Читать книгу Рождённый ползать - Алёна Бессонова - Страница 11

Родители Мессиожника, быстро собравшись, уехали из Сартова, оставив сына, как ему показалось в первые дни, на произвол судьбы. Потом понял – всё не так. Просто его, не умеющего плавать, бросили в воду: пусть барахтается и выплывет сам. Но когда он поплыл не в ту сторону и даже стал пускать пузыри, на помощь поспешили «знакомые» и родственники, о которых раньше Ефим Мессиожник не слыхивал.

Знакомый отца, раздобывший дефицитное лекарство для умирающей матери (а она не собиралась даже болеть!), стал его постоянным гостем. Именно он помог устроиться вольнонаёмным на склад планерной школы. Однажды гость пожаловал глубокой ночью. Вошёл в полу подвальчик, открыв своим ключом, входную дверь. Привычно пошарил по стене, зажёг свет. Мессиожник, услышал, что кто-то непрошеный смело отпирает дверь и входит, страшно перепугался, съёжился под одеялом – остро мелькнула мысль о милиции: ведь к тому времени он уже познакомился с некоторыми завсегдатаями Сенного базара и пользовался их услугами, да и склад консервированных продуктов, оставленных отцом, тревожил, – но, увидев тощую сутуловатую фигуру ночного гостя в потрёпанной одежонке, сразу успокоился, поторопился встать, одеться.

– То, чем вы сейчас занимаетесь, Фима, опасная мелочь, сообщу я вам. Можно пропасть за пустяк, – сказал знакомый без предисловия и положил на стол ярко мигнувшие жёлтым ручные часы. – Посмотрите. Ещё имеет право на внимание драгоценный камень. И собственная голова. Вам никто не позволит оставить её пустой, от неё чего-то нужно иметь. Читайте вот эти книги, Фима, – он указал на ряд потемневших от времени томиков, притулившихся в нижнем уголке большого книжного стеллажа. – Брали в руки?

– Нет, – признался Ефим.

– Поинтересуйтесь, там написано за жизнь, сообщу я вам. А эти книги, – гость провёл указательным пальцем по длинной стопке книг на верхней полке книжного шкафа, – почитайте, если хотите заниматься антиквариатом. Не всё то золото, Фима, скажу я вам, что блестит. Ответьте, молодой человек, на маленький вопрос: если у меня в кармане пять яблок, и я отдал вам половину. Сколько яблок в моём кармане осталось?

– Вы меня за идиёта принимаете, – нахмурился Мессиожник, – в вашем кармане не уместятся пять яблок. Но если всё же решите отдать мне два яблока и ещё половинку, советую оставшуюся свою половинку съесть, чтобы карман яблочным соком не запачкать. Мыло в наше время роскошь, а два оставшихся у вас яблока припрятать на голодный день.

– Первая часть вашего ответа мне понравилась, – прикрыл один глаз гость, – вы сможете оценить величину проблемы, а вторая нет. Мы не можем позволить себе отдать два с половиной яблока, посему, если просят половину, отдавайте половинку. Оставшуюся половинку, действительно можете съесть, а четыре яблока распихайте по карманам. У вас, Фима, должно быть много карманов… И никогда не закрывайте оба глаза, пройдоха с Сенного базара, очень быстро сообразил с кем имеет дело… Золотые часы оставляю, это плата за двадцать листов дюраля. На вашем складе его полторы тонны.

– Его нельзя, он на строгом учёте! – ошарашенно ответил Мессиожник.

– Не торопитесь, я подскажу, когда будет можно. Извините за поздний визит и примите совет: поступайте в институт, на заочный, слава богу, сейчас на мужчин большой недобор, сообщу я вам. Документ образованного человека нам так же необходим, как пуговицы на брюках. Продолжайте спать. Меня не надо искать, по старому адресу не живу.

Он прошёл на кухню, попил воды, и входная дверь за ним неслышно прикрылась. Знал Ефим только его имя. Он ушёл, оставив часы на столе и уронив в податливую душу парня сладкую каплю страсти к чему-то новому и всё равно подспудно, издревле знакомому.

