Читать книгу Аккорд - Александр Солин - Страница 5

Богатство стен и бегство статуй пустой не терпит пьедестал.

Чувства важнее и сильнее разума. Они – наш внутренний океан, они – среда обитания нашей личности. В литературе важны не мысли, не слова, а образы. Только они одни и могут вернуть нас к чувственным вещам, чьи суверенные права узурпированы словами. Образы есть прочные сходни к наитию, а истинная литература – это гипноз. «Когда я скажу «три», вы заплачете. Раз, два…»

Литературе интересны не поступки, а их последствия, не брачная ночь, а заявление о разводе. Взыскательному читателю следует помнить, что дотошность есть беспардонная сестра пытливости, а язвительная проницательность утомительнее навязчивого любопытства. Логика убивает чувства, и поскольку переживания сиюминутны, литература любит невзыскательных и доверчивых. И то сказать: как можно всерьез относиться к тем несуразным переживаниям, которыми бессердечные авторы пытают своих героев? Только приняв их на веру! Скажем откровенно: время изящных сервизов, столового серебра и высоких помыслов прошло. Наступила эпоха иллюстрированных кружек, одноразовой посуды и пошлых пародистов. Но что за дело порхающей над скошенным лугом бабочке до бескрылых энтомологов и их мнения о ней?

С другой стороны, снисходительность мудрее хулы, ибо конец у всех один, а жизнь подобна залу ожидания, где каждый убивает время как может. Мы убиваем время, а время убивает нас. К сему почтительнейше напоминаю, что предмет моего эссе есть некая вещь, условно именуемая «любовь». «What is this thing called love…»

Если в истории с Ниной вы не заметили, как реальность постепенно растворяется в мечтательном вымысле и становится сном, то откроюсь: да, все так и было, но… большей частью без меня. Жизнь предлагает нам свою версию бытия, мы ей – свою, и правила игры у них разные. Согласитесь: между «мать» и «твою мать» есть существенная разница. Именно последнее, коннотативное значение я и употребил, узнав, что отца Нины переводят в Германию. Случилось это накануне девятого класса, в самый разгар наших трогательных и многообещающих отношений. Она уехала, и больше я ее никогда не видел. Проклятая Германия – она убила моего деда и вычеркнула из моей жизни Нину!

Если бы я получил годовую двойку по поведению (поповедение – это что еще за новый предмет?) и по остальным предметам впридачу, я бы переживал куда меньше. Мой чудесный мир разом рухнул, и окрестности его заволокло густой серой пылью на много, как мне казалось, лет вперед. Некие тайные силы, до этого благосклонные ко мне, навсегда подорвали мое к ним доверие, породив заодно вещий страх, который впоследствии исправно поднимал голову в минуты затянувшегося блаженства.

А между тем не было отбоя от претенденток на мое тоскующее сердце.

Стыдно признаться, но я тоже предпринимал попытки к сближению, однако в какой-то момент моя печальная верность Нине превосходила силу нового влечения и словно эластичным канатом возвращала меня к ее незабвенному образу. По ночам мне снились ее лебединые руки, тонкие пальцы и нежные, смущенные черты.

Я вернул себе маску героя, подрисовал на ней улыбку всеохватной иронии и вместе с моими сверстниками с хохотом вступал в большую жизнь, имея чесоточное намерение все в ней поменять. И никто не знал о моей внутренней Волге, по берегу которой я, влюбленный бурлак, тянул баржу моей несчастной любви. Так и дотянул ее до десятого класса, с чем и ушел на каникулы.

В ту пору мне исполнилось шестнадцать, и был я зеленый и невинный, как трехрублевая денежная купюра на складе Госзнака. Мало того что сны мои населяли шустрые Венеры с вполне дееспособными руками, так еще сводили с ума Гошины рассказы о тех неслыханных бесстыдствах, которые ему позволяла Валька и о которых без жаркого, колкого смущения и слушать-то было невозможно!

