Читать книгу Бабочка. Сборник рассказов - Алекс Сомм - Страница 4

Незадолго до Рождества мы оказались порознь, моя девушка Катя попала к своей подруге на работу, в ночную смену. Та работала на складе временного хранения на ЖД-станции. Они там застали неожиданный снегопад, ночной мир стал пушистым и сказочным, чем потребовал праздника – они дали праздник, и посреди ночи профессиональный педагог Кэт учинила борцовскую схватку с подружкиным мужем на свежевыпавшем снегу, обочиной рельсовой ветки складского тупика. Дело окончилось, как и должно было, переломом ноги. Подружка обворожительно смеялась, у неё этого было не отнять – губы были как ольховый огонь на белом мраморе (ольховые полешки вспыхивают как великоустюгский порох), мне всегда чудилось в её улыбке нечто новогоднее.

А на гипсе Кэт она маркером сакраментально начертала:

– А вот нефиг с чужими мужиками в сугробах валяться. Бог не фраер…

Этот гипс я не позволил выкинуть: у меня была настенная полка тёмного дерева. У неё появилось украшение в виде болванки длиной валенка без ступни, рядом оказался забыт крошечный тюбик мази для губ, кажется, ацикловир. Долгие годы, вплоть до расставания с отчизной, смутное сочетание этих предметов волновало моё воображение.

Где-то в эти же дни я заканчивал последние дрязги со своей бывшей женой на нашей последней квартире. Ничего из имущества я не взял, ничего не потребовал, моя бывшая и её мамо стояли потерянные посреди своих комнат. Баталий они не получили, и поэтому на выходе моя бывшая женщина ловко прыгнула сбоку и толкнула меня об стену. Расчёт был верен: я остолбенел, развернулся, проглотил её наглую ухмылку и в сердцах ударил в дверь кулаком. Не дожидаясь вечера того же дня мою руку снарядили гипсом в травмпункте райбольницы.

Когда мы с Кэт снова увиделись, мы сразу даже не могли решить, куда нам вначале податься, на паперть или в постель, просить милостыню или радоваться жизни. А потом мы так забавно мерялись гипсами, и наши новые тела неточно подходили друг к другу, и мы возились в своей кровати, как два полуробота, первые и «универсальные солдаты» любви. А мне всё хотелось подложить свой гипс прямо под бедро Кэт – и обломки кости шевелились болью, а она в свою очередь заехала своим поленом мне в ухо.

– У меня нет такой истории… – задумчиво протянула Эмби и чертыхнулась, зачеркнув воздух рукой: её часы на правом запястье онемели. Я называл это «гринвичем»: чуть что не по Эмбер, часы её «давали Гринвича», и стрелки отскакивали на попятную, замирая навсегда. Одно время она складывала такие часики в один ящичек, а потом скопом выбрасывала.

– У нас будет новая история!

– Да неужто? – и Эмби решает затаиться на моей груди.

– Конечно! Ты просто наденешь тёмные очки и ажурные чулки, а я покроюсь белой строительной каской. Под матрас подложим монтировку.

– Гадкий… (Ugly…)

С раннего утра мы отправились на автомобильную прогулку в пустыню, невесомые и словно израненные после бессонной ночи. Даже не прикосновения, а взгляды на обнажённые части тела поверх одежды вызывали слабые электрические импульсы. Эмби удивительно уместилась на своём сиденье, вытянув высокие ноги наверх, на «торпеду». Я слушал волшебную музыку двигателя и изредка взглядывал на рыжеволосую женщину рядом – валлийский мёд и золото друидов – и никому не легче от этого. Дорога извивалась среди пологих песчаных склонов, нежно – волнистых. И тут-то из-за очередного бархана вдруг хватануло по глазам, со всего маху, широкой господней дланью. Вся эта синева сбиралась по капле со всех закоулков планеты, а здесь взяла да и пролилась во всю библейскую высоту. Тут и там повисли белые дымки разрывов, это архангелы только-что обменялись залпами небесной артиллерии с падшими своими собратьями, но битва осталась не окончена, и мне стало отчаянно страшно, что придётся уходить туда, в непрекращающееся сражение Отмеченных, но себе подобных. И на чью сторону нас определят – не нам выбирать, по страстям нашим, а с Ним особо не поспоришь…

Машину вывернуло на бездорожье, на ровный, как площадь, исполинский стол, а в конце площади стиралась грань между небом и землёй. Едва различимо там установились два пылевых столба с туманным клубящимся входом между ними.

