Читать книгу Дочь русалки - Александр Кормашов - Страница 9

Уже наступала осень, но меня еще не выписывали: на ноге появился свищ и его лечили. В стране и мире наслучалось много чего, но ничего не случалось со мной. Отчего на душе оставалось странно и хорошо. В этом тихом областном городе, кроме Ольги, у меня не было никого. Иногда она все-таки приходила, вернее, бегло заглядывала, выкроив время между репетицией и спектаклем. Наскоро посидев, скороговоркой рассказывала не интересующие меня новости и передавала приветы. Один был непременно от Хотьубея.

Оказалось, что в суматохе отъезда я не вернул Хотьубееву пьесу. И вот сейчас опять попробовал прочитать. И опять не сумел. Эти чертовы «сварги» с их именами-символами то хаотично роились, воюя друг с другом, то читали бесконечные монологи. Смысл пьесы потрясал глубиной: власть и закон не равны, но тождественны. Ужас. И пьеса легла под подушку к уже прочитанным книгам. Чем больше их там становилось, тем удобней было писать. Потому что у меня появился дневник. Тетрадь. В ней я расписал всё по пунктам. Строго и четко изложил всё, что случилось со мной недавно, да и всю свою предшествующую жизнь.

Приезд Романа, старшего брата, был очень кстати. С Ромкой я дружил много больше, чем со своим братом-близнецом, которого звали Ярополк или просто Ярик. Тот был тоже старше меня, пусть всего на какие-то шесть часов, но именно из-за этого относился ко мне даже больше по старшинству, чем по-настоящему старший брат. Ромка хотя бы не унижал меня обращением «мой двойняшка» и не смеялся, когда я отругивался в слезах и вне законов артикуляции: «Нет, это ты мой разнояйцевый близнец!»

Увы, наша разнояйцевость почему-то работала только против меня. Когда я болел желтухой, Ярик с гордостью ломал себе руку. Когда же я ломал руку, Ярик записывался в секцию карате. И даже мои любимые девушки почему-то невинно интересовались, а когда день рождения у Ярика. Что было всего досадней. Потому что дни рождения у нас разные: у него 28-го, а у меня – 29-го февраля. Так что три своих дня рождения из четырех, я отмечал фактически в день рождения Ярика.

Я дружил через брата – с Ромкой. Так дружат государства – через соседа. Мать говорила, что после рождения первенца отец «заказал» ей девочку. Но обрадовался и двойне. «Ого, нашего полку еще прибыло! – хохотал он. – Каких два однополчанина! Так их и назовем: Ярополк и Святополк». Мать, посоветовавшись с подругами, восстала лишь против «Святополка». Это имя, как ей сказали, в истории было скомпрометировано. Поэтому меня назвали Ярославом. «Ярополк и Ярослав» – родителям показалось, что это тоже звучит.

Родителей я, конечно, помнил. Мать унаследовала от бабушки сильную цыганскую кровь и замечательно пела классические романсы. «Чарушка ты моя!» – отец ее обожал. И было за что. Мать отучилась два курса в консерватории, когда встретила пограничника, новоиспеченного лейтенанта, и тот в шутку предложил ей поехать с ним на заставу. В шутку мать согласилась, в шутку они прожили в Забайкалье целых пять лет.

Заканчивал ли потом отец разведшколу – этого я не знаю. После заставы он якобы учился на журналиста, а потом работал в институте Азии и Африки. Китайский он знал и раньше, а тут переключился на бурский, африкаанс, и вскоре ушел в международную журналистику, встал ездить в командировки. «Ангола», «Унита», «Мобуту», «режим Претории…» – раскрывая газету, я первым делом исследовал заголовки на предмет этих слов и очень гордился, если в конце статьи или комментария находил знакомое – «Герман Мартынов».

Правда, чем больше отец становился «Герман», тем меньше он оставался «папа». Внешне это почти не проявлялось. Когда он бывал в Москве, он по-прежнему возил нас в бассейн, а каждое воскресенье играл в Царицынском парке в футбол – чуть ли не с друзьями своего детства. Мы с Ромкой и Яриком сидели на боковой скамеечке и орали до судорог, когда отец забивал голы. Наш «Герман» всегда забивал голы!

Вскоре он собрал всех нас на семейный совет и сказал, что уезжает в Анголу на целый год и берет с собой маму, а мы должны будем жить в интернате. В специнтернате – заведении для детей, чьи родители выполняют ответственные задания за границей. Потом интернат стал для нас и детдомом тоже. Не сразу, но в конечном итоге.

Родители перестали писать, а потом и не приехали в отпуск, когда Роману было тринадцать, а нам с Яриком – по одиннадцати. То были трудные дни. Вокруг нас вился жестокий детский слушок, что предки этих слиняли на Запад. Мы же пребывали в недоумении, как может наш «система» позволить кому-то кануть бесследно.

