Читать книгу Легенда о Пустошке - Алексей Доброхотов - Страница 4

Весь день Элеонора Григорьевна перетаскивала доставшееся ей наследство. Книг, газет и журналов оказалось много. Носила ведрами. Сначала все аккуратно раскладывала у себя на полках, потом ниже вдоль стеночки, а после и вовсе стала сваливать кучей в сенях. Вечером скудно поужинала и засиделась за полночь, перебирая бесчисленные «Блокноты агитатора». Свеча уже совсем почти оплыла, ставить новую не хотелось, и она решила закончить начатое дело, пока горит свет. Опрокинула для бодрости рюмашку местной настойки, взяла последнюю пачку брошюр и забралась под теплое одеяло.

Ночь выдалась лунная, ясная, романтичная. В глубине деревни волк воет печально, за окном лес мелодично покачивается. Круглый серебряный лик прямо над окном висит, мягкими руками тьму по углам щупает.

Замечталась Элеонора Григорьевна, погрузилась в сладкие грезы несбывшейся любви, покатилась по просторам заоблачной жизни. Вот она уже на быстром катере вместо героини любимого романа стремительно рассекает голубые воды Средиземного моря. Рядом он – капитан «Пилигрима» и хрустальные брызги теплой волны освежают их счастливые лица. Высоко в небе кружатся чайки. Горячее солнце заливает морской простор. Далеко на горизонте белеет парус их прогулочной яхты. Он нежно обнимает ее за тонкую талию, целует в разгоряченное плечо, шепчет слова полные любви и восторга…

Вздохнула печально, отложила агитки на столик возле кровати, сунула за щеку мятный леденец. Снова перед ней убогая темная комната, убогий покосившийся, старый дом, убогая судьба в убогом месте, где прошла убогая жизнь, полная убогих, серых будней…

Внезапно лунный свет задрожал, заклубился, и из него в самой глубине комнаты явилась маленькая, сгорбленная старушка, словно сотканная из тех же призрачных нитей. Она потянула к ней свои сухонькие ручонки и просипела:

– Ленина. Дайте мне Ленина.

– Что это? – воскликнула бывшая учительница, вдавливаясь спиной в подушку, – Прочь от меня, прочь!

– Ленина… Верните мне Ленина…

Элеонора Григорьевна быстро сняла очки, протерла, водрузила на место, но видение не исчезло. Даже наоборот, оно значительно выросло, контрастно очертилось и двинулось прямо на нее, протягивая вперед свои растопыренные, кривые пальцы. В жизни учительница не видела ничего подобного. Никогда серьезно даже не задумывалась о том, что на свете вообще может существовать нечто такое, потустороннее, нематериальное, можно сказать, ненаучное. В школе, а затем в институте уверенно убеждали, что Бога нет. Весь мир вокруг есть сплошная материя. Именно из нее состоят все реальные формы жизни. Отсюда следовал неизбежный вывод, что все зависит только от самого человека. Твори, как можешь. Живи, как знаешь. В кино, правда, пару раз мистические сюжеты проскальзывали, по рассказам от кого-то про нечто подобное слышала, фантастическую литературу иногда читала, но возможно ли в это поверить?

И вот оно стоит перед ней. Наяву. Хрипит и протягивает страшные руки. Все ближе и ближе, ладони все шире и шире. Сейчас схватит за голову и раздавит как спелую сливу.

Вокруг темная, глухая ночь. Жуткий вой за окном стелется. Луна призрачными сетями опутала комнату.

Крик замер на губах материалистки. Дыхание перехватило. В висках треснуло.

Вот она смерть как выглядит. Глаза черные, бездонные. Могильная тьма в самую душу окунулись, седые всклокоченные волосы змеями извиваются.

В ужасе скатилась Элеонора Григорьевна с кровати, бросилась в дальний угол, захотела в шкафу спрятаться, но старуха уже там стоит, склонилась над ней, разверзла беззубую пасть:

– Дайте мне Ленина… – просипела натужно и смертельным холодом овеяла.

Сжалась учительница в комок, протиснулась между книжными пачками, уперлась спиной в стену. Некуда дальше скрыться от ужасной старухи. Ни щелочки, ни норки, ни трещинки маленькой. Одни книжки бока стискивают. Схватила учительница первую, под руку подвернувшуюся, и из последних сил бросила прямо в середину раздувшегося во всю ширину шкафа лица.

– Уйди от меня… Не надо… – надрывно пискнула тоненьким голоском.

– Ах… – печально вздохнуло приведение и слегка сдулось.

– Оставь меня… Не трогай… Уходи… – дрожа всем телом, стала откидываться книгами перепуганная женщина.

Призрачная старуха с каждым новым броском сникала все больше и отстранялась чуть дальше. И тут только Элеонора Григорьевна заметила, что в руке держит том сочинений Вождя Мирового пролетариата.

– Ленина хотела? На. Получай, – вскрикнула она уже более решительно и стала метать точно в цель четко определенные снаряды.

Бессмертные творения вождя пролетариата пролетали сквозь эфемерную сущность, ударялись о противоположную стену, и беспорядочно скатывались в кучу. Но с каждым разом они словно выбивали из приведения часть призрачной силы. Оно медленно уменьшалось, стихало и скручивалось, пока, наконец, с печальным вздохом не покинуло комнату сквозь плотно закрытую дверь.

Обессиленная Элеонора Григорьевна свалилась на холодный пол и забылась до самого утра.

* * *

Василий Михайлович проснулся от того, что кто-то пощипывал его за подбородок влажными теплыми губами, слегка прикусывая щетинистую кожу. Подобным образом любила ласкаться его тайная подруга, с которой он иногда проводил вечерок, сбегая от сварливой жены. Молодая, зовущая, охотливая она завлекала его в свои жаркие объятия и мяла, мяла, мяла рыхлое тело мягкими ручками как пушистое тесто для сладких булочек… Он открыл глаза и увидел перед собой мохнатую, черную морду. Настороженно принюхиваясь, узкое щелистое рыло косилось на него стальными раскосыми глазами, подозрительно навострив окутанные тьмой кривые рога. Участковый так и обмер. Дернулся, руками всплеснул, чудище по костяной башке невзначай кулаком треснул.

– Ме-е, – взвизгнуло оно, и сигануло во мрак.

– Мамочки, – пролепетал милиционер, и тут обнаружил себя лежащим на колючем сене в незнакомом темном сарае, да еще и в наручниках. Сквозь маленькое оконце лунный свет протискивается. За тонкой щелистой стенкой, где-то совсем рядом, волк воет, протяжно, жутко, дух захватывает. Мурашки, величиной с кулак побежали по спине участкового. Страшно ему стало. И подумалось, будто он умер и за грехи свои прямиком попал в Преисподнюю. Голова гудит, во рту сухость невообразимая, по нужде малой хочется – силы терпеть нет. А встать невозможно. Где еще могут быть такие нечеловеческие муки, как не в Аду?

– Кончайте, кончайте меня, черти, – взмолился Василий Михайлович.

В дальнем углу завозился кто-то, затопал, зашебуршал.

«Вот оно, – мелькнула в голове участкового, – Примеряются. Сейчас кинутся, и порвут…».

Приготовился он к самому страшному, зажмурился, но ничего не произошло.

– Ме-е, – донеслось оттуда, – Ме-е…

«Что это они козлами кричат? – мелькнуло в голове, – Или это не черти?»

В углу снова завозились, затопали, и в узком луче лунного света появилась рогатая голова.

– Ме-е, – произнесла она.

– Козел, что ли? – вырвалось из уст Василия Михайловича, – Тьфу ты, черт!

«Стало быть, я не умер, – озарилось сознание, – Тогда где я? Что со мной? Боже, не могу больше терпеть…» – участковый перевернулся на живот, двумя скованными руками расстегнул на штанах ширинку и сладко помочился прямо в сено, в то место, где возлежал.

Произведенная операция показала, что он определенно еще жив. Стали припоминаться некоторые подробности прошлого. Деревенский двор, бутыль самогона, старик… Но откуда наручники?.. Как голова болит… Черт, как пить хочется…

В ночи за стеной снова оглушительно близко и протяжно завыл волк. В дальнем углу сарая нервно завозился козел. Но все это отошло уже на второй план. Наручники и босые ноги сконцентрировали на себе внимание. Холодная, сырая ночь пробирала до костей сквозь расстегнутый китель.

Василий Михайлович встал и осмотрелся.

Сарай дощатый, весьма внушительный. Скорее – сеновал с небольшой летней клетью для скотины в углу напротив двери, рядом в стене квадратное остекленное оконце. Через него лунной дорожкой струится призрачный свет.

– Это, какого черта меня сюда занесло? – сипло произнес участковый, – И какая сука надела на меня наручники?

Внезапно вой смолк. Наступила зловещая тишина. Слышно стало, как за стеной шумит лес, гулко ухают вдали совы, тяжело дышит козел в темном углу сарая. Милиционер прошелся босяком по холодному земляному полу, приблизился к двери, попробовал ее открыть. Оказалась снаружи чем-то подперта. Толкнул сильнее – слегка поддалась. Козел сзади нервно затопал, замекал, возмущенно затряс головой.

– Заткнись, скотина, – цыкнул на него блюститель порядка, навалился плечом на дверь, она жалобно скрипнула, нечто подпирающее её хрустнуло, отвалилось, и поток лунного света окатил свободного Василия Михайловича, ворвался внутрь, затопил сарай, разбежался искрящимися лучиками по сухим стебелькам сена. Ночная прохлада окатила широкую грудь.

– Ух, – съежился участковый, огляделся и определил, что находится во дворе незнакомого черного дома напротив здоровенной, лохматой собаки, явно недовольной его присутствием, отчего подозрительно недружелюбно встопорщилась на ее спине серебристая шерсть.

– Чего стоишь, – грубо гаркнул на нее милиционер, – А ну, марш на место.

Собака сверкнула стальными глазами, и Василий Михайлович увидел, как блеснули в ощеренной пасти огромные белые клыки.

«Это же волк», – догадался вдруг участковый и схватился скованными руками за кобуру. Пустая… Ужас охватил служивого. Пистолета нет. Защититься нечем. На руках наручники. Ноги босы. Китель расстегнут. Беззащитный, мягкий животик выпирает круглым бочонком слегка прикрытый тонкой рубашки. И бежать некуда.

Безоружный, голый стоит он перед свирепым хищником. Хватай, рви, делай с ним, что хочешь. Несчастная жертва для жестокого зверя.

Истошный вопль застыл в горле участкового, бессильный прорвать замершую тишину глухой, темной ночи. Огромный волк медленно надвигался на него, готовясь к смертельному броску. Все ближе и ближе ощеренная пасть. Все громче и громче хрустят под его тяжелыми лапами раздавленные стебельки сухой травы. Вот сейчас прыгнет, вонзит клыки в горло и оторвет башку, как спелый кочан капусты.

Никогда ранее Василий Михайлович не сталкивался со смертельной опасностью и не знал, что нужно при этом делать. Да он никогда и не задумывался серьезно о том, что с ним вообще может произойти нечто подобное. Не готовился к такой встрече. Воздух застыл легких. Жуткий страх парализовал тело. Замер он, словно замороженный, и вся неказистая жизнь его в один миг пролетела перед потрясенным сознанием.

Вот маленький мальчик убивает из рогатки котенка, желая досадить строгой соседке. Вот школьник наушничает завучу на одноклассников. Вот подросток топчет ночью цветник дачнику-еврею. Вот угловатый юноша родную бабку ногой бьет, пенсию на водку отбирая. Вот курсант приписывает себе заслугу товарища по задержанию хулигана. Вот первая взятка за испорченный протокол и наглый вор покидает отделение. Сколько еще таких было… Вот пьяного мужика заставил чужую вину на себя взять. Вот кляузный рапорт на друга ложится на стол начальства. Вот первый раз жене изменил, вот… До чего же пакостной ему показалась его жизнь. Ни себе, ни людям, ни родным, никому ничего хорошего не успел сделать. Сплошная череда стыда и содроганий. Обжорства, пьянки, гульбища и взяток. Все поглотила липкая трясина распутства.

«Неужели так и помру мерзавцем, – кольнула сердце досадная мысль, – Не хочу!»

Страшные клыки уже почти к самому пузу приблизились. Холодом могильным повеяло.

«Господи, спаси и сохрани! Век рабом твоим буду…» – затрепыхалось в голове последнее желание.

Вжался участковый спиной в сено, уперся головой во что-то твердое и тут обнаружил, что снова находится в сарае. Перед ним волк стоит ощерившийся, глазами стальными настороженно в темный угол скосился. Схватил Василий Михайлович двумя руками из-под головы твердый, прямоугольный предмет и метнул что есть силы в зверюгу. Бросок прямо в морду пришелся. Отпрянул волк от неожиданности, врезался задом в косяк двери, лязгнул злобно зубами, развернулся, широкий мохнатый бок подставил, и в этот момент из темного угла сарая стремительно вылетел козел. Врубился в него мощным ударом рогов и вышиб наружу. Кубарем покатилась лесная зверюга по залитому лунным светом двору, скуля от боли. Вскочил на лапы, развернулся и стремительно скрылся в кромешной глубине ночи.

Обессиленный, лишенный дара речи и понимания того, что с ним происходит, Василий Михайлович запер дверь изнутри на какую-то палку, зарылся с головой в сено и просидел в нем, едва дыша, до рассвета.

* * *

Ранним утром двери сарая решительно дернули, потом громко постучали и, затем голос Веры Сергеевны возвестил, что Василия Михайловича посетила представительная делегация жителей деревни в составе: хозяйки двора, бывшей учительницы математика Элеоноры Григорьевны и пенсионерки Анастасии Павловны. Они принесли с собой стакан горячего чая, ведро теплой воды, чистое полотенце, сапоги, сухие носки и шинель. Пора бы открывать, солнце встало.

Участковый встретил их настороженно. Подозрительно осмотрел каждую личность через широкую щель в двери и только после того, как убедился в отсутствии явной опасности, осмелился вынуть палку из дверной ручки и пустить делегацию в свое убежища.

– Здравствуйте, Василий Михайлович, – приветствовала его Вера Сергеевна, вваливаясь внутрь, – Как вы себя чувствуете? Не замерзли ночью? Чайку горяченького не желаете?