А я уже не чувствовал и не видел, как моя женщина рычит, сцепив зубы, и обеими руками выворачивает тяжёлую ногу водителя с педали газа. Ей не занимать храбрости, как не занимать и силы.

Автомобиль постепенно замирает в кружении, и она долго смотрит водителю в лицо потемневшими глазами, держа за остывающие плечи.

Снимает замершие часы с запястья и выбрасывает за окно.

*

Эмбер – мой закатный янтарь, пронизанный последними тёплыми лучами. Завтра уже наступило, для всех, но в нём безмолвно и привычно нет присутствия меня. С этим не поспоришь, как и с пустотой в спичечном коробке.

Но мне ли не знать, что креманка твоя насыщена и полна, как и колодезь полупустой русской деревни средней полосы.

Подожди, сейчас кто-нибудь непременно появится, вместе с первым криком чайки, оторвавшейся от берега в сторону синего моря.

Улица Вагнера

Алекс Сомм

«…Беззаботная тишь после обеденного дождя. Широкая лента уходящего вдаль асфальта омолодилась, обрела ровный тёмный тон и множество прикрас. Мелкие зеркала сбежались стайкой на его полотно и отражают незаконченные фрагменты веток, украшенных глубоко зелёными листьями. В отражениях пропадают – прозябают их пожелтевшие собратья, редкими монетами рассыпанные ненастьем как свежевыданный аванс наступающей осени.

Вдоль асфальта тянутся рядами мокрые стволы – извилистые складки коры приобрели окаменелость, а намокшая стена дома напротив выглядит рыхлой. Белые кирпичи промокли неравномерно, ближе к краям, и чёрной аэрозолью на них в два ряда кричит воззвание. В память о палящих днях оно гласит на неизвестном языке:

«Посоны

го на реку».

Под навесом автобусной остановки царит предельно сухая, оживлённая обстановка. Оттуда пристально сканируют редких прохожих, пока те не проколются и не попадут в цепкие лапы. Стоит беспечному путнику потянуться в карман за сигаретой, как тут же к нему от остановки устремляются вольные стрелки. С наживой они возвращаются под навес, в узкий круг единомышленников. Это местные бриллианты мутной воды, они олицетворяют на этой улице тему Грааля. У них, на узкой скамье в две жердины, укрыт заветный пузырёк, и вечер пристраивается в очередь за днём под негромкие рассудительные речи. Изредка доносится, как они вносят серьёзные коррективы в свой распорядок и разводят турусы:

– Эй, не колготись… Я разливаю…

– Ну так начисляй по-бырому…

И драгоценный сосуд победно мерцает в руке Парсифаля…

И эти глаза в глубине улицы, распахнутые навстречу именно мне. Горящие посреди асфальта так, что в этой радости тонут разные ослепительные солнца, и, наконец, угадываются отсветы горящих мостов из прошлого.

Словно моя первая кража…

Тот же трепет перед неведомым – неискушённость торжествует – и разбавляет решимость, гремучая смесь переполняет сердце и клокочет, надрывая клапаны. Тогда я надвигаю поглубже картуз и делаю шаг вперёд, ведь не век же мне быть прикованным к месту, и я начинаю движение, чтобы не перегореть на холостом ходу.

Словно мой первый угон…

Уводить девушку у друга – всё равно что угонять классную машину с чужой парковки. И, неминуемо, – с ним потом в пустом гараже – восемь бутылок водки на двоих – всё равно что убиться насмерть – и – наконец – «вообще-то она сама…», неизвестно кто произнёс, но cогласились оба. Не осталось ни на ком вины за этот сумасшедший аттракцион, а наш цельный мир полностью изменился, и с этим всё осталось по-прежнему. Проскрежетала дверь гаража, вызвездилось ночное небо, задымились последние сигареты, и мы разнесли в разные стороны каждый с собой красоту этой единственной девушки на двоих, как чудо.

Гаражи были в самом конце, в тупичке улицы, и через несколько лет я разбивал об эти двери свой мобильный. Не просто так, а после разговора с этой девушкой, она просила прощения, что забеременела от другого и хотела бы остаться со мной навеки. Ведь это было ошибкой, и произошло только один раз.