Когда нам с Яриком исполнилось восемнадцать, всех нас, всех троих братьев, пригласили в один большой кабинет и показали орден отца и медаль матери. К тому времени мы уже умели не спрашивать. Каждый из нас получил от государства сберкнижку и немного жилплощади. Свою комнату в коммуналке-малосемейке я называл исключительно «явкой», старался бывать там как можно реже и никогда никого туда не водил. Даже братьев. У них была своя собственная жизнь и собственные проблемы. Моя же проблема всегда состояла в том, что я с детства мечтал поехать искать родителей, и в детстве же во мне исподволь развилась довольно редкая фобия – страх перед заграницей. Однажды наш класс повезли в Болгарию. В Шереметьево у меня внезапно отнялись ноги, и я не смог пересечь государственную границу. Меня могли бы только связать, заткнуть кляпом рот и протащить через нее как мешок. Был небольшой скандал, после которого, как я понял впоследствии, «система» утратила ко мне всякий интерес. И, видимо, к моим братьям тоже.

Правда, в отличие от меня, братья не имели никаких комплексов. Особенно этим отличался мой старший, истинно старший брат – Роман. Он играл в футбол. Начал еще с отцом на стадионе в Филях, но это было только начало карьеры. Середина – серебряная медаль чемпионата страны и финал кубка. А свой последний, финальный матч он сыграл легионером в Испании. Там он попал в автокатастрофу, лечился в Швейцарии, потом вернулся в Россию и начал работать тренером. Переломы он знал не хуже любого хирурга.

– Ну, и как тебя угораздило? – поинтересовался Роман, приехав ко мне в больницу и сразу внеся в травматологическое отделение какой-то особый, только его сопровождающий шум. Похожий на гул стадиона.

– Шел-споткнулся, упал-очнулся, – я захотел быть оригинальным.

– Не будь эпигоном, – он впился рентгеновским взглядом в гипсовый оковалок моей ноги.

– Надумал, – честно признался я.

– То есть?

– Как надумывают болезнь. Думал про перелом. Думал, думал и вот надумал.

– Надумать, наверное, что-то можно. Нельзя надумать только беременность и перелом бедра.

– Про беременность я не думал.

– Слава богу. Ладно, я уже имел разговор с вашим завотделением. Так что пока тебе надо полежать. Лежи, думай дальше. Потом я приеду и тебя заберу…

– Да я вот лежу и думаю. Слушай, а в детстве я часто терял сознание?

– Бывало.

– Лежал в больнице?..

– Бывало.

– А ты помнишь… когда я лежал там голым… какое у меня тогда было тело?

– Было нормальное, чего нельзя сейчас сказать о твоей голове.

– Ты не смейся, брат. А не было у меня на теле каких-нибудь родинок или шрамов? Мы ведь вместе купались, в бассейн ходили и загорали на море… Помнишь, родители возили нас в Сочи?

А вот это я зря. На теме отца и матери лежало табу. Ромка стал собираться:

– Ты лучше пока поспи. Я еще зайду попрощаться.

– Постой, постой, а что Ярик?

– Ярик? – Ромка вновь опустился на стул. – А что наш Ярик? Воюет.

Ярик окончил Рязанское воздушно-десантное. Навылет прошел через Афганистан, навылет прошла сквозь него и пуля. Работал в службе охраны правительства и чуть ли не самого президента, потом ветеранствовал в каких-то организациях, затем повел себя странно: улетел драться в Боснию, оттуда на Кубань, где объявил себя потомственным казаком, ушел с головою в бизнес и неожиданно стал богат. Неприлично богат.

– Воюет, – повторил Ромка. – Уже стреляли. И машину раз подрывали.

Мы помолчали.

– Ну, я пошел, – сказал Ромка и встал. – К этой-то заезжать?

– К кому это к этой-то?

– Ну хорошо. Тогда не заеду.

– Заедь.

– Ладно. Хотя я не одобряю. Тоща-тощой, глаза, как у лемура… чего-то там, чего-то там… лямура, – невпопад процитировал он один из наших забытых, интернатовских, совершенно глупых стишков. – И потом, знаешь, связываться с актрисой…

– Совсем не как у лемура! – Я обиделся не шутку. – Сам-то знаешь, что такое лемур?

– Да уж тоже книжки читаем. Обезьянка такая, с большими глазами. Ночная, кстати. Древние их считали духами мертвых. Советую прислушаться к древним, они знали, что говорили.

– Ну ты лепишь!

– И тебе могу залепить.

Он уехал, и я снова остался один. И вновь у меня в этом городе не было никого, кроме Ольги.

«У тебя красивые глаза», – иногда говорил я ей. Оглянувшись на моего соседа, она вытягивала руку и делала пассы поверх одеяла. «Вот тебе, если будешь так говорить!» О, если бы так поднималась моя нога! Все это представлялось вполне естественным и ненормальным. Ненормально оставалось лишь то, что это был любимый жест Гели…