Читать книгу Избранные произведения. Том 1 - Абдурахман Абсалямов - Страница 13

– Читали сегодняшнюю газету? О, тогда вы ещё не знаете о замечательной новости в мире казанской медицины!

– Необычайно смелая операция! Чудо!

– Вы ещё не поздравили Фазылджана Джангировича? Вот это новатор, вот это смелость! Недаром говорится: «Смелость города берёт».

В этот день казанские медики, особенно хирурги, только и говорили об этой операции. Профессору Тагирову эту новость сообщил молодой врач Салах Саматов. Абузар Гиреевич не очень-то любил сенсационные шумихи, но, поскольку речь шла о Янгуре, попросил Салаха прочитать заметку. Салах развернул газету и стал с чувством читать:

– «Устранение заболеваний сердечно-сосудистой системы хирургическим путём широко стало практиковаться лишь в последние годы. Пластическая замена дефектных сосудов трубками из капрона, дакрона и других синтетических материалов становится новой областью хирургии… Заведующий кафедрой хирургии Н-й больницы Фазылджан Джангирович Янгура явился нашим пионером в этой области. Совсем недавно им произведена блестящая операция на сердце человека, страдающего пороком… Больной К. чувствует себя хорошо…»

– Какая сенсация! – воскликнул Саматов, кончив читать.

– Сенсация-то сенсация, – взыскательно оглядев Саматова, сказал профессор, – а почему вы небритый? Что у вас за воротник и галстук? Засалились! И почему от вас несёт, простите, конским потом?.. Сегодня же откройте первый том Гиппократа и прочитайте раздел «Врач». Вот так!

Этим неожиданным поворотом профессор необычайно озадачил Саматова. Тот так и застыл на месте, не зная, что сказать, а профессор, заложив руки за спину, ушёл. Он думал в эти минуты об Асие. Может быть, Янгура и сумел бы сделать ей удачную операцию. И в газетах появилось бы сообщение: «Больная А. чувствует себя хорошо». Возможно, в заметке были бы и такие строчки: «Не лишним будет напомнить – профессор Т. почему-то не давал согласия на эту операцию. Правильно ли он поступил?» Что же, может быть, Абузар Гиреевич действительно постарел не только телом, но и умом? Может, потому и топорщит усы, когда при нём заводят разговор о смелости молодых врачей? Всякому своё: молодёжи – смелость, старикам – амбиции. И всё же он не отдаст Асию хирургу.

Профессор кинул взгляд в окно: не поймёшь, дождь идёт или мокрый снег. Деревья, заборы – всё мокрое, чёрное.

«Сенсация… сенсация…» – всё ещё недовольно бормотал профессор. Почему он, проработав полвека, не стал виновником ни одной сенсации? Неужели, его работа была неинтересной, серенькой, не героической?..

Но не прошло и часа – в уголках глаз профессора появились лучистые морщинки: обида отошла. Он ещё раз проверил в негатоскопе последние томографические и бронхографические снимки лёгких Галины Петровны и, подумав немного, резко вскинул голову и, словно ставя точку, сжатыми в один кулак ладонями стукнул по столу:

– Да, так!

В кабинете начали собираться вызванные врачи. Абузар Гиреевич, даже не объяснив им причину вызова, сразу повёл всех к койке Галины Петровны. Стремительно вошёл в палату, сказал общее «здравствуйте», проверил пульс у больной и, устало улыбнувшись, сказал:

– Ну вот… Самому нелегко было, и вас всех измучил тем, что так долго не ставил свой диагноз… Дорогая Галина Петровна, забудьте всё, что вам говорили раньше. Мой последний, твёрдый диагноз: бронхоэктазия. Так! И ничего больше.

Из груди больной вырвался облегчённый вздох. Лица лечащих врачей тоже просветлели. Это уже не безнадёжный случай. С бронхоэктазией можно бороться.

– Да, да! – продолжал Тагиров. – Пусть вас не беспокоят пятна в ваших лёгких, они скоро исчезнут. С завтрашнего дня начнём лечить вас новейшими антибиотиками.