Когда вскапываешь ниву жизни – готовься встретить и комья.

Между подходами к гаражам пролегло несколько лет упоительного счастья, или безудержного притяжения. Разве что вспомнить первые раскаты грядущего ненастья, наступающей грозы? Вспоминаю свою утопическую ярость из-за… джинсов в обтяжку. Ярость, захлестнувшую меня с головой, как утопленника.

В тот день они на ней лопнули. Может быть, она чуть раздалась в пышность, пару миллиметров, что сделало её только аппетитнее, и этого оказалось достаточно. Гибель любимых штанишек, как ни странно, вызвала у неё только смех. Сверкая глазами она вспоминала, как ещё сегодня выходила в них на улицу, и все встречные авто сигналили. Я вгляделся пристальнее и погиб… Тонкая джинсовая ткань повторяла все складочки тела, так что она выглядела откровенно голой: спереди отчётливо выделялась «гусиная лапка». Я злобно бросался словами, которые могли не просто ранить, а уничтожить на месте. Она испуганно стягивала штаны, роняя немые слёзы. И выскочила на улицу.

Вот тебе и улица, где непрестанный шорох шин соседствует с посторонними звуками. Пиратская стая воробьёв облюбовала один из тополей, и над ним стоит остервенелое чирикание. Ближние жильцы рискуют задохнуться, но борются с желанием захлопнуть распахнутые настежь окна.

На истечении дорожного полотна наблюдается приточное оживление граждан, здесь местоположение очередного супермаркета. Практически у ступеней зарыта мемориальная доска – в начальных 90-х у этого бордюра погиб один из первых разбогатевших.

Лето – вечное лакомство, расходный материал, пролетает так лихо, что не успеваешь ни ухватить, ни отложить в заветную копилку. Вместе с вечером оживают задворки многоэтажек, чтобы тайная жизнь заявила о себе во весь голос. Окна квартир не закрываются, и из-под тополей слышится странный шум. На границе сна вдруг раздаются оглушительные крики, и все встрепенаются с постелей. Женские вопли обретают отчётливую ритмическую структуру, и становится понятна их природа. С облегчением все вздыхают и укладываются обратно в объятия Морфея.

Как потом рассказывала подругам Ленчик:

– Мы сначала подумали, что кому-то так плохо, а оказалось, что так хорошо…»

Уж что-что, а она и сама любила покричать, и это не было похоже на имитацию. У Кожина в период их знакомства был унаследованный диван, в зрелом возрасте он оказался уже жестковатым. Кожин приспособил на спальное место пуфики во весь рост от другого дивана, получилось суперски, но высоковато. Впрочем, в порывах страсти они с Ленчиком его вскоре сломали. Когда К. в первый раз притаранил девушку к своему пристанищу, она запнулась недоумённо:

– Это что?

– Возвожу тебя на пьедестал…

– А-а, ладно, – и нашла губами его губы.

Приручить её, как и дикую тигрицу, всё равно оказалось невозможным. Достаточно было нескладно пошутить, как К. прописывался у неё в штрафниках.

– Никожин-нирожин, а ну отойди от меня подальше!

Любая дистанция между ними казалась ему смехотворной, и он с лёгкостью её преодолевал.

В постели они метражом изводили бумажные полотенца, не в силах избавиться от жара и неспособные оторваться друг от друга. В одну из ночей она разрыдалась:

– Сколько раз я молила Бога, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто не на одну ночь, а…

Недоговорив, она снова раскрылась ему навстречу, в очередной раз. Для него было новостью, что все разы каждая девушка считает, и, сам того не зная, он оказался чемпионом вне весовых категорий. Он просто растворился в ней, готовый зажигать её сердце по каждому толчку крови, который он чувствовал. У него доставало для этого сил, и хватило бы на всю оставшуюся жизнь, он знал. Он никогда не повторял её имя в занятиях любовью, ему казалось, что это делает за него его сердце. Позже, когда он испытал состояние смерти, он впервые назвал её по имени.

«…Один мой давний знакомый занимался изучением звёздного неба. Он не признавал астрологию и называл себя планетологом. За долгие годы бессонного штудирования звёздных карт и кропотливых расчётов он обуздал математику высших сфер и вывел Закон Отсроченного Возмездия – ЗОВ.

