Читать книгу Перевернутое небо - Алексей Жак - Страница 2

1.

«В бухту зашли на рассвете.

С двух сторон медленно, по мере продвижения вперед, величаво и неподражаемо красиво открывались панорамы невысоких гор. Замысловатые по конфигурации каменные склоны сопровождали плавно скользящую шхуну. Они были видны, как на ладони, или на праздничных открытках в окнах киосков – настолько доступны, рукой достать.

Но своими мазками, полутонами, светотенями и мелочами, и штрихами они напоминали скорее полотна художников, когда смотришь на них вблизи (в музее, либо в художественном салоне) и когда становятся различимыми и кажутся погрешностями незначительные детали ретуши.

Эти чумазые склоны покрыты были грязно-белым снегом, как будто испачканные им, с черными проплешинами и редкой растительностью – утратившими сочность зелени низкорослыми травами и лишайниками. Лишайники эти были представлены таким разнообразием мастей и оттенков, с преобладанием красно-желтого и коричневого, что дух захватывало от нежданной и оттого неожиданной живописной экспозиции. Не салонной, а натуралистически точной, самой что ни на есть натуралистической живописи.

Дикарев привычно, с напускным безразличием окидывал царственным взглядом эти пустынные склоны. Как человек, внешне сдержанный и, казалось, неподвластный на людях внезапным наплывам чувств, он прекрасно справлялся с задачей ничем себя не выдать; вот и теперь он проявлял чудеса хладнокровия. Он знал, по крайней мере догадывался, что сверху – из рубки – за ним наблюдают. Пара глаз, а возможно две, или три пары. Может быть даже в бинокль. Как делал он сам в детстве, подглядывая через проблески листвы бульварных деревьев за жизнью людей в скрытых от посторонних глаз тяжелыми портьерами окнах посольств, тех, что разместились на той стороне его зеленных владений. Не на его стороне. Эксплуатируя нещадно по утрам, а иногда и вечерам, подарок сердобольного друга – Борщика. Подкручивая колесико фокуса, ища нужную резкость.

Компанию Сергею на этот раз составили человек тридцать молодых и уже не молодых людей, завербовавшихся на зафрахтованный некой коммерческой фирмой рыболовный траулер. Команда оказалась и впрямь разношёрстной.

– Выпал же мне жребий! – посокрушался вначале пути – больше для вида, чем всерьез – горе-путешественник. – Досталась мне судьбинушка, какой мало кто позавидует. Хотя, – упрекнул он себя уже через некоторое время странствий по водной стихии в кругу таких же, как он сам, и оторванных от цивилизации добровольцев, – если всерьез задуматься, нет в ней ничего такого уж крамольного и ужасного, в судьбе твоей, Дикарь. Не нагоняй тучи, не на войне. Руки-ноги целы, вон глянь: живот вырос, значит отъелся за последние месяцы и вообще… а тебе всё жаловаться и ныть.

– Все ж не везет мне что-то в последнее время, – не унимался и горевал Дикарев.

Теперь, спустя месяцы, а может быть, если считать по большому, то и годы путешествий, он мог себе позволить такое суждение. Сидя верхом, как ковбой на необъезженном быке, на волнорезе бака, он резюмировал:

– Да, и не только в последнее.

Тут Дикарев фыркнул, как обычно: фраза-то была затертой и многократно использовавшейся им к месту и без. Он расплылся в улыбке, на самом-то деле маразматической, а не самодовольной, как ему чудилось, когда он прибегал к её помощи, защищающей от всевозможных угроз. И эта гримаса означала не что иное, как начало следующего этапа мыслительного процесса, бушующего безостановочно в его сумасбродном мозгу. Ну, что тут поделать? У каждого оригинала свой пздик.

Заканчивалось всё, конечно, получением экстаза от философского, теперь уже, на этом этапе, домысливания. Это, как прием десерта после вкусного и сытного обеда. Спасибо за угощение!

– Всё правильно. Всё, как и обещали на сортировочном узле, и всё, окружавшее и дарованное, или заработанное по праву и честно, – справедливо заметил он, – я, как всегда, как и вчера и сегодня и много лет назад, если не сказать ширше: весь отрезок напрасно прожитой жизни, потратил впустую, вхолостую. Протер до дыр оболочку жизни, когда лез наружу, проклёвывался. А до сути… по сути… до смысла её так и не добрался. Не выбрался на волю, застрял на полпути. Навечно закопался внутри.

Сергей нервно повертелся на холодном железном сидении и принялся дальше за своё:

– Только одним и занимался – самокопанием. Ничем другим не удосужился заняться. Ничем более полезным и выгодным. Не только для кого-то, допустим: для общества там, или для народа скажем, для постороннего человека, нуждающегося и страждущего, страдающего, вообще ни для кого ничего не сделал. За всю долгую, на редкость непоследовательную и, надо честно признаться, дрянную жизнь. Да, за такую, как у меня, – вдруг выкрикнул он в порыве раздирающих сердце чувств, – другие уже кучу подвигов совершили: открыли там страны и материки, построили дома, да что там дома, города построили… а некоторые и сожгли, например… успели… такие, как Македонский, кстати сказать. А я ничего не успел.

Да что там для кого-то! Для себя, любимого, ничегошеньки не сделал. Палец о палец в этом направлении не предпринял. Профукал всё, профуфыкал, бестолочь.

