Читать книгу Избранные произведения. Том 3 - Абдурахман Абсалямов - Страница 18

К концу длинного и тяжёлого пути отряд пограничников и моряков своим внешним видом мало уже походил на воинскую часть. Тем более глубоко понимали и чувствовали эти люди в изодранном обмундировании, в разбитых, стянутых обрывками телефонного провода сапогах и ботинках, обросшие, с воспалёнными от бессонницы глазами, что всю надежду на выход из окружения они должны возлагать на сплочённость и дисциплину отряда.

Лес за это время неузнаваемо изменился. По-осеннему шумели пожелтевшей листвой карельские берёзы, горящими факелами пламенели кроны осин. Почва под ногами становилась всё мягче. Оступишься – глухо чавкает под подошвой холодная зелёная жижа. По ночам частые звёзды нависали над чёрной болотной водою.

Сквозь изрядно поредевший лес с линии фронта доносились уже не только далёкие раскаты орудий, но и долгие, похожие на звук рвущегося полотна пулемётные очереди. Опытные бойцы прислушивались к этим звукам и определяли:

– Всю ленту пускает. Верно, тяжёлый бой.

Временами казалось – откуда-то с большой высоты рушились очень тяжёлые ящики. Ноги ощущали, как сотрясалась земля. Что бы это могло быть? Одни говорили, что это артиллерийские залпы, другие пускались в рассуждения о каком-то новом, неведомом оружии.

В районе Куло-Ярви в схватке с вражеским пикетом был ранен в обе ноги мичман Шалденко. Он искусал себе губы, без устали сыпал проклятиями, стихая лишь на время, когда к нему подходила Лида – «товарищ медсанбат», как прозвали её в отряде.

– Так болит, товарищ мичман? – не выдержав, участливо спросил его однажды Урманов, нёсший носилки.

Шалденко сверкнул уничтожающим взглядом, словно услышал нелепейший вздор.

– Зачем задаёшь глупые вопросы? – сердито сказал он. – Где и когда ты видел, чтобы моряк ругался оттого, что у него раны болят?

На одном из коротких привалов Шалденко сполз с носилок и лёг навзничь на красный гранит. Серыми, широко раскрытыми, в спокойном состоянии добрыми глазами он уставился в небо, где медленно проплывали кудрявые белоснежные тучи. Голова мичмана была откинута назад, а подбородок, покрытый сейчас чуть вьющейся русой бородкой, торчал вверх. Шинель на нём была расстегнута, один борт откинут, и из-под раскрытого воротника кителя виднелась полосатая тельняшка. На поясе висели немецкие гранаты с длинной ручкой и маузер в деревянной кобуре. Он дышал тяжело, было явственно видно, с каким напряжением поднималась и опускалась его широкая грудь. Пальцы его, сильные, будто орлиные когти, вцепились в камень. «Неужели каюк? – больно кольнуло в сердце мичмана. – Конец службы мичмана Шалденко?..» И перед его глазами встала подводная лодка. Вот она идёт на шум вражеских кораблей… Пущенные им торпеды устремляются на врага. Затаив дыхание он ждёт глухого взрыва, но взрыва нет, только сердце стучит всё сильнее и сильнее… Мичман недоумённо раскрыл глаза:

– А… это ты, Андрей?

Да, это Верещагин опустился рядом с ним на камень.

– Эх, главстаршина! Неужели не суждено мне больше увидеть море?

– Что это тебе взбрело в голову, мичман? Нет, наша вахта ещё не окончена…

Шалденко помолчал несколько минут, потом поглядел на товарища полным тоски взглядом:

– Боюсь, Андрей, что дела мои плохи… Видно, рваный бушлат не заштопаешь.

– Нет, мичман, не пришло ещё тебе время отдавать якорь. Не бойся, починят тебе ноги. Теперь какой-нибудь день-два, и мы уже будем у своих.

Верещагин смотрел в глаза мичману. Сколько в этом взгляде было дружеского участия. Шалденко отвернулся, сомкнул веки. Потом чуть приподнялся.