Индивидуум, однажды совершивший зло, по воле небесных тел должен будет получить ответный удар адекватной силы. А сподвижник науки мог предоставить подробный расчёт, в какие сроки такое событие произойдёт. Зло не исчезает бесследно, а отправляется в путь по восходящей спирали времени, и в определённый момент оказывается над автором, и вот тут – то и срабатывает часовой механизм.

Погубил котёнка – получай болезнь для своего ребёнка, откусил чужого пирога – потом и сам оставайся совсем без денег.

Он написал книгу, пытался пропагандировать свои выкладки, но не встретил нигде понимания. Как и многие непризнанные гении.

Так я нашёл объяснение происшедшему со мной.

А ночь мягко укрывает темнотой закоулки, и в загадочных кронах вязов прячутся тёплые плафоны фонарей, пронизывая золотом чёрную листву, проливая своё золото прямо под ноги. Вверху, непостижимо высоко, чайным ломтиком плавает братец-месяц.

Улица, забирающая сердце без остатка.

Город, оставляющий без дома навсегда.

«А я – человек, подбирающий всему имена и крадущий аромат у живого цветка…»

Русалочка

Алекс Сомм

Можно просто повернуться посреди комнаты и замереть от ясной оторопи.

Во всю стену за стеклом стояло грозное море. Окно было во всю стену, от моря отделяла невидимая внизу дорога, а небо было где-то над потолком. Море, наверное, наклонили за окном, и оно, седое и косматое, взывало оттуда во все глаза на многие километры. Кто-то тут объявился на миг, голый человек в узкой ячейке бетонной коробки на берегу, а море стояло, стоит и будет стоя взирать свысока на этот миллионы лет пустующий берег. А сейчас маленькому живому существу остаётся перекликаться из своей бетонной ячейки с едва различимой железной посудиной на горизонте. Между ними – многотонный глубоководный массив, упорно и безнадежно сватающийся к суше.

Суша к этому делу равнодушна, и море настырно катит штурмовые валы, вспениваясь местами от раздражения, взрываясь у отвесных скал яростными брызгами, и не прекращает своего фанатичного натиска. Атакующие валы зарождаются в недоступной дали и размеренно катятся мимо окна, хаотично образуя в разных местах подобия редутов, на поверку они оказываются полевыми флешами, и, в свою очередь, боевыми люнетами. С замиранием сердца можно часами следить за этими исполинскими штабными играми.

Или отвернуться и застыть посреди комнаты…

Разрозненная галька кофейных зёрен на полу или полная грудь битых ёлочных игрушек: какое сходство у разбитого сердца и рассыпанного бисера? Всё это береговой хлам у подножия солёного океана.

В это место на краю раскалённой пустыни однажды пришёл человек и обжёг ладони о ледяную воду. До него сюда приплывали только верблюды – корабли пустыни, мерно покачивая горбами. Они освежались, насыщаясь к удивлению человека солёной водой. Инженер не смог разгадать происхождение аномально низких температур, но ему показалось удачным обустроить на берегу производство оружейного плутония, для охлаждения которого так подходила вода, а миру так не хватало атомных бомб. С тех пор он построил вокруг множество сооружений, а именно здесь – поперечный волнолом. Когда человек произвёл столько атомного оружия, что можно было уничтожить всё окружающее, он забросил и законсервировал производство, и это место снова с течением времени начало

становиться первобытным.

Суша с развалившимся волноломом пылает белым жаром, а в кудрях надвигающегося прибоя подымается из глубин вселенский холод. Словно горячий кончик пальца столкнулся с напором локона, локон рассыпался волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок и трепетно тлеет, навевая абрис милого лица. Раз за разом, час за часом продолжается это наважд

ение, пока сумрак не сожмёт солнечные краски своей жёсткой рукой.

С возвращением дня тот же взгляд выстраивается по линии волнолом – вектор горизонта, не покидая своего поста ни на минуту. Те же мятежные кудри – опасное касание – торжество знакомого локона. Оттенок лица, которое было таким восемнадцать лет назад. Не здесь, и не за этим, но что-то привело его сюда, на береговую крошку, подобную выбеленному шоколаду. Который она так любила мелко крошить длинными пальцами и выбирать бездонными оленьими глазами одной ей подходящую частичку.

