Читать книгу Огонёк - Анастасия Жолен - Страница 1

Утром понедельника 2 сентября 1991 года Фая Сапфирова не без удовольствия посмотрела на себя в зеркало. Ей нравилась ее новая форма. Воротничок и фартук, сшитые из оставшегося от маминого свадебного платья кружева, получились очень нарядными, а пышные банты из органзы, подарок тети Тани, отлично их дополняли.

Девочка прошла на кухню. Бабушка насыпала чай в цветастый керамический заварник с треснувшим позолоченным носиком. Дед, скрестив руки на животе, слушал у окна радиоприемник. В последнее время он только и делал, что следил за новостями – по радио, телевизору или обсуждая их на скамейке с соседями. Фая лишь однажды спросила, что такое путч, и на этом потеряла интерес к разговорам взрослых о политике: в ее собственной жизни за последние месяцы произошли куда более важные перемены.

– Давайте завтракать, нам выходить через двадцать минут, – посмотрев на часы, сказала Вера Лукьяновна. – Ты что будешь, доча? Творог, гречку с молоком?..

– Батон с маслом и сахаром, – не дала ей договорить внучка. – И чай. Без молока.

– Эх, ленинградка… С молоком-то чай самый вкусный! – с легкой укоризной заметила бабушка. – Ну садись, садись. Сейчас сделаю. Волнуешься?

– Неа, – быстро закачала бантами Фая.

На самом деле волнение не оставляло еще со вчерашнего вечера. Сегодня ей предстояло в первый раз увидеть одноклассников, и, медленно прожевывая свое утреннее лакомство, она с тоской думала о том, что других новеньких в классе быть не должно и все внимание наверняка будет приковано к ней.

– Дед, сходи в палисадник. Срежь гладиолусов, – напомнила Вера Лукьяновна. – Смотри, чтобы хороший букет получился. Не жадничай!

Пока Михаил Васильевич, кряхтя, искал в шкафу свои дворовые, порядочно растоптанные сандалии, Фая тихо спросила:

– Баб Вера, зачем нашей учительнице столько гладиолусов? Ведь все придут с гладиолусами.

– Почему же все? У кого-то наверняка будут георгины. Или астры.

Не то чтобы этот ответ устроил девочку, но она не задала других вопросов и вернулась к своим размышлениям. Новеньких обычно просят рассказать о себе, а история Фаи Сапфировой была не та, о которой хотелось бойко докладывать у доски перед всем классом.

Родилась она в Ленинграде. Папа, родом из Бурятии, отслужив в армии, поступил учиться в ЛИЭИ[1], где и встретил свою будущую жену, маму Фаи. После учебы оба работали на судостроительном заводе «Адмиралтейские верфи», а едва дочери исполнилось четыре года, погибли на железнодорожном переезде. Точно не удалось выяснить, что произошло. Возможно, не сработал семафор, однако скорее всего отец, он был за рулем, видел красный свет, но решил, что времени проскочить у него достаточно. Такое за ним водилось.

Помнила Фая родителей плохо. Как, впрочем, и все остальное, что с ней происходило до их гибели. Память сохранила лишь несколько мгновений-картинок, большинство из которых, вероятно, даже не были ее собственными воспоминаниями, а лишь ожившими в воображении фотографиями из не раз пересмотренных семейных альбомов. Зато день, когда ей объяснили, что мама с папой не вернутся домой, запомнился хорошо. Пожалуй, с того самого дня она и начала помнить свои детские годы достаточно отчетливо.

После аварии девочка осталась в Ленинграде с бабушкой по матери Еленой Демьяновной Кузавковой, женщиной не ласковой, не строгой, скорее, деловитой и не слишком разговорчивой, которая, похоронив дочь, стала находить себе еще больше дел и еще меньше разговаривать. Жили они в двухкомнатной квартире в одном из «брежневских» домов на Черной речке, недалеко от Торжковского рынка. Время от времени к ним наведывались старший сын Елены Демьяновны Сергей, его жена Татьяна и их маленький Витя. Дядя Сережа служил на флоте: сначала в Балтийске, затем в Мурманске, с недавнего времени в Таллине. Тетя Таня, по ее словам, только и успевала собирать да разбирать почтовые контейнеры для переездов, поэтому речь о том, чтобы искать ей работу, а Вите ходить в садик, не шла. Бабушка с внучкой навестили их лишь однажды, в Эстонии. Тетя Таня приготовила так много салатов и рубленых котлет, что взрослые почти все выходные провели за столом и погулять по городу Фае толком не довелось. Запомнила только, что пешеходы там всегда ждали зеленый свет светофора, даже когда не было машин ни справа, ни слева, а подъезды обычных жилых домов удивляли ее непривычной глазу чистотой, коврами и цветами в ухоженных, без окурков горшках. В ленинградских подъездах Фая ни ковров, ни цветов никогда не видела. Даже в элитном доме, где жила ее подружка Эльвира Лебедева.

Девочки учились в параллельных классах в гимназии и ходили вместе на уроки сольфеджио в музыкальную школу. Эльвира училась играть на скрипке, Фая – на фортепиано. В восемь лет их обеих записали в секцию по фигурному катанию. Поначалу у Эльвиры получалось лучше, и лишь с недавнего времени тренер стал хвалить Фаю чаще, называть ее перспективной фигуристкой и обещал со следующего учебного года включить в команду для подготовки к юниорским соревнованиям.

Только вот когда начались летние каникулы, Елена Демьяновна сказала, что в большом городе жизнь стала трудной, что с августа Фая поедет жить к другой бабушке – бабе Вере в Улан-Удэ, – и что ходить в школу она теперь тоже будет там. На вопрос внучки, почему в Ленинграде жизнь трудная, Елена Демьяновна угрюмо бросила: «Дефицит закарал».

Девочка знала, что означало слово «дефицит», поэтому удивилась.

– Так и в Улан-Удэ он закарал! Прошлым летом мы с бабой Верой ходили в гастроном в обеденный перерыв и ждали под дверью, чтобы потом в очереди долго не стоять и что-нибудь «урвать». А там все равно, кроме арбузов и томатных соков, ничего не продавали!

Фая рассмеялась, вспомнив ряды трехлитровых красных банок и ящики с полосатыми арбузами, жалко разбавляющие унылость белой плитки и черных пустых витрин.

– Ты ведь знаешь, что у бабы Веры и деды Миши много родственников в деревнях. Они им и мясо, и рыбу привозят, – объясняла Елена Демьяновна. – У них и своя дача с огородом есть, можно овощи выращивать, в лес ходить, консервы разные на зиму делать. Потом у Михаила Васильевича должность в Администрации. Им легче не пропасть, чем нам с тобой тут – в камнях на болоте.

Елена Демьяновна работала в детском мире, поэтому достать Фае новые колготки или платьица ей удавалось, а вот с продуктами в последнее время дела действительно обстояли не очень.

– Ты ведь хочешь там жить? – бодрым голосом спросила она внучку.

Даже если до этого разговора Фая и не предполагала, что можно уехать к бабушке и дедушке «насовсем», то сейчас причин возражать против этого у нее не находилось. Девочка каждый год летала на каникулы в Бурятию, большую часть которых проводила на даче Сапфировых в селе Тарбагатае, примерно в полсотне километров от города. Она очень любила их деревенский дом с густыми рядами малины в саду да с ароматными помидорами в теплице. Любила Байкал и рыбачить с дедушкой на Селенге. Он ловил окуней на спиннинг, забрасывая его далеко за середину реки, она – амо́лек[2] сачком для бабочек, не отходя далеко от берега. В течение всего учебного года в Ленинграде Фая ждала, когда снова туда поедет, чтобы ходить с бабушкой «по грибы» и допоздна бегать по улицам с соседской детворой без присмотра взрослых. Поэтому на заданный Еленой Демьяновной вопрос быстро и просто ответила: «Да, хочу».