– Дай руку, – сказал он и изо всех сил сжал протянутую могучую руку Верещагина. – Спасибо, друг, спасибо…

В первые месяцы войны ещё не было сплошной, хорошо укреплённой линии фронта. Обманутый первыми удачами враг, не думая об укреплении своих флангов, рвался вперёд. Поэтому переход через фронт оказался не таким сложным, как этого ожидал отряд лейтенанта Краснова.

Накануне в руки разведчиков попал раненый финский солдат, возвращающийся с переднего края. От него удалось узнать о расположении финских и советских частей, а также то, что финны сейчас не наступают, а лишь накапливают силы для предстоящего наступления. При допросе присутствовала Лида. Она хорошо знала эти места и прекрасно говорила по-фински.

В ночь прорыва отряд остановился на опушке леса. Нужно было предупредить советское командование. Сделать это вызвалась Лида, а в спутники ей дали Верещагина. Узнав, что на столь рискованное дело посылают девушку, моряки заволновались. Краснов успокоил их:

– Вам могут не поверить, а у неё там брат.

Пробираться надо было вплавь через озеро. До берега их проводил с группой бойцов Урманов.

– Идите вперёд, – сказала Лида шёпотом Верещагину, когда они остались вдвоём, и начала снимать платье.

Они поплыли. Вода была холодная, тёмная. Верещагин боялся за девушку и всё время оглядывался. Но Лида плыла хорошо. Вдруг над озером вспыхнула ракета, потом полоснула пулемётная очередь. Верещагин, готовый было нырнуть, ждал второй ракеты, но её не последовало. Значит, первая была случайной. Но Лида начала отставать. Верещагин подождал её. Лида проговорила сквозь зубы:

– Я ранена… Плывите быстрей… один… Скажите, что вы – от Жемчужины.

Верещагин хотел было помочь ей.

– Плывите! – приказала Лида. – Я сама доберусь.

Когда Верещагин попробовал всё же помочь ей, она укусила его за руку. Андрей чуть не ахнул, отпустил девушку и поплыл один…

Главстаршина уже заканчивал свой короткий доклад в землянке капитана, когда на пороге в накинутой на плечи шинели, мокроволосая и очень бледная, появилась Лида.

– Я – Жемчужина! – представилась она капитану.

– Вы? – Капитан встал с места и, протянув руку, пошёл навстречу девушке.

Собираясь обратно, Андрей с усмешкой показал Лиде свою руку:

– На всю жизнь след останется.

Лида не отрываясь смотрела в его вдруг потеплевшие глаза.

Капитан выделил в помощь отряду двух разведчиков. Верещагин благополучно переплыл с ними озеро. Когда он вернулся к своим, все в один голос с тревогой спросили:

– А где Лида?

– Ранена… в руку… осталась там, – сообщил Верещагин, молча посмотрев на свою руку.

Отряд начал просачиваться через финскую оборону.

Всё вокруг было объято тишиной. Где-то слева и справа взмывали в воздух ракеты, изредка раздавалась автоматная очередь.

Шалденко, лёжа на носилках, слышал, как тяжело дышали нёсшие его Урманов и Захаров. Мичман чуть приподнялся, но впереди немыслимо было что-либо разглядеть. Слышен был только топот многих ног. Вдруг где-то недалеко застрочили пулемёты.

– Вперёд! Вперёд! Не задерживаться! – поторапливал Краснов, следивший, чтобы никто не отстал.

Когда спускались с крутой горы, Драндус, поддерживавший сзади носилки, вдруг покатился вниз. Верещагин кинулся за Драндусом. Он нашёл его на самом краю пропасти, – здесь, к счастью, моряка задержал кустарник.

– Драндус, Драндус, – тихо позвал главстаршина.

Тот молчал. Верещагин приложил ухо к его груди, сердце едва билось. Верещагин поднял Драндуса на плечо и понёс.