– Верка, ты?.. Почему я тут? – осторожно осведомился он.

– Ах, Василий Михайлович, вы уж нас извините, – разулыбалась хозяйка сарая, – Пьяные вы вчера сильно были. Видимо настойки много выпили. Прямо во дворе и свалились. Одной то мне вас не снести. Мой охламон сам, черт лохматый, пьяный лежал. Разве его допросишься? А кого еще в помощь звать? Позвать больше некого. Вот и пришлось мне одной вас сюда притащить. На сеновал. Я баба слабая. На крыльцо мне вас не поднять. Вы же, вон какой представительный. А тут сено. Тут тепло ночью должно быть. Тут мы козла держим. Не на улице же его оставлять? У нас по ночам волки по дворам бродят. Заесть могут.

– А это зачем? – показал участковый на свои скованные наручниками руки.

– Это мой охламон, будь он неладен, черт лохматый, надел на вас, пока вы пьяные во дворе лежали, – всплеснула руками самогонщица, – Надел и ушел, окаянный. До сих пор нет. Где вот его, черта лохматого, носит? Всю ночь одна в кровати промаялась. Идти искать собралась. Людей позвала: искать его всей деревней. Может его уже и волки в лесу задрали, черта лохматого. Куда вот он ушел, на ночь глядя?

– А мне что теперь делать? Снимать надо, наручники, – буркнул милиционер.

– Я баба не опытная. Я в этих делах не разбираюсь, – с глубоким сожалением пояснила старушка, – Как я их сниму? Они верно ключом отпираются. Может у вас ключик есть? Так вы мне его дайте, мы как-нибудь попробуем. Вы уж нас извините, что так получилось. Не со зла, спьяну.

– Ключик? Нет у меня ключика. Потерял я ключик… три дня назад. Сунул куда-то и… потерял… – тоскливо вымолвил блюститель порядка и как-то виновато или расстроено захлопал глазами.

– Ах, ты… беда-то какая, – огорчилась Вера Сергеевна, – Как же мы теперь их снимем? Думали, вы нам деда искать поможете. А оно вон как все получилось…

– Зачем же вы их на меня надели? Сапоги, зачем сняли? В сарае, зачем заперли? Пистолет куда делся? Кто пистолет забрал! Где мой пистолет! – от осознания глупости создавшегося положения и собственного бессилия что-либо с этим поделать начал заводиться участковый.

– Не видели, – тут же отрицательно замотали головами женщины.

– Это черт знает что такое! – топнул босой ногой милиционер, – Что вообще тут происходит! Где мой пистолет, я вас спрашиваю!

– Должно быть выпал. Когда я вас волочила. Куда ему со двора деться? Не волки же унесли. Найдем. Не волнуйтесь, – начала успокоить его Вера Сергеевна, – Вы чайку горячего выпейте, Василий Михайлович, – протянула ему стакан, – А то совсем остынет. Нам деда надо идти искать. Со вчера дома не ночевал. Дай Бог, чтобы у кого в баньке оказался. А то не приведи Господь одному в лесу ночью. Все ночь волки по двору рыскали. Я прямо извелась вся, измаялась. Вся испереживалась.

Участковый протянул скованные наручниками руки, взял стакан, жадно одним глотком выпил.

– Еще.

– В дому. С собой чайника не взяли, – приняла обратно пустую посуду хозяйка, – Пойдемте, Василий Михайлович, я вам еще налью. С вареньицем.

– Что же это со мной было?.. Что же это со мной происходит?.. Пистолета нет. Наручники. Сарай. Волки. Шутка чья-то какая-то, что ли?.. Хороши шутки… Я чуть не сдох тут… от холода. Вот что мне теперь делать, мать вашу!.. – милиционер хотел было разразиться благим матом, но вдруг осекся, сник и стал капризно жаловаться, потрясая скованными руками, – Как теперь я пойду в наручниках? Совсем вы тут все обалдели. Что я вам плохого сделал? Куда мне теперь таким ехать? Что вы из меня дурака делаете? Что же вы меня, женщины, позорите! Как мы их теперь снимем?

– Вы уж не огорчайтесь, Василий Михайлович, мы же понимаем, вам не удобно, – снова попыталась успокоить его самогонщица, – Так получилось. Что теперь поделаешь? Извините. Случайно все вышло. Вот мы шинельку вашу просушили.

– К черту! К черту шинельку! К черту вас всех! Вы наручники с меня снимите!

– Так, давай ключ, снимем, – предложила Анастасия Павловна.

– Как? Ключа нет! Нет! Ясно? – взвизгнул участковый.

– Тогда не снимем? – пожала круглыми плечами бывшая доярка.

– Ох, – выдохся вдруг блюститель порядка, закрыл голову руками и стал нервно расхаживать по загаженному козлом земляному полу сарая.

– Ноги бы ему помыть не мешало, – критично заметила Элеонора Григорьевна.

– Правильно, мы и воды с собой принесли, – оживилась Вера Сергеевна, – Василий Михайлович, вы на чурбачок присаживайтесь, ножки помойте. Не прибрано у нас тут. Сапожки обуете. Потом мы вас в дом отведем, чайку горячего выпьете. Посидите, пока мы деда моего искать будем. А как найдем, так он придумает что-нибудь. Мужик все же, черт лохматый.

– Дед, говоришь? Инструмент у него есть? – оживился мужик, – Уши бы ему надрать, мерзавцу, за такие штуки. Видите, что он из меня сделал? Я уж ему покажу… – взмахнул руками, но тут споткнулся обо что-то и едва не растянулся на грязной земле, – Что это у вас тут понатыкано? Что это? Книга? Книги читаете. Умными стали, – поднял, посмотрел, – Библия!? Ничего себе…

– Откуда это она у тебя, Верка? – блеснула круглыми линзами очков Элеонора Григорьевна, – Очень странно… Дай-ка сюда, – бесцеремонно выхватила из рук участкового темный томик и, вдруг, побледнела, – Что это ты, Верка, в Бога поверила на старости лет?

– Да на черта оно мне сдалось! – смутилась самогонщица, – Егор Степанович Митричу сунул. Тот в тракторе полгода возил. По осени мне кинул, читай, мол, про Амаргедон. Ну, я взяла. А когда читать? Мне и читать некогда. У меня же хозяйство. Ткнула в передник. Куда потом дела, не помню. Думала, потеряла. Хорошо нашли. Верну Митричу.

Василий Михайлович ничего на это не ответил. Он вдруг побледнел и стих. Сел на чурбачок, молча ополоснул в принесенном ведре ноги, обулся и вышел из сарая.

* * *

Проснулась Марья Петровна на рассвете с каким до дурным предчувствием. Встала с кровати, запахнулась в махровый халат, подошла к двери, прислушалась. В сенях тихо. Откинула дверной крючок, осторожно приоткрыла дверь, выглянула наружу.

– Кушать, кушать, кушать, – радостно взвизгнуло некое существо, грубо оттолкнуло хозяйку в сторону, и стремительно влетело из темноты на кухню. Не успела знахарка опомниться, как на плите звонко загремели отброшенные крышки, и незваный гость стал стремительно пожирать содержимое каждой кастрюли, без разбора выскребая руками все съедобное и жадно вылизывая перепачканные пальцы.

– Кыш, кыш, отсюда, – воскликнула Марья Петровна, – Кто тебя звал?!

Но это не возымело ровно никакого положительного эффекта. С невиданной скоростью опустошив содержимое чугунков и кастрюлек, существо переметнулось к шкафчикам, тумбочкам и комоду, проявив неслыханное мастерство обнаружения съестного. Оно стало выворачивать пакетики, вытряхивать баночки и тут же пожирать обнаруженные остатки хлеба, сухарей, сахара и остального до чего только смогло или успевало дотянуться.

Не стерпев такого нахальства, хозяйка схватила кочергу и что сил огрела ненасытного пожирателя по круглой спине.

– Ой, больно, – хныкнул он, оглянулся, и тут только знахарка узнала в нем Афанасия. До чего же он переменился. Весь скукожился, напружинился, ощетинился, словно ежик. Глазки черными бусинками смотрят, вздернутый носик запахи окружающие ловит, ручки скобочками еду загребают, желтые редкие зубки прошлогодний черствый сухарик перемалывают.

– Афанасий, ты?!

– Женщина, женщина, женщина, – радостно взвизгнул преображенный односельчанин, приспустил штаны и ринулся на нее с явными намерениями незамедлительно совершить физиологический акт соития.

– Ах ты, пакость, какая, – возмутилась Марья Петровна и вторично огрела бывшего Афанасия кочергой по башке.

– Ой, больно, больно, больно, – жалобно застонало существо, но не прекратило наступательного порыва. Вцепившись обеими руками в подол широкого халата, оно с неимоверной силой рвануло на себя вожделенную женщину, обхватило ее руками, повалило на пол, и они в мгновенно оказалась под столом.

– Отлезь от меня, пакость. Пошел вон, черт паршивый, – отчаянно брыкалась хозяйка, пытаясь вырываться из цепких объявших ее рук.

Но это оказалось не так просто. Подобие прежнего деда, вдохновленное сладкой близостью желанной цели, стремительно подминало под себя отчаянно трепещущее тело, так что затрещали по всем швам остатки старой одежды. Еще немного и всесокрушающая твердь проломила бы брешь в целомудренной чистоте. Что могла она сделать? Чем противостоять стремительному натиску обезумевшей дикой плоти? Оставалось одно, последние, крайние средство. Преодолевая жуткое отвращение, она запустила руку насильнику промеж ног и что сил сжала его холодные, волосатые ядра.

– Ой, больно, больно, больно. Не хочу, не хочу, не хочу, – завизжало мерзкое существо, моментально отпустив железную хватку.

Ногами отбросив от себя наглого насильника, Марья Петровна быстро поднялась с пола, схватила кованую кочергу и начала охаживать его по различным частям тела, приговаривая:

– Я тебе покажу больно. Я тебе покажу женщину. Я тебе покажу, как пожирать мою еду.

Осознав, что кроме неприятностей в этом доме ничего больше ожидать не приходится, существо, совершив несколько кругов вокруг разграбленного стола, стремительно покинуло тесное помещение через открытую дверь и скрылось в лесных зарослях.

– Господи, – перекрестилась Марья Петровна, – Спаси и сохрани мою душу. На все воля твоя. Одного добра хотела. Прости нас Господи.

* * *

Поисковая партия жителей деревни прибыла к дому Марьи Петровны в тот час, когда она заканчивала уборку разгромленной кухни.

– Марья, ты деда моего не видела? – спросила, едва переступив порог Вера Сергеевна.

– Как же не видела. Сейчас в лес убежал, – ответила хозяйка дома, сгребая веником с пола осколки разбитой посуды в железный совок, – Всю посуду мне перебил.

– Ну, слава, Богу. Живой, – с облегчением вздохнула переволновавшаяся жена.

– А чего это он у тебя ночью делал? – поинтересовалась Анастасия Павловна.

– Да. Чего? – переспросила Вера Сергеевна.

– Лечила его. От дури. Отвару дала. Запустила ты его совсем. Спился он у тебя. Себя потерял. Стреляться думал. На вот, – знахарка достала с полки пистолет участкового и протянула самогонщице, – Возьми. С ним пришел. Насилу отобрала. Откуда он его только взял?

– Век бы глаза его не видели, – произнесла Вера Сергеевна, пряча оружие в широкий карман красной утепленной куртки, – Ну, и как он теперь?

– Встретишь, увидишь. Не в себе он. Ты его не брани. И лучше не трогай. Пускай погуляет. По лесу походит, вернется. К вечеру все пройдет, – успокоила знахарка.

– Надо же. Стреляться хотел, – удивилась Элеонора Григорьевна, – С чего бы это?

– С перепою, – со знанием дела ответила Анастасия Павловна, – С чего же еще? Мужики как перепьют, всегда стреляются. Медицинский факт.

– Спасибо тебе, Марья, большое. А то я уже вся переволновалась. Всю ночь не спала. Где, думаю, его носит? Не случилось ли что? Какой ни на есть, а все же мужик. Сама понимаешь. Искать его собрались. Дай, думаем, сначала к тебе заглянем. Слава Богу, нашелся. Ну, мы пошли. Ты извини, что побеспокоили.

– Ничего, ничего. Идите, – выпроводила гостей знахарка, – Не волнуйтесь. Воротится. Все будет хорошо.

* * *

От волнительных событий едва трагично не окончившейся поминальной ночи у Анастасии Павловны осталась гора старой посуды, куча тряпья, несколько безделушек, пять новых курочек, да тупая головная боль, свалившаяся неведомо откуда, горьким довеском к подержанным вещам. Списав хворь на последствия избыточного потребления самогона, старушка не стала придавать ей особого значения и принимать какие-либо целительные средства, скромно ограничилась стаканом капустного рассола и обилием свежего воздуха. После нескольких часов проведенных на улице пришло некоторое облегчение. Боль затаилась, и к полудню следующего дня бывшая доярка совершенно о ней забыла.

К этому времени благополучно завершились поиски пропавшего Афанасия. И хотя воочию его пока никто не видел, сообщение о том, что он жив и гуляет по лесу вселило в пенсионерок уверенность, что с ним все в порядке. От знахарки Анастасия Павловна поспешила поскорее вернуться к себе, благо жила ближе остальных, и посвятить остаток дня обновлению гардероба. Преисполненная предвкушением основательно покопаться в наследственном приобретении, она вошла в дом и, едва переступив порог кухни, неожиданно столкнулась нос к носу с незнакомым на первый взгляд, но очень энергичным старичком, жадно пожиравшем руками остатки брошенного вчера подгоревшего ужина. Внешность его странным образом напоминала недавно потерянного мужа Веры Сергеевны.

– Здравствуйте, приехали, – возмущенно воткнула бывшая доярка руки в боки, – Это еще что такое?

– Женщина, женщина, женщина, – радостно подпрыгнул на месте гость и решительно ринулся знакомиться с хозяйкой дома.

– Ох, ох, ох…, – только и успела сказать ошеломленная бурным натиском женщина в знак несогласия с такими подходами. Но кто ее слушал? Моментально опрокинутая на спину и прижатая к полу нечеловеческой силой, она сильно не сопротивлялась покоренная таким диким желанием.