Ничего не достиг, не создал достойного, всеобщеуважаемого, подражаемого. Достойного для подражания и уважения. Как в «Мой до дыре», в сказке Чуковского: учили-учили тебя, да всё бес толку. Всё правильно: бестолочь, она и есть бестолочь. А кто ж еще? В той сказке, которую рассказывали много тыщ раз родители, а также впоследствии воспитатели, как будто и те тоже намекали, в глаз мне тыкали, а я всего-этого опять не разглядел. Будто слепой по жизни прошелся. Без поводыря – не нашел такового. Как не велика и беспредельна земля-матушка. Эх, жаль. Только вот тёр всё и тёр, да только не там тёр, а на пустом месте, как говаривала моя, родная, матушка, любительница пословиц и поговорок и употреблявшая, добавляющая их вместо любой приправы, как соль и сахар, в неограниченном количестве по любому случаю и в любой рацион. А что в результате? А ничего кроме этих самых дыр не получилось. И путного ничего из этого не вышло. М-да.

Иной раз ему на ум приходила мысль, будто на его карте судьбы кто-то начертал, неумелый и криворучка, без соответствующего опыта в жизнетворчестве, потайные спиритические знаки. Их и не разгадать без соответствующей подготовки. Но ведь насколько пророчески идеальным провидцем оказался этот гад, диву даешься, разве не так?! И ведь чуть ли не каллиграфическим почерком обозначил на ненадежной и слабо вощёной бумаге («вопил, значит, чтобы услышал я, чтобы обратил на него внимание!») кабалистические предназначения, обещавшие неизбывные и вечные страдания. А он (то есть я) опять пропустил мимо ушей его вопли. Вот ведь неслух!

– Да. Всё так, как ты говоришь. Всё правильно. В верном направлении идешь, не расстраивайся и не отчаивайся. Всё, так или иначе, подтверждает былые предчувствия, – подсказал ему однажды один умный собеседник, мудрствующий преследователь по пятам, годами диктующий образ жизни и, как будто бы, тот самый искомый идеал предсказаний. Еще один из череды давно забытых и сгинувших в вечность видений. Фантомов.

– Да, – согласился тогда Дикарев, и добавил не к селу, не к городу. – Исключения они только подтверждают правила.

Они возникли еще тогда, на берегу заснеженного Архангельска, и теперь всё оставалось, продолжало оставаться таким же, каким и было: и тогда и сейчас. Осталось, никуда не делось. По-прежнему тесным и непереносимым. Тесно, сперто в груди, даже морской воздух не помогает. И чувство такое, будто влез в пижаму не по размеру, а вылезти из неё – ну никак. Не получается, как не извивайся, как не ловчись.

Ничего, казалось, не изменилось. Как тут не поверить в судьбу и науськивающего колдуна? Всё верно. И как при этом не задуматься: «Глубоко, однако, ты, брат, влез в шкуру морского волка. Глубоко и надолго, хоть внутри у тебя ничего не изменилось. Также зудишь, чем-то недоволен. Снаружи – да. Пейзажи, микроклимат, другое. И сегодня ну опять, как назло, опять те же самые ощущения, что и прежде, хотя прошло много, очень много времени. Не один месяц, каждый из которых длинною в год».

Подобные чувства Дикарев испытывал и раньше (может быть, еще сызмальства), вообще, при любом первом знакомстве с кем-нибудь, с чем-нибудь они его захватывали, как в плен, и одолевали с непостижимой настойчивостью и упорством, будто сигнализировали о бедствии. И дело даже не в этом нынешнем, последнем его прибежище: старом, отработавшем своё давным-давно, рыболовецком траулере.

Такое настроение, как сегодня, всегда было связано с первым выходом в море, когда из-за неопределенности положения жизнь казалась не слаще пареной редьки, а настырное соседство и едва ли не родственная, навязанная через силу близость морского братства отпугивала, как домогательства извращенцев, и заставляла сторониться и замыкаться в себе.

Хотя внешней приятности от предстоящей морской прогулки было все же не отнять. Пускай и чересчур затянутой. Иногда настолько туго, что восторг незаметно переходил в уныние, затем вовсе менял направление и развивался в странные и противоречивые виды, ответвления: начинал напоминать обузу, обязательства, принудиловку; и давил, как самая настоящая петля на шее.

Однако, правда заключалась в том, что и новизна ощущений в новой обстановке и щекочущее чувство ожидания обязательных по программе приключений, – всё это вкупе, конечно, давало о себе знать. Со знаком плюс. Тогда Дикарев ненадолго, но расслаблялся и чувствовал себя очень хорошо. Чувствовал себя, как человек, нашедший свое призвание и свой дом. И те былые проблески памяти, как проблески в буйно разросшейся летом листве бульварных растений позволяли ему разглядеть что-то манящее и интересное впереди. В будущем. Всё становилось не так плохо, как казалось, и мир открывался и превращался в читальный зал. Или в удивительный, громадный природный кинотеатр. Или вот как сейчас в музейный антураж.

«Плюс на минус будет ноль, – думал Дикарев. – Но, с другой стороны, если чисто математически не складывать, а умножать, то… всё одно получается тот же минус».

Те же чувства одиночества и отталкивающего соседства одолевали его и теперь, по истечении двух, нет… уже даже трех месяцев плавания. Одолевали, но одолеть окончательно не могли.

«Что за бортом, что на судне, – сравнивал Дикарев. – Там – скучная природа, здесь – неуживчивый коллектив. Везде тесно. Как на картинах чертовых итальянских мастеров, – опять уводила его в сторону бредовая идея фикс, – будто сговорившихся».