Хотя люди слышали теперь выстрелы уже позади себя, хотя собственными глазами видели красноармейские шинели, они всё ещё не могли поверить, что в самом деле спасены…

Моряки сами хоронили Драндуса. После гибели лодки особенно тяжела была смерть боевого товарища. Трудно было поверить, что уже нет в живых весёлого акустика. Казалось, он укрылся бушлатом и притих только для того, чтобы лучше слышать морские звуки.

На краю братского кладбища вырос ещё один холмик. Ветер шевелил шёлковые ленты бескозырки, надетой на красную звёздочку над могилой.

Верещагин поднял голову. Над горами курились серые облака.

«Тяжело нам, очень тяжело, – думал Верещагин, – но тебе, враг, будет в тысячу раз тяжелее. Запомни это!»

На другой день отряд отправили на машинах в Кандалакшу.

Приехав в город, моряки прежде всего помылись в бане, сменили бельё, отдохнули. Они получили путёвку в Мурманск, а отряд пограничников остался в Кандалакше.

Появилась Лида, совершенно неузнаваемая, в новом обмундировании. Раненая рука была забинтована; время от времени девушка, чуть кривя губы, прикасалась к ней здоровой рукой. Моряки шутили, что приходится расставаться с сухопутным «товарищем медсанбатом», но в шутках их звучало нескрываемое сожаление.

Перед посадкой в поезд Галим, Верещагин и Лида гуляли по платформе. Окна вокзала были заклеены крест-накрест бумажными полосами. Со всех сторон клубился сизый туман, и казалось, снежные вершины гор слились с небом. Привокзальные пути были загромождены эшелонами, слышались отрывистые гудки маневрирующих паровозов, взлетали белые султаны дыма.

– Лида, куда сейчас думаешь податься? – спросил Урманов.

– Не знаю ещё, – ответила девушка. – Я ведь была работником райкома. Возможно, вернусь в свой район. – Лида невесело улыбнулась. – Точно как в песне: вам в одну сторону, мне – в другую. Даже адресов нет.

– И всё же мы постараемся разыскать тебя, Лида, – сказал Верещагин.

– В таком случае ищите меня, скорее всего, в тылу врага. А вы? Вернётесь в Морфлот?

– Обязательно. Пиши нам в Архангельск.

Моряки облепили подножку и замахали бескозырками. Лида тоже махала им пилоткой.

– Хорошая девушка, истинно жемчужина, – сказал Верещагин, и опять его глаза потеплели.

– Видимо, это была её подпольная кличка, – ответил Галим, соглашаясь с Андреем.

Верещагин не слышал его слов. Держась левой рукой за поручни, он правой махал бескозыркой и кричал:

– В Архангельск пиши, Лида!

Но дело обернулось не так, как предполагали моряки. В Мурманске после тщательного допроса о гибели подводной лодки их отправили в комендантские бараки.

– Ждите. Переговорим с командованием.

Город немцы беспрерывно бомбили. С кораблей, с сопок и прямо с крыш зданий яростно стучали зенитки. Порт и военные объекты не особенно страдали, но жилые дома то и дело горели.

Верещагин и Урманов взяли целую кипу газет.

– Нам и старые интересны, товарищ комиссар. Мы так долго были оторваны от жизни. Очень хочется всё знать…

Ночью Верещагин глаз не сомкнул. Закинув руки за голову, он уставился в потолок. В его родном колхозе – фашисты. Что со старушкой матерью, с отцом, с сестрёнкой? Отец – человек с характером. Он не покорится фашистам, и, может быть, его уже повесили на первых же воротах. Сестрёнка – комсомолка, её тоже не оставят на свободе…

Не дождавшись рассвета, Верещагин вскочил и зашагал по комнате, пытаясь подавить душевную боль. Половицы скрипели под его тяжестью. Он поднял угол маскировочной шторки и посмотрел из окна в сплошную черноту ночного города.

«Неужели враг думает потушить нашу жизнь так же, как огни этого города? Нет, никогда, никогда не бывать этому».