Ефим быстро разобрался в мудрости старых книг. Теперь он усвоил, что внешний блеск жизни – хрупкий блеск ёлочной игрушки; что унижаться можно, даже необходимо, если перед тобою сиятельный дурак, унижаться – презирая, черпая в унижении ненависть и силу характера; что есть ценности и посильнее золота, «чёрные леклиты», то есть человеческие слабости, пороки, тайные преступления, собранные в «единый мешок» умным человеком…

Понимал Ефим – в книгах рецепты яда для душ человеческих. Ему дали в руки рецепты – значит, яд для других. Яд сильный, настоянный на веках, рассчитанный на будущих рабов. А если будет раб, будет и хозяин. Примерно так рассуждал Ефим. Дорожка грязная, длинная, но по-своему романтическая, а главное – ведёт к власти. Только имеющий власть над людьми живёт как хочет. КАК ХОЧЕТ! – нет сильнее и приятнее этих слов. И ещё запомнил: «Ищи слабого!»

Пока для молодого Мессиожника сладкий угар власти был чисто теоретическим понятием, нельзя же принимать всерьёз раболепство базарных червей и некоторых клиентов, в основном баб-спекулянток. Такие люди не имели ценности «чёрного леклита», они подонки. Но случилось, и потонула душа…

В то раннее морозное утро прилетели с боевого задания самолеты-буксировщики. Где-то за линией фронта от них отцепились планеры, и самолёты возвращались на базу только с тросами, с длинными, невидимыми издалека тонкими стальными хвостами.

Самолёту с «хвостом» садиться нельзя – трос может захлестнуть какое-нибудь сооружение на земле, и машина, мгновенно потерявшая скорость, клюнет носом. Для сброса тросов отвели место за границей аэродрома, выложили соответствующий знак из белых полотнищ. Лётчики, пролетая над знаком, на высоте ста метров отцепляли тросы, и они, извиваясь и поблескивая, падали, подсекая живыми кольцами снежный наст. Один за другим заходили на сброс буксировщики, сильно снижаясь, а затем карабкались вверх. Некоторые производили манёвр с шиком, очень красиво. Чтобы тросы, сброшенные в одно место, не перепутались, к знаку специально подвезли группу курсантов, и с ними старший инженер послал Мессиожника. Курсанты в промежутки между заходами самолётов оттаскивали упавшие тросы в сторону, а Мессиожник следил за точностью падения и проверял номера на заглушках с полукольцами. Номер на заглушке сверял с номером в ведомости – должны сходиться, если нет – требуется немедленно доложить командованию.

Вот зашёл на сброс трофейный «хейнкель». Машина приметная, резко отличная по форме от СБ5, все знали, что её пилотирует один из лучших лётчиков школы старший лейтенант Костюхин. Знал и Мессиожник, этому лётчику он много раз угождал, доставал на чёрном рынке что-нибудь вкусненькое, отвозил продукты в село его невесте. Костюхин одаривал услужливого кладовщика иногда рублём, иногда старой форменной одеждой со своего плеча. Мессиожник сдержанно благодарил, а приходя домой, помятый рубль небрежно бросал в картонную коробку из-под макарон, а барахло метал в угол, откуда его потом забирала знакомая по базару старуха.

«Хейнкель» снизился над знаком, а потом ушёл в набор высоты, как и предыдущие самолёты, но… трос не сбросил, а только имитировал сброс. Курсанты заволновались. Послышались реплики:

– Без верёвки пришёл!..

– Потерял?

– А может, планер где-то бросил?

– Да не-ет, докладывали по радио – всё в порядке.

– Надо сказать комиссару…

– Глаза пошире откройте! – Это уже был уверенный голос Мессиожника. – Вон же над бывшим гречишным полем сверкнул! Просто штурман ошибся, рано дёрнул замок, как на втором самолёте.

Ошибку штурмана самолёта, заходящего вторым, все видели.

– Всё в ажуре, ребята! – успокоил Мессиожник. – Сматывайте тросы на барабаны, а тот я потом найду.

Прогудел над знаком последний самолёт, и курсанты побежали оттаскивать вновь упавший трос.

Смотав тросы и поставив барабаны рядком, курсанты ушли к ангарам. Мессиожник, сев в присланную полуторку, поехал на поле, где «блеснул» трос с «хейнкеля». Примерно в том месте, куда указывал Мессиожник курсантам, он нашёл трос и зацепил его за автомашину. Но только один, тот, кто сбросил второй самолёт, трос же с «хейнкеля» искать не стал – знал раньше, его здесь нет.