– Кушать, кушать, кушать, – удовлетворенно взвизгнул беспардонный насильник, опорожнив вместилище страсти, и загромыхал в кладовой жестяными банками.

– Мужчина, – томно произнесла поверженная жертва, – Принесите и мне сухарик.

Но кавалер не проявил излишней галантности. Быстро пожрав все, до чего только успел дотянуться, он высунул из кладовой остренький носик и словно мышонок принюхался.

Анастасия Павловна проявила нетерпение и кашлянула.

– Женщина, женщина, женщина, – довольно залепетал чревоугодник и моментально настиг изнывающую в безделье даму, практически на том же месте, на каком недавно оставил.

– Кто вы, страстный незнакомец, – поинтересовалась утомленная пенсионерка, когда все что от него зависело, свершилось, – Вы удивительно напоминаете Афанасия. Но вы такой темпераментный. Такой нетерпеливый. Я вас боюсь.

Она не дождалась вразумительного ответа. Сбросив излишек обременяющей энергии, субъект, страшно похожий на Афанасия, тут же совершил третий опустошительный набег на продовольственные запасы хозяйки дома.

Зрелище перевернутой посуды и опрокинутых емкостей, разбросанных по полу порожних мешочков и пакетиков, некогда хранивших неприкосновенные запасы еды, вывороченной с полок посуды, рассыпанной соли ввели бывшую доярку в состояние близкое к шоку. А после того как и в третий раз она не смогла отстоять свою честь в единоборстве с ненасытным существом теперь совершенно отчетливо принявшим облик Афанасия, Анастасия Павловна поняла, что дело тут явно не чисто. Собрав воедино остатки воли и физических сил, она поднялась с пола и решительно завила, что больше терпеть в своем доме подобного безобразия не намерена, и просит ненасытного наглого мужика немедленно убираться вон и пожирать собственные припасы. Однако, и в четвертый раз была стремительно опрокинута на спину и полностью обессилена.

Такого бешенного марафона Анастасия Павловна не знала со времен сочинского курорта. Но в те далекие годы она имела гораздо лучшую форму, имела несомненные преимущества молодости, избыток сил и энтузиазма. Горы могла свернуть. В ней кипела истинная страсть, всепоглощающая, разорительная. К тому же она находилась не в деревне, и многое могла себе позволить. Солнце, море, трехразовое питание, упоение полной свободой и непреодолимое стремление забыться от привычных пут колхозной, грязной повседневности толкнули ее в объятия запретных желаний. И тогда она позволила себе кое-что… Но это навсегда осталось в прошлом, почти забылось, затерлось в памяти серой неустроенностью жизни. И вдруг сейчас, как когда-то, обрушился на нее новый поток ошеломительной страсти. Она ощутила себя женщиной, желанной, свободной… Правда в ней столкнулись сразу два равновеликих устремления – спасти остатки припасов от неминуемого уничтожения и удержать возле себя нежданно обретенного мужика. Одно явно исключало другое. Чем-то необходимо пожертвовать. Но чем?

Терзаемая противоречиями, Тоська оглядела окончательно разгромленную кухню и поняла, что противоречие разрешилось само собой. Ничего съедобного в доме больше не осталось. Даже сухие макароны и те уже перемолоты неутомимыми челюстями ненасытного любовника.

«Ну, и пусть. Плевать, что это чужой мужик, – подумала она, перебираясь через образовавшиеся завалы на кровать, – Зато он меня любит. По-настоящему. Не то, что Верку. Пускай рвет на себе волосенки. Сама виновата. Я ему больше нравлюсь. У нас будет новая жизнь. Не отдам Верке. Он мой. Только мой. Милый».

– Афоня, – позвала она его, скинув с себя жалкие остатки одежды, – Иди ко мне.

Но возлюбленный, явно сконфуженный отсутствием чего-нибудь съедобного, любовный призыв не воспринял. Ему явно хотелось как следует подкрепиться. Снова обшарив всю кладовую и кухню сверху донизу, он с недоумением обозрел разоренное место, жалобно пискнул, затем на виду хозяйки спустил штаны, присел и незамедлительно сотворил прямо на пол то, что обычно выходит из чрезмерно набитого чрева.

– Ах ты, гад! – воскликнула потрясенная Тоська, когда с высоты своего ложа узрела учиненное безобразие, – С ума сошел! У себя в доме гадь! У меня не смей! Сволочь! – и даже вскочила на ноги, но тут обнаружила, что совершенно голая, и прикрылась лоскутным одеялом.

– Кушать, кушать, кушать, – жалобно захныкал старичок, вновь оглядел собственноручно учиненный разгром, тяжко вздохнул и через распахнутую настежь дверь выскочил на улицу прочь.

* * *

Когда Анастасия Павловна привела в относительный порядок свое оскверненное жилище, деда Афанасия она почти ненавидела. Мало того, что он самым подлым образом не оправдал естественных ожиданий, произвел разорительное нашествие на скромные продовольственные припасы одинокой женщины, так еще и нагадил, чем окончательно убедил ее в полной бесполезности так называемого сильного пола. Стоило так долго жить на свете и совершить так много безуспешных попыток обзавестись подобным, чтобы понять, что ничего хорошего мужики ожидать не приходится. Они есть полная и безусловная ошибка природы. Первый и неудачный эксперимент. Обезьяний выродок. За что бы они ни брались, чтобы ни делали, обязательство оставят после себя только грязь и разрушение. Эгоистичные, жестокие, прожорливые, тупые и бездушные твари. Упавшие с дерева животные, уродливые и волосатые. Только и делают, что бесполезно бродят среди людей, вечно голодные и злые, вползают в дома, обольщают и предают. Лучше без них, чем с ними. Все равно толком ничего сделать не могут.

Сколько лет пытались бедные бабы сотворить с этими тварями свое простое женское счастье. Сколько сил положили на поиск достойного и способного хотя бы уважительно относиться к скромным женским запросам. Все напрасно. Ни у кого не получилось. Во всяком случае, Тоське о таком чуде не известно. Красиво в одном кино складывается, а это, как известно, сплошная фантазия автора. Не стоит очаровываться сказками. Все равно действительность проявит свою правду и мокнет лицом в грязь. Нет на Свете прекрасного принца. Нет вечной любви. Есть только одиночество и боль в самом сердце от слежавшейся в кровь нерастраченной нежности.

Посмотрела Анастасия Павловна на свое полное разочарования отражение в зеркале и вся накопленная за жизнь обида на мужскую половину человечества нашла окончательное завершение в одной короткой, брошенной словно выстрел, фразе: «все мужики – сволочи».

Однако, поразмыслив немного, бывшая доярка решила, что видимо, во всем, скорее всего, виновата Верка. Анастасия Павловна помнила, с какой кислой рожей прижимистая самогонщица отдавала зажуленные хрустальные вазы. И куры Надюхины явно покою ей не давали. Видимо задумала окончательно свести Тоську со свету и все обратно прихапать. Иначе с чего ей подсылать мужа? Спектакль целый устраивать? Разгром учинять? Чертов дед беспорядок сотворил такой, что хоть из дома беги. Пожрал, паразит, на халяву, попользовался беззащитной женщиной и сбежал. Сумасшедшим прикинулся. Никогда за Афанасием ничего подобного не наблюдалось. С чего это ему дурака из себя строить? Или не знает он, где в приличном доме гадить положено? Нарочно на виду сотворил пакость. Значит – подосланный. Специально. На разорение.

Придя к такому удручающему выводу, Тоська сильно разволновалась. Никогда в жизни никто не смел глумиться над ней столь отвратительным образом, над ее чувствами, над самой природой. Это настолько сильно оскорбило ее, что она вознамерилась страшно отомстить. Причем немедленно. Пока высоко вздымается в праведном негодовании грудь. Схватила топор (с топором оно всегда на деревне сподручнее), запахнулась в широкий ватник, благо у нее со времен колхозного строя таких пять в сенях вывешено, и решительно вышла на улицу.

Вера Сергеевна со своим мужем проживала на другом краю деревни. Идти предстояло мимо тропинки, ведущей к дому Элеоноры Григорьевны. Пока Тоська шла до поворота она лихорадочно думала, сообщить учительнице страшную новость или не стоит? Вдвоем, безусловно, действовать лучше. Но как объяснить, случившееся? Тем более, что интеллигентка сама может оказаться в числе заговорщиков. Кто знает, куда образованных склонит их просвещенная натура?

«Нет, лучшей одной, так надежнее», – подумала бывшая доярка, и бодро проследовала прямо.

Оставалось определить самую малость: как следует поступить с подлыми односельчанами. Сначала Анастасия Павловна захотела их просто зарубить. Но после, по дороге уже, вспомнила, что сейчас там находится участковый, и тот наверняка вознамериться воспрепятствовать торжеству справедливости. Тогда Тоська придумала их сжечь. Этот способ отмщения испокон веков считался на деревне наилучшим. Большой красный петух основательно пожрет все добро, и, дай Бог, самих виновников раздора пустит по ветру. Пускай наперед знают с кем связываться. Она проверила, имеются ли в кармане спички. В старом потрепанном ватнике их не оказалось. Специально же рассовывала коробки по всем карманам! Как так получилось, что схватила не ту телогрейку? Пришлось возвращаться.

Пока Анастасия Павловна бегала домой и обратно по раскисшей дороге, выкладывала топор, запасалась огарком свечи и куском старой газеты, огонь праведного негодования, бушевавший в груди, помаленьку стих. Погода к тому же стояла солнечная, теплая. Южный ветерок ласково поглаживал разгоряченные щеки. Усталость исподтишка медленно наваливалась на плечи. Давали себя знать и прожитые годы, и недавно пережитые волнения. Не больно-то поиграешь в народных мстителей на старости лет, особенно после столь бурного свидания. Захотелось уже и водички холодной попить, и на лавочке теплой посидеть, и просто поплакать над тем, какая ей выпала несчастная разнесчастная одинокая жизнь. Когда же, наконец, она приблизилась к дому Веры Сергеевны, то и вовсе ощущала себя как загнанная лошадь после длительной скачки.

Присела Тоська на шаткую лавочку, что возле покосившегося забора у самой калитки к кривой осине приткнутой стояла, перевела дух, смахнула жалостливую слезу, украдкой скатившуюся из глаз, и подумала, что, верно, много будет целый дом палить. С него огонь и на хлев перекинется. А там корова одна единственная на всю деревню обитает. Две козы дойные. Свиньи откормленные. Погорит невинная скотина. Где потом молоко брать? Вполне достаточно будет баньку спалить. Это, пожалуй, сильнее всего их заденет. Полыхнет банька, так полыхнет… все их самогонное хозяйство до самого неба взметнется.

Вознамерилась Анастасия Павловна встать, да в голове опять боль тупая проснулась, в боку закололо, в груди сдавило, еле дух перевела. Представила, как будет через раскисшее поле тайком перебираться, так и вовсе махнула рукой. Ну, ее – к лешему. Не сегодня. Завтра спалю. Никуда они не денутся.

Из соседних кустов толстая курица деловито вышла. Осмотрела круглым глазом человека на лавочке, квокнула важно, стала шкурки от семечек на земле переворачивать. Приблизилась доверчиво, повернулась… Пнула ее бывшая доярка со всей силы ногой в зад, только белые перья во все стороны полетели. Сразу на душе полегчало. Боль в груди отпустила. Голова прояснилась. Настроение улучшилось. Улыбнулась пенсионерка: вот вам, гады, получите.

* * *

Свершив праведное правосудие, Анастасия Павловна направилась домой. Но только прошла два шага, смотрит, навстречу взволнованная Элеонора Григорьевна трусит вдоль тракторных выбоин. Запыхалась, по лицу пот катится, толстые очки на самом носу висят, неверный путь просматривают, вся растрепанная, платок с головы на спину съехал. Не иначе война! Едва бывшую доярку с ног не сшибла, слепая курица.

– Тоська, ты? – вылупилась, едва переводя дух, – Участковый, там?

– Бес его знает? Может и там, – ответила Анастасия Павловна, – Что случилось?

– Беда. Снасильничали. Надо мной снасильничали. Среди бела дня. В собственном доме. Милиция! – возопила потрепанная пенсионерка и пушечным ядром вломилась в калитку двора Вера Сергеевны, – Милиция! Участковый!

В это время Василий Михайлович, сидя на высоком крылечке, тщетно пытался расколупать тонкой проволокой замок на своих наручниках. Час бился. Весь испариной покрылся. На весь белый свет изматерился.

Страшное ночное видение в сиянии дневного светила скрылось за глубиной трагизма фактического состояния дел. Он даже не подозревал насколько неудобно жить с руками, скованными наручниками. Невозможно не только ничего толком самому сделать, что само по себе становилось все более унизительным, но и абсолютно исключало какую-либо возможность возвращения в таком виде домой, что делало его положение просто ужасным. Мало того что он стал посмешищем в глазах всех жителей деревни, утратил всякий авторитет власти, так теперь еще и коллеги, прознав про сей казусный случай, начнут издеваться над ним и подшучивать. И так он у них не в почете. А тут еще потеря табельного оружия. Это просто ставило его на грань позорного увольнения. За пять лет до пенсии! Сожрет начальство с потрохами, если узнает где и при каких обстоятельствах произошла недопустимая утрата. Ничего не скажешь, весело провел время. И самому ничего не сделать и помощи ждать неоткуда. Сиди в лесу и жди, когда тебя старухи накормят, зад подотрут, да спать уложат. Хорош участковый.

– Милиция! – увидала его бывшая учительница, – Беда! Насильник в деревне. Скорее. Беги, хватай!

– Кого, мать твою… – вскинул на нее офицер очи полные гнева.

На крики вышла из дома Вера Сергеевна с мокрой половой тряпкой в руках.

– Что за крик? – благодушно осведомилась.

Анастасия Павловна, подбоченясь, в сторонке встала. Слушает.

– Насильник! Насильник в деревне. В моем доме сидит. На кухне. Вставай! Беги! – выпалила бывшая учительница.

– Какой еще насильник? Ты что, баба, очумела? Какой тут может быть насильник? – взвился участковый.