«К тому же, на его взгляд, – продолжал он свои отвлеченные раздумья, теперь уже стоя в одиночестве на баке, оставив в покое холодный, уже ледяной бок волнореза, и держа в руках наизготовку швартовый конец, были еще причины, усугубившие разочарование, потерю впечатления от созерцания и любования живописными берегами наяву и холстами в уме. Он продолжал раскручивать маховик своих потусторонних и безумных мыслей. – Почему все они – эти художники, как один, взяли моду и принялись в своих творениях дружно, как по команде, загромождать пышными телами итак не просторную авансцену – первый план? Обнаженными, или в белых саванах одежд. Даже не телами, а мясистыми телесами. Средь которых не протолкнуться. Тесно, как на базаре в мясном ряду или в мясной лавке. Укрыться негде. А, к примеру, взять эти бесцеремонные и неправомерные внедрения на второй план, туда, за спины, никому ненужных декораций, – начинал он почему-то злиться, злиться, может быть, на себя в отчаянном бессилье что-либо изменить, – совсем уж верх безвкусия. Да и те без зазрения совести вполне можно – и будет законно – назвать крайним (если не бескрайним, иначе говоря) излишеством, если на то пошло. Да и тьфу на них!.. Что мне до этого?»

И он окинул еще раз ближайшие ландшафты, прицениваясь, сравнивая, как бы пробуя их на вкус.

2.

…Вода внутри бухты на редкость спокойна, что действует на нервы умиротворяюще. И это после бесконечного качания и подскоков на бешено бушующих волнах на переходах и во время траления!

Там – кутерьма, а тут – на тебе – ни зыби, никакого мало-мальски сносного волнения под ногами. Можно сказать, штиль. Почти штиль. Прелюдия к штилю. Ровная и глянцевая поверхность. Посверкивает, словно натертый до блеска паркет – устойчивый и надежный пол, расстеленный, наскоро сколоченный и отшлифованный под основание парохода, под его единственный конёк – киль. Приглашает, манит. Ступай себе, и иди. Или катись.

Вперед продвигаться легко, легче легкого, они так и шли – свободно, но все ж на малых оборотах. Скользили, как по маслу. «Расправив руки… расправив крылья, то есть паруса!»

Еще полуслепые от долгого пребывания внизу, от привычки к темноте в трюмных помещениях, щурясь от внезапного прояснения хоть и на сером, но безоблачном небе, сонные матросы медленно и как бы нехотя, из-под палки, а не по собственной инициативе, выбирались на верхнюю палубу. Как тараканы выползали они из своих щелей.

Не привыкшие к отсутствию качки они блаженствовали от давно забытых ощущений. Они обалдели вмиг от обилия хлынувшего в легкие горного воздуха, пропитанного духом скудно росших, но пахучих трав, смешанных с запахом соленого, уже знакомого, моря, с новыми неизвестными ароматами незнакомых водорослей, во множестве устилавших подножия скал. А говорят, что все водоросли пахнут одинаково?!

Некоторая их часть была смыта волнами или соскользнула во время отлива и теперь плескалась у оснований, у порога, несмотря на кажущееся спокойствие и гладкость воды.

– Как наркоши после хорошей дозы, – незлобно пошутил Дикарев, с улыбкой на лице следящий за передвижениями просыпающейся от вечной спячки, возвращающейся к жизни братией – промысловой командой.

Пробудившиеся остатки экипажа, казалось, не замечали ни друг друга, ни иных препятствий на своем пути; они бесцельно и недолго, как бы затягивая удовольствие, послонялись вдоль борта и, наконец, разбрелись как попало по деревянной, сегодня, по случаю захода надраенной и сухой, промысловой палубе. Каждый с любопытством и надеждой смотрел на приближающийся незнакомый берег.

Как ни своеобразна радость рыбаков при заходах в иностранный порт, с восторгом принимающих новшества и легче легкого обживающихся в новой обстановке, царящему кругом – на воде и высоко в горах – умиротворению они все же всегда предпочтут надежное и безопасное соседство берега. Пускай и незнакомого, но твердого, с твердой почвой. Поэтому редко кто любит рейд, пусть и в видимости берега. Катера, связывающие посудину с землей в таких случаях, не решают ничего: расписания и чувство пленения не оставляют в покое экипаж. За право в любую минуту по своему желанию сойти на берег и почувствовать под ногами почву они отдали бы многое из того, что имели. Кто-то, быть может, пожертвовал бы с радостью ради этой привилегии и законным валютным жалованием. Кто знает?

Неизвестно что несут и таят под видимым спокойствием эти маслянистые воды, что скрывают за собой эти покатые бока ущелий, чьё безмолвие всей обрушившейся тишиной все же давит, точно пресс.

И оттого хорошо, что путь, подумалось им, оказался недолгим – в глубине скал притаился единственный, разбитый временем и непогодой пирс.

Рядом с этим ископаемым наверное не одно столетие подгнивали деревянные мостки, служившие очевидно пристанищем для маломерных суденышек. Сейчас там никого не было видно. Вероятно, ушли в море затемно. Да и то верно: время самое, что ни на есть рабочее. Что еще местным рыбакам делать у причала при свете-то дня? Надо рыбу ловить, а не болтаться на берегу без дела.

Моряки опять вернулись, неспешно сгруппировались, повинуясь стадному чувству, и заняли весь ближний к берегу борт. Замерли в ожидании касания к стенке и стали грустно осматривать склоны, готовясь, кто к чему: кто к худшему, а кто и неизвестно к чему.

Не секрет, что многие, еще на внешнем рейде, ожидая разрешения на вход, лелеяли надежду на благополучное завершение истории с бесконечными поисками пристани и окончательным выбором приёмщика груза.