Когда же подошло время уезжать из Ленинграда, расстаться с бабушкой, Эльвирой и своей комнатой оказалось не так-то легко, и потом все лето Фая скучала по ним.

Вот о чем она думала сейчас, понимая, что ничего из этого ей не хотелось бы рассказывать своим новым одноклассникам. Учительница при этом наверняка будет таращить свои выпуклые глаза, вовсю улыбаться, и отчаянно кивать – не вслушиваясь, но со всем соглашаясь, – тем самым подбадривая Фаю продолжать…

К ее удивлению, классная руководительница Светлана Викторовна Венедиктова оказалась совсем другой. Мягкий голос в сочетании с приятной манерой говорить – спокойно и по делу, без раздражающих восклицаний и энтузиазма советского педагога. Проницательный, но теплый взгляд, от которого совсем не хотелось отводить глаза или прятаться за сидящего впереди ученика.

– Ребята, с нами теперь будет учиться Фаина Сапфирова, – объявила Светлана Викторовна классу. – Давайте ее поприветствуем.

Класс похлопал, она продолжила:

– Я не буду просить Фаю выйти к доске и рассказать нам о себе. Сегодня праздник, а по праздникам мы к доске не вызываем. Время познакомиться еще будет. Лишь попрошу всех вас помочь Фае привыкнуть к нашей школе. Поначалу в незнакомом месте обычно непросто. Давайте сделаем так, чтобы ей у нас понравилось с первых же дней.

– Ты откуда? – крикнул мальчик с третьего ряда. Другие дети в полной тишине ждали ответа и с любопытством смотрели на девочку.

– Из школы 113, – робея, ответила та.

– Фая пришла к нам из школы 113, – чуть громче повторила за ней Светлана Викторовна.

Давая понять, что больше вопросов новой ученице задавать не следует, она перешла к обсуждению графика дежурств, режима работы столовой, расписания на сентябрь, похода для шестых классов в следующую субботу и в конце классного часа сказала:

– Что ж, ребята, пожелаем друг другу хорошего учебного года! На сегодня вы свободны. Фая Сапфирова и Катя Венедиктова, задержитесь, пожалуйста.

Едва они остались в кабинете втроем, Фая даже не успела заметить, что Катя очень похожа на их классную руководительницу, как та непосредственно спросила:

– Что еще, мам?

– Что еще за «мам»? Мы не дома, красавица, – строго приподняв брови и с играющей в глазах улыбкой, осекла ее Светлана Викторовна. Затем доброжелательно обратилась к Фае: – Если тебе еще не сказали, я преподаю в вашем классе русский язык и литературу. Два раза в неделю веду факультатив по французскому. Ты в своей школе изучала французский?

– Нет, только английский.

– Английский у нас тоже обязательный предмет, но если хочешь попробовать еще один иностранный язык, приходи в среду после занятий. Эта группа изучает французский всего лишь с прошлого года. Думаю, за летние каникулы многое позабылось и понадобится повторить, так что ты быстро подтянешься. Я тебе, разумеется, помогу, если не будешь успевать.

– Хорошо, я приду. Спасибо, – сдержанно согласилась Фая, хотя на самом деле очень обрадовалась. Ей так понравилась ее новая учительница, что она уже была готова ходить абсолютно на все предметы, которые та вела, включая необязательные.

– Замечательно! – одобрительно кивнула Светлана Викторовна. – Теперь познакомься с Катей. Я уже немного рассказала ей про тебя. Мы живем недалеко от вашего дома, знаем твоих бабушку и дедушку. Катя может завтра зайти за тобой, пойдете на уроки вместе, если вдруг ты еще не совсем хорошо запомнила дорогу. Сейчас тебя ждет кто-нибудь, чтобы проводить?

Катя, щурившись от падающего в ее сторону яркого солнечного луча, приветливо улыбалась. Фая тоже улыбнулась, чувствуя, что от ее утреннего напряжения не осталось и следа.

– Да, дедушка ждет меня на школьной площадке. Катя, во сколько ты завтра за мной зайдешь?

– Давай в половине девятого у твоего подъезда?

Следующим утром девочки встретились, вместе пришли в школу, вместе зашли в класс, сели за одну парту и с того самого утра подружились.

* * *

Фая достаточно скоро свыклась с мыслью, что отныне ее дом в Бурятии, легко освоилась в новой школе, а про своих прежних учителей и одноклассников почти не вспоминала. Через какое-то время она перестала скучать и по Эльвире, продолжая при этом регулярно отправлять ей письма, в тогда уже Санкт-Петербург, и радуясь длинным, подробным, трогательным ответам подруги. Та каждый раз писала, что очень ждет, когда они снова будут все делать вместе или хотя бы встречаться на каникулах. Фае тоже хотелось навестить ее, но дедушка и бабушки считали, что девочке-подростку ехать в поезде так далеко не безопасно, а билеты на самолет теперь обходились бы семье слишком дорого.

В остальном Вера Лукьяновна и Михаил Васильевич старались ей не отказывать. Записать внучку на фигурное катание не получилось, зато им удалось найти место в секции по конькобежному спорту. Такая альтернатива ее вполне устроила, а вот с музыкальной школой у Фаи дело не пошло. Специальность преподавала неприятная и неопрятная Надежда Тарасовна, отбывавшая часы на работе только зарплаты ради и уже давно равнодушная и к музыке, и к ученикам. На первом же уроке она, дернув носом, усыпанным выпирающими из пор черными точками, недовольно заметила, что композиции, которые вызвалась разучить Фая, рассчитаны на учеников более старших классов и, неважно по силам они ей или нет, тренировать технику нужно в соответствии с утвержденной программой. В качестве домашнего задания к следующему уроку девочка без энтузиазма, но добросовестно подготовила скучную и невнятную фугу, однако учительница почти не слушала ее. Пока Фая играла, в кабинет вошла хоровичка Тамара Ильинична, и упитанные, одутловатые лицом музыкантши принялись сосредоточенно обсуждать, как закатывать на зиму банки, чтобы рассол огурцов не становился белым. Фая решила восстать против такого пренебрежения и к следующему уроку в первый раз в жизни не подготовилась. Восстание провалилось: Надежда Тарасовна ее даже не поругала. Никогда не ругала. Худшим же было то, что она никогда и не хвалила. За несколько недель утратив интерес к занятиям, но все же честно отмучившись учебный год, девочка сообщила бабушке и дедушке, что ходить в музыкальную школу ей больше не хочется. Те только пожали плечами и не стали возражать, никогда толком не понимая, зачем внучке фортепиано – это же не походная гитара и не компанейский баян.

В обычной школе с учителями Фае повезло больше. Учиться ей нравилось и бабушке с дедушкой не приходилось проверять, сделала ли она домашние задания. Ее и в Петербурге всегда отмечали среди лучших учеников по математике, но настоящим открытием в новой школе стали уроки литературы. То, что Пушкин, Гоголь и Тургенев – гении-молодцы, не уставала повторять и предыдущая учительница, но слышать музыку их слов, распознавать в них мудрость Фаю научила Светлана Викторовна. Только на ее уроках девочке не приходило в голову смотреть на часы и отсчитывать, сколько минут осталось до конца урока. Порой даже досаждало слышать звонок на перемену. Ни на что не отвлекаясь, она жадно слушала преподавательницу, старательно фиксируя фразы из текстов и строчки стихотворений, на которые та обращала внимание при анализе произведений или просто цитировала при любом подходящем случае. Запоминание крылатых выражений стало для Фаи чем-то вроде увлекательного упражнения. Именно этот школьный багаж, считала она, прежде всего стоило взять во взрослую жизнь, чтобы считаться интеллигентным человеком и производить впечатление на собеседников удачно упомянутыми цитатами классиков.