– Натуральный. Здоровущий. Мужик чужой. Беги скорее. Он в доме моем прячется, – замахала руками возбужденная Элеонора Григорьевна.

– Не может тут быть никакого чужого мужика. Откуда ему взяться? Показалось тебе, – уверенно заявил Василий Михайлович, – Сперва, глаза протри, после ори. С такими линзами и козел мужиком покажется.

– Ты что такое мне говоришь! Я, по-твоему, козла от мужика отличить не могу! Говорят тебе, в моем доме сидит. Глухой, что ли?! Мужичина огромный. Силищи неимоверной. Надо мной снасильничал. Еле вырвалась. Беги, говорю, скорее, пока он еще там. Милиция ты или кто? – возмущенно закричала потерпевшая.

– Не ори, баба! Не глухой! – гаркнул в ответ не менее взбудораженный служитель закона, – Толком говори, что случилось. По порядку, как было. Там разберемся, кто есть ху. Сядь, – указал ей на широкую ступеньку, – Рассказывай. Слушаю. Видишь, беда какая, – показал свои скованные руки, – Вот это беда. Давай, говори, – и снова стал сосредоточенно ковырять проволокой наручники.

Элеонора Григорьевна, глубоко вздохнула, поправила на голове съехавший платок, присела на ступенечку, снова вздохнула и начала так:

– Сижу в комнате, книги пересматриваю. Вдруг, слышу, на кухне кто-то кастрюлями загремел. Я подумала, пес опять залез. Крикнула ему: «Пошел вон!». Он – ноль внимания. Еще громче гремит. Встала, захожу, а там спина широченная над плитой шурует. Я так и обомлела. Ноги от страха подкосились. Спиной к стенке прислонилась, еле стою. «Что это вы тут делаете? Что это вам тут надо?» – спрашиваю. Он как обернется. Как на меня кинется. «Женщина, – кричит, – женщина». Ручищами меня сграбастал, на стол кинул, юбки задрал и снасильничал. Вот. Кто же это по-твоему называется? Не насильник? Вставай. Беги. Лови его, пока он еще в моем доме сидит. А то в лес убежит, ищи после. Ограбит кого или убьет. Тебе отвечать.

– Господи, страсти какие у нас в деревне творятся, – перекрестилась Вера Сергеевна, – Надо же насильник! Как нам теперь одним оставаться? В собственном доме насиловать стали.

– И как я такими руками его ловить стану? – зло поинтересовался участковый, – Кто вот их на меня одел? Кто спрашиваю! Вот кто одел, тот пусть и ловит. Сами наколбасили, сами и разбирайтесь.

– Как же это вы нас в беде-то такой бросаете, Василий Михайлович? – всплеснула руками хозяйка дома, – В кой веки раз преступник в деревне объявился, а вы за бабьи подолы спрятались? И не совестно? К ночи он всех нас тут перережет. А вы на крылечке отсиживаетесь? Для того мы, что ли, налоги платим, чтобы нас в собственных домах теперь резали? Милиция ты или кто? Мужик ты или как? Не стыдно ручонками прикрываться? – хлестанула его по спине мокрой тряпкой, – Вставай, – крикнула, – Исполняй обязанности.

– Ты руки мои видела? Как я его хватать стану? У меня даже оружия нет. Чем я его завалю! – парировал милиционер дерзкий выпад налогоплательщика.

– Как нет? А это вот что? – достала Вере Сергеевна из кармана фартука пропавшее табельное оружие, – На вот, держи.

– Мой! Слава Богу! – обрадовался Василий Михайлович, – Пистолет нашелся. Ну, теперь будет дело. Пошли, бабы, насильника вашего грохать.

* * *

Широка душа русская, безбрежна, как поля васильковые, бескрайня, как леса высокие. Вскипит бурно, но и отходит быстро. Все простить может, даже предательство.

Жалко стало Анастасии Павловне деда Афанасия. Застрелит его участковый. Непременно застрелит. Ловить не станет. Чтобы ловить, руки иметь надо, а рук-то у милиционера и нет. Один пистолет наготове. Что делать? Сказать – совестно, промолчать – боязно. Вот незадача…

На захват преступника выдвинулись все вместе. Впереди шел участковый с пистолетом наготове. Далее следовала Элеонора Григорьевна, предусмотрительно прихватившая со двора топор. За ними – Вера Сергеевна с навозными вилами. Замыкала – Анастасия Павловна. Доярка ничем вооружаться не стала, она знала, кого ловят.

Перед самым выходом хозяйка заперла дом на замок, чего никогда ранее не делала, но кто знает, кого теперь по деревне носит, подперла двери в сарай крепкой палкой и приспустила собачью цепь беспробудно сонного дворового кабеля.

По дороге бывшая учительница еще раз во многих деталях описала страшное посягательство на свою честь, присовокупив для большей убедительности дополнительные подробности внешнего вида насильника, посчитав, что тем самым гораздо больше посодействует правоохранительным органам в поимке преступника. По ее словам выходило, что на нее напал огромный громила, метра под два ростом, жутко волосатый, весь черный и вообще – негр.

– Откуда в наших краях негр? – удивился участковый.

– Вот уж не знаю, – бодро ответила потерпевшая, поправляя на носу очки с толстыми линзами, – Ты милиция, ты и разбирайся. Может, он из тюрьмы сбежал.

– Час от часу не легче, – воскликнула Вера Сергеевна, – И деда моего нет! А ну как он его встретит? Пошли скорее.

Анастасия Павловна по-прежнему хранила молчание, чего ранее за ней не отмечалось. Терзаемая равновеликими побуждениями, она никак не могла ни на что решиться. Однако после новых удивительных подробностей, изложенных односельчанкой, всерьез задумалась: Афанасий ли является виновником переполоха? Не скрывается ли еще кто-нибудь в темном лесу? Может она ошиблась, может сослепу спутала, может, привиделся Веркин старик в образе страшного потрошителя? Вот незадача… Хорошо, что дом подпалить не успела.

Тем временем и Василий Михайлович не испытывал особого энтузиазма. Перспектива встретиться нос к носу со свирепым преступником, да еще в компании с полоумными старухами не сильно вдохновляла доблестного сотрудника милиции. Он явно приуныл и на всякий случай попросил потерпевшую передернуть затвор пистолета.

Подошли к месту происшествия. Столпились возле настежь распахнутой двери, стали выяснять, кто войдет первым.

Хозяйка дома отказалась сразу и наотрез.

– Ты милиция, ты и иди, – заявила она.

– Как я пойду, когда у меня руки связаны, – возразил участковый, – Вот кинется он на меня из-за угла, как я с ним справлюсь? Что тогда делать будете? Всех перережет.

– А так что? – осторожно осведомилась Вера Сергеевна.

– Так кинется он на первого, а я его сзади пристрелю, – шепотом пояснил Василий Михайлович.

– Значит, только в спину стрелять можешь. А в первого-то не попадешь? – поинтересовалась предусмотрительная самогонщица.

– Не бойся. Не попаду. Стрелять я умею, – тихо заверил милиционер и для большей убедительности широко улыбнулся, показав здоровые, ослепительно белые зубы.

Но это как-то не сильно воодушевило присутствующих. Мало верилось в высокий профессионализм родной милиции. Почему-то никому не захотелось оказаться жертвой внезапного нападения и, тем более, пристреленным в спину вместо преступника. С другой стороны, перспектива оказаться прирезанным тоже не очень нравилась. Что они станут делать без участкового? Как справятся со здоровенным негром? Вот и выходит, и войти страшно, и оставаться нельзя.

Пригорюнились пенсионерки, сникли. Глазками водянистыми хлопают, боязливо между собой переглядываются. Анастасия Павловна даже отошла от дверей в сторонку. Отмахнулась рукой, мол, не моего ума дело, своя шкура дороже, если что в кусты мигом сигану.

Посмотрел Василий Михайлович на свих добровольных помощников, захотел на них матом выругаться, но, вдруг, тронулось что-то скрытое в глубине души, потаенное. Отвалилась какая-то корочка, и заныло сердечко от жалости. Такими они показались несчастными, беззащитными и убогими, что стыдно стало детинушке за самого себя здоровенного.

Что смогут сделать эти запуганные и слабые старушки с матерым преступником? Да он просто передавит их, как мух. Не спасут ни смешные навозные вилы, ни совершенно бесполезный топор. Мало взять их с собой для острастки, оружием еще нужно уметь пользоваться. А кто их учил? Вот и получается, что один он у них защитник. Один, на всем белом свете, и нет никого, кто бы мог оградить их от той мерзкой пакости, что скрывается за этими дверями. Кто, если не он? А если не он, то кто?

Вспомнились ему тут и события былой ночи, и жизнь его бесполезно прожитая, и захотелось сделать что-нибудь, за что люди потом вспомнят о нем с благодарностью. Хотя бы один раз. Без оглядки на начальство, без ожидания славы и наград. Ради этих стоящих рядом запуганных женщин.

«До чего же я докатился, – подумал он, – Гнать старух на верную гибель? Что я один с этим гадом не справлюсь? Ничего, что руки повязаны. Эту сволочь я и с завязанными руками придушу. Где наша не пропадала? А не справляюсь, так, не велика и потеря. Один раз и рискнуть можно. Что так и буду за чужие спины всю жизнь прятаться? Милиция я или кто? Моя это земля или нет? Кто здесь хозяин: я или тварь всякая?»

– Ну, бабки, стойте. Если что, не поминайте лихом, – выдохнул участковый и переступил порог.

* * *

Дом оказался разгромлен основательно. Повсюду на полу валялись всевозможные баночки, скляночки, коробочки, пакетики и мешочки, большей частью пустые и разорванные. С первого взгляда становилось очевидным, что кто-то тщательно везде порылся, переворачивая все вверх дном. Кастрюли и миски, грязные тарелки, обрывки бумаги, тряпки и книги – все выворочено со своих мест, пересыпано крупой и раскрошенными макаронными изделиями.

Надо отметить, что Элеонора Григорьевна хранила съестные припасы не только на кухне или в специально отведенном для этого месте. Она предпочитала рассовывать их по всему дому, внедряла даже в платяной шкаф на полку между простынями. На всякий случай. Впрок. Закупалась и распихивала.

Следы преступления имелись на лицо. Но самого преступника в доме не оказалось. Василий Михайлович медленно обошел кухню и все три комнаты, заглянул под кровать, в шкаф, за печку, поднялся даже на чердак, но никого не обнаружил.

– Утек, гад, – сообщил он пенсионеркам, нетерпеливо ожидавшим у входа.

– И где ж он теперь? – озадачилась Вера Сергеевна.

– Не знаю, – вытер со лба крупные капли пота милиционер, – Где угодно. В лесу или еще к кому в дом полез. Пока мы его тут ловим. Вот что ему тут было нужно?

– У меня он уже был, – неожиданно призналась Анастасия Павловна.

– Как? – воскликнула Элеонора Григорьевна, – И тебя?

– Нет, – смутилась бывшая доярка, выдержав некоторую паузу, – Только изгадил все. В доме.

– Это маньяк! – решительно заявила бывшая учительница.

– Что ж ты молчала? – с некоторым упреком в голосе спросила самогонщица.

– Пришла сообщить. Только все как-то не решалась, – соврала несостоявшаяся мстительница.

– Что-нибудь взял? – задал вопрос участковый, – Вещи какие-нибудь, деньги?

– Ничего. Пожрал все, что было и сбег, – уточнила новая потерпевшая.

– Интересная получается картина, – задумался Василий Михайлович, – Значит, он по домам ходит… Кто у нас следующий?

– Получается Марья и я, – первой догадалась Вера Сергеевна, – У меня же хозяйство оставлено! – и она стремглав понеслась к своему дому с вилами наперевес.

Остальным пришлось последовать за ней. Не бросать же в беде подружку.

* * *

Когда из-за поворота дороги показался дом Веры Сергеевны, то первое что бросилось в глаза – распахнутое настежь окно кухни с выбитым стеклом. По мере приближения стали слышны и звуки явно не хозяйского отношения к кухонной утвари. Оглушительный звон металлических крышек перемежался со звоном разбитой посуды и грохотом падающих банок.

– Стой. Он тут, – схватил участковый за воротник рвущуюся вперед хозяйку разоряемого дома, – Назад.

– Так он же там, – отчаянно махнула Вера Сергеевна вилами.

– Назад, я сказал. Стой тут. Так, все ко мне, – Василий Михайлович собрал вокруг себя бравое воинство и вполголоса заявил, – Чтобы ни звука. Слушай меня. Значит так, вы обходите дом с той стороны и шумите. Чем можете. Только по громче.

– Это зачем? – поинтересовалась Элеонора Григорьевна.

– Пугаете его. Шумом. Он выскакивает из окна обратно. Тут я его и кончаю, – пояснил милиционер, – Всем ясно?

– А если не испугается и на нас высочит? – предположила бывшая учительница.

– Шумите так, чтоб испугался, – погрозил пальцем руководитель операции, – Стучите и кричите по-громче. Изо всех сил. Так, чтобы мертвый услышал. Ну, а если, вдруг, на вас выскочит – меня сразу зовите. В бой не вступать. Не шутки… Ишь, расшумелся, сволочь, – бросил в сторону дома, – Ничего не боится. Наглый какой. Все. По местам.

Сказано сделано. Женщины зашли потихоньку за дом, рассредоточились вдоль стены и стали лупить палками по пустому ведру, топором о стену, кричать «Караул! Грабят!» и производить прочий оглушительный шум. Тем временем хитроумный участковый притаился под открытым кухонным окном и приготовился к стрельбе.

Однако ожидаемого положительного эффекта задуманная комбинация не произвела. Помощницы добросовестно колотили и кричали, а хладнокровный насильник по-прежнему продолжал неистово греметь и звенеть внутри дома ни на что не обращая внимания. Каков наглец!

Наконец, распаленная общим действием Элеонора Григорьевна подошла к окну, постучала по стеклу сухоньким кулачком и крикнула:

– Эй, Афанасий, ты дома? Выходи!

Внутри дома моментально все стихло, окно стремительно распахнулось и на нее с криком: «Женщина, женщина!», вылетел перемазанный всевозможной едой субъект.