Кто-то в тайне надеялся, и в этом он был совсем не одинок – в своей озабоченности и помыслах о дальнейшей судьбе, – хотя бы на короткую передышку. Надеялся на краткую, пусть и поспешную, но стоянку. Не длительную. Мечтать о чуде не приходилось, каждый понимал: рейс только начался, а значит отдых еще не скоро – он только обозначен, он еще за семью горами. Его нужно заслужить.

Они просто рассчитывали на стоянку. На любую. Хоть бы и тут. А чем тут плохо? Да все равно где. Хоть на краю света, или на краю земли. Лишь бы на краешке, пусть и на самом краешке, но суши. Всё равно, какой и из чего сделанной. Надоела вода без конца и края. Выйти б на твердый берег, ступить на землю. Пройтись по песочку, сойти… сойдет и снег, да если на то пошло сойдет и промерзший насквозь грунт окаменевшего и заледеневшего острова. Чего уж там, так устроен моряк: на берегу ему не хватает моря, а в море он тоскует о суше.

Все их надежды разбились в щепки, когда перед ними предстали голые, блестящие, отполированные ветрами, крутые склоны. И запустение, царящее на берегу – при том, что такая картина отчасти и напомнила близкий сердцу ландшафт, – поразило их, передав им, как заразу, настроение уныния.

Это был даже не порт. Так – город не город, деревушка не деревушка. Она вся уместилась на горном спуске с виднеющимся по курсу убогим, необорудованным причалом. Ни одного подъемного крана, ни одной железной колеи, ни одного, даже захудалого и жалкого кранца на цепи привальной стенки. Волны, нахлынув, кромсали источенные и полусгнившие бревна-колонны у основания пирса. И с ними, казалось, разбивались надежды многочисленного экипажа, этих молчаливых, высыпавших на палубу в ожидании чуда, много повидавших и закаленных в походах людей.

И все же они прибыли к месту назначения, туда, куда указал долго мешкавший собственник. Пусть даже и сюда. Они готовы были на любые, пусть даже и на такие, далеко не райские условия существования.

3.

После недельных скитаний в беспроглядном океане в поисках приюта хозяин смилостивился. Кэп выбил у начальства долгожданный заход в порт. Он не спал сутками и караулил удачу в радиорубке.

От одного этого становилось тепло и уютно на душе. Как будто они уже вернулись к себе домой. Туда, где тепло. Туда, где жены и детишки. Где не ослабевает их неугомонный веселый щебет-смех. Где пахнет приготовленным по-северному рецепту и заправленным специями украинским борщом, пеленками и крахмальными простынями, сохнущими во дворе на туго натянутых и звенящих от сосулек веревках. А на улицах источают из себя неспелые запахи трухлявые, подгнивающие, или скрипящие под ногами – зависит от сезона – доски деревянных тротуаров кому родного, а кому почти родного города русской глубинки – Архангельска.

Здесь, наконец-то, у них отберут трехмесячный улов трески. Да, они сами бесплатно выгрузили бы его на берег, говорили они себе! Только прикажи. Лишь пристать к реальной, а не зыбкой почве, с призрачными очертаниями в километровой толще соленой воды. К конкретно реальной, и которую можно потрогать, пощупать, насладиться. И избавиться, наконец, от навязчивого чувства своей никчемности, ненужности, от чувства, что тебя бросили, от пустоты внутри, а более всего – от чувства одиночества посреди раскинувшего свои воды свободного, независимого и равнодушно-спокойного океана, хозяина чужой жизни и чужих судеб.

4.

Звалась деревня, или небольшой городок на острове Ньюфаундленд, Харбор-Грейсом, что означало в переводе с английского бухта для молитв на только что открытой земле. Место для паломников. Земля с суровым арктическим климатом.

Дикарев в душе перекрестился, как делал всякий раз, почти всякий, в большинстве случаев, когда сталкивался с неприятностями. Сегодня он, едва ему предстала эта безучастная картина дикой природы незаселенного участка суши, понял, что пора возобновить привычку и начать перестраховываться. На всякий случай. Богу богово, а… Есть он или нет, а соломку подстелить не помешает.

Казалось, никому тут не было дела до посторонних, тем более пришельцев с других земель. Никто не стоял на этих скалах в ожидании чьего-либо прибытия, никто никого не встречал, никто никого не ждал – ни их, никого вообще. Да и жили ли на этой земле люди? Населяли ли её живые существа? Безлюдная пустынная каменная страна. Безразличная, апатичная к чужой нужде, кроме, может быть, собственной.

Нет, все же один человек – человекоподобный – появился («Показался? Показалось? Нет, не показалось, на самом деле») из серой постройки, напоминающей алюминиевые ангары для самолетов.

На пирсе старый человек в дождевом комбинезоне и болотных сапогах, неспешно приняв швартовы, без лишних слов и ненужных телодвижений накинул их на причальные палы и сразу же удалился в неизвестность. Он скрылся в ангаре, так и не обернувшись, не подав голоса, не махнув приветственно рукой, как сделал бы любой на его месте в подобной ситуации. Более живой и подвижный, более похожий на живое существо. Человек, а не очнувшаяся мумия, не этот динозавр в человечьем обличье.

Похоже, ему давно наскучил простой, незамысловатый ритуал приема рыбацких судов, и он выработал с годами собственную традицию встреч и проводов. Старость любит экономить то, в чем у неё нехватка. Может быть, его ждала там, в теплом помещении за железной дверью, початая бутылка виски или сварливая жена у плиты? Кто знает?

– Дикарев, – выкрикнул с мостика в рупор, направленный широким отверстием в сторону носа судна, высоченный, опухший ото сна или, может быть, водки, с внушительного размера животом мужчина средних лет. – Дикарев, где же ты?

