Читать книгу Избранные произведения. Том 1 - Абдурахман Абсалямов - Страница 4

По приезде в деревню Гульшагида первое время жила надеждой: «Если в сердце Мансура есть хоть капля любви, он обязательно напишет мне, а то и сам приедет в Акъяр. Мы объяснимся, и всё будет хорошо».

Но Мансур и не написал, и не приехал. Через некоторое время Гульшагида услышала, что он совсем уехал из Казани. Вроде бы скрылся из дома, связавшись с какой-то женщиной, намного старше себя. Какой стыд! Какая обида! Но что поделать? Биться головой о камень? Так ведь и это не поможет.

А через год и Гульшагида вышла замуж. Это случилось как бы помимо её воли и нелепо. Через семь или восемь месяцев они разошлись. Гульшагида всё чаще стала думать, что ей уже не видать счастья! Но – в двадцать шесть лет – сердце никак не хотело примириться с этим, не хотело жить только горькими воспоминаниями.

Получив вызов на курсы, она решила: «Как приеду в Казань, в тот же день зайду к Тагировым». И верно – подошла к их дому. Но сейчас же спохватилась: «Я ведь не прежняя Гульшагида». И не нашла смелости постучать в дверь. Оставалась надежда: «Может быть, Абузар Гиреевич, увидев меня в больнице, сам пригласит зайти». Профессор несколько раз встречал её, останавливал, расспрашивал о житье-бытье, но домой к себе не звал. Рассчитывая на случайную встречу с Мадиной-ханум или Фатихаттай, Гульшагида при каждом удобном случае старалась пройти возле дома Тагировых. Но недаром говорится: «Несчастливому и случай не помогает», – никто не встречался Гульшагиде.

О чём же она думала, не раз проходя под окнами знакомого дома? О Мансуре, об их недолгом счастье?.. Гульшагида и сама не смогла бы ответить. Конечно, Мансур существует, но где-то совсем в стороне, не приближаясь и не удаляясь. Вроде бы и виден Мансур, но не подойдёшь, не поговоришь. Выбросить его из сердца – нет силы; держать в сердце, как близкого и единственного, – тоже невозможно.

Федосеевскую дамбу Гульшагида считала теперь самой запретной чертой для себя. Но сегодня она всё же нарушила эту черту. И вот – стоит на крутом берегу, от стыда закрыв руками лицо, словно совершила бесчестный поступок, стоит и… ждёт чужого мужа! Но на этом свете не бывает чудес. Никто не подходит к ней, никто не берёт за руку, Гульшагида с трепетом открывает глаза. На Казанке, на дамбе пустынно…

Могло показаться, что душа её опустошена, мечты рухнули, никаких надежд не осталось. И всё же Гульшагида, идя по дамбе в сторону Кремля, не опускала голову, смотрела на мир широко раскрытыми, полными вызова глазами. Что это, – может быть, всего лишь женская гордость? И в автобусе она держала голову прямо. Более того, – проходя по Больничной улице, нашла в себе силы как-то по-новому, с любопытством посмотреть на окружающие её контрасты, хотя ежедневно бывала на этой улице.

Справа и слева высились громады новых пятиэтажных жилых домов, магазины с нарядными витринами. А чуть дальше виднелись старые, обветшавшие здания. Большинство деревянных домов покосились, а у каменных облуплена штукатурка, отбиты углы. Всё это напоминало дореволюционный захолустный уездный городок, какие теперь показывают в кино. Вот женщина переходит улицу, сгибаясь под тяжестью коромысла. Во дворе на протянутой верёвке мотается полотенце с красной каймой. Бабай в длинном белом джиляне[1] и круглой мерлушковой шапке чинно шагает по тротуару, постукивая клюшкой. А вон пожилая женщина, прикрыв рот концом платка, стоит у ворот, что-то высматривает, – может быть, поджидает мужа с работы. И тут же, в каких-нибудь двадцати-тридцати шагах, воздвигают новый каменный дом; девушки в брюках, напевая татарские песни, кладут ряды кирпичей, над головой у них величаво движется подъёмный кран. А на противоположной стороне тянутся цехи огромного завода, в окнах сияют лампы, излучающие дневной свет. И опять – жалкие, приземистые домишки. На подоконниках неизменная герань, голубая краска наличников слиняла, но на крышах торчат телевизионные антенны. А переулки изрыты, загромождены – всюду прокладывают газовые и водопроводные трубы.

