Читать книгу Избранные произведения. Том 3 - Абдурахман Абсалямов - Страница 9

Накануне комсомольского собрания Мунире снова стало хуже.

– Ты меня не уговаривай, я всё равно пойду, – сказала Мунира пришедшей навестить её Тане. – Я ведь тогда, на лестнице, погорячилась, сказала лишнее, подлила масла в огонь. И скажу об этом.

– Но ведь ты же сама говорила, что сердита на него.

– Это другое дело. Я и сейчас на него зла. Но некоторые предлагают как минимум исключить его из комсомола.

Увлечённые разговором, девушки не слышали, как вошла Суфия-ханум.

– Мунира, радость, телеграмма!..

– От папы? Давай скорее.

Одним дыханием Мунира прочла: «Здоровье улучшается ждите письмо целую тебя Муниру Мансур».

Мунира уткнулась в телеграфный бланк, целуя его.

– Папа жив! Мамочка, милая!

Мать и дочь улыбались друг другу сквозь слёзы облегчения.

– Мама, а может, тебе слетать к папе?

– Полечу, полечу, – глядя вдаль, отвечала Суфия-ханум, словно не Мунире, а своим мыслям.

Когда Мунира вошла в зал, собрание уже началось. Она села между Наилем и Хаджар. Ляля кивнула ей из президиума. Мунира отыскала глазами Галима, – он забился в угол.

Секретарь комсомольского комитета Зюбаиров знакомил собрание с «делом» Урманова.

– Товарищи, – сказал он в заключение, – только недавно пленум ЦК ВЛКСМ потребовал, чтобы комсомольцы в учёбе, как и в общественной работе, были примером для несоюзной молодёжи. Ленинский комсомол с честью выполняет это решение. Но есть у нас ещё отдельные комсомольцы, относящиеся к своему званию безответственно. Два дня назад мы разбирали на заседании комитета дело комсомольца Галима Урманова, сейчас известное всем вам. У членов комитета осталось впечатление, что Урманов не полностью сознаёт свою вину. Поэтому мы вынесли его вопрос на обсуждение общего собрания.

Казалось, в речи секретаря для Галима не было ничего нового. Почти те же слова он слышал от него и на комитете. Тем не менее Урманова охватило столь мучительное, причинявшее почти физическую боль, чувство, какого он в жизни ещё не испытывал.

Не раз Галим участвовал в рассмотрении так называемых конфликтных дел комсомольцев, однажды он голосовал за исключение из рядов комсомола. Но тогда Галим не думал, что разбор личного дела на собрании может так сильно потрясти человека.

Хафиз Гайнуллин предоставил слово Урманову.

Став потемневшим лицом к собравшимся, он смотрел на товарищей, болезненно ловя на себе их осуждающие взгляды.

Сгорая от стыда, он не готовился к речи, не подбирал заранее фраз.

– Не знаю, как это получилось… Я люблю шахматы. В город приехал мастер. Мне захотелось сыграть с ним. Ну, возомнил о себе… – Он говорил хрипло, отрывисто, с напряжёнными паузами.

– Громче! – крикнули одновременно несколько голосов.

Галим откашлялся и поднял голову, но смотреть прямо в глаза товарищам у него не хватало мужества. Он ощутил, как предательски дрожит его левая рука, и отвёл её назад, сжал пальцы в кулак. «Как заяц», – мелькнуло у него, и в горле сразу пересохло. Хотел было рассказать, что случайно услыхал разговор Ляли с Наилем и что этот разговор подействовал на него сильнее, чем все другие беседы с ним, но воздержался, испугавшись упрёков в мелочности характера. От охватившего его волнения ему стало нестерпимо душно, и он подумал, что лицо у него сейчас, верно, красное и жалкое, как у преступника.

Галим обернулся к президиуму и, как ни был подавлен собственными переживаниями, заметил характерное лишь для Петра Ильича движение рукой по лбу, которое сделал его любимый учитель, словно хотел защититься от неожиданного ожога.

«Какую боль я ему причиняю!» – подумал Галим и, заставляя себя говорить возможно более твёрдо, сказал:

– Я совершил большую ошибку… Поступил не по-товарищески, не по-комсомольски… Даю слово исправиться и никогда не повторять… – Галим умолк.

Хафиз, подождав немного, спросил официально:

– Закончили?