– Я здесь, кэп, – отозвался с кормы Сергей, не поднимая головы.

– Ах, ты шустрый какой. Сразу же крепите сходню, – приказал кэп, оборачиваясь. – И не задерживайте с этим. Сразу же, как только со швартовыми закончите, тотчас принимайтесь за сходню. Понятно? Боцмана не ждите, без него справитесь. Я немедля иду к портовому руководству. Он со мной.

Сергей даже не посмотрел вверх на мостик, где хозяйничал Белоусов, капитан шхуны. Сергей лениво от него отмахнулся, как от докучливой мухи.

– Нашел себе приятеля, – проворчал он, обращаясь к помощнику – ровеснику, свесившемуся с планширя, чтобы привязать веревку к кранцу. – Куда тут идти, в такую погоду, кого и чего искать, если даже навстречу лоцмана не удосужились выслать. Как будто намекали: сами дойдете, не переломитесь, глубина в фарватере приличная, дай бог проскочите, на мель не сядете. Ну, а сядете… винить некого, кроме себя, а с нас спрос маленький. Незваный гость хуже татарина, вас здесь никто не ждал. Раз приперлись без спроса, то сами ножками, ножками, за вами никто ухаживать не будет, не нанимался. Наверное, у нас и денег на этот случай забыли выделить. Как попрошайки в закрытую дверь стучимся. Стыдоба. Русские моряки, называется.

– Подай другой кранец, – попросил напарник, – я, пожалуй, еще здесь закреплю.

– Валяй. На пирсе один инвалид покрутился, и всё на этом, – не унимался разгоряченный Дикарев.

– Ага, веревку принял. Вся хлеб-соль.

– Скажи спасибо и на этом. Тут, наверное, и людей нет. Вымерли. Или, как прослышали про визит рэкетиров, что нагрянут, сбежали кто-куда со страха. Донесли уже, поди. Подальше от русского уголовного элемента попрятались. Они ж тоже, наверное, газеты читают и радио слушают. Наслышаны, какие у нас в Союзе дела творятся. Надеюсь, тут имеются хоть какие-то достижения современности, какие-нибудь средства связи и коммуникации с большой землей?

– А мне кажется, по ходу им известно, что среди нас отчаянные беспредельщики водятся. Слухами, как говорится, земля полнится, и слава она завсегда впереди идет. Вот и драпанули.

– Недаром нас из Галифакса вежливо попросили. И недели не простояли. Вместе с рыбой отправили. Видал, какие у них там терминалы, целые поезда контейнера с причала возят? А наше добро побрезговали брать.

Дикарев присел на кнехт и снял рукавицы.

– Давай перекурим лучше, – сказал он.

– Ага, давай, – с радостью согласился матрос, – сейчас только закончу.

– Не, все-таки этот народец похоже наемными зэками на наших рыболовных судах не напугать, – поправился Дикарев. – Они только, пишут в газетах, русскую мафию боятся. Но Брайтон-бич отсюда далековато будет, а туристов оттуда не дождешься: кормёжка тут для них малокалорийная. Фосфора в ней много, а жрать после неё все равно хочется, – Сергей задумался. – Красотища, конечно, кругом, но все-таки своеобразная, не та картинка… Телевизор все-таки в этой глуши, я думаю, какой-никакой, хоть захудалый, а имеется, как ты думаешь?

– Что говоришь? – повернулся к Сергею матрос, закончив вязку. – Не расслышал.

– Говорю: их голой жопой не возьмешь, вот что.

– Пусть, пусть, – закивал матрос, – пусть идет. Чем скорее найдет, кого живого и морду ему начистит, тем быстрее денежки получим. Дай-ка огоньку.

– Думаешь? – Дикарев ухмыльнулся. – Если они все тут так шевелятся, как тот дед, то поминай, как звали наши капиталы. Не видать нам своих денежек, как своих ушей. Тю-тю. Мы для них кто? Никто. Дядя Сэм все захавал.

– Не сы в компот. Леонидыч, если кому вцепится в глотку, то не отпустит, пока не перегрызет, – матрос улыбался, вытирая мокрые руки о просаленный ватник.

– А зачем ему чья-то глотка? Ну, перегрызет он её, а дальше что?

– Ну, это я фигурально выразился. Добьется правды, короче. Из-под земли, но достанет. Мировой мужик этот Белоусов. Одно слово, настоящий кэп. Морской волк с челюстями и клыками. Я за него в огонь и воду. Давай со мной: в следующий рейс все вместе. С кэпом.

– Да ну тебя. – Сергей добродушно рассмеялся. – Нашел дурака и бессребреника, которому терять нечего. Нет уж, вы в одиночку топитесь за идею.

Парень будто воспрял от своих слов, вошел в раж. И стал пространно уговаривать Дикарева и вербовать его на свою сторону, вступить в клан, в фан-клуб капитана.

«Может быть, ему доплачивают за такую фанатичную приверженность, – подумалось Сергею. – Кто знает?»

Его веселил этот по-детски наивный увалень, неизвестно каким образом затесавшийся в команду рыбаков. Имея диплом культпросветработника, он выбрал странный путь первопроходца морей и океанов. Причем чистоту прежних помыслов с непоследовательностью разума шалопая променял на новое едва ли не маргинальное увлечение – на грязь, холод, грубость отношений между людьми, на отсутствие всякого комфорта и отрицательные условия быта, которые предопределены в рыбацкой среде, далекой от иносказаний. А облегченный труд оставил другим. Русский человек легких путей не ищет.