Объявили воздушную тревогу, и сейчас же захлопали зенитки.

Моряки выскочили на улицу. Вражеские самолёты уже гудели над головой. Вскоре засвистели первые сброшенные бомбы.

– В щель! В щель! – закричал кто-то.

В разных концах города разрасталось пламя пожаров.

Наутро морякам огласили приказ командования. Лейтенант Краснов и мичман Шалденко должны были лететь в Архангельск, а остальные пойдут на оборону Мурманска.

– В пехоту? – воскликнул Ломидзе.

Худощавый комендант устремил на него внимательные, опухшие от недосыпания глаза и спокойно заговорил:

– Да, в пехоту, товарищ краснофлотец. Когда угрожала опасность нашей родине, русские моряки в случае надобности и на суше высоко держали честь и славу русского флота. Мы отправляем вас временно в морскую пехоту. Враг рвётся в Мурманск, но северный Севастополь мы не сдадим.

Верещагин ответил за всех:

– Товарищ капитан-лейтенант, мы готовы идти, куда нам прикажут.

Перед отъездом они сходили в госпиталь попрощаться с Шалденко. Здоровье мичмана улучшалось, он смеялся, шутил. От радости, что увидел своих товарищей, он ещё более оживился.

– Дышу морским воздухом, а это лучшее лекарство, – сказал он, показывая рукой на блещущий под солнцем залив. – Что нового у вас?

– Новости вот какие, – ответил Верещагин, – записались в пехоту.

Шалденко чуть не вскочил от неожиданности:

– В пехоту? Вы что, с ума сошли? Бросьте шутки шутить, не то костылём вас!

– Уставом это не предусмотрено, – мрачно пошутил Ломидзе.

– Я вам покажу уставы!

– Не горячись, товарищ мичман, – сказал Верещагин. – Мы ведь не шутим. – И он передал Шалденко слова коменданта. – А ты лучше вот что, товарищ мичман, – продолжал Верещагин. – Выздоровеешь, не забудь про нас. Похлопочи, чтобы нас вернули на флот, когда можно будет. Сам знаешь: трудно моряку жить без моря. А сейчас попрощаемся. Нам пора.

Растроганный Шалденко крепко обнимал товарищей. Верещагина он немного задержал.

– Прощай, Андрей, – сказал он, обхватив его могучие плечи, и, чуть запнувшись, добавил: – Лидин адрес взял?

– Нет у неё пока адреса-то.

– Как же ты думаешь?

– Сказал, чтобы писала в Архангельск, ведь сам чёрт не знает, куда мы уезжаем.

– Да, дела… – произнёс Шалденко, как бы говоря сам с собой. И добавил: – Ты не горюй, сохраню твои письма. При случае перешлю. Значит, договорились – пиши на меня.

– Ладно, Петро.

– Ну, счастливо. Будь здоров.

Когда товарищи пошли, Шалденко долго провожал их повлажневшими глазами.

Этим же вечером четверо моряков переправились на катере через залив и пошли по Петсамскому шоссе на север.

На контрольном пункте тщательно проверили документы.

– Ты что так копаешься? Не видишь, что ли? – раздражённо спросил Верещагин.

Регулировщик, пожилой мужчина с фонарём в руке, с жёлтым и красным флажками за поясом, обиделся.

– Не видишь, что ли, – передразнил он Верещагина. – А вы разве не знаете, куда идёте? На передний край, вот куда. Понимать надо.

– Ладно, ладно, дядька, – смягчился Верещагин.

– Моряки, а сами правил не знают. Возьмите ваши документы. Сейчас будет машина. Доедете до двадцать седьмого километра, потом спросите, куда идти.

– Спасибо, папаша.

Подошла машина.

– Садитесь, – пригласил их регулировщик.

Моряки сели в кузов возле бензиновых бочек.

