Читать книгу Бабочка. Сборник рассказов - Алекс Сомм - Страница 3

Моя Эмбер… Янтарная капелька пахучей смолы, проворно выдавленная Творцом из древа жизни и выпущенная… из вечности в вечность. Я частенько отворачиваю лицо от тебя в сторону, моя нежная Эмби, чтобы скрыть невольно странное выражение лица, которое ты чувствуешь. Ты не должна догадываться о моих надуманных муках, это дрожжевое тесто я внезапно обнаружил внутри себя и сам запустил и поддерживаю брожение.

Моя пресловутая Эмбер, меня изводит изнутри крепчайший настой медовой горечи, у которой к тому же ледяной привкус бесконечности. Бесконечности беспощадной, показавшей мне тебя на миллидолю секунды в общем бесконечном полёте сквозь стылый космос. День нашей с тобой встречи наступил слишком поздно для меня, хотя и через одну дверь от вечности. Тому стукнуло три года.

Сейчас я рад и тому, что на дворе приземлилась неземная форсайтия, словно усыпанная жёлтым пухом. Как ни странно, она напоминает мне заиндевевшие ветви русских деревьев.

Я не знаю, может быть, Эмби просто мой янтарный символ на длиннотах и широтах пути, но… вот она из плоти и крови восторгается каждым вздохом.

Ради таких, как ты, бросают свою страну, совершают побеги из тюрем и выбирают добровольное затворничество?

Нет, с тобой дело принимает иной оборот. Ты сама пришла и оставила позади своё прошлое. Принесла яблоки и разлила аромат, подарила тесное стремя и сладкий изгиб луки седла. Отвела в полон и посеяла пламя, и как же мне быть со всем этим?

И вот мы увлечённо меряем шагами поворотистые и уклонистые улицы Праги и иногда пересекаем её прямые мосты. Как ты переставляешь ноги, это отдельная песня, когда я впервые это увидел, я сразу задался мыслью: как же работает этот сложный эксцентрик. Созданный природой из ног, бёдер, таза, комбинации мышц… Этот мысленный тупик разрешила широкая, детская, задорная улыбка, в которой была такая ясность и естественность, что в это просто не верилось.

Наше знакомство произошло зимним вечером на трамвайной остановке, чешская столица своим гостеприимством вызвала у меня ответное притяжение. Пивной хмель драгоценного вкуса, обыкновенный для уютных городских подвальчиков, от угла к углу повышал градус нашей взаимной симпатии. На мою беду, гомосексуалы мою филантропию трактуют на свой лад, и частенько меня принимают за своего. Я улыбался на все четыре стороны света так, что с обеих сторон улицы потянулись вихляющие бёдрами юноши с серьгами в правом ухе. Меня тут же взяли в оборот: «Хай, я Зденек»…

Я всегда испытывал глубокую обиду в этих шашнях, а если бы кто ещё мог и увидеть?

Эмбер меня спасла от уличных откровений, шагнув с тротуара навстречу. Её брат в бытность её на родине занимался боксом, и она мигом оценила, как я рефлекторно становлюсь в боевую стойку. Ноги и ступни расступились в готовую позицию, а руки закрыли корпус локтями и кулаками голову. Одно прекрасное мгновение отделяло пражских симпатяжек от серии ударов, явно необдуманных. Эмби налетела пожарным огоньком из сумрака и своей причёской ослепила мне левый глаз, этого оказалось довольно, чтобы сбить накал.

Мы долго хохотали потом над моим английским, который я выцеживал из себя, сжимая кулаки.

А потом мы оказались у неё на квартире, я сидел в кресле со стаканом в руке, она стояла у окна (тоже со снарядом), спиной ко мне в своём простом и ладном платье, а когда обернулась, то оказалось, что у неё открыта грудь. Казалось, она распускается, подобно весенней цветковой почке, навстречу мне. Её волосы… Рыжий костёр тлел у меня перед глазами всю ночь, нырял мне в колени и взмывал выше головы, а в рассветных лучах разгорелся у самых моих губ, где и притаился на груди.

Ближе к полудню она окончательно проснулась и посмотрела на меня как на старого знакомого:

– А что ты делаешь в Праге?

– А я скитаюсь. Вернее, я скрываюсь… В России у меня вышла закавыка…

Сотворение мира

День седьмой: Бог отдыхает

Мой приятель был чиновником средней руки, но с большими амбициями. И мне предстояло удостовериться в его ловкости, которая позволяла ему срывать свой куш даже там, где, казалось бы, заряжен медвежий капкан. Это был гений казнокрада, к своему делу он подходил как, скажем, Георгий Товстоногов – на моей памяти – главреж ленинградского БДТ, человек, создавший уникальную плеяду артистов в своём театре и потрясающие театральные постановки.