Ребячество, сказал бы на это Дикарев при иных обстоятельствах, но не в этот раз, не тот случай. Для подобного безрассудного поступка (надо же, в огонь и воду надумал!) нужно было иметь нечто более глубокое и в мыслях и на душе, чтобы решиться на такую отчаянную преданность. Это было нечто большее, чем детская шалость или бесшабашность. Упрямство? Может быть. Или тайный умысел. А может, безрассудная вера? Только вот во что. Он сам, Дикарев, что-то аналогичное хранил в себе, поэтому был к парню расположен, как никто из экипажа.

«Наверное, скрывается от алиментов, – подумал хитрый Дикарев, узнав о перевоплощении идеалиста, – а, собственно, что ты хотел от такого человека, как Серафим? Чему тут удивляться? – задал он себе нелицеприятный, не новый, а старый, давно испытанный вопрос. И тут же сам ответил на него. – А сам-то, сам… признайся, как ловко перевернулся. С ног на голову всё, что имел в жизни, перевернул. Не жилось тебе тихо и спокойно на воле. С чего вдруг дернулся, старое порушил, учебу забросил? А к чему она, ученость, когда земля под ногами горит, профессора на паперти мелочь собирают, инженеры бананами на рынках торгуют. Погнался за рублем, скажешь? Не хотел уподобиться своре прихлебателей жизни, подбирающих гниющие остатки с грязного пола, от голода сошедших с ума и бросившихся во все тяжкие, не гнушаясь унижением и попрошайничеством. А и то… пожалуй, верно. Хотя… не в них дело и не в их отталкивающем существовании тебе привиделась выгода. Не в них ты видел образец для подражания. А в ком, в чем? В чем состоит твоё счастье, и как найти свою пророческую путеводную звезду, что укажет направление, правильно укажет, не обманет в очередной раз?»

Примерно так весь переход рассуждал Дикарев, коротая часы одиночества в каюте, тем более таких часов выпало в последнее время немало: помотало их с грузом по морям-океанам. После того, как «Гремиха» сорвала джек-пот.

Он замкнулся. Закрылся на все замки, отдаляясь от действительности. Все чаще и чаще примечая эту особенность своего поведения, он все же боялся высказаться до конца, пускай и только себе одному. Не решался дать оценку, и открыто признаться в тихом помешательстве. Вот и сейчас, пока пустобрех чесал свой язык, отобрав инициативу, Дикарев успел вернуться к мыслям на любимую в кавычках тему.

– Я с ним не впервой рыбачу, – подхалимничал между тем кульпросветработник в отставке, – а вот давай скажи мне, почему после рейса мы всегда первыми бабло получаем, а? Пока все у кассы топчутся, в очереди толкутся, а мы уже с набитыми карманами в ресторане сидим… У него, зема, какой-то там блат невъебенный в бухгалтерии имеется… и еще где-то есть, уж поверь мне.

– Наш пострел везде поспел, – ответил Сергей. – А какой ты, говоришь, год с ним… рыбачишь? – спросил и будто приготовился к чему-то, ожидая и хитро щурясь.

– Ну, допустим, второй. Что из этого? Это ничего не значит, не улыбайся. Мне врать незачем. Все равно я его достаточно изучил для выводов.

– Да, – нараспев проговорил Сергей. – Год за два. Тут вам не там. Сравнил Архангельск с чирьем на жопе. Пара халуп на горке и никакой советской власти. Как же он у тебя тут блатом своим «невъебенным» воспользуется? Скажи-ка лучше ты мне на милость.

5.

Белоусов обернулся за час. Вернувшись, он заперся в каюте. Появился в кают-кампании только вечером, задумчивый, в несвежем белье, помятый, будто бухал весь день, с вмятинами на лице – следами сна, небритый и хмурый. Ни с кем не заговаривая, прошел к столу, уселся.

– Что Вам сказали на берегу? – спросил его второй штурман Шура. – Что там у них творится? Каковы наши-то перспективы в этом захолустье?

– А чего вам боцмоняра не донес еще? – сказал Белоусов и посмотрел на ссутулившегося, склонившегося над тарелкой неразлучного дружка-товарища по несчастью.

– Чего доносить-то? – Шура крякнул с досады. – Ничего не сказал. Говорит: у крыльца простоял весь день, не пустили его внутрь. Да из него чего вытянешь разве. Молчит и дуется, как будто его с банкета прогнали, и водочки в граненом стаканчике не поднесли.

– Ну да, ну да. Хреновые, Шурик, перспективы, – ответил Белоусов.

Он принялся с напускным аппетитом уплетать остывшие щи, звонко стуча ложкой по дну тарелки, будто заглушая нарочито производимым шумом внутреннюю боль и терзания души. А заодно и ликвидируя вероятность постороннего воздействия, баррикадируя вокруг себя зону, недоступную, запретную для любого, особо любопытного, и отрешаясь от лишних вопросов.

– Понятно, – вздохнул полной грудью Шурик. – А я… я…

– Не надо, Шурик. Не надо. Черт побери. Оставь свои глупые шуточки и соболезнования. Лучше себя пожалей. Мы ж все, как-никак, в одной лодке…

Белоусов неожиданно бросил ложку прямо в щи, разбрызгав на скатерть, поднялся из-за стола, так что стул отлетел и упал, бросился к выходу. Створки входных дверей забились и затрепыхались, как на шарнирах.

– Во как… – обомлел Шурик.

– Амба, – сказал механик, – попали. Как пальцем в небо. Ситуэйшн, лучше не придумаешь.

– Куда попали?