Самое же большое удовольствие ей доставляло то, что нагоняло на большинство учеников уныние и тоску, – написание сочинений. Она могла провести за этим занятием целый выходной, обдумывая заданную тему, группируя свои мысли в черновике, меняя очередность абзацев и подбирая нужные слова. Светлана Викторовна очень хвалила ее работы и порой зачитывала классу целые параграфы в качестве примера, что воодушевляло девочку трудиться еще усерднее над следующим эссе – маленьким, но важным делом, которое по-настоящему захватывало и всякий раз завершалось приятной гордостью за свой результат. Позднее, много лет спустя, Фая пришла для себя к выводу, что только похвала и мотивировала ее прикладывать еще больше усилий, чем бы она ни занималась. Критика в большинстве случаев оказывала на нее прямо противоположный эффект: если ей делали много замечаний, у нее не возникало желания стараться кому-то что-то непременно доказать, чтобы ее работа таки была оценена по достоинству. Она просто теряла к ней интерес.

У Кати тоже получались хорошие сочинения, но Светлана Викторовна их почти никогда не выделяла. Возможно, потому, что стеснялась хвалить дочь при других своих учениках, а, может быть, потому, что не находила в ее работах ничего незаурядного. Фая же излагала свои мысли на бумаге по-особенному – словно разговаривая с читателем в забавной, одновременно высокопарной и непринужденной манере куда более взрослой девушки, чем она была на самом деле.

Однако на уроках русского языка Кате попросту не было равных в школе, и ее способности к филологии и лингвистике не могли оставаться незамеченными даже при всей скромности Светланы Викторовны. За шесть лет, что Фая проучилась с ней, та не сделала ни одной ошибки в диктантах и, кроме того, живо интересовалась этимологией слов, происхождением фразеологизмов, заимствованиями, – иначе говоря, тем, чему другие школьники и не задумывались уделять больше положенного внимания. Катя дважды выиграла региональную олимпиаду по русскому языку и с восьмого класса начала принимать участие во всероссийской.

Между собой у девочек если и было что-то вроде соревнования, то исключительно в самом плодотворном ключе, подстегивающем их еще больше читать, вникать и запоминать. Фая часто приходила к Венедиктовым в гости, где ее с первого дня принимали как свою. Оставалась там делать уроки, смотреть фильмы, играть на приставке, ужинать и потом помогать Кате навести порядок на кухне и в комнате. Светлана Викторовна занималась с ними французским, обсуждала книги, не входившие в школьную программу, и рассказывала про художников. У нее имелась впечатляющая коллекция подписных изданий с фотографиями шедевров русской и западноевропейской живописи. Больше всего в Светлане Викторовне Фае нравилось то, что она разговаривала с ней и Катей, как со взрослыми: о разном и ни в коем случае не напоминая им, что они еще дети, и могут чего-то не понять. Фае очень хорошо жилось с бабушкой и дедушкой, но ей казалось, что только Венедиктовы считают ее подростковые переживания и размышления важными и достойными внимания.

Большую часть лета все Сапфировы, включая семью старшего сына Веры Лукьяновны и Михаила Васильевича Володи, проводили на даче в Тарбагатае. Расположенное в живописном месте по правому притоку реки Селенги, село славилось как старообрядческое – многие его жители величали себя «семейскими» и считались потомками бежавших в эти края раскольников. Сохраняя культуру и традиции русского деревенского быта, они продолжали строить нарядные бревенчатые дома с резными ставнями всевозможных цветов, а многие сельские женщины даже в обычные дни, не только в праздники, носили сарафаны, яркие фартуки, платки и бусы в несколько рядов.

Фая знала в Тарбагатае почти всех местных мальчишек и девчонок. Еще будучи совсем детворой, они разделили здесь то самое безмятежное время песочниц и разрисованного мелом асфальта, когда, падая с велосипедов или сползая с деревьев, зарабатывали себе ссадины и царапины.

Жили эти дети по-разному. Кто-то в больших городах и приезжал сюда лишь на каникулы, кто-то ни разу не выезжал дальше близлежащих деревень. Кто-то воспитывался в семье примерных постсоветских работников, кто-то – в семье начинающих коммерсантов, а чьи-то родители работали на местной кочегарке и часто или редко, но регулярно уходили в запой. Эти дети дружили улицами, пока что не признавая какой-либо иной социальной или культурной разницы. Они вместе играли в лапту, в «заяц, заяц, сколько время» и, разумеется, в прятки: у каждого дома имелся приусадебный участок с баней, гаражами, амбарами, курятниками, поленницами, где можно было искать друг друга до самых сумерек, забывая про время и не слушая урчащие, пропустившие обед животы.

Будучи с детства послушным и понятливым ребенком, Фая редко получала замечания от бабушки с дедушкой, и им никогда не приходилось делать их по несколько раз. Как-то после ужина, когда она, поджав коленку на табуретке, смотрела популярный мексиканский сериал, а Вера Лукьяновна подметала там пол, на кухню зашел дед.

– Почему ты не помогаешь бабушке? – строго спросил ее Михаил Васильевич.

– Баба Вера меня ни о чем не просила, – растерялась Фая. Дед выглядел сердитым, хотя она совсем не понимала, в чем виновата. – Попросила, я бы сделала!

– Ты же видела, что она с утра работала в огороде, потом поесть нам всем приготовила, а сейчас еще и пол подметает. Тебе следовало бы догадаться взять у нее веник и предложить помочь.

Лицо деда немного смягчилось, но он все же добавил:

– Старших нужно уважать, а о старых еще и заботиться. Чтобы я больше никогда не видел, как бабушка трудится по дому, в то время как ты сидишь у телевизора.

И он никогда больше этого не видел.

Стоит сказать, что Фая не просто без пререканий, а, скорее, с охотой выполняла поручения бабушки и дедушки по хозяйству. Конечно же, как и любому нормальному ребенку, ей больше нравилось, когда от нее ничего не требовалось и она могла делать что угодно – читать, смотреть телевизор, гулять или пойти в гости к Наташе Потаповой. Однако ей всякий раз было приятно чувствовать себя полезной и взрослой, поэтому старалась наравне со старшими участвовать в бытовых делах: мыть посуду, пылесосить, пропалывать цветы в клумбах и поливать огород.

Распорядок жизни семьи определялся по большому счету сезонными работами, и на третий год жизни Фаи в Бурятии она поймала себя на мысли, что, пожалуй, любит все времена года, в том числе и за неспешную смену символизирующих их забот.

Начало года – время каникул, мандаринов, доедания конфет из новогодних подарков и крещенских морозов, когда на улице холодно так, что, возвращаясь из школы, только и думаешь, как бы быстрее уже доковылять. И такое это удовольствие, зайдя домой, подставить руки под струю горячей воды, сесть у батареи и, отогревая на ней одеревенелые пальцы ног, растирать варежками замерзшие, кое-где побелевшие красные щеки!

В последний день зимы Вера Лукьяновна доставала с антресолей алюминиевые тары (в прошлом консервные банки цельной сельди пряного посола), наполняла их землей и сеяла семена на рассаду. Если сеять в мае сразу в открытый грунт, то, даже если семена переживут последние заморозки и взойдут, за короткое сибирское лето не успеют созреть ни помидоры, ни огурцы, ни перцы, ни капуста. Когда рассаде становилось тесно в селедочной банке, бабушка пересаживала каждый росток в отдельный горшок. Такими горшками служили накопленные за год картонные коробки со срезанными верхушками из-под сока или кефира. Занимали они все подоконники и стол-книжку в зале, но с середины апреля побегам требовалось больше света, поэтому Фая каждое утро выносила их в хорошо освещаемую солнцем застекленную лоджию и ставила на сооруженные дедом временные полки, а вечером заносила обратно (ночную температуру на балконе растения не выдерживали бы).

