь как пчелы в разоренном улье, бросаются во все стороны и жалят кого попало. А казачонка своего вели запереть, пока дождемся верных вестей, – приказал воевода.

Алексей обещал запереть и крепко сторожить Василя, очень довольный, что его не отымали у него и что бестолковый мальчишка, непохожий на воинственных казаков, не натерпится от страха при воеводском допросе. Ждать пришлось недолго, на следующий день прибыли гонцы от Ханенко, и шесть полковников правобережных казацких полков прислали просить милости русского царя.