– Туда, Шура, мать твою. Туда, тудыть-растудыть ее. Ты правильно понял. На кудыкину гору, куда ж еще.

– А, ты в этом смысле.

– Во всех смыслах попали. В жопу, одним словом… если тебе не понятно.

– Чего думаешь, не дадут денег? Выгрузку отменят?

– Да как два пальца. И денег и выгрузку. Завтра же и отчалим.

– Куда?

– Что ты заладил, как автоответчик: куда-куда? Раскудахтался. Ты же штурман, вот и скажи, куда дальше курс прокладывать.

– Как куда? – удивился и приободрился вдруг боцман. – Домой, и ежу понятно.

– Ну ты даешь, Сильвер, – лицо Шурика как передернуло от сильной зубной боли. – Только с базы вышли. Добрались, слава богу, до района, масть пошла, лов что надо, удачу можно сказать поймали в сеть, а ты – обратно. Шутить изволите, пиратушка. Что ты, что ты?

– Если хочешь, оставайся. Высадим на берег, как Робинзона. Дадим винтовку, спасательный круг, одежку какую, обеспечим провиантом, снабдим всем необходимым для зимовки, живи, наслаждайся экзотикой, природа посмотри вокруг какая сказочная. Только вот Пятницу сам найдешь. Извини, дам на судне нету.

– А я бы остался, – потянулся, хрустя косточками суставов, третий штурман. – А что еще нужно человеку? Тишина, покой, плана нет, рыбную фабрику, подвахты можно забыть, как страшный сон. Нашел бы тихую грудастую аборигенку… если такие тут водятся. Женился б, или так жили, не расписанные… если ихние законы позволяют.

– Много если, – оборвал пожилой механик Гаврилыч. – Размечтался, малахольный. Что тебе в Архаре не жилось с молодой женой и двумя детьми? Что, все равно где, лишь бы свою кобелиную охоту почесать?

– Так оно того… новые впечатления, – начал было оправдываться третий, но сразу огрызнулся.

– Это тебе, старый, ничего уже не нужно: всё, что ниже пояса давно на пенсии. А мне разгрузка требуется, как и нашей словленной рыбе. Мне и денег за своё богатство не нужно, готов безвозмездно отдать всё, чем владею.

– А найдутся ли желающие на твоё убогое хозяйство? – съязвил Гаврилыч, тряся маленькой головой с реденькой бородкой перед широкоскулым лицом архангельского ловеласа, позабывшего об обязанностях перед оставленной далеко, за океаном женой и семьей.

– Что сказал? Это ты про меня сейчас сказал? На своё посмотри…

– Ша, баста, – стукнул кулаком по столу крепко сложенный мужик с выразительной внешностью сибирского охотника.

До этого он молчал, хмуро и невесело, но не выдержал, вмешался. Как рассказывали в экипаже, старший помощник не раз хаживал в тайгу на медведя с рогатиной, поэтому знал, когда необходимо влезать в схватку, а когда нет, и кому, как говорится, пора, самое время вдарить по рогам, а кому и по зубам.

– Хорош базарить, шпана. Леонидыч страдает, а вам развеселье. Устроили здесь сабантуй. Вроде тверёзые, а судачите языками, как бабы с перепоя.

Еще один заступник, подумал Дикарев, допущенный на обсуждение (как никак посильный переводчик), молчаливо оглядывающий спорящих из своего укрытия: посудного шкафа у дверей.

– Так мы чего, мы ничего, он же сам ни слова, ничего не говорит, молчком всё. Как сладилось там, на переговорах, с этими островитянами? Мы ж на них не присутствовали. Только гадаем. Чего остается. Чего от них ждать, какого навара? – предпринял попытку защититься боцман, которого в разговоре Шурик назвал Сильвером.

– А что у вас, в свою очередь спрошу, за разговорчики проскальзывают? Вот что меня интересует. Что промеж вас произошло, чего вы втихаря удумали: домой засобирались, наплавались уже?

– Так это не мы, это он… Сильвер придумал, – обиделся Шурик. – Он предложил. А мы что, мы все за то, чтоб квоту того… значит… выбрать чтобы.

– Ладно пздеть. Я всё слышал. Своими ушами. И Гаврилыча услышал. Как он отчаливал на словах. А вас, молодняк, давно раскусил. Старики намылились по домам, а вы, паскудники, в чужой огород норовите…

– Это ты, старшой, того… как говорит Шурик… перебрал с претензиями, – занервничал моложавый и с развратными мыслями отец отсутствующего рядом семейства. – Ну и фантазия у тебя. Скоростная на выводы. Как в аэродинамическую трубу они у тебя вылетает, выводы. И за мыслью не угнаться. Тебя аж всего, оглянуться не успеешь, в один миг в нее засосет, если не остановишься. Остынь.

– Лучше заткнись, – моментально отреагировал старпом. – Пока…

– Что пока, что пока?

– Пока… пока тебя не осрамили в нашем коллективе. Прилюдно не опозорили. Мне о тебе в кадрах порассказывали многое. Интересное.

– Что за намеки непонятные? Больше слушай сплетни. Язык-то он того… без костей. Я тоже кое-что выдумать могу. Мне не слабо. И про тебя также.

Старпом подскочил на месте, сжал кулаки.

– А… да… ну… ну, что там у тебя? Выкладывай.

– Ага. Сейчас. Размечтался, – отвернулся от него третий, и безразлично начал скоблить ногтем заусениц на лаке столешницы.

– Да хватит вам, наконец, грызться. Что вы, в самом деле, как дети? – не выдержал Гаврилыч, запамятовав, кто разжег огонь.