Я бывал свидетелем его лицедейства, и я должен открыться и поведать об этом.

Как-то, погожим летним вечерком, он оторвал меня от раскопок моих полевых блокнотов и предложил назавтра вместе отправиться в центр.

– За мной пришлют машину!

Почему бы и нет, у меня было наготове одно из небольших дел в городе, требующих вырваться из нашего зелёного микрорайона.

Наутро я связался с ним, почувствовал спешку, скорее, напряжение, встретил его на густо уставленной вязами улице и переиначил, было, напряжение на его плотное похмелье.

Он бегло окинул меня критическим оком и произнёс загадочное:

– Выглядишь ты солидно…

Машина, однако, была служебной, с личным шофёром гоголевской наружности. В иллюстрациях к «Ревизору» я припоминал такие вздёрнутые носы, оттопыренные уши и кудрявые чубчики. Как только мы разместились в салоне, мой приятель посыпал обиняками. Он авантажно ткнул меня локтем в бок и зашуршал папками в своём портфеле:

– Ознакомьтесь, пожалуйста, с материалами… – и уставился мутными зрачками в мои глаза. Наш шофёр затылком обратился в слух.

«Не уши, а ручки от чайника!»

Наш приятель неотложно брал приступом затылок водителя, словно альпийский Сен-Готард вместе с Суворовым:

– Товарищ из генпрокуратуры, приехал как раз по этому делу…

Именно тут по закону жанра у меня зазвонил телефон из другого города, и звонил старый коллега из другого ведомства, который довольно редок на связи. Мы перекинулись интересами, доверительно, но полуофициально и бодро закончили.

Атмосфера в салоне изменилась, в глазах моего приятеля сверкало и переливалось восхищение: имя-отчество моего телефонного друга совпадало с высшим кремлёвским кабинетом – выше только куранты; уши водителя вывернулись наподобие локаторов.

С самым серьёзным видом и полностью неопределёнными намерениями я наблюдал в последующие минуты приезд в одну из местных контор: шофёр удалился и исчез (производится опасливый доклад), у борта замаячил гендиректор с самыми верными документами в дрожащих руках. Я не мог определить граней и рамок этого амикошонства, а каверза, тем не менее, складывалась по заведённому порядку в конкретную сумму.

Мой приятель остался невероятно доволен исходом вылазки и предложил тут же отметить это коньяком. Я сослался на занятость и ушёл по делам.

– Теперь меня ищут серьёзные люди, и появляться в этой стране мне нельзя. Они отдали солидные деньги, и никто не поверит, что для меня это был невинный розыгрыш.

Как ты смеёшься, раздольно и широко обнажая дёсны. Так у нас девушки давно не смеются, это не комильфо. Это себе позволяют только дети, неиспорченные подиумом.

На прощание европейское небо выдало феерическую ночь. Я подкрался к Эмбер, не отрывающуюся от окна и прошептал на ушко:

– Не смотри на полную луну, клычки вырастут…

Она отшатнулась, гибкая, как дуга лука, легко произнесла:

– Вот тогда я бы тебя укусила… Лучший вариант устроиться навсегда вместе…

Мои чемоданы уже были готовы, двигаться наутро дальше по этой нелепой планете навстречу неизвестной мечте. И нам предстояла долгая переписка.

Эмбер по скайпу случайно коснулась темы местных женщин. Я не нашёл ничего лучшего, как поведать дежурную легенду, передающуюся по вахте, как сменщик пытался провезти на режимный объект в багажнике машины женщину. Почему-то в ней фигурировала всегда врачиха русского происхождения. Но эта попытка легендарно пресекалась местными спецслужбами. Каким образом им удавалось просчитывать эти секретные ходы – одному аллаху известно.

Эмбер занавесилась ослепительной улыбкой, и от монитора потянуло стужей, как в зимней Москве от «палёного» стеклопакета. Её ледяная ярость – это наивысший сорт ярости, присущий только подлинным душегубам, и, в частности, оскорблённым женщинам. Она сухо свернула разговор и через неделю объявилась у меня в аэропорту Акабы, и никому неведомо, чего ей это стоило. В аэропорт я опоздал, меня поджаривали тупыми звонками по рабочему проекту, некоторое время я затратил на их гашение.

Я думал, что побегу впереди машины к её отелю, и в очередной пробке на забитых улицах я не выдержал. Но и скок – подскок, как раньше, не сработал. После климат-контроля в салоне машины улица хлестнула по лёгким печным жаром. Буквально у дверей отеля мои ноги подкосились: ей-ей не проблема, капсулу под язык, такое иногда случается, жарковато сегодня…

Ну, здравствуй… Она ответила по-русски. У неё оказался неотразимый грузинский акцент, и слова она будто выпекала на губах, и тут же это живо напомнило, как грузинки стряпают и готовят ласки, словно стряпню, чуткими пальцами и гибкими руками.