Профессор повернулся к Магире-ханум и начал диктовать свои назначения. Потом снова склонился над Галиной Петровной, спросил с улыбкой:

– Диляфруз передала вам мёд? Помните, ещё тогда, в партизанском отряде, вы говорили мне, что хотели бы попить чайку с липовым мёдом? Ну вот и пейте на здоровье.

Профессор не позабыл – Магира-ханум ещё вчера докладывала об одной очень капризной и трудной больной. Она лежала в той же палате, где и Галина Петровна. Абузар Гиреевич перешёл к её койке. Как всегда, приветливо поздоровался.

Русоволосой и тонкобровой, с тонкими губами Анисе Чиберкеевой было тридцать лет. Она – финансовый работник. По её словам, она впервые почувствовала приступы болезни в прошлом году. А теперь и разговаривать-то спокойно не может – трясётся, как в лихорадке. Губы у неё плотно сжаты, словно она страшно боится, как бы невольно не сорвалось с языка что-то роковое, непоправимое. А глаза широко открыты, ищущие, беспокойные.

– Ну-ну, возьмите себя в руки, – уже не раз повторил профессор. – Вы хотели меня видеть, не так ли?

Наконец у Чиберкеевой дрогнули губы. Она торопливо заговорила, глотая слова. Однако понять её было трудно. Она путала, коверкала, повторяя услышанные от кого-то или бегло прочитанные в каких-то брошюрах «модные» слова. По мнению Анисы, причина её странной болезни – бурный, стремительно бегущий двадцатый век. Мать её дожила до восьмидесяти, бабушка умерла после девяноста, а вот Аниса уже в тридцать лет чувствует себя обречённой…

– Если захотите, вы можете прожить не меньше ваших почтенных родичей, – серьёзно проговорил профессор.

– Господи, ещё бы не хотеть! – воскликнула Чиберкеева.

– Тогда поговорим откровенно, Аниса. Хотеть можно по-разному. Вы дали полную возможность разыграться своим нервам. А их надо держать вот так! – профессор сжал кулак и тряхнул головой. – Нервы – глупцы, отдаваться их воле опасно. Бодрое, весёлое настроение, любимый труд надёжней самой крепкой брони предохраняют человека от всяких болезней. А подавленное настроение губит человека.

– Нет, нервное расстройство зависит не от самого человека, а от эпохи. Я знаю, я же не какая-нибудь тёмная женщина!.. – возбуждённо и упрямо повторяла больная.

– Наше время, конечно, отличается от времени наших прадедов. Нервная нагрузка современного человека несравнимо больше, чем у людей прошлых веков. Мы в течение одной недели, даже одного часа порой видим, слышим и вынуждены запоминать столько, сколько предкам нашим хватило бы на всю жизнь. Но эта нагрузка не так уж вредит нам, Аниса. Ведь наш организм сам собой приспосабливается к новой среде. А вот если бы перенести в современную эпоху наших прабабушек и прадедушек, их нервная система не вынесла бы нынешних темпов жизни… Вы курите? – вдруг спросил профессор и, заметив смущение Анисы, сказал: – Бросьте эту гадость. Сразу почувствуете себя лучше.

– У меня часто возникают боли в животе, – пожаловалась Чиберкеева. – Курение вроде бы успокаивает.

Магира-ханум что-то сказала профессору по-латыни. Чиберкеева, сразу дрогнувшим голосом, спросила:

– Что она сказала?

– Она сказала, что у вас, может быть, глисты, – не моргнув глазом, ответил профессор и велел Анисе откинуть одеяло.

Больная отбросила одеяло. У неё уже не было ни стыда, ни даже смущения, так свойственных женщинам при медицинских осмотрах. Она уже привыкла. И всё же нервы её были напряжены, как тугая пружина. Едва профессор прикоснулся к её животу, больная пронзительно вскрикнула.

– Почему вы кричите? – спокойно спросил Тагиров.

– Больно… – нерешительно ответила Аниса.

– Когда вы острее ощущаете боль – до еды или после?

– Ночью… Как только задумаюсь…

– Вы пережили какое-нибудь сильное горе?