Он возник, как стена, меж двух задир, рубанул воздух ладонью, точно саблей.

– Всё. Брейк. Разошлись по углам.

– Да, верно, – сказал старпом и крякнул, он распрямил руки и разжал кулаки, – давайте-ка лучше, пацаны, расходиться по своим каютам. Подобру-поздорову. На этом внеплановое собрание считаю закрытым. Идите спать. Завтра будет день, будет пища.

«Умеет, черт, управлять эмоциями, – пришла в голову Гаврилыча неожиданная мысль, обратно противоположная первой: черт, какой горячий, однако, старпом. Они – мысли – у него не отличались стройностью. – Уважаю».

Шура встал и молча вышел в дверь. Только пробубнил в нос:

– Да и не шутил я вовсе.

6.

Несколько дней простояли без известий от собственника. Тот молчал, сохраняя недоступность персоны. На радиограммы не отвечал. Тянул время. И деньги тоже. Выуживая их из своего же кармана. Упорно не замечая растущий долг за пользование причальной стенкой, причем дорого оцененной и в валюте.

– Ну и что из этого, – отвечал за всех Белоусов, – пароход его, деньги тоже. Хочет барин, платит, хочет, нет. Долг растет, значит, так нужно, ему нужно. Может у него задумка такая, нам его с нашими куриными мозгами не раскусить. Хотя, с другой стороны, если посмотреть, какой капиталист будет терпеть убытки, а тем более отказываться от собственного имущества, арестованного в иностранном порту, – дискутировал он сам с собой, не обращая внимания на кворум (на встречи с ним в общей столовой команды к тому времени перестали ходить даже самые верные его сторонники и ярые защитники, такие как дипломированный, правда, в иной области, палубный матрос, вместе с Дикаревым вязавший кранцы в день швартовки).

– Тем более что произошло всё это недоразумение с банковскими перечислениями, – продолжал гнуть свою линию кэп, – по его, а не по чьей-то еще вине. Тут счет третьим лицам не выпишешь, сославшись на ущерб от посторонних сил. И на форс-мажор не спишешь. Всё в рамках договора, по обоюдному согласию застряли в этой богом забытой дыре.

Им уже давно отключили свет, перекрыли воду. Для своих нужд экипаж вынужден был запустить дизель и качать воду из своих же цистерн. Еды было запасено с лихвой, на полгода вперед – рейс предстоял длительный. Пустынные при выходе с базы полости трюмов в результате трехмесячного лова заполнились до потолка коробами мороженой рыбы. Мощные рефустановки, работающие исправно, без перебоев подавали туда холод. Всё было прекрасно, если бы не одно «но»: никто не знал, когда же запустится механизм предоплаты за услуги порта, когда начнется разгрузка, когда зашуршат купюры в счетчиках и им выдадут обещанный перед заходом в бухту никому ненужных молитв («На кой черт они сдались!») наоборот очень долгожданный и очень необходимый каждому аванс.

Белоусов категорически отказался покидать причал негостеприимного порта, героически и стоически выдерживая ненавязчивую осаду.

– Пока не получу всю до копейки причитающуюся мне сумму от собственника судна, – стоял на своем бастующий капитан, – от стенки не отойду. Хоть поджигайте траулер, – без раздражения кричал он в одинокую ночь, нависшую над берегом. При том, что слушать его желающих не нашлось ни в экипаже, ни во всей округе. – Но учтите, если кого увижу близко от швартовых, буду стрелять без предупреждения.

Интересно, предполагал ли кто из местных, что в каюте кэпа шаром покати насчет арсенала, даже ржавой берданки не сыскать при необходимости, не то что винтовое огнестрельное оружие. Впрочем, никто не мог, конечно, предвидеть другого обстоятельства – того, что у одного из членов экипажа все же имелась заначка. Никто на всем белом свете не догадывался, что сокрыто в тайниках машинного отделения и завернуто в масляную ветошь. Никто не знал о пистолете «ТТ», который контрабандой провозил уже через третью границу Дикарев, не сумевший вовремя перенести «игрушку» в безопасное место, будучи еще под защитой родного отечества.

– Ладно, не переживай, – не стал себя журить Дикарев, даже тогда в прошлый раз, когда закончился таможенный осмотр и судно в конце концов вышло в море, – тут самое безопасное место и есть. Здесь точно никто не найдет.

Он только вздрогнул, и сердце его еще на короткое время защемило, когда услышал, как взбешенный капитан грозился открыть пальбу по людям на причале.

– Нет, он не может знать о моем тайнике, – успокоил себя Сергей, но ночью все же спустился вниз и пошарил в трюме под пайолом.

– Не дам отрезать на пеньковом тросе ни одной каболки, – горячился и пугал хмельной Белоусов. Пугал больше для виду, больше для своих подчиненных, собравшихся на ужин, нежели самих аборигенов. – Это уже политическая акция называется, а не хулиганство: канаты принадлежат судну и находятся на его территории, и территория эта является неприкосновенной. По сути, они, эти веревки, не что иное, как граница Советского Союза, кто ее нарушит, их нарушит, будет иметь дело с целой державой, а не просто судиться с судовладельцем.

Однажды утром Белоусов все-таки дозвонился до таинственного крутого коммерсанта – владельца судов и пароходов. Он вышел из радиорубки в превосходном настроении, восторженный, как будто получил известие о перечислении Нобелевского гонорара, а не скромной суммы в двадцать пять тысяч канадских долларов. Экипаж ликовал. А вечером в столовой устроили праздник, кульминацией которого стала раздача свеженьких, пахнущих типографской краской «долларей».