Выбор этого калейдоскопа было невозможно угадать, а тонкий жезл сигареты трепетал между тонкими фалангами, отстаивая своё право на ошибку.

Это происходило у другого моря, среди других звёзд и храмов, и другие животные приближались к изумрудной воде, чтобы утолить жажду. Нам не мешали знаки нетленного, и радовали звуки скоротечного, и «шесть» из «шести» на «костях» выпадало «бессмертие». Обманчивы были багряные закаты, вместо тьмы обещавшие преддверие нового дня, воистинны были малиновые губы, вместо судьбы дарующие жаркий миг. Иссохшая коряга служила временным седлом, очень низким, и волна смоляных волос ретушировала красные от холода округлые лодыжки. Солёные до дрожи лодыжки, не тронутые загаром, расставленные до поры до времени «яблочным домиком», с навершием в наливных яблочках коленей. Мысли застряли и закрутились на сладких яблочках, преступно просачиваясь к тугим длинным бёдрам. Внезапно словно ком снега упал с неба с истошным детским криком – это большая чайка завершила крутой вираж отточенными дочерна крыльями. Вот это была загвоздка, заставка, и звонкий раскатистый хохот в конце.

– О-от винта! – прозвучало сладкой песней, и яблочки широко развернулись. Всё открылось солнцу: и малиновое, и вишнёвое, измолочная кожа источила первый нежный пот.

На морской горизонт вывалился крошечный погранкатер, и как будто оттуда сверкнул прицельный окуляр бинокля.

– А город подумал. а город подумал: ученья идут…

«Э нет, не отпускай меня!» – её локти сошлись у меня на затылке в тугом узле.

Когда ты молод, ты можешь просто улыбнуться прошлому и смело посмотреть в глаза будущему, не загадывая о смене погоды в глазах девушки. Ты просто не знаешь, что отныне она навеки останется рядом, не сделав ни единого порыва, сольётся с тобой.

Оторвавшись и двинувшись в путь, ты перешёл над водою три моста, взломал по жизни трижды три замка, до семидежды семи раз пересёк турникеты вахтёров и трижды проливал кровь, и это только закрепило слияние. Едва только человек в чёрном не соизволил явиться ни разу…

Зато наступил черёд пресыщенных замужних красавиц, их рафинированное чутьё негодовало, выискивая и не находя подвоха в своих чарах. Кое-что им удалось в плане борьбы с иссиня смоляным локоном, но и они отступили, вернулись в свой мир машин, высокотоксичной химии и механизмов.

Когда наступил сезон тёплых дождей, и закончилась великая сеча, вырубка крепчайших берёзовых веников на весь банный год, произошла ещё одна случайность.

Пахучие травы набрали вес лошадиной гривы и полегли по обе стороны тропинок, ведущих к морю. Берёзовые непроглядные плети проливались до самой сырой земли, не позволяя совершить ни шагу с тропинки. Ступни проваливались в фантастический дёрн до щиколоток, а ноздри утопали в пряных ароматах до затылка.

Удивительно ли, что о ту пору у меня не оказалось сапог?

Однажды утром она отлучилась в другую комнату на минутку, а ворвалась обратно, будто отсутствовала неделю.

– Григорий с Надей зовут на креветки, возьми белого вина!

– Как вы едите их, они ведь с каловыми массами, ещё Шардоне на них переводить?

– Даже всё, что у них внутри – это дары моря, дурачок! Ты ещё спасибо скажешь, когда отведаешь от надиных щедрот.

Глупый. Мрачный. Нудный. Ихтиолог!

И малиновые губы завладели щекотной ямочкой на шее.

У креветок с чесночком бывает такая жареная корочка, что невольно взгляд перебегает на малиновое, а в губы льётся виноградный хмель, не переставая. Незаметно на столе иссякла материковая Франция, при весомом избытке прудового Таиланда. Григорий извлёк гирлянду Шардоне прямо из воздуха, и боттлы прошествовали друг за другом не на шутку скованные одной цепью.

– Надя, я тебя люблю, – тихо проронил я, не отрывая глаз от столешницы. И получил подзатыльник.