– Нет, нет, у меня не было переживаний… Совсем не было! – с необычайной горячностью возразила Чиберкеева. Затем закрыла лицо руками. Но тут же отняла их и с отчаянием крикнула: – Зачем вы задаёте всякие вопросы? Вы же знаете, что у меня рак… рак! Вон сколько анализов. – Она вынула из-под подушки и бросила на одеяло целую пачку бумажек. – Вы только скрываете от меня. Рак в начальной стадии излечим, я читала… У меня все симптомы налицо… Так лечите же меня!

– Нет, Аниса, всё это ваши выдумки, – твёрдо говорил профессор. – Давайте условимся: регулярно пейте лекарства, которые я назначу, бросьте курить, ежедневно выходите на прогулку на свежий воздух…

– Но ведь рентгеновский снимок показывает какое-то затемнение.

– Затемнение, Аниса, можно найти почти в каждом снимке. Надо отличать одно от другого. Выкиньте из головы эти глупые мысли.

Профессор поднялся с места и направился к двери. Тут его остановила больная, которая до этого молча сидела на койке и вязала кружево:

– Абузар-абзы меня уже и не замечает. А я-то хотела показать, какие гибкие стали у меня пальцы. Неужели у вас и словечка тёплого не найдётся для меня, бедняжки?

Профессор остановился, весело вскинул брови.

– Это вы-то, Карима, бедняжка?!

– Очень я соскучилась по детям, по дому, – тихо пожаловалась Карима. – Не пора ли мне на выписку?

Профессор взял у неё из рук кружева, с любопытством посмотрел, затем велел подвигать пальцами.

– Больно?.. А так?.. Тоже не больно? Ну и отлично! А вы ещё обижаетесь! Я позвонил к вам на фабрику. Обещали вам путёвку. Поедете из больницы прямо в санаторий, на грязелечение.

Женщина вдруг всхлипнула, принялась утирать слёзы.

– Вот тебе на, вот и скажи ей тёплое словечко! – засмеялся профессор. – Сразу нагрянула такая оттепель… Не годится!

– Не знаю, как благодарить вас за то, что вылечили… Да ещё путёвка… А вон для Марьи Митрофановны выхлопотали через горсовет квартиру…

– Хватит, хватит! – Абузар Гиреевич взял с тумбочки книгу. – Такташ?.. Это кто читает? Асия, что ли?

– Не стану же я читать стихи, – смеясь сквозь слёзы, ответила Карима.

Асию профессор встретил в коридоре, где она о чём-то живо разговаривала с Салахом Саматовым. Профессор прошёл мимо, только погрозил пальцем своей любимице.

Магира-ханум повела профессора к новому больному. Этот странный человек ни минуты не может побыть без врача или без сестры. Если долго не появляются – поднимает скандал, грозит пожаловаться Тютееву и ещё кому-то «выше»: дескать, если с ним что-нибудь случится, несдобровать всем врачам, да и больницу прикроют.

– Не обращайте на него внимания, – сказал профессор.

– Как же не обращать? Вчера Тютеев сделал мне выговор по телефону: «Вы не всегда внимательны к больным. Надо понимать, кто в первую очередь нуждается во внимании».

– Если позвонит ещё раз, скажите ему, чтобы обратился ко мне, а сами не вдавайтесь в объяснения, – ответил Тагиров. – Где ваш привередливый больной?

Зашли в палату. Профессор начал со своего неизменного «здравствуйте».

– Ханзафаров Мустаким Максутович, пятьдесят пять лет, служащий, – привычно докладывала Магира-ханум. – С пятьдесят девятого года страдает гипертонией. Сердечный приступ начался на работе. В больнице четвёртый день, приступ не повторялся. Дважды произведена электрокардиограмма.

– Теперь сами расскажите о себе, – обратился Абузар Гиреевич к больному.

– Прежде всего я должен сказать, товарищ профессор, что, несмотря на неоднократные мои требования, даже протесты…

– О жалобах после. Расскажите, что вас беспокоит.

– Со здоровьем у меня очень плохо, товарищ профессор, – заныл Ханзафаров. – Однако в истории болезни теперешняя моя должность…

– Мы не собираемся принимать вас на работу, должность не имеет значения.