– Закончил, – ответил Галим и вернулся нетвёрдым шагом на своё место.

Первым взял слово маленький комсорг из девятого «А», и Галим удивился силе голоса этого тщедушного юноши.

– Товарищи, когда мы с вами сидим в тёплой комнате, – говорил он, – в Карелии наши отцы и старшие братья упорно дерутся против фашистов. Может быть, нам тоже придётся защищать нашу родину. Представьте себе такой случай: командир приказывает Урманову идти в разведку, а Урманов решает, что ему интереснее вступить в бой. Что же тогда получится? Может ли командир положиться на Урманова? К сожалению, нет, – твёрдо закончил он.

– Урманов хочет быть моряком! – крикнул кто-то.

– А моряки разве не советские воины? – отпарировал оратор. – Раз ты не оправдал нашего доверия, мы вправе не верить тебе, Урманов. Тяжело это тебе? Тяжело! – Он взмахнул кулаком. – Но пеняй на себя.

Затем выступила хмурая девушка из десятого «Б».

– Сегодня мы разбираем конфликтное дело Урманова. Товарищи, можно ли поверить Урманову? Нет, нельзя. В первый ли раз срывается Урманов? Нет, товарищи, не в первый раз. В восьмом классе он разбил окно, в девятом… раскачал лодку и чуть не утопил меня в озере Кабан. Я тогда так испугалась…

– Расскажите, как именно. Это весьма интересно, – раздался насмешливый, ломающийся мальчишеский басок.

– Товарищи, может ли быть комсомольцем Урманов? – продолжала девушка, не обращая внимания на вспыхнувший где-то смех. – Нет, товарищи, не может.

– Хафиз, дай мне слово, – быстро сказала Мунира.

Галим вздрогнул и, не поднимая головы, исподлобья посмотрел на неё.

Мунира встала и прислонилась к стене. На её бледном лице всё яснее проступала строгость. Ища, с чего начать, она покусывала нижнюю губу.

– Вина Урманова перед коллективом велика. Но я также не хочу скрывать и собственную вину. – Мунира отбросила через плечо упавшую на грудь косу и продолжала уже твёрже: – Правда, меня не вызывали на комитет, потому что я болела. Но я должна сказать, что в проступке Урманова есть и моя вина. – И Мунира рассказала о своём столкновении с Галимом на лестнице. – Иногда мне не хватает выдержки. Я срываюсь. Значит, у меня ещё нет твёрдого характера. А бесхарактерный человек – человек неполноценный.

– Ближе к делу! Ты об Урманове! – задорно вклинился маленький комсорг из девятого «А».

– Я вас не прерывала, – мимоходом бросила Мунира и сразу перешла к тому, что лёгкие успехи в шахматах вскружили Урманову голову, что он считает себя чуть ли не гением, не признаёт ни товарищей, ни коллектива. – Это совершенно непростительно для комсомольца. На нашем собрании мы должны сказать об этом Урманову открыто и прямо.

В зале со всех концов послышались возгласы:

– Правильно!

– Он запятнал нашу школу!

– Он позорит звание комсомольца!

Мунира терпеливо переждала, пока затихнет шум. Потом, повысив голос – в нём зазвенела напористая убеждённость, – продолжила:

– Всё же я не могу согласиться с теми, кто предлагает исключить Урманова из комсомола. Нет, это было бы совершенно непростительное для нас решение. Вопрос о будущей судьбе человека нельзя решать так легко и просто. Галим Урманов отличник. Хороший общественник. Мы все это знаем. Отец его – старый рабочий. Я не верю, чтобы в такой семье мог вырасти человек с мелкой душонкой. Мы должны дать Урманову возможность исправиться. Я – за выговор.

После Муниры выступил Наиль. Обводя ряды умным взглядом серых, навыкате, глаз, скупо жестикулируя по-девичьи тонкими руками, он говорил со свойственной ему выдержкой:

– Мы все дружили с Галимом. Неужели для него наша дружба ничего не означала, что он так легко, словно лист ненужной бумаги, растоптал её? Ведь дружба – одно из самых святых чувств человека. Кто из нас не знает о дружбе Маркса и Энгельса, – весь мир озаряется светом их дружбы. Мы – комсомольцы – учимся дружить у наших великих вождей. И никому не позволим запятнать нашу дружбу!