Лётчики, зарулив самолёты на стоянку, не торопились уходить: усталые, но радостные, что возвратились с боевого задания, они сбились в большую группу и, мешая говорить друг другу, отчаянно жестикулируя, делились впечатлениями от необычного полёта. Каждый из них твёрдо верил, что был на волосок от гибели, но одни говорили об этом горячо, другие со смешком, третьи сдержанно, как люди бывалые, только лихорадочный румянец выдавал их тайное желание броситься в омут общей радости. О сброшенных за границей аэродрома тросах они забыли, хотя эта часть полёта для каждого была не менее опасна, чем прорыв заградительного огня за линией фронта: не привезёшь на базу трос – будешь отвечать по всей строгости, не сумеешь толково рассказать, где потерял трос, а с ним и планер, можешь попасть под действие сурового приказа Верховного Главнокомандующего, под один из самых беспощадных параграфов: за преднамеренную отцепку планера над территорией, оккупированной противником, повлёкшую за собой гибель экипажа планера или невыполнение боевого задания, командира и экипаж самолёта привлекать к строгой ответственности вплоть до применения высшей меры наказания…

Лётчики не думали об этом, они радовались, что живы, что выполнили с честью сложное задание, что стоит погожий день, а ночь, страшная ночь, канула в небытие! К каждому командиру самолёта подходил, прихрамывая, улыбающийся Мессиожник, протягивал ведомость, положенную на фанерку, и командир, почти не глядя, веря только указательному пальцу Мессиожника, расписывался в графе о сдаче троса с таким-то номером – с номером, который он увёз в тыл врага и привёз обратно. К обязательной процедуре относились легко и беззаботно ещё и потому, что из тех немногих полётов, которые были сделаны в тыл к партизанам, никто ещё из буксировщиков без троса не возвращался. Радость встречи с товарищами

притупила бдительность, которой и так не хватало на этом далёком тыловом аэродроме.

Мессиожник дал расписаться всем командирам, кроме Костюхина. К тому даже близко не подошёл. Остановился около штурмана с СБ, неточно сбросившего трос, и сказал ему, что «хвост» нашёл, хотя это было очень трудно. За старание получил гофрированный колпачок от фляжки, наполненный спиртом, и пару дружеских хлопков по плечу. Смело выпил, задохнулся, вцепился зубами, в подсунутый к самому рту штурманом, комок снега.

И… наблюдал за Костюхиным. Очень уж независимый вид у лётчика, правда, стоит в сторонке, в общем ликовании участия не принимает. «Куда он дел трос? Отцепил его вместе с планером за линией фронта или потерял при возвращении? Если первое…» И Мессиожник решился на психологическую проверку, пошёл к Костюхину. Остановившись перед ним, Мессиожник собрал всю свою волю, нагло и презрительно уставился на лётчика, смотрел прямо в глаза, долго не отводя взгляда, хотя по спине ползла противная знобь, быстро сохло во рту, левая щека подрагивала, готовясь принять пощёчину. Если бы тяжёлая ладонь Костюхина приложилась к смуглой скуле Мессиожника, он бы немедленно протянул лётчику ведомость для подписи, но Костюхин отвёл глаза, засуетился, похлопывая себя по карманам, будто разыскивая папиросы. Когда после первой затяжки он снова взглянул на щуплого парня в помятой, довольно грязной телогрейке, глаза Костюхина слезились, будто от едкого дыма. Занятые разговорами пилоты на них не обращали внимания, кроме двоих из экипажа «хейнкеля». Ефим Мессиожник поднял палец, согнул его раз, второй, третий – так он привык подзывать к себе старух на Сенном базаре. Лицо Костюхина багровело, он зашевелил губами, но Мессиожник медленно повернувшись, уже хромал к курилке, оборудованной в конце стоянки самолётов. До курилки шагов сорок, и Мессиожник прошёл их не оглядываясь, вдруг отяжелевшие ноги еле отрывал от снега: «Идёт ли за спиной этот великан в шикарной американской куртке, гордец, брезговавший подавать ему руку даже после довольно крупных услуг? Тащится ли за ним красавец, любимец женщин, которые Мессиожника не замечали, даже когда он разговаривал с ними? А вдруг не пошёл, смертельно обидясь, что его поманили, как собаку? Что же делать тогда? Доложить инженеру о тросе? Исчезнет Костюхин, а что будет иметь от этого он, Мессиожник?..» Делая последние шаги, Мессиожник не выдержал, обернулся. Костюхин брёл за ним, развернув широкие плечи и поглядывая в небо, со стороны можно было подумать, что человек довольный жизнью неторопливо движется к скамеечке отдохнуть, всласть покурить, отрешиться от всех забот хотя бы на несколько минут. Так чуть развинченной походкой он и приблизился к Мессиожнику, сел напротив. Их разделяла врытая в землю красная железная бочка, полная окурков, измятых папиросных пачек.