Через неделю после Дня Победы дед отвозил бабушку и внучку в Тарбагатай, где уже вовсю начинался огородно-заготовочный период: приготовить грядки, расчехлить укрытые брезентом от мороза кусты малины, смородины, высадить в теплицы и парники привезенные из города «саженцы», а в старые ведра – зимовавшие в подполье корни многолетних георгинов и гладиолусов. Посадить картошку.

Картофельные работы в поле знаменовали для жителей села начало, середину и конец лета.

Сажать картошку Фае казалось легче всего, даже весело: Михаил Васильевич делал подкоп, она бросала туда несколько клубней из прошлогоднего урожая, Вера Лукьяновна шла за ними и закапывала ямку горкой. Дед без устали рассказывал смешные истории, наполовину им выдуманные, бабушка над ним подшучивала.

Копать в сентябре – занятие, требующее куда больше сил, выносливости и терпения, но и в нем Фая находила маленькие радости: перерыть за дедом лунку и найти после него еще две, а то три картофелины и с гордостью их продемонстрировать. Дед работал большой тяпкой и не очень внимательно, внучка же орудовала «копарулькой»[3], основательно, потому не пропускала ни одного клубня, даже самого крошечного. Если попадались забавные формы картофеля, моркови или свеклы, Фая их откладывала отдельно от большой кучи в начале поля, чтобы потом показать соседским детям; те делали то же самое, и затем все вместе устраивали конкурс на самый смешной овощ. В памяти сохранились особые запахи периода сбора урожая – развороченных корней, земли и засыхающих в осенней грусти полей.

Настоящая тоска и желание заболеть, для убедительности с температурой, приходили к ней, когда приближалась пора «окучивать» или, как еще говорили, «тяпать», «огребать». Почва в Сибири – не южный чернозем: к июлю засушивалась в камень, образуя на поверхности полей плотные корки. Эти-то корки и нужно было разбивать тяпкой, затем тщательно разрыхлять землю и собирать, делая кучку вокруг каждого картофельного куста. Одновременно дед просил избавляться от сорняков – злостного молочая, глубоко пускавшего повсюду крепкие белые корни. Столбик на термометре мог подниматься до тридцати семи в тени – не шутки в поле под раскаленным солнцем. Плуга у Сапфировых не было, все приходилось делать вручную – тяпками и копарульками. И никакой отрады пока не будет окучен последний куст – только пугающе огромные двенадцать соток, липкий неприятный пот, боль в затекающей спине и щиплющие лопнувшие мозоли на ладонях. Фая то и дело пересчитывала оставшиеся ряды – все-таки чувствовалось небольшое облегчение, когда их становилось меньше обработанных.

Скот Сапфировы не держали, поэтому ее представления о покосе, уборке стаек и приготовлении комбикорма ограничивались рассказами тарбагатайских сверстников. Что же касается остальных заготовок на зиму, о них Фая знала не понаслышке. Июнь из года в год выдавался сухой, и огород приходилось поливать каждый вечер: грядки с корнеплодами – из шланга, зажимая сильную струю большим пальцем и создавая тем самым эффект распыления (самое веселое), цветы – лейкой, парники и теплицы – ведрами, черпая прогретую за день солнцем воду из бочек. В июле солнечные дни чередовались с дождливыми, и поливка чередовалась прополкой. Оставшаяся часть лета осталась в памяти Фаи временем грибов и ягод, засолок и варений, компотов и зимних салатов. Бабушка «закатывала» по двести-триста банок: маринованные маслята, жареные рыжики, соленые грузди, огурцы, помидоры и цветная капуста, суповые наборы для борща и рассольника, салаты из морковки, перца и фасоли, соки из ранетки и облепихи – всем этим хранившимся в погребе добром семья и кормилась весь год до следующего урожая; рассчитывать зимой на свежие овощи в магазинах и собственную покупательскую способность в те годы не приходилось.

В третью субботу октября, когда выпадающий снег больше не таял, а стабильно минусовая температура замораживала мясо покрепче морозильной камеры и позволяла хранить его в столе на веранде, дед покупал у соседей свинью, забивал ее в огороде и разделывал мясо. Бабушка в этом время шинковала капусту, в среднем тридцать-сорок вилков, внучка помогала ей: чистила морковь и прибирала кочерыжки. Вечером на ужин была «свежина» – суп из добрых кусков только что разделанной свинины, картошки и лука. Назавтра бабушка подавала сальтисон[4]. Фая в этот день каждый раз тихо радовалась: бочка квашеной капусты в кладовке и сальтисон на столе означали, что все идет своим чередом – период заготовок завершился, началась зима и теперь можно просто жить: ходить в школу, на секцию и в гости, возвращаться домой в их теплую, уютную городскую квартиру, лепить пельмени и смотреть «видик», отогревая на батарее одеревенелые после прогулки пальцы ног.

* * *

Отчего-то некоторые совсем незначительные события нашего детства с годами не потесняются в памяти другими; мы продолжаем помнить даже запахи и какая в тот самый день была погода. Так и Фая, достигнув возраста «Фаины», а для кого-то и «Фаины Анатольевны», в минуты раздумий или застольных разговоров о счастье непременно вспоминала один летний день, когда у них гостила Елена Демьяновна, и они все вместе поехали на Байкал. Этот день бы мог стать просто очередным хорошим, солнечным, но ничем не примечательным, а потому навсегда забыться, если бы Михаил Васильевич за несколько минут до отправления не сделал внучке сюрприз – автомагнитолу. Настоящую, не только с функцией радио, но также с устройством для прослушивания аудиокассет. И двадцать лет спустя Фая не забыла, как распаковывала коробку, принюхиваясь к спертому запаху пенопласта, а затем громко пискнула, увидев, не веря своим глазам, что внутри. Помнила, как они выехали из города на большую, почти пустую дорогу, дед разрешил сесть рядом с ним на переднее сиденье, а бабушки сзади в одинаковых китайских панамах, от души смеялись над каким-то отрывком из «Любовь и голуби». Помнила, как несколько раз подряд перематывала на начало «Крещатик» из сборника Шуфутинского, включала по новой «Кто сказал, что мы плохо жили?»[5] и высовывалась головой из окна машины, чтобы ловить ветер. Помнила теплый воздух и мягкое солнце в небе, украшенном по горизонту кучевыми облаками.

Пусть будут правы те, кто скажут ей, что ничего особенно замечательного тогда с ней не произошло, а ее последующая жизнь наполнялась куда более важными радостными событиями, и все же такого же яркого ощущения кружащего голову абсолютного счастья, как в те несколько часов по дороге в Горячинск, она больше не испытывала никогда. Во всяком случае, не припоминала.

– Какая же красота! – повторяла Елена Демьяновна, оглядываясь вокруг, чтобы они не делали: катались на катамаране, купались, гуляли в лесу, играли в шестьдесят шесть, ели копченого омуля или варили на костре суп из картошки с тушенкой. Фая всякий раз пыталась проследить за ее взглядом и понять, что именно та посчитала стоящим внимания и красивым. И хотя ей было приятно, что бабушке нравились здешние пейзажи, девочка никогда не разделяла восторга приезжих и не видела в прибайкальской природе ничего выдающегося. Нет же здесь ни лазурных побережий с пальмами на белом песке, как в рекламе про Баунти, ни грандиозных каньонов или водопадов, ни высоченных заснеженных гор… Обычный таежный лес, темно-синяя гладь озера, волнистая линия невысоких сопок по горизонту, небрежно возделанные поля и разбитые деревушки. Во всяком случае в Энхалуке и Горячинске, где они обычно отдыхали, ничего другого не было. В заповедные места Байкала, куда спешили попасть иностранные туристы, дедушка их не возил – дороги плохие, на его «Жигулях» добраться непросто.

* * *

Фая окончила девять классов и принесла домой свой первый аттестат: без единой тройки, с заметным большинством пятерок.