В одном из этих переулков стоит совсем крохотный деревянный домишко, подпёртый брёвнами, словно лачуга Ходжи Насреддина. У покосившихся ворот, как всегда, сидит торговец цветами Муртаза-бабай. На старике белая рубаха с длинными рукавами, короткая жилетка, на голове – лоснящаяся тюбетейка. В густых чёрных бровях и козлиной бородке бабая поблёскивает седина.

Гульшагида каждый день покупает у него цветы. Не много – всего три-четыре гвоздики, но выбирает самые лучшие. Она с утра платит деньги, а цветы забирает вечером, на обратном пути.

Гульшагида приветливо поздоровалась с бабаем, спросила, как поживает.

– Лучше всех, – степенно ответил Муртаза. – Сама-то как? Твои я оставил в сенях, в банке. Нынче особенно хороши. Посмотришь – и сама станешь цветком, ей-ей!

Гульшагида улыбнулась. Да, сегодня ей нужны только самые замечательные цветы.

– Уж не радость ли какая у тебя, дочка?

– Не знаю, – зарделась Гульшагида. – Настроение такое.

Она и в самом деле чувствует особенную бодрость, хотя радоваться как будто нечему.

Стоит повернуть за угол дома, возле которого торгует цветами Муртаза-бабай, – сразу увидишь больницу. Вон её старинная чугунная ограда на прочном каменном фундаменте. Вдоль ограды тянется зелёная гряда акаций, их верхушки ровно подстрижены. За изгородью, в глубине, стоят многолетние вязы, клёны и берёзы. Их густые кроны напоминают издали зелёные горы, возвышающиеся ярусами. Мощная, густая зелень закрывает жёлтое старинное трехэтажное здание. Лишь местами, где листва пореже, просвечивают то жёлтый кусок стены, то створка окна, то краешек карниза или же отдельные буквы длинной вывески: «Н-ая городская клиническая больница». Если посмотреть сверху, здание больницы похоже на лежащую букву «Г». Одно время прошёл слух, что будет сделана пристройка и ко второму крылу здания, – тогда буква «Г» превратилась бы в «П». Но по каким-то причинам дело замерло. А потом… потом, как говорят старики, отложенное дело запорошило снегом.

Гульшагида вошла в железную калитку. Прямая асфальтированная дорожка вела к парадному подъезду. Как и само здание, подъезд был построен в классическом стиле, с колоннами. Римские цифры над колоннами указывали, что здание сооружено в конце девятнадцатого века. Наверно, и парк был посажен в те же годы. В жаркие летние дни здесь всегда тенисто и прохладно.

Гульшагида на минуту остановилась, залюбовавшись изумительными красками осени. Но ведь парк красив не только в осенние дни. Почему же она раньше не обращала внимания на это? Что сняло сегодня пелену с её глаз? Может быть, она слишком занята была своими личными переживаниями, а теперь обида и горечь начали притупляться, – кто знает…

У калитки остановилась легковая машина. Из неё вышел пожилой, высокий, ещё довольно стройный человек с коротко подстриженными седыми усами, в голубовато-серой шляпе и таком же макинтоше. Это был профессор Абузар Гиреевич Тагиров. Сняв шляпу, он первый поклонился Гульшагиде. Очнувшись от своих дум, она заметила его слишком поздно и, смущённая своей невнимательностью, пробормотала:

– И вас с добрым утром, Абузар Гиреевич!

– Я вижу, вас покорили краски осени, – улыбнулся профессор. – Если хотите насладиться подлинной красотой, идите в лес, Гульшагида. Здесь только имитация… Да, простите, Гульшагида, – вдруг повернул он на другое, – вы что-то совсем забыли нас. Фатихаттай житья мне не даёт: «Когда же приведёшь нашу Гульшагиду?» Сегодня после работы непременно заходите.

Наконец-то рассеянный профессор вспомнил о ней. Что ж, она с радостью зайдёт. Но Гульшагида не решилась спросить о Мансуре, только подумала о нём.