Ляля Халидова начала горячо с первых же слов. В её речи, может, не хватало последовательности, но пафоса хватило бы на десятерых ораторов. Ей даже аплодировали.

– Неужели Урманов думает, что наши советские чемпионы мира не считаются с дисциплиной, со своим коллективом? – сказала она при всеобщем одобрении. – К тому же Урманов мечтает стать моряком! А моряку особенно нужны и дисциплина и чувство товарищества.

Хаджар снова направила собрание в более спокойное русло. Она говорила мягко, прочувствованно, с трудом находя такие слова, которые были бы справедливы и в то же время не убивали в Галиме надежду на исправление. Хаджар острее всех чувствовала, как нуждается он в поддержке. Казалось, ей самой становилось больно от тех жёстких слов, которые ей всё же пришлось высказать в его адрес. Её слушали в полной тишине.

Хафиз мельком посмотрел в сторону одиноко сидевшего Галима. Комсорг Гайнуллин не считал себя сердобольным. Но разве мог он скрыть от себя, что ему по-человечески жалко своего самого близкого друга, друга детства? Ещё совсем небольшими, тайком от родителей, они переплывали вместе Волгу неподалёку от Маркиза, вместе отбивали атаки мальчишек с чужих улиц, из года в год, из класса в класс шли они вместе и стали друг другу роднее братьев. Однако же, или, вернее, именно поэтому, Хафиз не мог простить ему пренебрежения к коллективу.

Это он, Хафиз, предложил перенести вопрос о Галиме на общее собрание. Это он, Хафиз, и на комитете, и здесь не стеснялся резких выражений, которые больно задевали Галима.

– Если бы проступок Галима был случайным, – сказал он, – может, и не стоило бы его обсуждать на общем собрании. Но мы и раньше знали о некоторых высокомерных замашках, фактах недисциплинированности Галима. Знали и прощали потому, что не придавали этому достаточно серьёзного значения, и это было с нашей стороны медвежьей услугой. Не знаю, как вы, товарищи, как Галим, но я лично на этом собрании понял, что недостаточно хорошо работал как комсорг.

В заключение выступил Пётр Ильич. Выйдя из-за стола президиума, он обвёл сосредоточенным взглядом притихшее собрание и, чуть склонив голову вправо, начал негромко и медленно, как на уроке:

– В сущности, мне осталось сказать немного. Мне кажется, Урманов уже достаточно глубоко прочувствовал свою вину…

Он заговорил, увлёкшись, об облике советского молодого человека, о воспитании молодёжи в духе коммунизма, о корнях ошибок Урманова. Комсомольцы слушали своего учителя с особым доверием к каждому его слову.

– Для Урманова это собрание будет незабываемым уроком. Оно поможет ему отбросить шелуху ложного самолюбия, зазнайства, мелочных обид. Через несколько месяцев Урманов выйдет из школы. Перед ним широкая дорога в жизнь. Мы хотим, чтобы он простился с нашим коллективом чистым душой, а вступив в самостоятельную жизнь, оказался в ряду лучших советских людей. Не так ли, товарищи?

После собрания Галим и Хафиз шли по опустевшему Кабану. Холодные звёзды, мигая, казалось, уносились всё дальше в глубину тёмного неба.

Разгорячённый Галим шёл без шапки.

– Простудишься, – уже в третий раз повторил Хафиз.

– Нет… мне жарко, – отмахнулся Галим. – Знаешь, я бы вот так шагал и шагал – за Кабан, за Поповку, за Волгу, далеко-далеко. И не устал бы. Ни за что. Кажется, у меня с плеч тысячу пудов сняли…

Хафиз взял из рук Галима шапку и насильно надел ему на голову.

В одном месте лёд уже треснул, проступила вода. Юноши обошли полынью.

– Я ни на кого не обижаюсь, Хафиз. Все вы были правы… – продолжал Галим, устремив вдаль взволнованный взгляд.

– Пойдём побыстрее, Галим, уже поздно.

Но Галим не торопился – невесело рассказывать родителям о выговоре.

– Я ещё похожу, Хафиз, а ты иди.

Но Хафиз не мог оставить друга одного. Они долго ещё кружили по Кабану, пока окончательно не продрогли, и только тогда разошлись по домам.