– Баба Вера, почему ты плачешь? – удивилась внучка, заметив, что Вера Лукьяновна вытирает украдкой глаза уголком кухонного полотенца.

– Потому что ты у меня самая умная, доча.

– Нуууу… Не такая уж я и умная. Вот Катя умная. Самая умная в школе. У нее все пятерки. Ни в одной четверти четверок не было за все 9 лет! И знает миллион всего.

– Что ж, Катя твоя тоже умная девочка, но… – глаза у Веры Лукьяновны снова заблестели: – У нее мама – учительница. И отец есть… А ты у меня и умная, и самостоятельная!

– А ты моя самая любимая баба Вера! – отчаянно прильнула к ее животу Фая, переживая, что бабушка снова заплачет.

– Будет тебе, будет, – поглаживая внучку по спине, тихонько засмеялась та. – Мы ведь тебе с дедом подарок приготовили. Второго июля поедешь в Питер.

Девочка вскинула голову и радостно крякнула от неожиданности. Ей обещали летние каникулы в Петербурге еще год назад, по пути в аэропорт, когда провожали Елену Демьяновну, но с тех пор разговор об этом не заходил, а напоминать Фая стеснялась.

– С Катей и Светланой Викторовной, – продолжала бабушка. – Тебе с ними будет безопаснее в дороге, a нам с дедом спокойнее.

– И они согласны?

– Отчего не согласиться? И город красивый посмотреть, и за гостиницу платить не надо. Вместе с тобой у бабы Лены поживут.

Посовещавшись, Сапфировы и Венедиктовы решили отправить Светлану Викторовну и девочек поездом с пересадкой в Москве. Дорога из Улан-Удэ до столицы по Транссибирской магистрали занимала четверо с половиной суток, но Фая знала, что ей не будет скучно в дороге. Она любила поезда, особенно плацкартные вагоны, где пассажиры казались ей более открытыми и общительными. Даже немного грустила, когда поездка подходила к концу и наступал момент прощаться с попутчиками. С радостным предвкушением представляла, как снова будет ходить к началу вагона и сверяться с висящем на двери расписанием в ожидании длинных остановок в больших городах. Как Светлана Викторовна будет покупать им вареную картошку в кульке из газеты, пирожки и ягоду у бабушек, торгующих на платформах станций. Фая помнила, что в Слюдянке и Барабинске всегда предлагали копченую рыбу, а в Кирове мягкие игрушки. Было для нее что-то приключенческое и одновременно домашнее, душевное в том, чтобы ходить к большому титану рядом с купе проводников за горячей водой, пить чай, заваренный пакетиком Pickwick, поджидать, когда поезд заедет в тоннель и на несколько минут днем в шумном вагоне вдруг станет темно и совсем тихо. Даже просто спать или читать на верхней полке под мерный стук колес поезда по рельсам доставляло ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда не хотелось ни того ни другого, она подолгу смотрела в окно на маленькие скучающие деревушки, мелькающие березы и бесконечные поля, кое-где рассеченные реками и заново скрепленные железнодорожными мостами.

Заводить разговоры с попутчиками Фая не стеснялась, будь то взрослые или дети, и на этот раз ей особенно повезло – вместе с ними ехал японец. На вид не старше тридцати, в смешных тапочках, с приятной улыбкой и большим фотоаппаратом на груди. Иностранцы в то время мгновенно становились объектами всеобщего внимания, поэтому неудивительно, что все пассажиры в вагоне знали его имя, а те, кто посмелее, болтали с ним на громком медленном русском, активно жестикулируя. Соу Минамо начал свое путешествие во Владивостоке и планировал доехать до Москвы поездом с остановкой на несколько дней в Иркутске. Так что вместе им оставалось ехать не больше восьми часов.

И Фае, и Кате очень о многом хотелось его расспросить, но обеим это давалось непросто: несмотря на твердые пятерки по английскому, на ум им приходили лишь неуместные грамматические правила и фразы из заученных текстов про Лондон и Великобританию. Задавать же по-настоящему интересующие их вопросы и понимать ответы на них получалось с большим трудом.

– What is your hobby[6]? – спросила Катя после того, как Соу им представился.

– Travelling and computers[7], – ответил тот. Затем сказал что-то еще, но девочки не поняли, что именно.

– What is your favorite sport?[8] – вспомнила, что об этом тоже можно спросить, Фая.

– Ski… diving[9]…

– Do you have a sister or brother?[10] – задала новый вопрос Катя.

– Yes, I have a sister. She lives in the United States[11], – серьезно ответил путешественник, хотя его и забавляла такая резкая смена сюжетов.

Подруги были не на шутку впечатлены: японец, едет с ними по Сибири, свободно говорит по-английски, занимается дайвингом и имеет родственников в Америке. Прежде таких персонажей вживую встречать не доводилось.

– Do you like Russia[12]? – осторожно спросила Катя.

– Oh yes, it is a great country! Really. I like it very much[13].

Он снова начал что-то быстро и много рассказывать про свои прежние путешествия по России. Фая понимала его, но через слово, теряла контекст, злилась на себя за то, что прежде не верила в полезность владения иностранными языками, и твердо решила это исправить – научиться говорить по-английски так же уверенно, как их новый знакомый, а по-французски не хуже, чем Светлана Викторовна. Два иностранных языка – очень солидно.

Соу рассказал им, что видел гейзеры, медведей и катался на лыжах на Камчатке. Поделился своими впечатлениями от похода на Соловки, которые совсем не совпадали с ее расхожими мрачными представлениями об этих «лагерных» островах: японец считал их необычайно красивыми, таинственными и добавил, что там запросто можно увидеть белух. Оказалось, он уже бывал в Москве, в Санкт-Петербурге, а теперь подумывал сделать тур по Поволжью и городам Золотого кольца.

Да, новый знакомый произвел на Фаю сильное впечатление, его рассказы удивляли и радовали: с тех пор, как она себя помнила, дома, в гостях и из телевизора чаще приходилось слышать, что в России «все плохо и делать нечего», а ехать отдыхать всем хотелось за границу. Соу же убежденно утверждал, что ее страна замечательная и в ней очень многое может понравиться туристу. И все же кольнула неприятная мысль: выходило, что он, иностранец, посетил так много всего в ее стране, в то время как сама Фая, кроме Петербурга и Бурятии, нигде не была. Прощаясь с ним, она загадала побывать во всех упомянутых им местах и мечтательно разыгрывала в голове диалог, когда спустя много лет будет точно так же советовать съездить туда каким-нибудь неискушенным любознательным подросткам, встретившимся ей в пути.

«Единица» прибыла в Москву по расписанию, и девушки сразу же прошли к кассам, чтобы поменять имеющиеся у них билеты в Петербург, купленные изначально с запасом по времени, на поезд ближайшего отправления. Очередь тянулась змейкой через весь зал. Спустя полтора часа Светлане Викторовне пришлось долго объясняться через маленькое окошко с раздраженной хабалистой кассиршей. Когда та, вытирая пот в шейных складках, наконец начала оформлять им новые билеты, Светлана Викторовна обернулась к сидящим недалеко на чемоданах девочкам, устало им улыбнулась и вдруг громко вскрикнула: «Катя! Где серая сумка?!»

Серой сумки не было. В какой момент ее украли, ни Фая, ни Катя даже предположить не смогли.

– Женщина!.. Женщина!.. – рявкала кассирша. – Заберите ваши билеты и сдачу! Уважайте очередь!

Растерявшаяся Светлана Викторовна смущенно взяла все, что ей настойчиво протягивала тетка из кассы, и, удрученно качая головой, принялась открывать оставшиеся при них чемоданы и сумки. К счастью, самое главное – фотоаппарат и подарки Елене Демьяновне – не украли, но все же девушки порядком расстроились и, стыдливо опустив головы, пошагали к выходу на площадь трех вокзалов.