– Как не имеет значения, если я номенклатурный работник?

– У нас ко всем одинаковое отношение. Однако вы, как я вижу, страдаете административной болезнью. – Профессор собрался подняться с места.

– Как это – административной?! – воскликнул Ханзафаров. – Всё время давит и колет сердце… Ещё в обкоме закололо…

– Вы что, немного поволновались на работе?

– Если бы немного, у меня и ус не дрогнул бы, товарищ профессор. А то и вспомнить страшно…

– Тогда не вспоминайте. Вас отправили в больницу прямо с работы?

– Что вы, товарищ профессор! Разве можно в партийном учреждении выставлять напоказ свою немощь! Я пришёл домой и говорю жене: «Ну, над моим отделом гроза собирается. Может быть, пока не прояснится, съездить куда-нибудь на курорт? Ты ведь знаешь, какое у меня сердце». А она говорит: «Тебе в дороге хуже будет. Я знаю твою мнительность». Надо сказать, жена у меня очень грамотна в медицине, даже врачи не могут её переспорить. После её слов в сердце у меня сразу закололо, ещё сильнее, чем в обкоме. Ночью проснулся – совсем не могу дышать, всю грудь заложило… Жена – к телефону. Слышу, кричит: «Скорей, очень опасное положение!» Я, конечно, тоже того… растревожился…

Профессор рассмотрел ленты электрокардиограммы. На одной из них он дольше задержал внимание. Ханзафаров лежал неподвижно, наблюдая за лицом Абузара Гиреевича. И вот – душа у него ушла в пятки. Ему казалось, что лицо профессора темнеет, – значит, на плёнке черным-черно. У Ханзафарова задрожали губы.

– Профессор, неужто он самый?!

Тагиров мельком глянул на него и подумал: «Где я слышал этот клокочущий голос?»

– Откиньте одеяло, – сказал профессор, прилаживая к ушам фонендоскоп. Он со всей внимательностью прослушал больного. Затем обратился к Магире-ханум: – Sanus![8] Если боли не прекратятся, можно сделать новокаиновый блок. А вам, Мустаким…

– Максутович, – торопливо подсказал больной.

– …нет оснований тревожиться за своё сердце. Если хотите скорее поправиться, лежите спокойно. Не забывайте, что здесь больница, рядом с вами лежат другие больные. Их тоже надо уважать, не тревожить. У вас что, очень беспокойная работа?

– Не знаю, есть ли на свете работа беспокойней, чем моя! – сразу воодушевился Ханзафаров. – Хозчасть! Целый день висишь на проводе. Как только терпит телефонная трубка…

Теперь профессор вспомнил: в тот день, когда он отказывался класть в больницу мать Султанмуратовой, вот этот клокочущий голос убеждал его, даже грозил.

– Вы курите? – спросил профессор.

– Одну «алтынчеч» и одного «шурале»[9] в день, не больше.

– Диляфруз, – обратился профессор к сестре, – «Шурале» и «Алтынчеч», сколько найдётся в тумбочке, – в мусорный ящик. А как насчёт вина? – обратился он к больному.

– В меру, товарищ профессор.

– Диляфруз, откройте-ка тумбочку и посмотрите. Не может быть, чтобы хозчасть не позаботилась о запасах.

И действительно, Диляфруз извлекла из тумбочки с десяток пачек папирос и бутылку коньяка.

Профессор крепко отчитал Ханзафарова за нарушение больничного режима и предупредил, что, если ещё обнаружит хоть капельку спиртного, его немедленно выпишут из больницы.

– Вот так, Мустаким, – закончил профессор уже по-дружески, – отныне не курить ни одной папироски, не пить ни капли коньяку.

– Навсегда?

– Да, навсегда!

– Последние удовольствия отнимаете, профессор! Что же останется? Лучше уж умереть.

– Вот я и вина не пью, и не курю. А умирать не собираюсь, да ещё вас лечу.

Когда профессор собрался уходить, у Ханзафарова опять задрожали губы.