– Милиция! Насилуют! – завопила опрокинутая на землю бывшая учительница, – Помогите!

Далее все разворачивалось довольно быстро. На крики прибежал участковый, огрел насильника пистолетом по голове, после чего общими усилиями оглушенного стащили со вторично шокированной жертвы и перевернули на спину.

– Господи, чуть старика моего не убил! – воскликнула Вера Сергеевна, опознав личность задержанного преступника.

– Что же это он на людей кидается? – возмутилась Анастасия Павловна.

– Поймали преступника? – поинтересовалась Элеонора Григорьевна, медленно поднимаясь с земли и отряхивая испачканную одежду.

– Так это и есть твой негр? – поинтересовался у нее Василий Михайлович.

– Это же Афанасий. Какой же он негр? – невозмутимо ответила потерпевшая, – А где тот, что только что на меня выпрыгнул. Поймали или опять упустили?

– Ты нас не путай. Ты прямо скажи: этот был у тебя в доме? – задал вопрос участковый, упрямо указывая на неподвижно лежащего старика.

– Что ты, – отмахнулась бывшая учительница, – Тот был огромный, черный, мохнатый, а этот маленький, лысый, щуплый. Совсем не он.

– Ты негра этого точно видела? Как меня? – задал милиционер четкий вопрос.

– Как же я могу его точно видеть, когда он на меня сзади набросился, на стол повалил и… У меня глаз на затылке нет. Я, можно сказать, почти ничего не видела… – призналась смущенная женщина.

– Так он это или не он? – насел блюститель закона на потерпевшую, – Он был у тебя в доме или не он? Что ты конкретно видела. Его видела? Или другого видела?

– Так это что же он на меня сейчас кинулся? – вдруг догадалась Элеонора Григорьевна.

– Он. Я точно видела, – подтвердила Анастасия Павловна, – Все видели.

– Набросился, как вроде, он. Но вот смотрю сейчас на него сейчас, так вроде и не он. Мне, показалось, что тот был больше, – уточнила бывшая учительница.

– Вроде он. Вроде не он. Вроде – у дяди Володи. Тоже мне свидетели. Вот и разбери с вами того поймали, или не того, – участковый почесал голову дулом пистолета.

– Он и меня сильно обидел, – вставила бывшая доярка.

– Кто? Афоня? – изумилась Вера Сергеевна, обтирая бесчувственное лицо мужа носовым платочком, – Чем это он мог тебя обидеть?

– Все в доме перепортил. Что я не видела, что ли? – жестко ответила Тоська.

– Врешь! Не мог он ничего перепортить, – возразила супруга задержанного.

– А что он в твоем доме делал? Кто гремел? Зачем кинулся на Эльку? То и у меня делал. Не вру я. Правду говорю. Видела, – категорично заявила бывшая доярка.

– Так он это или не он? – снова задал вопрос участковый.

– Он, – категорично указала Анастасия Павловна.

– Не он, – отрицательно помотала головой Элеонора Григорьевна.

– Совершенно не он, – поддержала бывшую учительницу Вера Сергеевна.

– Может еще кто в доме остался? – предположил Василий Михайлович и все дружно отправились осматривать помещения.

* * *

Обстановка в доме Веры Сергеевны сильно напоминало общую разгромленность жилища Элеоноры Григорьевны. Не нужно быть искушенным криминалистом для того чтобы найти поразительную схожесть в почерке побывавшего в обоих местах преступника. Одна и та же картина: сброшенные со своих мест на пол всевозможные емкости, разбросанные повсюду объедки.

Естественного, никого больше в доме не обнаружили.

Удрученные представшим перед ними зрелищем все вышли на крыльцо.

– Похоже, что это все-таки он, – заключил участковый.

Вера Сергеевна попыталась возразить и даже весьма категорично, но в это время пришел в себя Афанасий и заорал дурным голосом:

– Кушать! Кушать хочу! Кушать!

Полное безобразие, какое явил собой дед спустя несколько минут после своего пробуждения, поразило всех и даже его законную супругу. Едва он узрел приближающихся к нему пенсионерок так тут же с криком «женщина, женщина», набросился на ближайшую Анастасию Павловну и прилюдно попытался овладеть ею прямо во дворе дома. Пришлось силой его оттаскивать от опрокинутой навзничь дородной доярки. При этом едва с ним справились. Такой он обладал невиданной силой и изворотливостью. Участковому пришлось всем своим весом придавить старика к земле, в то время как остальные с трудом сдерживали вертлявые ноги.

– Верка, веревка крепкая в доме есть? – крикнул милиционер

– Это еще зачем? – недоуменно спросила хозяйка дома.

– Так есть или нет?

– Найдется, если надо.

– Неси. Быстро.

Вера Сергеевна спорить не стала и вскоре вернулась с мотком крепкой бельевой веревки. После чего вместе с бывшей дояркой, как смогла, обмотала извивающееся тело противно визжащего супруга.

– Он сумасшедший, – поставила диагноз бывшая учительница, – Абсолютно. Он меня укусил. За плечо. Посмотрите. Прокусил пальто, пока я руку держала. Он просто сошел с ума.

Никто возражать не стал.

– Это Марья его отравила, – догадалась вдруг Вера Сергеевна, – Ведьма! Убью!

– Чем это она его отравила? Никогда никого не отравливала, – возразила Анастасия Павловна.

– Она же при тебе сказала, что опоила его отваром. Или ты забыла? – напомнила огорченная супруга.

– И что с того? Потому и напоила, что был не в себе, – предположила Элеонора Григорьевна.

– Как же не в себе? Сглазила мне мужика, чертова ведьма. Отравила. С ума свела. Что вот теперь я с ним делать буду? Куда он такой, черт лохматый, нужен? Господи, горе-то какое, – запричитала Вера Сергеевна.

– Отравила, не отравила – это, я полагаю, у нее следует выяснить, – сделал вывод Василий Михайлович, – Пошли, бабы, к знахарке.

– И его возьмем, – указала Вера Сергеевна, на связанного мужа – Пускай скажет, чем она его опоила. Господи, на кого он теперь похож?

Зрелище, какое являл из себя Афанасий Никитич, отнести к категории приятных мог только изощренный мозг мазохиста. Он скулил, хныкал, просил кушать, извивался, плевался, брыкался и под конец крупно обделался. Пришлось его волочить в баньку, всем вместе держать, отмывать, переодевать, снова связывать. Пока это все проделывали ему два раза удалось укусить за палец особенного настойчивого Василия Михайловича, один раз больно лягнуть ногой в живот Элеонору Григорьевну и плюнуть в правый глаз Анастасии Павловне. В общем, удовольствия всем досталась. Особенно Вере Сергеевне, мужественно принявшей на себя всю самую грязную работу. Но она довольно быстро взяла себя в руки и стойко сносила свалившееся на нее несчастье.

– Прямо животное какое-то, – жаловалась она, когда деда все дружно вывели из баньки и усадили лавочку.

– Скотина, – сдержанно поддержала Анастасия Павловна, – Они все скотины.

– Кто? – поинтересовалась Элеонора Григорьевна.

– Мужики, – уточнила бывшая доярка.

– Это точно, – согласилась бывшая учительница.

* * *

Марья Петровна встретила гостей возле дверей своего дома, словно ожидала прихода.

– Что же это ты, голубушка, с моим мужем сделала? – налетела на нее с хода Вера Сергеевна, – Посмотри, на кого он теперь похож стал. Чистое животное. Чем ты его опоила, что он после твоей настойки в скотину превратился? Говори, чем опоила?

Дед Афанасий, обмотанный веревками словно муха паутиной, извивался ужом между Анастасией Павловной и Василием Михайловичем, крепко поддерживающим его с двух сторон, и захныкал.

– Чем же тебе он не нравится? – улыбнулась знахарка, – Сама себе такого выбрала. Не хуже остальных.

– Я себе такого не выбирала. Он у меня нормальный был. Это ты его таким сделала, – закричала на нее раздосадованная супруга.

– Имела бы глаза увидать, увидала бы, – возразила Марья Петровна, – Увидала бы, не рыдала бы, на людей других не пеняла бы. Был туман, да расселся. Был обман, да открылся. Чужое ушло. Свое осталось. Душа обрела лицо. Получай его в чистом виде. Это и есть твой муж. Таков он был, таков он и есть. Хотел узнать, себя понять. Что открылось, то и встречай. Нечего на меня свой грех сваливать. Нет в этом моей вины. Себя вини. Ты его таким имела, ты его таким сделала. Ты сама. И больше никто.

– Врешь! Ничего, я такого не делала, – накинулась на нее Вера Сергеевна чуть ли не с кулаками, – Ничего не делала. Это ты его опоила. Это после тебя он ненормальным стал. Ведьма! Что б тебе пусто было! Лучше признавайся, чем отравила?

– Не я его приживала. Не я ему потакала. Нечего на меня пенять, – грозно сверкнула глазами знахарка, – Сама самогон варила, сама мужа поила, себя и вини. Скажи спасибо, что вообще жив остался.

– От самогона такого не бывает. От самогона с ума не сходят. Врешь! Врешь! Ведьма! – забилась в истерике самогонщица.

– Тебе ведомо. Твой мужик. Я все сказала, – сухо ответила Марья Петровна, – Вот начальство стоит, можешь жаловаться. Посетуй почему у тебя муж такой. Почему у меня в доме стреляться хотел. Отдала пистолет начальнику?

– Отдала, отдала, – ответил Василий Михайлович.

– Вот и ладно. Каждый свое вернул. Что вы еще от меня хотите?

– Скажи пожалуйста, Марья Петровна, – обратился к ней участковый, – Что нам теперь с ним делать? – он хотел было придвинуть к ней Афанасия, но тот в очередной раз криво извернулся, выскользнул из рук и плюхнулся всем телом на землю. Анастасия Павловна не смогла одна удержать вертлявого старика за предплечье. Оказался Василий Михайлович стоящим перед знахаркой с протянутыми руками, сцепленными наручниками.

– Манил в силки зайца, да сам в них оказался. Что, теперь и не выбраться? – улыбнулась Марья Петровна.

– Не получается, – смутился участковый, – Ключ потерял.

– Эка незадача, – улыбнулась она, охватила на миг ладонями запястья милиционера, а когда отняла, то руки Василия Михайловича оказались свободными, – Выброси их подальше, – протянула ему расстегнутые наручники.

– Вот спасибо тебе, голубушка! – радостно воскликнул участковый, растирая натертые за день руки, – Как я намучился, так намучился. Весь день снять пытался. Ничего не получалось. Это у тебя как получилось?

– Не бери в голову. Время всему научит, – уклончиво ответила знахарка, – А за Афанасия не тревожься. Запри на ночь. К утру поправится. Не кручинься, Вера, придет он в себя. Станет лучше прежнего.

Расстроенная супруга только рукой махнула, мол, такое великое свалилось на нас горе, что мне уже никакие утешения не помогут, все равно плохо.

– Чужих никого не видела? – поинтересовался довольный милиционер, – Негра, например, двухметрового?

– Нет тут такого, – отрицательно покачала головой Марья Петровна, – Все здесь. Перед тобой стоят. Чужих не ищи. Хотя и своих порой разглядеть трудно.

– Да, особенно если зрение плохое. Я так и думал, – согласился Василий Михайлович, бросив в сторону Элеонору Григорьевны взгляд полный немого упрека.

* * *

Заканчивался долгий волнительный день, полный неожиданностей и страстей. Пенсионерки окончательно вымотались, оголодали, вернулись на двор Веры Сергеевны еле живые. С бесноватым стариком теперь один участковый мог справиться. Доставил его прямиком в сарай, где сам провел неспокойную ночь. Обмотал деда теплым стеганным одеялом, что выдала присмиревшая супруга, и запер на амбарный замок.

Пока бабы дружно прибирали дом после погрома, да готовили ужин из того, что осталось нетронутым в дальней укромной кладовке, милиционер наносил воды в баньку. Сместил самогонный аппарат в сторонку, протопил печь и, пока свет проникал через узкое окошко, с наслаждением попарился горячим парком с душистым веничком, окончательно выколотив из себя грязные наслоения прошлого.

Затем женщины сообща при свече успели наскоро порадоваться мылу, а после все вместе сели за стол и основательно подкрепились.

Элеонора Григорьевна первой затронула больную для всех тему.

– Значит, получается у мужа твоего белая горячка. С перепою такое бывает, – со знанием дела произнесла она и добавила, – Какой с больного теперь спрос.

– Да, – согласилась Вера Сергеевна, – Не понимал, что делал.

– По мне так, очень даже понимал, – скептично покачала головой Тоська.

– Что ты хочешь этим сказать? – вскинула гневные очи законная супруга, – По-твоему, он был в своем уме?

– Она хочет сказать, что прельстила его своими прелестями, – усмехнулась бывшая учительница.

– Да уж не худая, как змея очкастая, – оскорбилась вдруг Тоська.

– Я змея? Это ты жаба, – сделал ответный выпад пострадавшая дама.

– Я жаба? А ты глиста! – отбила бывшая доярка, сжав круглые кулаки готовые к бою.

– Я очень даже привлекательная дама. Для тех, конечно, кто понимает толк в женщинах, – оскорбилась в свою очередь Элеонора Григорьевна.

– Да где ты найдешь таких, которые бы понимали? Таких и на свете то не существует, – усмехнулась Тоська, почувствовав явное превосходство.

– Это для тебя не существует, – зло отрезала бывшая учительница.

– А для тебя существует? – съехидничала Анастасия Павловна.

– Хватит! – остановила их хозяйка, – Незачем нам собачиться. Как вам не стыдно. Гость в доме. Что о вас люди подумают?

– Чего хотят – то пусть и думают, – надула губы Анастасия Павловна, – Какие есть. Скрывать нечего. Доскрытничались. Средь бела дня в дому гадят.

– Прости ты его Антонина, – сложила на груди руки Вера Сергеевна, – Не со зла он, с болезни.

– А с Элькой тоже с болезни? – возразила Тоська, – Самец.

– И с нею с болезни. Скажи, Элька, не в себе же он был, правда? – с надеждой в голосе обратился хозяйка к потерпевшей.