– Мама, можно я куплю в ларьке хот-дог? – жалобно попросила Катя, пока они в понуром настроении ждали поезд.

Светлана Викторовна меланхолично кивнула и достала кошелек. Отсчитав несколько купюр, она ахнула, еще более отчаянно, чем не так давно у кассы, прикусила нижнюю губу и, помолчав несколько секунд, подавленно произнесла:

– Кассирша меня обманула со сдачей… Не просто так торопила забрать у нее деньги с билетами. Воспользовалась тем, что я на пропажу сумки отвлеклась и не буду пересчитывать.

Она потерла виски руками и с тоской посмотрела вокруг. Было отчего затосковать: вдоль здания вокзала и у спуска в метро спали рядами бездомные, кто-то копошился в мусоре, молодой парень в грязной военной форме агрессивно протягивал прохожим заметно трясущуюся единственную руку, те нервно спешили и даже не смотрели в его сторону.

– Какой же все-таки злой город! – в сердцах воскликнула Светлана Викторовна, устремляя потухший взгляд на шпиль мощной Ленинградской высотки. Если о Санкт-Петербурге она всякий раз говорила с придыханием, то столицу недолюбливала и чаще всего отзывалась о ней с холодком. Фая же, как и многие рожденные на Неве, тоже не горела особенным желанием увидеть Москву за пределами вокзалов и аэропортов. Равнодушно полагала, что на Красной площади когда-нибудь да доведется побывать, царь-пушку и царь-колокол считала так себе достопримечательностями, а было ли здесь еще что-то стоящее внимания, она знать не хотела.

Оставшаяся часть поездки прошла без происшествий, и случившиеся в начале неприятности девушки по негласной договоренности больше не обсуждали.

Тысячи туристов приезжают в Петербург каждый год, очаровываются его неповторимым и неменяющимся ансамблем великолепия, поэзии и печали, затем возвращаются к себе домой, раскладывают по коробкам в шкафу открытки, фотографии, сувениры и продолжают жить привычную жизнь, не слишком изменившись в представлениях о ней. Для Фаи и Кати обитель Авроры стала не просто красивым городом с разводными мостами «à voir»[14] – впечатления от увиденного, без преувеличения, определили их дальнейшие мечты и судьбы.

Детский восторг Кати понять просто: школьница из среднего советского города, прежде лишь мечтательно читавшая в книжках про Монферрана, Воронихина и рококо, впервые увидела, насколько, оказывается, могут быть красивыми даже обычные жилые дома и улицы. Что уж говорить про дворцы, фонтаны и пронзительные виды со стрелки Васильевского острова и Троицкого моста! В Эрмитаже у нее до того часто и забавно менялось лицо, выражая то восхищение, то растерянность, что в конце концов Фая не сдержалась и смешливо заметила:

– Все хотят стать космонавтами, а кто-то, похоже, размечтался работать в Зимнем дворце музейной бабушкой!

Катя намеревалась возразить, отшутиться, но передумала и только застенчиво улыбнулась. Жаль, что тогда на ее скромную улыбку не обратили внимания: имелся бы повод посмеяться в недалеком будущем.

Сама Фая испытывала переживания другого рода, не столь очевидные. Петербург поразил ее не меньше, чего она никак не ожидала, будучи уверенной, что помнит и узнает город, в котором родилась. На самом деле очень многое забылось, а большую часть исторического центра девочка, как выяснилось, никогда и не видела. Елена Демьяновна, весьма равнодушная к культурным ценностям Северной Пальмиры, ограничивалась в своей жизни передвижениями между магазином, где работала, продуктовым рынком, школой, администрацией и поликлиникой, а потому редко выезжала с внучкой за пределы Приморского района. Разве что на дни рождения к сыну, невестке и внуку, когда те жили на Елизаровской. Фаю не покидало ощущение, что за несколько лет в Бурятии Петербург стерся в ее памяти до выцветшей картинки с белыми пятнами, и вот эта картинка оживала, наполняясь недостающими образами и свежей насыщенностью красок. Она уехала, едва ей исполнилось десять, и с обидой на саму себя была вынуждена признать, что в том возрасте попросту не замечала, не осознавала, не ценила ни красоту, ни богатство города. Тем с большим удовольствием и рвением проникалась ими сейчас.

Светлана Викторовна подготовила для них очень активную, временами даже утомительную программу, но поскольку умела интересно рассказывать, Фая следовала за ней как завороженная, жадно стараясь все запомнить и ничего не пропустить. Так азарт, охвативший ее в Русском музее, не имел ничего общего с унылой скукой в тот день, когда она впервые посетила его с классом еще в начальной школе. Узнавая и рассматривая в деталях оригиналы картин, уже хорошо знакомых им из занятий со Светланой Викторовной, девочки проверяли, кто вспомнит больше – названий, художников и примечательных фактов. После нескольких залов они потеряли интерес к игре – явное преимущество оставалось за Катей. И все же Фая не без удовольствия отмечала про себя, что пусть она и не так, как подруга, но все же хорошо знала коллекцию петербургской галереи; это возвращало ей ощущение близости с большим красивым городом, в котором чувствовала себя теперь лишь провинциальной девочкой, приехавшей издалека навестить родственников.

К слову о родственниках. Дядю Сережу в конце предыдущего года перевели в военкомат Красногвардейского района – корабль, на котором он служил, постановили утопить ввиду недостатка в бюджете средств на содержание. Его жена тетя Таня работала в библиотеке на Ладожской, а сын Витя собирался поступать на химический факультет. Жила семья без приключений но, похоже, не огорчалась их отсутствию.

Куда более волнительно прошла для Фаи долгожданная встреча с Эльвирой.

По всей видимости, в семье Лебедевых теперь водились хорошие деньги. Во всяком случае, их квартира преобразилась до неузнаваемости: кожаная мебель, глянцевый гарнитур, крепкий линолеум, заменивший во всех комнатах паркет, огромный плюшевый медведь в гостиной, небьющаяся китайская посуда вместо сервантных гэдээровских сервизов. На журнальном столике стояла чаша с фруктами, и не просто с яблоками-грушами, а с персиками и виноградом. Фая не помнила, когда в последний видела их у кого-то в таком количестве.

Эльвира, жалуясь на жару и неработающий кондиционер, достала из холодильника сок – самой дорогой марки, баба Вера не покупала такой даже по праздникам, а не по праздникам ее внуки довольствовались растворимыми «Зуко» и «Юпи». Заглянув в буфет, чтобы взять стаканы, Фая несколько секунд не могла отвести взгляд от стопки плиток «Алпен Гольда» с орехами на нижней полке. Точно не меньше десяти. Молочными шоколадками ее время от времени баловали, но не так часто, чтобы их можно было накопить и обнаружить в шкафу нетронутыми и никому не интересными. Она захотела попросить одну и тут же почувствовала себя неловко. В ее школе тоже учились дети обеспеченных родителей, но близко общаться с ними не доводилось. В то же время бабушка с дедушкой зарабатывали по местным меркам достаточно, жили они не хуже большинства, а одевалась Фая даже лучше многих девочек в классе. Хотя подумала она, таких модных вещей, как у Эльвиры, в Улан-Удэ даже в магазинах не нашлось бы. И от этой мысли растерялась еще больше.

Подругу же, казалось, ничего не смущало. Она радостно трещала, выкладывая Фае все, что приходило на ум из последних событий, и стараясь не забывать иногда поглядывать на Катю. Спустя какое-то время всплеснула руками, что-то вспомнив, и повела девочек в свою комнату, где у стола под окном их ждали четыре красиво упакованные коробки.

– Тебе подарки, – небрежно, будто скрывая волнение, бросила Эльвира. – На каждый день рождения с тех пор, как ты уехала… Почтой решили не отправлять, стопудово бы ничего не дошло. Да и думала, раньше увидимся.