— Ты подлец? – спросил Костюхин зло, метнув непогасшую папиросу в ноги Мессиожнику. Тот напрягся, чуть сдвинулся к краю скамейки, сказал сипловато:

– Не я!

– Слушай меня внимательно, сморчок! Ты подобрал трос, с моей машины. Ты нашёл его, понял? – Костюхин вытащил из кобуры ТТ, из кармана платок, начал протирать пистолет суетливыми пальцами. – Ты подобрал мой трос, понял? Он там, вместе с другими. Я вижу тебя насквозь, давно вижу. Ты трус…

– Не я!

– …и жадина, глот! Скажи, сейчас же скажи, что ты подобрал мой трос. Отметь в ведомости. Получишь своё, если отметишь, и… если нет, тоже!

– Если отмечу что?

– Всё, что у меня есть. Всё, что в моих силах. Всё, что позволит мне человеческое достоинство.

– Об этом не надо. А если не отмечу?

Костюхин выщелкнул из рукоятки пистолета обойму, пальцем выдавил первый патрон:

– Твой! Сейчас же! Мне терять нечего.

Вот сейчас, только сейчас они встали на одну доску, на её концы, а посередине, под доской, бревно. Большой, отяжелевший от горя и унижения Костюхин и маленький, сухой, теперь уверенный, что подлость совершилась, Мессиожник.

Один утопил свой конец, другой глядел сверху. Тот внизу бравирует из последних сил, пугает. Нет, его ватные пальцы не нажмут курок. Конечно, Мессиожнику нетрудно «черкнуть» в ведомости, но сейчас, после угрозы, этого мало. Пусть холеный офицерик поползает в грязном снегу оврага, порвёт белую кожу рук об заусеницы ржавого троса, попыхтит, попотеет с зубилом и молотком, отрубая кольцо. А потом Мессиожник выбросит его в хлам, в утиль, в помойку. И где бы ни валялось кольцо, Костюхину всегда будет казаться, что оно на его шее.

– Мне не нужно от вас ничего, товарищ старший лейтенант, кроме заглушки с кольцом. Вон в том овраге, – Мессиожник ткнул пальцем на север, – валяется под снегом старый негожий трос. Весь трос не нужен, отрубите кусок с кольцом и принесите мне. Для общего счёта. Как пробраться в овраг незамеченным, где взять инструмент, дело ваше, но я вас жду на складе ровно через два часа. Инженер будет проверять, может быть, и пораньше.

– Так, день же!

– Могу оттянуть доклад инженеру только на два часа.

– Еф…

– Ефим Абрамович!

– Как я это сделаю? Зачем? Дай ведомость, распишусь – и всё!

– Вы думаете, пойти на подлог легче, чем отцепить планер? Вы же отцепили его? Так? А в нём летели мои товарищи, сержант Донсков в нём летел! Где он теперь? Где-е? – и, чувствуя, как с каждым словом растёт в собственных глазах, Мессиожник воскликнул: – Вам лучше застрелиться, старший лейтенант!

– Сволочь, ты!

– Повторяю в третий раз: не я! Вы… и ещё дурак! Нечего было тащиться на свою базу, могли придумать что-нибудь, сесть на другом аэродроме, там трос могли украсть, ну хотя бы для хозяйственных целей!

– Дай ведомость!

– Дам. После того как принесёте кусок троса из оврага.

– Издеваешься? – Горячая капелька сползла по щеке и упала на посеревший от инея ствол пистолета, расползлась в тёмное пятнышко.

Мессиожник удалялся от курилки медленно и немножко величественно с сознанием, что он, только он может спасти этого несчастного слабого человека.

– Еф… Ефим Абрамович! – мягко толкнул глуховатый голос в спину, но Мессиожник не обернулся.