– В себе, не в себе, какая теперь разница, – блеснула очками Элеонора Григорьевна, – Заперт в сарае и все. Завтра участковый с ним разберется, что он понимал, а что не понимал. Меня другое волнует: кто ущерб возмещать будет? Он же у меня все пожрал. Все перепортил. Переломал. Посуду переколотил. Все видели. Даже участковый видел, не даст соврать. Как мне теперь жить прикажете? Чем питаться? У меня продуктов больше не осталось. Все выворотил. Все нашел. Сходи, погляди, что в доме твориться. До сих пор не убрано. Все как есть, на полу валяется.

– Действительно, – встрепенулась Анастасия Павловна, – У меня тоже в дому все перепорчено. И как он это понимал, где у меня что спрятано? Все ведь нашел, изверг.

– В период психических отклонений могут особенно обостряться чувства восприятия, – сухо констатировала бывшая учительница.

– Чего, чего? – недоуменно спросила бывшая доярка.

– Это по-научному. Если просто, то нюх у него хорошо работал. Он же ненормальный. Вот нюх ненормально и работал, – пояснила начитанная Элеонора Григорьевна.

– Мне все равно как по-научному, только он все перерыл и попортил. Кто за него заплатит? – поинтересовалась Тоська.

– Давайте-ка, девчонки, настоечки лучше выпьем, – предложила Вера Сергеевна.

– Сама пей свою настойку. А я не буду, – отказалась Анастасия Павловна.

– И я не буду, – поддержала ее Элеонора Григорьевна.

– А вы, Василий Михайлович, не откажетесь? – спросила хозяйка, протягивая ему бутылку.

– Нет. Спасибо. Может в другой раз, – вежливо отклонил предложение участковый, – Мне на сегодня хватит. Я лучше спать пойду. Устал что-то. Спасибо большое за ужин. Все было очень вкусно. Спокойной ночи, дамы. Желаю приятных сновидений.

– Чего это с ним? – удивилась самогонщица, когда за милиционером закрылась дверь в комнату, отведенную ему для ночлега.

– А у него, верно, тоже того, крыша поехала, – усмехнулась Анастасия Павловна.

– Это у вас поехала. А у него на место встала, – возразила Элеонора Григорьевна.

– Поехала или встала, какая теперь разница, – тяжело вздохнула Вера Сергеевна, – Пошли и мы, бабы, спать. Устала и я что-то. Тяжелый был день.

– О возмещении стало быть завтра поговорим? – снова напомнила о своем погромленная Элеонора Григорьевна.

– Ах, какая ты, Элька, мелочная, – сморщилась хозяйка дома, – Ну, конечно же завтра. Сил уже никаких нет даже смотреть на вас.

На том до утра и расстались.

* * *

Утром сарай открыли. Дед Афанасий сидел на самом верху стога сена, растрепанный и бледный. Связывающая его веревка валялась на земле поверх одеяла.

– Ну, кушать хочешь? – осторожно осведомилась Вера Сергеевна.

– Что это со мной вчера было? – осторожно поинтересовался старик.

– Ну, Слава Богу, поправился.

Афанасию во всех красках и подробностях на три голоса наперебой односельчанки поведали о вчерашних его подвигах, дали под конец ошеломительного рассказа горячего чая и отвели в баньку, где он хорошенько вымылся, содрогаясь от услышанного, после чего еще раз поругали, кто как умел, на разный лад и манер, пригрозив, что в следующий раз обязательно прибьют палкой.

– Другого раза не будет, – пообещал дед, – Сам, итить твою макушку, удавлюсь.

Выплеснув на старика остатки негодования, потерпевшие направились по своим домам: разгром прибирать, убытки подсчитывать, да счета готовить расстроенной супруге. Даже участкового заставили остаться еще на день, составить специальную бумагу. В ней Вера Сергеевна должна принять на себя обязательство до конца лета возместить каждой в натуре или деньгах стоимость причиненных убытков.

Весь остаток этого дня Афанасий провел в тягостных размышлениях. Имелось у него одно местечко облюбованное, недалеко от деревни. В тяжкие дни похмелья приходил он туда посидеть, на речку посмотреть, подумать.

На высоком бережку две пушистые березки распахнули кудрявые ветки над спокойной, глубокой заводью. Раньше в ней ребятишки купались. С песчаного дна ракушки доставали. Место глубокое, течение замершее, вдоль бережка пляжик узенький тянется. Теперь все кустарником с крепкой осокой заросло, дно заилилось. Но общее настроение словно замерло.

По небу покровительственно пушистые облачка проплывают. Вдоль берегов сосновый бор стройными рядами высится. Зеленый камыш шаловливо колышется. Безмятежно покоятся на воде широкие домовитые листья кувшинок. Медленное течение уносит в никуда тяжелые мысли.

Между деревьями скамеечка в две доски. Сам мастерил, примерно лет десять назад. Сел старик на нее, задумался о том, как жизнь неожиданно повернулась, и пришел к выводу, что она у него теперь совершенно никчемная. Сплошное сонное прозябание в ожидании спасительной смерти. Пустота. Существование подобное червю. Обыкновенному земляному червю. Каждый день, неделя за неделей, из месяца в месяц, за годом год таскается он неприкаянно по двору. Хватает то вилы, то лопату, то топор. Перед глазами сено, навоз, дрова. Смотреть на них опротивело. Жахнет с утра самогона, одуреет от сивухи, закружит пустая веселуха. Примнет на обед тарелицу щей да горячей картохи, уткнется вечером мордой в подуху и забудется в темном сне. Безрадостно, беспросветно, механически. Зачем так жить? Если только для того, чтобы жрать, так и без того сожрал уже много. Целый железнодорожный состав перегнал через собственные кишки. И что из этого вышло? Даже говорить об этом не хочется.

Усох определяющий стержень жизни, выпала ось вращения. Повис на старухиной прищепке, трепещется на ветру, словно застиранная простынь. Не оживят усохшую душу приевшиеся радости. Только и делает, что жрет, пьет, справляет нужду, мнет бабу, спит и снова жрет… Что-то в жизни сложилось не так. Что-то получилось не правильно. Не может человек превращаться в скотину. Не для того родила его мать, чтобы он ползал червем по навозной земле. Что-то должно быть еще, ради чего стоит жратву заготавливать.

Отчего померкли голубые глаза, почему угасли в голове дерзкие мысли? Откуда взялись две мутные пуговицы, что таращится на мир из под жидких бровей? Почему не полыхают озорным огнем очи, не бежит по телу энергичная дрожь, сердце не закипает больше, объятое жгучей страстью? Неужели остыла потухшая печь? Навсегда канули в прошлое безумные дни всеобъятного стремления к счастью? Была же и геройская стать, и кудри озорные, и бесшабашной молодости силы. На что все истратилось? Может, потерялось на пыльных дорогах сорок пятого? Или запуталось в острой лагерной колючке? Или затерли их тракторные гусеницы на необъятных колхозных полях? Как так получилось, что главное незаметно выскользнуло из самых рук? Прижимал же к самому сердцу страстное желание победить, выжить, преодолеть, построить и зажить полной мерой – радостно и сыто. Куда делась радость? Еда осталась, а счастье ушло.

Может быть, все началось в тот день, когда решил жениться на Верке? На той, кого так и не смог по-настоящему полюбить, как непреклонную Надьку? Прожил с женой, считай, полвека под одной крышей, а душой так и не сросся. Обитает каждый сам по себе, своими радостями живет, хотя одними и теми же делами занимается. Застелили общую пастель, настругали трех сыновей, вырастили, а все впустую. Ни одного не осталось. Хотел большой дом иметь, не хуже Красной избы, построил, да что толку. Стоит посреди леса, некому на него смотреть, некому в нем жить, некому восторгаться.

Видимо, с того все и пошло… Переломил любовь через колено, вырвал Верку из рук главного районного коммуниста, на зло неуступчивой Надьке, вопреки своему сердцу, как в плен у врага взял. Думал, победителем стал. Но победы на той войне не бывает. Себя поломал, Верку с пути сбил, Надьку в сторону отбросил. Три судьбы за один раз перекрутил. Разве это не зло? Вот оно и вернулось. Разъело медленно изнутри душу, превратило в труху, как муравьи крепкую сердцевину дерева. Сделал на зло, да этим же злом и крестился. Перетянулась судьба удавкой, свернула сердце на сторону, одичала присохшая душа. Какая тут теперь радость? Откуда прийти счастью? Вот и получилось, что стек на обочину, на людях хорохорился, да только все зря. Пошла жизнь наперекосяк. Протекла мимо, и толку никакого.

А ведь могло бы все выйти иначе. Мог бы и он рядом с Надюхой встать, коммунизм строить, на пару, в одном строю. Заводной же был, энергичный, догадливый. Легко встал бы во главе звена или бригады механизаторов. Даже в Правление колхоза войти бы смог, а там, глядишь, и стать Председателем. Ловко у него получалось трактора чинить. Иногда прямо в поле. Понимал это дело. Чувствовал технику. Поникал в самую суть проблемы. Даже два рацпредложения сделал по улучшению прицепного механизма. Премию за это выдали. Гордился тем. А мог бы и дальше пойти, в институт поступить, на инженера выучиться. Душа к этому лежала, к познанию техники, механизации работ. Тянулись руки к железу. Сверкала мысль. Звала ввысь. Тянулась душа, как стебелек к солнцу. Человеком бы стал, настоящим, по сути своей, не по виду.

Но свернула судьба на сторону. Женился не на той. Пришлось деньгу зашибать, дом ставить, быт обустраивать, чтобы не хуже, чем у других, чтобы полна чаша на зависть соседям…

И теперь что? Для чего? Куда? Зачем? Не вернуть прошлого.

Хороший отвар дала знахарка. Сразу в мозгах прояснилось. Высветилось все, до чего сам доглядеться не сумел за долгие годы. Как в зеркале отразился весь, как есть, целиком, без прикрас. Голая сущность застыла в ожидании приговора. Чистая, не прикрытая, увеличенная до полной очевидности, самая что ни на есть главная.

Слабо он ее любил, если бросил. Не хватило дураку терпения, настойчивости, силы. Возомнил себя первым парнем на деревне. Ходил, словно петух. Вихрастый, задористый. Любовался собственным портретом на журнальной обложке. Возгордился своей статью, вот и растратил себя на фантики. Думал – одумается, прибежит, в колени бухнется. Ошибся. Только сильнее узел стянул. Из сердца клин клином не вышибают. Не чурбан деревянный. Напрасно любовь в девке сгубил. Засох в сердце корень. Скукожилась душа и осталась одна бездушная партийная книжка, и он блудливой, прожорливый кобель. Ушли годы, как вода в песок. Почему на войне не погиб? Ради чего в лагерях выстоял? Зачем столько лет землю пахал? Для кого дом ставил? Куда годы ушли? Ни колхоза, ни детей, ни счастья. Лишь лес темный кругом, да волки по ночам воют.

Взъерошил старик остатки седых волос на голове, стукнул кулаком о березовый ствол. Кто в этом виноват?

Вот батька знал ради чего на земле жил. Мать рассказывала, вставал до зари, ложился затемно. Никто не заставлял. Работал, как вол. За всем следил, до всего докапывался. Каждый день счастливый ходил. Особенно, когда мамку встретил. Хозяйство, как на дрожжах росло. Знал мужик, для чего хлеб сеет. Было за что спину гнуть.

И у него изначально крестьянская душа за землю болела. Насмотрелся на европейские порядки. Увидел как наши неправильно хозяйство ведут. Захотел вступиться, да осадили. Как немца под конвоем увели. Не вреди колхозному делу. Молчи в тряпку. В райкоме знают что, где и когда сажать надо, и как с такими умниками поступать следует. Хлебнул горя в лагерях. Еле жив остался.

Эх, как бы изначально техническим способом дело на земле вести. Малым числом, да большим умением, как это у них там заведено. И почему мы не такие? И чем мы хуже?

Вздохнул дед печально, представил себе, какой замечательной могла бы сложиться жизнь, если бы не Они… Если бы не заклеймили его вредителем, не отлучили бы от земли, не вселили страх в сердце, не превратили крестьянскую душу в продажную пролетарскую совесть. Продолжил бы дело отца. Стал бы хозяином. Имел бы хозяйство, большую семью, крепкий дом… Если бы не Они какой хорошей женой смогла бы стать Надька… Но околдовал ее Великий искуситель, запорошил девичьи мозги Мировой революцией, вынул из нее женское сердце, вложил в грудь партийную книжку и дал страшную власть над людьми. А он спасовал перед Ними, не распутал заклятье, не снял с сердца печать, уступил грубой силе, отошел в сторону, стал показушным, да ленивым. Ни к чему стало трудиться. Не за что, да и земля чужая.

Так и разлучили их навеки, развели по разные стороны, отделили друг от дружки колючим забором, опутали нелепыми сказками о Светлом будущем, замешанном на человеческих костях. Только для кого оно строилось, не понятно. Не иначе как для мертвецов.

Может от того и рвется к Нему, что, наконец, хочет войти в Его Светлое царство свободы? Или Он настолько крепко припек к её своему сердцу, что даже после смерти не хочет отпускать? Знать, велика сила Его. Не даром Он в Москве погребен. Целым монументом над площадью вздыбился. Не соперник ему старик. При жизни не смог отбить, не сможет и после смерти? Нашла она себе Великого утешителя, срослась с Ним душой и телом. Так стоит ли их разлучать? Надо ли мучить сердце разлукою? Не по- человечески это будет. Не по совести. Плохо они поступили. Нельзя было ее тут хоронить. Без Него, без Отрады души, вопреки последней ее воле. Зря он Эльку послушал. Пошел у баб на поводу. Хотя не сильно тогда и противился. Но зато теперь понял. Только что уже сделаешь? Поздно. В могиле лежит и крест стоит. Да и как ее было отвезти? Совершенно невозможно. Захотел бы, да не смог. Силы на это нет.

Сидел дед Афанасий на бережку, думал тяжкую думу и не находил ответов на мучительные вопросы. Одно оставалось несомненным: просветление пришло слишком поздно, жизнь прошла зря, виноват в этом он, Надежда погребена не правильно, исправить ничего невозможно. Сам он медленно превратился в скотину, и единственное что осталось, так это утопиться. Незачем больше на свете жить: ни радости, ни интереса.