Дождливый день был полон лишений: настойчиво прятал сильное солнце за обложной пеленой туч, подменял все звуки цветущего лета на монотонный минористический шорох, и вдобавок замыкал нас в пространстве, ограниченном крышей. Неминуемо наступил момент, когда кровь в жилах полностью заместилась виноградным откровением, и мы вывалились на оперативные просторы. Напитанные ненастьем дорожки не оценили выходного гламура и мигом завладели кроссовками, джинсовыми костюмами и ухоженными локонами.

И тут я заметил на тропинке светлый камушек, неожиданную скорлупку – след зелёного орешка. Я догадался, что сам по себе волочил вчера из машины прохудившийся пакетик с фисташками, растрачивая по пути содержимое. Крадучись, как по сказочным крошкам, мы двинулись вдвоём по завету Шарля Перро.

В завершении сказочной цепочки стояла моя «ласточка» – «Нива» образца 1976 года, с полным баком бензина, налаженной горячей печкой и почти сказочными сиденьями от «Сааба». С финских разборок они идеально перемещались в салоны советских внедорожников.

В заросшей по-королевски, укромной ложбинке «Нива» разместилась словно волшебная карета, не имея никаких шансов превратиться в тыкву. Я прыгнул за руль, а она поместилась рядом.

Саабовские сиденья приняли розовые от холода лодыжки, и джинсовая куртка повисла на зеркале заднего вида, затмив лобовое стекло. Джо Кокер задорно захрипел на кассете: – You Сan Leave Your Hat On, – но она оставила только перчатки.

Листва диких кустарников волновалась в боковых окнах как оранжерейная посадка, а в салоне оказалось немного «Амаретто».

В её глазах зажёгся совершенно дикий блеск, а тонкие перчатки потянулись к моему ремню. Меня затрясло как на экзамене по научному коммунизму, и я машинально пристегнулся ремнём безопасности. Когда перчатки вошли в соприкосновение с моей голой кожей, я признался себе, что как партизан никогда бы не выдержал пыток и выдал все секреты врагу.

Вероятно, в этот момент я размышлял об изъявительных наклонениях глаголов, и само собой сложилось:

– Из всяческих наклонений

я выбираю Твоё,

желательное – в колени,

особенно – за рулём…

Мы никогда не делали такого в машине!

Салонная эквилибристика оказалась особым видом спорта, вначале ей нравилось следить за рукоплещущими верхушками сосен в заднее стекло, пока я находился сзади, а когда она развернулась, тут то я и понял, что бежать некуда, заметался в тесной клетке, как-то неловко провалился – и в самое сладкое. Но она залилась слезами, забилась – и радостно расцвела на мой испуг.

С тех пор прошёл глад и мор, вспыхивали и угасали войны, был наконец открыт унуноктий, но магический круг так и не пожелал замкнуться.

Волнолом по-прежнему нацелен в набегающую волну, и упрямый локон вновь и вновь возникает в ясную погоду, чтоб неизбежно рассыпаться волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок.

Танго и Манго

Алекс Сомм

Их прозвали Танго и Манго, и обе закончили юридический. В любой компании, в любом клубе они заметно выделялись из общей массы. Подружась ещё в общежитии, они становились похожи и копировали друг дружку: разбрасывали вещи, на спинках стульев росли неорганические сэндвичи из нижнего белья. Готовить они не пытались и питались как придётся, порой одними «закатками» из дома. В банках было довольно остроты, и они ели литрами, пока не отказывал желчный у Манго. Она бросалась в ближайший поезд, чтобы вернуться к маме – мама вылечит. Танго отличалась непобедимой всеядностью. И съедала всё до зёрнышка, в то время как Манго крошила каждый кусок хлеба бешеными пальцами и выкрашивала на стол добрую половину. По большому счёту, Манго давно заметила, что это Танго ей подражает, стремясь перехватить её успех у мужчин. Настолько забывая о себе, что перенимала энергетику. В выводе ни один цветок не выдерживал у них в жилье.

Надо признать, что поначалу они обе начали с исторического, но в течение 90-х концепция изменилась. Когда-то их посылали на археологические раскопки. Однажды в степи две недели Танго не мыла голову, и резинку на хвосте пришлось вспарывать. В остальном всё происходило ажурно: раскопки вели мальчики – альпинисты, а девчонки при этом остались девственны – существует много других способов удовлетворения.