Однажды в порыве дружеской откровенности он рассказал, как пришел к Вальке в гости, как они сели на диван и занялись тем, чем уже давно занимались, то есть, принялись целоваться. Как он положил руку на ее голое колено, а она – ничего. Он выше – она ничего. И тогда он сначала гладил ее через трусы(!), а затем залез в них рукой(!) и делал там все, что хотел(?)! От этого мокрая Валька стала часто дышать, изгибаться и закатывать глаза, а потом сама запустила руку ему в трусы, и тут он не выдержал и кончил(!!). Ну, чувак, вот это классный кайф, скажу я тебе! Нет, нет, самого главного она ему пока не позволяет, но рано или поздно позволит: куда она денется!

Я слушал его, красный как рак: я бы ему никогда про себя такого не рассказал!

«Юрка, что ты ходишь один? – удивлялся он. – Валька говорит, с тобой все девчонки хотят дружить!»

На следующий день в школе я смотрел на затянутую по горло в коричневую монашескую форму Вальку, на ее гордый, неприступный вид и никак не мог представить ее за бесстыжим занятием. Разговаривая с ней, я заметил в ее глазах новый, дерзкий, похожий на вызов огонек: дескать, вот, Васильев, не спутался бы ты с Нинкой, сейчас был бы на месте Гоши! Я представил себя на месте друга, и мне пришлось сунуть руку в карман, чтобы унять вожделение. Выходило, что в то время как Гоша хоть и наощупь, но знал потайные женские места, я имел о них лишь скабрезно-мифическое представление. Согласитесь – недопустимое и обидное отставание, и причину его сегодня я вижу в моих усердных занятиях спортом, которые выжимали мое либидо, словно губку, в то время как здоровяк Гоша прятался со своей рыжей ведьмой по укромным углам.

Диспозиция на тот момент была такова.

Свойства моей вполне взрослой царь-пушки давно уже не являлись для меня секретом, и сама она время от времени участвовала в потешных сражениях, где стреляла отнюдь не холостыми. Однако отдельные акты самопознания, принося временное удовлетворение, лишь разжигали мой аппетит. Мое огнедышащее орудие рвалось в настоящий бой, и я жадно собирал сведения о противнике, в чью сторону оно должно было палить. Кое-что, в том числе и со слов того же Гоши я уже знал, однако качество этого знания напоминало обывателя, который на вопрос, что такое Вселенная, снисходительно отвечает: «Ну, ясное дело – звезды…» Все что мне, по большому счету, было известно, это то что пушкарь – таинственная особа женского рода, но как добраться до нее и что с ней делать, предстояло еще выяснить.

«Чудак ты, дядя!» – снисходительно улыбнутся те нынешние мальчики, которых порносайты сделали к шестнадцати годам всезнающими и всеядными. Они умеют управляться с различными гаджетами, но у них отсутствует главный гаджет – сердце. Подкрепив себя энергетиком, они совокупляются с тем скороспелым знанием дела, которое мне, непосвященному, приходилось по крохам добывать годами. Завидую ли я им? Ничуть, потому что это тот самый счастливый случай, когда путь познания важнее и упоительнее самого знания, подобно тому, как для писателя процесс рождения романа куда слаще его последней точки.

Кстати говоря, во все времена оба пола подходят к потере невинности по-своему, но в одинаковом неведении. В то время как мальчишки «поигрывают пушечками», девчонки потирают свою волшебную лампу, грезят о любви и не догадываются, что в один прекрасный день к ним вместо надушенного принца явится грубый, потный Алладин, откупорит их лампу и выпустит из нее джина.