«Надюхи нет. Я, итить твою макушку, утоплюсь. Баба моя издохнет от горя, – подумал он, – Жако, итить твою макушку. Вся скотина Тоське достанется… И Надьку жалко. Мучается Надька. Надо бы ее все же туда снести. Только вот как? Одному никак. Федьку дождусь. Может он что придумает. Он головастый. С Федькой легче будет. Снесем, а там, итить твою макушку, и помереть можно. Будет, кому в гроб положить».

* * *

– Надо бы нам, дед, с тобой пару бревен на мосту бросить, – предложил участковый, когда понурый Афанасий вернулся вечером к дому, – Могли бы сегодня управиться, да ты где-то весь день прятался. Замучили меня бабы твои, сил нет. Домой хочу. Засиделся я у вас тут. А как перебраться? Я когда сюда шел, бревно подо мной подломилось. Еле на берег выплыл. Опять в холодную воду лезть не хочу. Была бы у вас лодка, другое дело. Так лодки нет. Пойдем, поутру, мост сделаем.

– Почему не сделать? Пойдем сделаем, – согласился старик.

«Хорошее дело, участковый задумал, – подумал дед, прихлебывая горячие щи на кухне, – Давно, итить твою макушку, пора мост сделать. Пенсии старухам получить. Хлеба свежего купить. Газеты почитать. Сидим тут, как отрезанные. Совсем одичали».

Утром дружно налегли на работу. Срубили вдвоем с Василием Михайловичем пару сосен в лесу, распилили по мерке, через гнилые опоры бросили, скобами железными связали. Худо-бедно навели переправу. Один мужик вполне пройти может.

– Итить твою макушку, – оценил результат дед, – Не пройдут бабы, узко. Надо бы третье бревно бросить.

– Да, – почесал в затылке Василий Михайлович, – узковато.

– Бревна, итить твою макушку, скользкие, – добавил Афанасий, – Навернутся задами в воду.

Сказано сделано. Трудно первые два положить. Третье само пошло. На четвертое уже сил не хватило. Итак хорошо получилось. Навели мост.

– Дорога подсохнет, скажу, чтобы досок привезли, – сказал участковый, – Доски набьем, на мотоцикле переезжать можно будет.

Удивил милиционер деда. Мало того, что трудился ладно, себя не жалел, за толстый конец бревна первым хватался, так еще и о людях подумал. Переменилось в нем что-то. Даже лицом посветлел. На человека похож стал. Приятно с таким работать. И не только потому, что он как нормальный мужик практически все сам делал: пилил, рубил, таскал, а главным образом от того, что спокойно с ним рядом находиться.

Весь день трудились. Еле управились.

Василий Михайлович умылся в реке после работы, пожал Афанасию руку, набросил на плечи шинель, и направился через мосток на другую сторону. На середине остановился, достал из кармана наручники, покачал их на широкой ладони, словно взвешивая, и выбросил в воду. На другой берег перешел, махнул старику рукой на прощанье, крикнул: «Не пей больше, дед, самогона», – и пошел одиноко в вечерней заре по пустынной дороге к дому.

* * *

С хорошим настроением вернулся домой дед. Взошел на высокое крыльцо, обозрел большое хозяйство, скинул пропитанный потом ватник и сказал жене:

– Завтра, итить твою макушку, в Селки пойду, на почту. Может письма от Федьки есть. Пенсию получу. Скажи бабам. Кому чего в магазине купить?

– Сам скажи, – ответила на ходу супруга, – У меня корова не доена, свинья не кормлена. Ноги то у самого есть, – и исчезла с ведром в хлеву.

Что с дурной бабой делать? Пошел дед сам.

– Тоська, – позвал Афанасий с улицы бывшую доярку, – Переправу наладили. Завтра в магазин пойду. Чего тебе, итить твою макушку, купить? – сказал, когда она на крыльцо вышла, одетая, словно на выход, в сапогах и теплой куртке.

– Хлеба, соли, спичек, сала, пряников и вина, – с ходу выпалила та, практически не задумываясь.

– Итить твою макушку, вина то зачем? – удивился старик.

– Самогонку свою сам пей, – ответила Анастасия Павловна, – Вина хочу. Самогонка ваша травленная.

– Вина, так вина, – согласился дед, – Тебе какого белого или красного?

– И белого и красного, – ответила колхозная пенсионерка, – Пряники с медовой начинкой.

– Ладно. С медовой, так с медовой. Пойду у Эльки спрошу.

– Купи ей книжку про Гитлера, – пошутила бывшая доярка

– Зачем про Гитлера?

– Ей про Ленина уже надоело, – усмехнулась Анастасия Павловна, – Сам-то чего не зайдешь? Чайку, может, выпьешь? – кокетливо улыбнулась, приоткрыв дверь в дом.

– Некогда мне, итить твою макушку. Вечер уже. В другой раз, – смутился старик, – Идти куда собралась? Приоделась. Вместе пойдем, или как?

– Я до Красной избы. Вещи у меня там остались. Может там и переночую, – загадочно улыбнулась Тоська, – На всю ночь. Одна. Скучно будет… одной-то…

– Ты, Тоська, итить твою макушку, того, прости, что так вышло, – виновато произнес Афанасий, – Немного, не в себе был.

– Ладно, – махнула она рукой, – Бог простит. Скажи почтальону, чтобы пенсию скорее нес. Деньги кончились. На продукты денег не дам. Вы мне и так должны, – крикнула старику в след

– Скажу, – облегченно вздохнул дед.

Элеонора Григорьевна встретила старика настороженно. Узнав о цели визита, книги заказывать не стала. Попросила купить снотворного и что-нибудь успокаивающее, от нервов.

– Это зачем? – поинтересовался старик.

– Спать плохо стала, – сухо пояснила она.

– Так я же в Селки иду, не в район. В Селках это не купишь. Разве что на почте спросить, – озадаченно поскреб пятидневную щетину на щеке.

– Спроси, – сдержанно молвила бывшая учительница и добавила на прощанье, – Булки купи свежей. Сто лет не ела.

– Куплю, – пообещал старик, хотел было уйти, но вернулся и произнес, – Ты, Элька, того, зла на меня не держи. Прости, если можешь.

– Ступай. На больных зла не держат, – буркнула и ушла в дом.

Темнело. Марью Петровну посетить времени не хватило.

«И не пойду, – подумал дед, – От нее одни неприятности. Хотя, надо бы спросить. Человек все же. Ладно, утром, по дороге зайду. Она встает рано».

* * *

Не успел Афанасий утром в Селки уйти, хоть и поднялся раньше обычного, еще до рассвета. Долго, видимо, прособирался. Пока чая горячего в дорогу напился. Рубаху новую одел. Обул сапоги прочные резиновые, высокие. Вместительный заплечный мешок брезентовый от грязи отчистил. Составил длинный список покупок. Пока паспорт нашел, в карман сунул. Пока жена письмо сыну Федьке дописала, в конверт запечатала – солнце взошло, повисло над горизонтом во весь светлый свой диск. Только с крыльца спустился, Анастасия Павловна кубарем, вся растрепанная во двор вкатилась.

– Верка! Верка! – закричала на ходу, промчалась мимо старика, словно не замечая его, и снарядом влетела в дом. – Беда, Верка!

– Что случилось? – встрепенулась хозяйка, одевавшая в сенях свою красную куртку следуя проводить мужа.

– Покойница из могилы вышла, – выпалила на пороге запыхавшаяся Тоська.

– Как вышла? – открыла рот Вера Сергеевна.

– Натурально. Вчера. Ночью.

– Не может быть!

– Богом клянусь. Сама видела. Что б мне пусто было.

– Что за глупости, – произнес сзади Афанасий, из чистого любопытства вернувшийся вслед за гостей.

– Вчера вечером я в Красной избе осталась, – начала волнительный рассказ бывшая доярка, присаживаясь в сенях рядом с хозяйкой на длинную скамейку, – Вещи кое-какие собрать не успела. Думаю, дотемна соберу. А завозилась. Темно стало. Домой топать далеко. Волки. Сама знаешь. Решила остаться. Переночевать. Печку стопила. Ужин сготовила. Продукты там кое-какие остались. Не успел твой старик их слопать. Опять же с собой пару картофелин взяла. Печка опять же не дымит. Не в пример моей. Дом у Надюхи – сама знаешь. Хороший. Не моя лачужка. Вот я ужин сготовила, поела, выпила немного, сижу в горенке, вещи собираю, спать собираюсь. Ночь на дворе. Какой час не знаю. Часов нет. Думаю полночь. Нечисть всегда в полночь выползает. У меня свечка в стакане горит. Тут вижу, из спальни свет белый льется. Не как от свечи, больше на электрический похожий. Откуда в доме электричество, думаю. Никак в окно кто фонариком посветил. Заглядываю, а она на кровати сидит. Пишет что-то. «Надежда, ты, что ли? – спрашиваю, – Так, ты же померла». Она голову подняла, на меня посмотрела сердито и отвечает: «Что же вы волю мою не исполняете? Почему с Лениным меня не похоронили?» Я так и обомлела. Слова сказать не могу. Стою, как дура вкопанная. Спиной к косяку прислонилась. Ног под собой не чую. А она пальцем вот так погрозила, – рассказчица покачала перед носами замерших слушателей толстым указательным пальцем, – и говорит: «Письмо в Политбюро пишу. Чтобы вас всех расстреляли». Тут мне совсем худо стало.

– Господи, страсти какие, – схватилась за сердце Вера Сергеевна.

– И все. Ничего больше не помню. Под утро только в себя пришла. Голова болит, сил нету. Гляжу, лежу на полу, вся, простите меня, мокрая.

– От чего мокрая? – скептично усмехнулся дед, – Обмочилась, что ли?

– Все тебе знать надо. Не твоего ума дело, – зло отрезала Тоська, – Рассолу выпила. Мокрым полотенцем обтерлась. Переоделась, во что было, и бегом к вам. Чего делать-то будем? Есть у тебя что от головы, Верка?

– К Эльке пойдем, – предложила хозяйка, – Пусть она растолкует, что к чему.

– Приснилось, – махнул рукой Афанасий.

– Какое приснилось? Я сама видела! – горячо воскликнула Анастасия Павловна.

– Ну, я и говорю, пойдем. Чует мое сердце, не к добру это, – заключила Вера Сергеевна, – Таблетку сейчас найду. Дам. Мне помогает.

* * *

Элеонора Григорьевна ранних гостей встретила бледная, с посиневшими от волнения губами. С первого взгляда стало ясно, что ночь она провела отнюдь не спокойно.

– Чего вам? – сухо поинтересовалась бывшая учительница.

– Страсти то какие у нас творятся, знаешь? – начала издалека Вера Сергеевна.

– Что такое?

– Надежда из могилы вышла. Ночью по деревне ходит, – приглушенно сообщила самогонщица, – Тоську до смерти напугала. Расскажи, Тоська.

Анастасия Павловна еще раз коротко поведала свою жуткую историю.

– Слава Тебе, Господи, – облегченно перекрестилась бывшая материалистка, – Я думала, что с ума схожу. А это и в самом деле есть.

– Что есть? – поинтересовалась деловая самогонщица.

– То чего говорили, что нет, – ответила Элеонора Григорьевна, – Она ко мне уже второй раз приходила. Сегодня ночью тоже была.

– Да ты что?! Правда?! – воскликнула в один голос односельчанки.

– Ленина, говорит, мне дайте, и все тут. Ленина, говорит, хочу. Представляете? И руки ко мне тянет, будто душу вынуть хочет, – поделилась бывшая учительница.

– Господи, страсти какие, – дважды перекрестилась Вера Сергеевна.

– В первый раз я книги в нее бросила, сочинения ее любимого вождя. Она сразу ушла. А сегодня, ночью, сознание от страха потеряла. Она ко мне в туалете явилась. Я, простите, сижу, книжку про любовь читаю, вдруг дверь открывается и она на пороге стоит. Вся белая, прозрачная, злая. Смотрит на меня черными глазами и говорит: «Ленина мне отдай!» Я очнулась – ее уже нет. Я думала, у меня галлюцинации. Расстройство психики. Думала, что я на старости лет умом тронулась, а это – просто необъяснимое явление! – радостно заулыбалась Элеонора Григорьевна, – Это просто чудо какое-то! Ведь не могу же я одна видеть то, чего другие видеть не могут. А если другие видят тоже, что вижу и я, значит это уже не галлюцинация, не расстройства моей психики, а объективная реальность. Это научный факт! Это значит, что Оно есть! Значит, я заблуждалась. Вы понимаете? Заблуждалась. И не только я. Так ведь?

– Ага, – согласно кивнули пенсионерки.

– А если это так, то, следовательно, Оно есть. Оно существует. Оно есть на самом деле. А если Оно есть, то… что нам теперь с этим делать? – вопрос вытек как-то само собой и поставил бывшую учительницу в весьма затруднительное положение. Она не могла на него ответить, ибо впервые столкнулась с таким необъяснимым явлением природы, какое, по существу, разрушало все ее давно и окончательно сложившиеся представления об этом мире. Одно дело не замечать этого, ходить каждый день проторенной дорогой, отрицать то, что не могло установить ни одно научное сообщество. Другое – осознавать себя в мире, где перестали работать все ранее открытые физические законы. Не могут мертвые возвращаться. Не могут бестелесные субстанции говорить и двигаться. Не может человек жить после смерти. Но если это происходит, значит, права любая религия. Значит, есть Бог, долгим отрицанием которого занимались научные коммунисты. А если есть Бог, то… как же она до сих пор жила без Него?

Объяснить это все односельчанкам за пять минут, стоя перед ними на пороге в ночной сорочке с накинутым на плечи шерстяным платком, просто невозможно.

– И что нам теперь делать? – прервала затянувшуюся паузу Вера Сергеевна.

– Что нам теперь делать? – переспросила погруженная в задумчивость Элеонора Григорьевна.

– Да. Что? – подтвердила Анастасия Павловна.

– Не знаю, девочки. Я с этим первый раз сталкиваюсь, – призналась бывшая материалистка, – Может, Марья знает?