– Абузар Гиреевич, болит ведь! – сказал он умоляюще. – Вы уж, пожалуйста, прикажите им, – кивнул он на стоящих в стороне врачей и сестёр, – пусть не оставляют меня одного. Или же разрешите дежурить жене. А то по ночам меня мучает страх.

– Простите. Не верю в ваши страхи. Вы же из камня вытесаны.

– Откуда вы знаете меня?! – удивился польщённый Ханзафаров. – Ко мне ведь большие учёные ходят со всякими просьбами. Да и то не всегда получают, что просят.

– А я-то не знал! – усмехнулся профессор в усы. – Мне всего-то нужно три-четыре листа кровельного железа. Каждую неделю мастер ремонтирует крышу и всякий раз уносит поллитровку, а крыша не перестаёт течь.

– Жулик! – возмутился Ханзафаров. – Я пришлю вам своего Юзмухаммеда[10].

– Пожалуйста, не надо! – взмолился профессор. – Кровельщик, который к нам ходит, тоже Мухаммед. Если придут сто Мухаммедов, совсем разорят… А жене вашей дежурить здесь я запрещаю категорически. Во всём остальном поступайте, как скажет она, но когда дело касается медицины, лучше её не слушать. Если бы посоветовались не с женой, а с врачом, вы бы сейчас гуляли на курорте.

Позже, когда вернулись в кабинет, профессор вот что сказал Магире-ханум о Чиберкеевой и Ханзафарове:

– Чиберкеева – типичная ипохондричка![11] На беду свою, попала к «футболистам». К сожалению, у нас ещё встречаются врачи, которые гоняют больных от одного к другому, как футбольный мяч. Видели, сколько бумажек набрала Чиберкеева? Это ведь ужасно! И вот она требует лечения не настоящей болезни, а той самой, что указана в бумажках. Поди в них разберись. Болезнь её, безусловно, началась после какой-то душевной травмы. Но Чиберкеева почему-то скрывает это. Пока давайте ей только успокоительные средства. Но она ещё достаточно помучает нас. Это не Асия. Асия в сравнении с ней золото. Конечно, я имею в виду характер.

Профессор был прав, Чиберкеева пережила большое горе. Два года назад у неё умер муж. Через год после этого она встретила давно знакомого человека, который нравился ей в юности. Он приехал в командировку из Москвы. Вспоминая прошлое, они гуляли по саду, сидели в ресторане, затем… очутились в гостинице. Через некоторое время Чиберкеева начала думать, что беременна, и очень боялась, как бы не догадались об этом домашние и товарищи по работе. Расстроенная, она побежала к врачу. Тот подтвердил беременность. Женщина решила сделать аборт. Но специалист, к которому она обратилась, отправил её домой, заверив, что беременности нет. В полной растерянности Чиберкеева помчалась к третьему врачу. Побывав таким образом у нескольких специалистов и перестав верить кому бы то ни было, она добилась приёма у известного в городе профессора. Превосходный знаток своего дела, но человек резкий, он, осмотрев Чиберкееву, заявил:

– Много видел я на своём веку дур, но такой, как вы, ещё не встречал. Идите домой и не обращайтесь больше к врачам. Вы не беременны.

Чиберкеева постепенно успокоилась, но через некоторое время впала в новую тревогу. Случайно она прослушала лекцию «Опухоли у женщин». Лектор слишком подробно перечислял симптомы грозной болезни. Чиберкеева слушала ни жива ни мертва. На следующий день накупила популярных брошюр о раке и начала выискивать у себя соответствующие симптомы. Что только не приходило в её охваченную тревогой голову… Она опять кинулась к врачам, говорила о своей болезни так, как написано в книгах. Если бы и в этот раз ей встретился врач с твёрдым характером и отругал бы её, возможно, на этом бы дело и кончилось. К сожалению, она действительно попала, как выразился профессор, к «футболистам» и… в конце концов легла на больничную койку.