Итак, в то лето я тайно и страстно вожделел. Это было совершенно новое, несносное, тазобедренное состояние, которое я никогда не испытывал рядом с Ниной. Иначе говоря, взросление мое, углубляясь в анфиладу любви, требовало открыть ему очередную дверь. Ах, Нина, моя безгрешная, совершенная, незабвенная любовь! Прости мне мои грязные помыслы! Ты остаешься на Олимпе, я же спускаюсь к людям – таким же похотливым и незамысловатым, как я сам. Склоны Олимпа повелительней самого повелительного наклонения и, ступив на них, невозможно им противиться…

Между тем, предметы моего вожделения находились вокруг меня и при всей кажущейся доступности оставались недоступными. Особое значение приобрели походы на пляж, где я глазел на обнаженных девчонок, находя их всех до одной прелестными. Оставалась самая малость: возвести одну из них на пустующий престол. Этого требовали два обстоятельства. Во-первых: трон не может пустовать по определению, а во-вторых, по моему тогдашнему убеждению путь женщины в кровать должен начинаться с трона, а не наоборот. Да будет известно самому суровому мужчине, что покорность женщине-богине есть врожденное свойство самца. Да пожалеет себя тот из них, кто это богатое наследство из себя вытравил или промотал!

Выбор мужчиной женщины есть в первую очередь дело его вкуса. Кто-то поднимет с пола десять копеек, кто-то – рубль, а кто-то и за сотней не нагнется. Как ни желал я поскорее расстаться с невинностью, но к выбору своему относился с большой привередливостью.

Натали словно возникла из воздуха. Еще вчера невидимая, она вдруг материализовалась и оказалась девчонкой из соседнего двора, не раз мимо меня проходившая и не оставлявшая после себя никаких следов. Была она на год меня моложе и училась в той же школе, что и я. И вот как мы познакомились.

Однажды в конце июня, когда вечерние сумерки сгустили небесную синеву до тенистой прохлады, я, поеживаясь от свежего загара, спустился во двор, где меня ждал долгий, как кругосветное путешествие вечер. В воздухе витало умиротворение, хотелось улыбаться. Метрах в двадцати от себя я заметил небольшую компанию друзей. Сунув руки в карманы, я направился к ним и уже приготовился предъявить входной билет – насмешливую реплику, как вдруг взгляд мой упал на незнакомую девчонку, которая стояла ко мне вполоборота. Короткая юбчонка, тугая, навыпуск футболка и живая, игривая пластика ног. Держа перед собой пляжную сумку, она как будто разминалась перед забегом: пружинисто переминалась на носках, слегка раскачиваясь, подрагивая и поигрывая подтянутыми, ровными икрами. Прямая спина, длинный хвост волос, откинутые плечи – была в ее стройной фигуре диковатая, зрелая независимость. Я остановился и некоторое время наблюдал за ней, пытаясь угадать, кто это может быть. Не угадал и, подойдя к компании, кинул: «Привет!» Она обернулась – да, я ее здесь уже видел. Поигрывая нахальной белозубой улыбкой, она уставилась на меня.

В то время женская фигура еще виделась мне неразложимой на части, а потому я воспринял ее, как единое, весьма симпатичное целое. И более позднее Гошино замечание: «Ты смотри, чувак, какие у нее ноги! И попа – какая классная попа!» заставило меня лишь смутиться. Сегодня я, умудренный неудачник, извлекаю ее из памяти, прошу не шевелиться и описываю такой, какой она была в первый день нашего знакомства.

Натали находилась в возрасте поздней Нины и была одного с ней роста, к чему мой личный Прокруст отнесся весьма благожелательно. Только абсолютные, не подлежащие переоценке прелести моей Нины не позволяют мне остановиться на достоинствах поджарой Натальиной фигурки. Замечу только, что у пары «Наталия – талия» резонанс не только фонетический, но и эстетический. Ее гладкие ноги на тонких лодыжках имели чистую, волнующую линию. Те же хрупкие, узловатые коленки, и та же манера подталкивать ими сумку. К сему прилагалась разумных размеров грудь.

Дальше начинаются расхождения и касаются они в первую очередь лица (русоголовость я, так и быть, проглочу). Да, миленькое, чистенькое, губастенькое и зубастенькое, но… застенчивой гармонии тонких черт, какой пленила меня Нина, я в нем не разглядел. Впрочем, проглочу и его. Хотя, нет: сначала прожую.