Вечером мы спустились к набережной. Эмби глубоко задышала:

– Почему-то море здесь пахнет голландской карамелью…

Она подтолкнула меня к некой мысли:

– И поэтому-то ром-бабы здесь стремятся к морю…

Много времени я потратил на английское объяснение своей шутки, посреди улицы, для упрямо восставшей Эмбер. В сухом остатке она махнула рукой:

– Не зря говорят про вас, русских, что вы сами не знаете, чего хотите…

Бросив последний взгляд на карамельный залив, который лубочно чертили белые яхты, она его приложила на прощание:

– Хочу шторм! Как в Атлантике…

Многоликий и многоголосый восточный базар мне претил всегда своей гортанной шумихой, полосатыми сумерками, большими голодными ртами. Моя Эмби скоро миновала ювелирные россыпи и седые осколки и углубилась в местные мастерские, куда и я-то не заглядывал. Я увидел узловатые честные руки подельщиков, а не торгашей и катал, ввалившиеся глаза художников. Песчаных дел мастер горячо завлёк жестами Эмбер, в прозрачной колбе он начал набивать цветным песком её силуэт, я рассмеялся над ним:

– Ты не найдёшь такой цвет!

Он оскорбился как ребёнок и как поэт, я взглянул на неё его глазами и отошёл в сторону. Видел бы он мою девушку в Лондоне, в чёрном бушлате с обшлагами и коротких перчатках – бахромой и цветом – в гвоздики, над росистой Темзой – боюсь, что не нашлось бы у него таких цветов.

Пустыня, древняя пустыня пленила Эмбер как эталон первозданной вечности. Однажды, в наших беспечных поездках по пескам я сбил тщедушного пустынного зайца.

Эмбер упала перед ним на колени, заламывая руки.

– Убийца! – снова и снова бросала она, роняя слезы в несколько карат каждая, и не было мне прощения на этом свете. Эти слёзы не оставили мне выбора: ничего прекраснее в жизни я не видел.

Знакомства Эмбер с моими коллегами всегда принимали неожиданный оборот, и я чувствовал в этом некоторый оттенок собственной вины. Накануне её встречи с Массимо у меня с ним возник диспут на тему итальянской культуры и её влияния на моё пионерское детство.

– А я помню песню итальянских партизан! Как там, о мамма, чао?

Массимо с удовольствием прищурился:

– О нет, сейчас это гимн итальянских коммунистов… – и замурлыкал —

– О Бэлла чао, чао, чао…

Выступив навстречу Эмби, он задумчиво пропел гимн компартии, она попятилась. Массимо был поражён не меньше её и испуганно поведал:

– Весь день теперь не могу отвязаться от этой мелодии!

Через минуту они уже мило перебрасывались шутками о лондонских пабах. Проклятье!

Максимке тридцать два года (а выглядит на 25), он рослый, великолепно сложенный брюнет с гипнотическими глазами, увлекается плаванием и мотогонками, и при этом у него оксфордское чувство юмора.

Всё остаётся позади, когда моя девушка касается моей щеки и уводит меня за дверь офиса, до утра, и как будто навеки.

– Ну что ж, Эмби, у тебя есть маленькая тропинка, буквально два с половиной метра, и тебе нужно всё успеть!

Она опять стоит у окна, а я сижу в кресле. Она сама выбирает одну из наших любимых композиций «Юрай Хип» – Странствующий – и под неё проскальзывает свои метры на высоких каблуках, по пути оставив на ламинате абсолютно всю одежду. Она совершает эти шаги ко мне, словно под венец, но я не могу разобрать, это возвышает или подтачивает моё сердце. Вероятно, и то, и другое…

– Я-то это могу, а вот что ты можешь? – она оплетает руками мою шею, приземляясь мне на колени.

Ты узнаешь…

Я пытался подпевать Дэвиду Байрону, этот бессмертный вокал захватывает меня с первой же ноты и не отпускает никогда, она тишайше опускала глаза долу:

– Exciting,.. – А потом настырно взимала долги, упругая, как всплеск волны:

– Это не твоё… Ты солируешь как Норман – Smokie, ты понимаешь? Твой тембр абсолютно чужд «Хипам».

Она была права.

Когда прошло некоторое время, и мы снова набрались сил, Эмби вдруг проявила нездоровый интерес:

– А какой у тебя был самый необычный секс?