Дорога вилась в горах. В свете полной луны из придорожных канав всплывали силуэты обгорелых, изуродованных машин, поломанных повозок. Поодаль, вызывая в моряках воспоминание о погибших товарищах, виднелись скромные солдатские могилы, отмеченные небольшими деревянными обелисками с красными звёздочками на острых вершинках.

А Урманов, прислонясь плечом к широкой спине Верещагина и покачиваясь от толчков машины, думал о матери, о Мунире. Может быть, они считают, что он погиб? Мать и отец всё равно будут ждать, даже если получат извещение. А Мунира?.. Она печально улыбалась ему, совсем как в последнюю минуту прощанья в Казани, когда желала счастливого пути… Другой Муниры он не мог себе представить, но и ответить себе, почему у него всё-таки неспокойно на душе, он тоже не смог бы.

Машина остановилась. Шофёр с весёлым задором крикнул:

– Эй, братишки, живы-здоровы? Голова не кружится после нашей сухопутной качки? Слезайте, доехали.

– Уже двадцать седьмой километр?

– Точно, он самый.

Поёживаясь от ночного холода, в бушлатах с поднятыми воротниками, моряки прыгали в темноту.

– Куда же нам теперь держать курс? – тотчас же окружили они шофёра.

– Курс норд-ост тринадцать! – ответил шофёр услышанной им когда-то от моряков фразой. Потом показал рукой во тьму: – Идите вон туда. Видите, мерцает огонёк?

Моряки взяли направление на эту единственную светящуюся в ночи точку. Они долго спотыкались о камни, куда-то проваливались. Один Ломидзе ступал с лёгкостью кошки впереди группы, ловко обходя препятствия на пути.

– Совсем как в поговорке: «Глазам видно, а ногам обидно», – смеясь, сказал Верещагин.

Наконец моряки добрели до источника света. Это был искусно замаскированный валунами костёр, вокруг которого сидели несколько пехотинцев.

– Приятной компании, братцы пехотинцы, – обратился Верещагин. – Разрешите погреться?

– Пожалуйста, милости просим. О, да никак моряки?

Моряки, протянув посиневшие от стужи руки, устроились поближе к огню.

– Ну и холодина, – заметил Ломидзе. – До костей пробирает!

– Это ещё терпимо. Вот погоди, зима придёт да завернёт под шестьдесят градусов…

Верещагин оглядел пехотинцев. Это была группа раненых.

– С переднего края? Как там?

– Бывает и туго! – сказал молодой боец с перевязанной головой. – Жмут нас егеря. Ежечасно, сволочи, бросаются в психическую атаку.

На северной стороне неба вспыхнули зеленовато-жёлтые лучи и, медленно поднимаясь над горизонтом, образовали блестящий световой венец – корону северного сияния с резко ограниченным внутренним и неопределённым, размытым наружным краем. А внутри дуги темнел полукруг, словно подымалось огромное потухшее солнце с мигающими далёкими точками звёзд.

Все, кто был у костра, стояли теперь на ногах.

– Северные ворота! – показал кто-то на чудесную арку с венчиком.

– Вот в эти ворота мы и пойдём, братишки, – с подъёмом сказал Верещагин. – Ведь не худо, а?

Но дуга уже менялась, теряла свои очертания.

– Мне пришлось сражаться и на Карпатах, и на Кавказе, – сказал пожилой пехотинец. – Побывали в Каракумах. Везде своя красота.

– Надо только уметь её видеть и любить, – поддержал Верещагин.

– Это вы правильно, товарищ моряк, – сказал тот же пехотинец, – без любви, особенно здесь, на севере, холодновато бывает.

Начинало светать. Из темноты проступали ближние сопки. Ветер стих, в воздухе медленно закружились редкие снежинки.

– Ну, прощайте, ребята, скорее поправляйтесь, – сказал Верещагин, и моряки двинулись дальше.

– Прощайте. Бейте крепче егерей! – пожелали им раненые.

По мере приближения к переднему краю звуки выстрелов становились слышнее. Вскоре они усилились настолько, что казалось, горы дрожали от них. Горизонт от края до края был окутан сплошным дымом.