– Зачатки этой же болезни есть и у Ханзафарова, – продолжал профессор, – только он не придумывает себе болезнь, а преувеличивает ту, которая у него есть. Как только снимем у него спазмы сосудов, он быстро поправится. А чтобы лечить психику Ханзафарова, следовало бы перевести его в палату к Николаю Максимовичу. Это ироничный, я бы даже сказал – язвительный человек. Спесивцы вроде Ханзафарова больше всего боятся насмешки. Не сильно травмирующая насмешка была бы в данном случае лучшим лекарством для Ханзафарова.

– Тогда давайте переведём больного с «красной чалмой» в другую палату, а на его место положим Ханзафарова, – предложила Магира-ханум.

– Нет, этого нельзя делать, Магира-ханум. «Красная чалма» может обидеться. Подождём, когда он выпишется.

* * *

Вечером, подавая профессору ужин, Фатихаттай, по обыкновению, принялась жаловаться на холод в доме, подозревая, что опять где-то неладно с крышей, возможно – и с потолком. Профессор вспомнил про ханзафаровского Юзмухаммеда, со смехом рассказал об этом Фатихаттай.

– Эх, Абузар, Абузар, – вздохнула Фатихаттай, – сущее дитя ты в жизненных делах. Разве можно было отказываться, если заболевший начальник в благодарность врачу набивается прислать своего мастера! Вон, погляди-ка, стена-то опять мокрая, ткнёшь пальцем – штукатурка сыплется. От вечной сырости и сам бываешь нездоров, и Мадина, бедняжка, часто болеет, и у меня в груди колет. А потом эти распроклятые батареи… Тепла нет, а течёт из них, как из озера. Утром прихожу с базара – ведро переполнено, на полу целая лужа. Соседи внизу подняли скандал.

– Завтра зайду в домоуправление и скажу, чтобы Мухаммеда прислали, – сказал смущённый профессор.

– Что хорошего ждать от этого пьяницы? Только скалкой по голове стукнуть.

– А разве лучше будет, если придут сто Мухаммедов? – засмеялся профессор. – Одной скалкой тут не отделаешься.

– Если бы этот начальник оказался действительно порядочным человеком, я бы и слушать не стала тебя. Сама сумела бы потолковать с ним, – не сдавалась Фатихаттай.

Лицо у профессора стало серьёзным.

– Нет, Фатихаттай, не открывай дверь, если даже и заявится этот «Сто Мухаммедов». Моё слово твёрдое.

– Не приказывай мне, пожалуйста! – вскипела Фатихаттай. – Я тебе не врач и не сестра. Фатихаттай – вольный казак.

Абузар Гиреевич от души рассмеялся.

– Ничего смешного, – сурово отпарировала Фатихаттай. – На днях Мадина послала меня по делу к Янгуре. Как вошла к нему в квартиру, чуть не ослепла. Какая мебель! Не то что у нас – развалина на развалине, – у него всё новенькое, полированное, всё сверкает, как зеркало. На такую мебель, думаю, и пыль-то не садится, а сядет – так только опахнуть. А нашу пока протрёшь, пока выскребешь пыль из резьбы – без рук останешься. А книги у них все в застеклённых шкафах. А какие абажуры! Не позеленевшие, с разбитой головкой, как у нас… Скажи, когда мы покупали эту люстру? Тогда и Мансура ещё не было на свете… Стекло, наверно, уже сгнило…

– Стекло, Фатихаттай, не сгниёт и в тысячу лет.

– Разве только булгарское не гниёт, а о другом – не скажу, – не сдавалась Фатихаттай. Лет десять тому назад она ездила смотреть развалины древних булгарских поселений и привезла оттуда множество стеклянных осколков. – А цветы у Янгуры, – продолжала расписывать Фатихаттай, – не какие-нибудь фикусы-микусы да пальмы, как у нас, а особые, растущие только под стеклянным колпаком. Не изрежешь, не занозишь руки, когда протираешь такие цветы, да и поливать их не надо…

Профессор взглянул на часы.

– Ну, всё, Фатихаттай, сеанс окончен. Спасибо за ужин и за лекцию.

– На здоровье. – Фатихаттай начала собирать посуду, продолжая бормотать: – Был бы начальник порядочный, обязательно прислал бы своего Юзмухаммеда…