* * *

Совещание у Марьи Петровны состоялось волнительное, длинное. Призраки по деревни отродясь не бродили. Что с ними делать, никому неведомо. А тут еще такой, как сама Надежда Константиновна, собственной неугомонной персоной дома посещать стал. Невозможного требовать.

Вера Сергеевна, как самая по природе энергичная и пока еще непосредственно приведением не потревоженная, а потому объективная, поведала народной целительнице все подробности жутких видений своих односельчанок.

– Господи, – перекрестилась она в заключение своего рассказа, – За что нам такое наказание?

– Может наказание, может испытание, может искупление. Ни кто не знает. Мы ничего сделать не можем. Раз оно есть, живи с ним, – предположила Марья Петровна.

– Какое может быть нам искупление? Какие у нас могут быть грехи? – возразила Элеонора Григорьевна, – Прожили всю жизнь тихо. Никого не обижали. Никого не убили, никого не грабили. Блудом не занимались.

– Не нам об этом судить. Тихая жизнь без толка, хуже любого греха, – пояснила знахарка, – Ошибка – не большой грех, если душа Бога ищет. Плохо, конечно, грешить. Но живая душа, по глупости, ошибиться может. Потом кается и страдает. Ей это прощается, ибо Бог все видит. Но если саму душу от Бога прятать, то это все одно, что убивать ее. Душить. Против ее природы идти. Это душегубством называется.

– О, как у тебя, Марья, лихо выходит, – возмущенно воскликнула бывшая учительница, – Живешь, никого не трогаешь, законов не нарушаешь и еще хуже самого последнего убийцы оказываешься. Здорово. Вот не знала, что можно воровать, а после покаяться и все с рук сойдет. Давно бы какой-нибудь банк ограбила. Поставила бы после этого свечку, и все мне бы простилось.

– Все у вас образованных, не как у людей, – обижено проворчала Марья Петровна, – Все вам надо перевернуть. По-своему вывернуть. Будто слов не слышите. Будто не понимаете, о чем речь.

– Что это мы не понимаем? Поясни нам, непонятливым, – усмехнулась Элеонора Григорьевна.

– Прямо, не понимаешь? – скептически покачала головой знахарка, – Мне бояться нечего. Я женщина простая, не грамотная. Могу говорить свободно. И я, Элька, скажу. Если ты захочешь услышать, то услышишь. Никакие слова не помешают. Потому как слова только путают. Словами объяснить сложно. Ученых слов я не знаю. Говорю простыми. И эти слова сердцем услышать надо. Потому как правда из сердце выходит. Ухом одну ложь слышишь. А ты сердцем слушай. Открой его. Научись слушать. Освободи сердце от шелухи. А то спрятали его за словами. Завесили наукой. Придумали забот разных. Обросли жадностью, запретами, мелочами. В панцире ваше сердце. Захочешь открыть, не достучишься. И так закрыли, что душа в нем задыхается. Кричит, внутри скорлупы бьется. Только кто же ее слышит?

– Ну, завелась опять: душа, душа, – не выдержала Элеонора Григорьевна, – Да кто ее душу твою видел? Где она обитает? Где прячется? Сколько медики мертвых тел не поперевскрывали, нигде никакой души не нашли.

– Ты Надежду два раза видела? – спросила Марья Петровна, – Это и есть душа. Не вся конечно, но душа. А тело, как ватник, что вон на крюке висит. Сколько не рви его, человека не сыщешь. Вышел. Что толку его там доискиваться?

– И в чем мы, по-твоему, провинились, что она нам во искупление послана? – наседала бывшая учительница.

– Я не говорила – провинились, – уклонилась знахарка, – Я про душу сказывала. Про то, что слышать ее надо. Станешь слушать, правда тебе и откроется.

– О чем правда?

– О том, как жить. Что делать, – пояснила Марья Петровна, – Если не знать этого, то и жизнь невесть как пройдет. Как тихо ни живи, все зря получится. Одна бессмыслица. Станешь ходить неприкаянно. Хвататься за все подряд. А что не сделаешь, выйдет бездушно. Мертво. Холодно. Это и есть душегубство. Большой грех. Потому, как за тихой жизнью душа помирает. У бездушного человека жизнь безрадостная. Тишина и человека губит, и людей, что живут рядом. Вот как.

– Что же мы, по-твоему, бессмысленно жизнь прожили? За это нам теперь наказание? – уточнила Элеонора Григорьевна.

– Разве я так сказала? – ответила знахарка, – Я про это ничего не знаю. Про это каждый сам ответ держит. Зря жизнь прожил или не зря. Достиг цели или не достиг. Исполнил желание души или нет. Дело благое сделал, или нет. Сотворил на Земле что или не оставил никакого следа. Не я судья. Нечего меня спрашивать. Себя спросите.

– Ладно. Лирика это все. Пустые разговоры, – сделала общий вывод бывшая учительница, – Что нам с Надеждой, скажи, делать?

– Да, – поддержала Вера Сергеевна, которую эти длинные разговоры явно утомили, – Как от Надежды избавиться?

– Я же говорила: оставьте ее пока, – упрекнула односельчан знахарка, – Поспешили похоронить, теперь она не успокоится. Ходить будет, пока все, как она хочет, не сделается.

– Что же нам обратно ее выкапывать? – испугалась самогонщица.

– Не знаю, – развела руками целительница, – Сами решайте: будете тревожить, или не будете. Я с маетными душами дел не имею. Помочь не могу. Они сами ходят. Одно скажу, если она осталась, значит, держит ее что-то. Не пускает. Если она Этого просит, значит без Него не уйдет, пока Его не получит. Не успокоится. Будет ходить, пока всех не замучает. У нее времени много. Время у нее длинное. Она может лет сто ходить. Ходят и более. Каждую ночь. Особенно на большую луну.

– Что же ее теперь в Москву везти, что ли? – спала с лица вера Сергеевна.

– Не пустят ее в Москву, – убежденно выдала Элеонора Григорьевна, – Если каждый начнет по своему желанию на Красной Площади захораниваться, что же это у нас получится? Не Столица, а сплошное кладбище.

– Всяких не пустят, а Надежду пустят, – не менее убежденно возразила Анастасия Павловна, – Таких как наша Надежда, нет больше.

– Это чем же она так уникальна? – поинтересовалась бывшая учительница.

– Она была истинным коммунистом, – ответила ей бывшая доярка.

– Этого добра в Советском Союзе было – хоть отбавляй. Это не аргумент, – отмахнулась Элеонора Григорьевна.

– Нет, аргумент. Таких, как она, нет больше, и никогда не было. Ведь все что делали? Говорили одно, а все под себя гребли. А она что? Она, что говорила, то и делала. Потому ей и прохода не дали. Туда, – показала Тоська пальцем вверх, то ли в Небо, то ли ниже, на чердак, – Потому что за народ была. Как Ленин. Как народ жила. Погляди, что после нее осталось? Ничего. Ничего за жизнь свою не нажила. Не наворовала миллионов, как другие. Хотя все помнят, работала весь день, без выходных. Нет больше таких, как Надежда.

– Это еще не повод в мавзолей ее класть. Подумаешь, не наворовала. Сколько таких, которые не наворовали? Считай половина России. Все в один мавзолей не влезут, – возразила бывшая учительница.

– А я считаю, что повод. Вот ты, имея возможность своровать, взяла бы? – сощурила на спорщицу глаз бывшая доярка.

– Нет, – уверенно ответила та.

– Врешь. Прихапала бы, и не задумалась.

– Я?

– Ты, – разошлась Анастасия Павловна, – Кто по чужим домам шарил, книжки там разные собирал? Я скажешь?

– Так они брошены были, – возмутилась Элеонора Григорьевна, – Ничьи.

– Откуда ты знаешь, что ничьи? Может они оставленные. Специально. На сохранение. На них написано, что ничьи? Дом закрыли, не значит бросили. Нет, надо было открыть. Отперла и книжки все сперла. Как это называется? А может и еще что прихватила, не только книжки!

– Да ты сама, оставленные дома чистила, как помелом мела! – воскликнула возмущенная бывшая учительница.

– Обо мне речи нет, – остановила ее бывшая доярка, – Я дело другое. Я баба простая. О себе не говорю. Я вон даже в тюрьме сидела. Ты не сидела? А я сидела. Но вот Надежда по чужим домам не шарила. Даже дрова в леспромхозе на пенсию покупала. Не ходила по дворам промышлять. Даже зимой. Заборы с чужих участков не снимала, как некоторые, баньку топить. А могла бы? Могла. Вот я и говорю. Достойна она в мавзолее лежать. Потому как нет больше таких людей. Зря мы ее на нашем кладбище похоронили. Она человек российского масштаба.

– Ну, совсем вы со всех сторон меня заклевали, – возмутилась Элеонора Григорьевна, – Да делайте вы, что хотите. Хотите – выкапывайте, хотите – в Москву везите, только оставьте меня в покое. Что я вам кабинет министров за всех вопросы решать?

– Откопаем и повезем, – решительно заявила Анастасия Павловна.

– Как это повезем? Кто повезет? Мы что ли повезем? – воскликнула Вера Сергеевна.

– А кто? – вытаращила глаза Тоська.

– Пусть её партийные её товарищи возят. У них на это целая Партия есть. Партийные деньги в миллионах. Мы тут причем? – высказалась самогонщица, – У нас денег на это нет. У нас возить её некому. Мы на гроб еле наскребли.

– Вспомнила! Партия! Где ты слыхала про такую Партию? Нет больше такой Партии. Распалось давно Партия. Сгинула КПСС, – напомнила бывшая учительница, – Надо внимательнее, голубушка, следить за политическими процессами в стране. Тогда бы не оставалось больше неоправданных иллюзий. Теперь это наше дело. Деревенское. К нам она по ночам приходит. Нам и решать проблему. Их она ни о чем не просит. Некого просить. Никого не осталось. Она нас терзает.

– Что же нам тогда делать? Как ей этого Ленина дать, гадине? – расстроилась самогонщица.

– Придется везти, итить твою макушку, – тяжело вздохнул Афанасий.

– Правильно. Откопаем и повезем, – поддержала его бывшая доярка.

– Здравствуйте, проснулся, – оценила выступление мужа расстроенная супруга, – Тебя только здесь не хватало. Вылез со своим предложениями. Ты подумал, о чем говоришь? Как ты её повезешь? Куда? Это тебе не дохлого кота зарыть в огороде.

– Откопать откопаем. Дело не хитрое. Кто вот гроб понесет, итить твою макушку? – словно соглашаясь, добавил старик, – До Москвы далеко…

– Я не поеду, – решительно заявила бывшая учительница, – Стану я там позориться на старости лет.

– И мы не поедем, – присоединилась Вера Сергеевна, – Это же расходы какие… На кого хозяйство оставить? Кто корову кормить будет? Мы и так сильно потратились.

– Я тоже не поеду, – сбавила обороты Анастасия Павловна, – Страшно оно как то в Москву ехать…. Далеко…

– Вот и образовали команду, итить твою макушку, – заключил дед, – Я гроб один не стащу.

– Куда это ты намылился, черт лохматый, на старости лет? Здравствуйте, – сделала вывод супруга, – Я тебе покажу, один гроб стащу. Даже думать не смей. Везти он собрался. Команду сколачивает. Ишь удумал, черт лохматый! Никакой Москвы. Это их дело, партийное. Мы свое сделали. Дома сиди. Дома дел много.

– И чего мы тут тогда обсуждали? – робко напомнила Элеонора Григорьевна.

Односельчане посмотрели с тоской друг на друга и едва не разрыдались от безысходности. Ленина то в деревню тоже привезти невозможно. Кто ж его выдаст?

– Неужели так и будем жить с приведением? – расстроилась Вера Сергеевна, – Страшно то как, а?

– Ты ее еще не видела. Страшно – не то слово, – протянула Анастасия Павловна, – Мурашки по коже вот такие бегают, – показала свои пухлые кулачки, – Еле с головой справилась. Так заболела – сил нет. Ужас.

– Хоть из дома беги, – присоединилась Элеонора Григорьевна, – Как вспомню, так вздрогну. Только куда мы сбежим? Было бы куда, давно бы сбежали. Обречены мы здесь на погибель. Остается одно: или мы в Москву к Ленину ее отвезем, или она нас здесь всех передушит.

– Мы тут с волками живем. И ничего. Привыкли. Чего нам Москва? Подумаешь, Москва! Чего там бояться? В Москве волков нет, – едва всхлипывая, тихо произнесла бывшая доярка, – Надежда достойна того, чтобы в Москве лежать. Если таких людей не в Москве хоронить, то для чего тогда революцию делали?

– И то верно, что с волками живем. Всю жизнь боялись. То одного, то другого. От каждого шороха вздрагивали. Жизнь уже кончилась, а мы все боимся, – вздохнула Элеонора Григорьевна и добавила после непродолжительной паузы, – Чего боимся? Будто от этого наша жизнь краше станет. Может в этом и есть промысел Божий.

– Чего, чего? – насторожилась Вера Сергеевна.

– В район ехать надо. К участковому. Бумагу получать. Без бумаги все равно не пустят, – заключила бывшая учительница.

– Надо – съездим. Отчего, итить твою макушку, не съездить? – согласился старик, – И так туда собирался. Завтра и съезжу. Сейчас уже поздно. Не обернусь.

– Я предлагаю у нас пообедать. А после заночевать, – пригласила Вера Сергеевна, – Вместе не так страшно.

Радушное предложение встретили общим одобрением. Засидевшиеся гости медленно тронулись к выходу.

– А ты как, Марья, с нами или нет? – робко поинтересовалась на прощанье озабоченная на остаток дня хозяйка.

– Спасибо. Я у себя останусь, – ответила знахарка.

– Не боишься? – удивилась Анастасия Павловна.

– Бояться мне нечего, – улыбнулась знахарка, – Мне она ничего не сделает. Я душу не закладывала. С меня и спрос не велик.

– Кто ж ей закладывал? Я тоже не закладывала. Она сама ко всем в душу лезла. Учила, как надо жить правильно. До сих пор угомониться не может, – тут же возразила с порога Элеонора Григорьевна.

– За то, верно, и мается, – согласилась с ней Марья Петровна, – Возложила на себя тяжкую ношу. Спудом этим и придавило. Прости ее Господи.