В первой коробке была Барби. Фая, зажмурившись, прижала ее к груди – она уже почти не играла в куклы, но такая, с гнущимися ногами, до сегодняшнего дня так и оставалась несбывшимся новогодним желанием.

В другой, самой большой, – мягкая игрушка. Тигр. Только не яркий, дурацкий, какими были завалены рынки «китайки» в Улан-Удэ, а совсем как настоящий: правильной формы и матовых цветов. Роскошный. И совсем как живой.

Из третьей коробки Эля вынула пакет с миниатюрной железной дорогой.

– Обычно мальчики их просят, но ты же любишь поезда, – пояснила она. – Это не просто игрушка, я ее на блошином рынке нашла, у торговца типа антиквариатом. Должно красиво в комнате смотреться.

Обалдевшая от происходящего, Фая потянулась развязывать четвертый бант. Увидев содержимое упаковки, смешно ойкнула, спешно обняла Эльвиру и в замешательстве заплакала. Та шутливо толкнула ее, дескать «Спокойно, не рыдай!», и довольная произведенным эффектом пустилась в сбивчивые объяснения:

– Ты ведь сама говорила, что несколько раз отправляла письма на «Звездный час» и очень хотела туда поехать. Пусть не выиграть, а, главное, ящик киндер-сюрпризов получить! Ну вот, можешь считать моего папика твоим личным Сергеем Супоневым.

Фая действительно очень давно мечтала об этих чертовых шоколадных яйцах!

– Это папа тебе столько денег дал? – шмыгнув носом, спросила она.

– Кто ж еще?

– Он знает, что ты их мне на подарки потратила?

– Да, но ничего страшного. Он даже рад. Ему главное, чтобы не на сигареты и наркотики. У его лучшего друга сын снаркоманился в старших классах, вот и папуля за меня дрожит. Что я спутаюсь не с теми людьми, СПИДом заболею и тэдэ. А ты ему всегда нравилась.

– Он на Кронштадтском заводе так много… получает? – осторожно спросила Фая.

– Нет, конечно, – хмыкнула Эльвира. – Он там уже тысячу лет не работает! Ваучеры удачно купил-продал, а потом денег занял тете Миле. Сестре его, помнишь? Занял в долларах в девяносто втором и потребовал тоже в долларах, только спустя полтора года. Сама знаешь, что за это время с рублем сделалось. В общем, тети у меня, считай, больше нет, зато папа ее доллары на рубли поменял и бизнесменом стал.

Она почесала нос и неохотно добавила:

– Папы, похоже, скоро тоже не будет.

– Что ты имеешь в виду?

– Мама разводиться с ним хочет. За тетю Милу простить не может. И за паркет. Его поменяли, пока мы с ней в Болгарии отдыхали. Хоть и старый был, но в хорошем состоянии, из красного дерева. Мама злится постоянно, что отец такие вещи ценит, а тот злится, что она не ценит его стараний. Как-то так…

Фая не знала, как поддержать и что говорить: в первый раз родители кого-то из ее друзей разводились, и сама она в похожей ситуации оказаться не могла – бабушка с дедом хоть и поругивались регулярно, но, понятно, ни о каком разводе не помышляли. И потом Эльвира совсем не походила на страдающего ребенка. Надувала пузыри из бледно-розовой жевательной резинки, не прекращала веселую болтовню и, казалось, все в ее жизни было хорошо. Даже очень хорошо. Настолько, что Фаю впервые с досадой подумала, что не какие-то миллионеры в телевизоре, а ее собственная подруга живет лучше, чем она. Нет, Фая не завидовала, но совершенно ясно осознавала теперь свое желание во взрослой жизни, – когда у нее будет зарплата, – иметь все то, что видела сейчас у Лебедевых: чтобы в холодильнике всегда были персики и виноград, чтобы она могла также модно одеваться, проводить каникулы в Болгарии и жить, в конце концов, в Санкт-Петербурге, а не в глубинке на границе с Монголией.

Из той поездки Фая вынесла кое-что еще. Следуя планам Светланы Викторовны, девушки отправились в Мариинский на «Щелкунчик», а двумя днями позже в театр имени Мусоргского на «Кармен». Балет всем очень понравился, а вот опера положенного впечатления на Фаю не произвела. Очень стараясь вслушиваться и разбирать слова, к концу первого действия она откровенно заскучала и в оставшееся время смотрела по большей части не на сцену, а на висящие над ней круглые часы. Требовались усилия, чтобы меньше ерзать на стуле от нетерпения.

Видя ее кислое настроение после представления, Светлана Викторовна спросила:

– Неужели тебе совсем не понравилось?

– Понравилось, но не очень.

Фае совсем не хотелось ее расстраивать и признаваться, что еле сдерживала себя, чтобы не клевать носом, поэтому поспешила добавить:

– Мне, наверное, не стоило читать программку до самого конца. Я ведь заранее узнала, что он ее убьет, и потом уже неинтересно было смотреть.

Светлана Викторовна посмеялась.

– Дружок, не обижайся, но ты просто-напросто не поняла, в чем прелесть. В оперный театр ходят не конец истории узнать, а слушать звуки: голоса, оркестр, солирующие инструменты. Я не предупредила, к опере должно быть натренировано ухо, и нет ничего удивительного в том, что тебе сегодня не понравилось. Почти уверена, если ты пойдешь на «Кармен» во второй, третий, четвертый раз, то с гораздо бо́льшим удовольствием будешь слушать уже знакомые тебе арии. Тебе сегодня какие-нибудь запомнились?

Фая вспыхнула и ничего не ответила.

– Ну а ты, Катюша, узнала что-нибудь из наших домашних пластинок? – обратилась Светлана Викторовна к дочери.

– Да, – махнула та головой. – «Хабанеру», «Куплеты Эскамильо» и еще другие, только не знаю, как они называются… Если запоют, подпою.

– Молодец! Думаю, «Хабанеру» Фая тоже сейчас вспомнит.

К тому часу прохожих на Итальянской было немного. Светлана Викторовна обернулась, и, убедившись, что их никто не услышит, игриво поглядывая на девочек, запела: «У любви, как у пташки крылья, ее никак нельзя поймать…»

– Тщетны были бы все усилия, но крыльев ей нам не связать… – подхватила ее Катя.

Они путали и забывали слова, меняя их кое-где на ля-ля-ля, и, разумеется, часто не попадали в ноты, но все же Фая припоминала уже казавшуюся знакомой мелодию, и, наблюдая за поющими мамой с дочкой, почувствовала, как нередко случалось в их компании, что-то вроде ревности. Теперь и ей хотелось натренировать свое ухо, полюбить оперу и знать не меньше, чем они – и композиторов, и музыку, и тексты известных арий. Следующие несколько дней она то и дело напевала про себя одну-единственную запомнившуюся строчку «у любви, как у пташки, крылья…» и, наконец, решилась попросить: «Светлана Викторовна, давайте еще раз на „Кармен“ сходим? Я видела в афише, ее в четверг снова дают».

Та улыбнулась, но ничего не ответила, а утром четверга вручила ей два билета: «Дружок, наш подарок – тебе и Елене Демьяновне. Сходите вдвоем с бабушкой, а мы пока ужин дома приготовим».

Закрывая вечером за ними дверь, Катя, немного смущаясь, посоветовала: «Если вдруг надоест слушать, как поют, просто начни наблюдать за музыкантами в оркестровой яме. Не заметишь, как время пролетит!»

Фая, справедливо полагая, что Елена Демьяновна вряд ли знала «Хабанеру», во время представления искоса посматривала на нее и каждый раз приятно удивлялась: давно бабушка не выглядела такой счастливой. Фае тоже на этот раз все нравилось, особенно то, что теперь она узнавала и пташку с крыльями, и Тореадора, а значит, могла относить себя к числу «просвещенных» зрителей, сидевших рядом с ней под огромной хрустальной люстрой в партере именитого театра великого и самого красивого города России.