Было в выражении ее лица какое-то раннее женское всезнайство, некая ускользающая от порицания грешность, этакая не по годам портновская цепкость взгляда, редкий, можно сказать, для ее возраста глаз-ватерпас и та же дерзкая, многообещающая, как и у Вальки, искра в глазах. Она смотрела на меня с тонкой, снисходительной усмешкой, как смотрят на маленьких. И конечно же, улыбка. Ею она меня и зацепила. Такова, видно, моя грешная участь: клевать на наживку улыбки. Случайным, необязательным движением она поднесла к лицу руку, и я отметил, что запястья у нее толстоваты, пальцы коротковаты, а ногти розовые и плоские. Впрочем, недостатки ее вполне укладывались в мой похотливый интерес: мне не нужна была вторая Нина, к которой я не полез бы в трусы даже под страхом смерти. Она сказала: «Ну, я пошла!», повернулась и ушла. «Кто это?» – спросил я. «Наташка из 35-го дома!» – был небрежный ответ.

На следующий день я увидел ее на пляже. Она была с подругой (эта точно жила в нашем доме и, как выяснилось, училась с ней в одном классе), и когда подруга ушла играть в волейбол, я, увязая в горячем песке, подкрался и сел рядом. Наталья лежала на спине, прикрыв сгибом локтя глаза и выставив на всеобщее обозрение хрупкие шестки ключиц, два наполовину упакованных любознательных полушария, мягкий, трепетный живот с похожим на нахмуренный глаз пупком, веретенообразные бедра, сомкнутое скрещение гладких ног и ту свою холмисто-ягодичную сакральную часть, что была защищена стыдом и тугими, темно-синими плавками. Испытывая крепнущее волнение в области таза, я не мог отвести глаз от лакомого бугорка. Нет, в самом деле: что за чудное, бессовестное место – пляж!

«Привет!» – наконец сказал я.

«Привет!» – откинув руку, удивилась она и быстро села.

«Слушай, мы, оказывается, живем рядом. А почему я тебя раньше не видел?» – спросил я.

«Зато я тебя видела! – усмехнулась она. – Ты – Васильев…»

«Точно! А ты откуда знаешь?»

«Кто же тебя не знает…» – загадочно улыбнулась она.

«В смысле?» – напрягся я.

«Ну, ты же у нас такой правильный… Хорошо учишься, на пианино играешь, в баскетбол… – растягивала она иронией слова, словно высматривая место для удара и, примерившись, вдруг быстро и точно ударила под дых: – И с девчонками не дружишь…»

«Кто тебе это сказал?» – вскинулся я.

«Все знают…» – смотрела она на меня без малейшего смущения.

«Ну и что дальше?»

«Ничего. Ты спросил – я ответила»

«А если я с тобой хочу дружить?» – покраснел я.

«Вообще-то мне нравятся взрослые мальчики!» – усмехнулась она.

«Интересно, а я какой?»

«А ты еще маленький…» – глядела она на меня с невыносимой усмешкой.

«Я маленький? Я маленький?! – взбеленился я. – А сама-то ты какая? Что, очень большая?!»

«Да, большая…» – насмешливо щурилась она.

Да ё-маё! Это мне что, так отказывают? Мне, Юрке Васильеву, красе и гордости школьной общественности? И, главное, кто? Эта задиристая малявка? Мне что, встать и уйти?!

«А если я все же попробую?» – смирил я гордыню.

Она смерила меня своим портновским глазом и усмехнулась:

«Хм… Ну, попробуй…»

«Слушай, а чего ты такая гордая?» – возмутился я. Она нравилась мне все больше и больше.

«Я не гордая, я своенравная…» – дерзили мне карие глаза.

«Ну, тогда пойдем купаться!»

«Ну, пойдем…»

Мы искупались и потом на глазах удивленной моим вторжением подруги сидели и говорили обо всем на свете. Вернее, говорил я, а Наталья сидела боком, опершись на руку, вздернув острое плечо и целясь в меня глянцевыми коленками. Совсем как копенгагенская русалочка, о которой она раньше слыхом не слыхивала. Она слушала с легкой улыбкой, опустив глаза и просеивая другой рукой песок, которым отмеряла время нашего знакомства.

Песочные часы моего вожделения…