В гардеробе, помогая надеть бабушке плащ, Фая в очередной раз с подкатившей к горлу обидой подумала, как ей хотелось бы снова жить в Петербурге. Хотя бы для того, чтобы чаще ходить в театр.

Я рассказываю вам об этом не потому, что Фаина связала свою дальнейшую жизнь и карьеру с музыкой. Нет, она не стала ни композитором, ни певицей, ни музыкальным критиком и даже не относила себя к большим знатокам оперы, предпочитая скромное «любитель». Однако спустя много лет, отвечая на часто задаваемые ей в интервью вопросы, суть которых сводилась к желанию узнать, что оказало существенное влияние на формирование ее характера и личности, она в числе прочего непременно упоминала любовь к классической музыке и театру, а потому никогда не забывала тот теплый светлый вечер на Итальянской, когда Светлана Викторовна напевала ей «Хабанеру», желая убедить послушать «Кармен» еще раз.

* * *

Возвращению в Бурятию Фая не радовалась и до самой осени хандрила, растревоженная вопросами, прежде ее не беспокоившими: за что судьба отняла родителей, почему закинула жить в такую даль и удастся ли теперь когда-нибудь из нее выбраться?

От грустных мыслей в начале учебного года помог отвлечься Леша Бурулев, новенький из параллельного класса. Первый раз она обратила на него внимание, увидев, как тот любезно держал дверь, пропуская девочек вперед. Так в школе больше никто не делал. Присматриваясь к нему на переменах, Фая заметила, что Лешу считали своим парнем даже самые видные, крутые ребята из одиннадцатых классов. Еще шептались, что он знает много важных людей в «квартала́х» – называемой так юго-восточной части города, где в середине девяностых было особенно неспокойно. Сапфировы и Венедиктовы жили в сорок втором квартале, Леша – в восемнадцатом. Фраза «знает авторитетных людей» имела там в то время весьма определенное значение.

Однажды утром Фая опоздала к звонку и, забегая повесить пальто в гардеробной, столкнулась с Лешей один на один. Тот завязывал шарф и, очевидно, не собирался идти на урок.

– Опаздываешь, красавица? – заговорил он непринужденно, словно с давней подружкой.

В первый раз кто-то из мальчиков обратился к ней словом «красавица», и хотя она догадывалась, что некоторые одноклассники считали ее красивой, но вот так, не стесняясь и очень по-взрослому, ей никто никогда не говорил. Фая замерла, по шее от ушей к скулам побежали мурашки.

– Ты сам разве не опаздываешь?

– Я решил прогулять. Хочешь со мной?

Она десятки раз проговаривала про себя кокетливые диалоги, представляя день их знакомства, но в тот момент до того растерялась, что выпалила первую пришедшую на ум любимую фразу тети Светы, жены дяди Володи: «С какой такой стати?!»

Парень не такого ответа ожидал, но в лице не изменился и, улыбаясь, продолжал глядеть Фае в глаза. Если бы он упрекнул ее за дерзость, она нашла бы, что сказать – извинилась или снова нахамила бы с горячки, – но, совершенно не зная, как реагировать на его лукавую, чуть снисходительную улыбку, почувствовала, что начинает краснеть, быстро прошмыгнула мимо и побежала в класс.

Снова и снова Фая прокручивала в голове их короткий разговор, мысленно воспроизводя голос Алеши, – так она решила его называть. Парень немного картавил, но даже этот дефект речи вызывал в ней умиление и раздавался в ушах приятным щекотанием. И пусть ей все еще было стыдно за свою грубость, ходить в школу с этого дня стало значительно интереснее. Она каждый день проверяла расписание и на переменах искала повод пройти рядом с кабинетом, где у него шли занятия. В столовой исподтишка наблюдала за ним, и, как только понимала, что он заканчивает обедать, быстрее справлялась со своей тарелкой, чтобы «случайно» столкнуться у выхода. Очень часто они оказывались совсем рядом и всякий раз друг другу улыбались. Алеша даже пару раз ей подмигнул, но первым больше не заговаривал. Через какое-то время томительные ожидания и безрезультатные игры в переглядки стали для нее по-настоящему мучительными, не терпелось что-то предпринять и снова оказаться с ним наедине.

Из всех общих знакомых свести их могла только Аюна Дашиева, знакомая Фае по конькобежной секции. Довериться ей стоило по двум причинам. Бесхитростная, без комплексов, пацанка, «отвечающая за свои слова», не слыла любительницей допытываться и распускать сплетни. Кроме того, она хорошо знала компанию Алешиных друзей, собиравшуюся по пятницам и субботам в «Костюмерке». Так в кварталах называли помещение костюмерной бывшей театральной студии, здание которой последние несколько лет пустовало. Только в танцевальном зале молодые парни проводили занятия по боксу, для своих. Тренер разрешал местной молодежи заходить в Костюмерку с черного входа и устраивать там вечеринки. Фае уже давно хотелось стать завсегдатаем этого легендарного места, но никто ее туда не приглашал.

После одной из тренировок она подловила момент, когда кроме нее и Аюны в раздевалке никого не осталось, и как бы между делом заметила, что немного знает Лешу Бурулева.

– Буруля, что ли? – Аюна хитро заулыбалась. – Сговорились, что ли? Он тоже недавно про тебя интересовался.

Фая с нетерпением ждала подробностей, но стеснялась их выспрашивать, а Аюна как ни в чем не бывало сосредоточенно протирала коньки. Заметив ее несчастный взгляд, усмехнулась и без обиняков спросила:

– Бегаешь за ним, что ли?

Фая лихорадочно соображала, что ответить: если скажет «нет», то скорее всего покраснеет, чем сразу же выдаст свое вранье, однако признаться смелости не находила, поэтому просто молчала, и чем дольше она молчала, тем яснее обеим становился ответ.

– Да ты расслабься! – добродушно махнула рукой Аюна. – Ну влюбилась. Чего особенного-то? Леха правда классный.

– И тебе он тоже нравится?

– Мне? Нет, конешн… Я с Баиром дружу.

– У него есть подруга? – задала самый волнующий вопрос Фая, уловив, что с Аюной можно говорить начистоту, без намеков и подводящих фраз.

– Сейчас нет. Встречался с Туяной Дондоковой, но они расстались. Крыса кривоногая.

Аюна, не пояснив, почему крыса, и не рассказав, что именно Алеша спрашивал о Фае, продолжила укладывать вещи в сумку.

– Хочешь, зайду за тобой в субботу? – спросила она уже у двери. – Вместе в Костюмерку пойдем. Там и пообщаетесь.

* * *

Костюмерка оказалась значительно большего размера, чем Фая себе представляла. Вдоль стен были расставлены длинные скамейки, по бокам огромные колонки. В правом углу напротив входа – исписанная ручкой парта, занятая двухкассетником с усилителем, старый диван для курток и кресло для диджея. Вместо люстры диско-шар, бродящий сиреневыми лучами в завесе сигаретного дыма. Собралось человек сорок-пятьдесят, возможно, больше. Фае казалось, что все они друг друга знали, и в то же время никакого особенного внимания на нее, как на новенькую, никто не обращал. Поначалу она смущалась, не понимая, как себя вести, что делать и о чем говорить, но вскоре смекнула, что робостью здесь никого не очаруешь и, чтобы стать своей, нужно быть смелее. Не отказываясь от пива и сигарет, вызывать к себе интерес, поддерживать разговоры и вливаться в компанию получалось легче. Чего ей не доставало, так это знания звучавших здесь песен: Фая имела весьма смутные представления о Курте Кобейне и Викторе Цое, а в Костюмерке рокеры пользовались почетом. Тем не менее это была ее первая в жизни «взрослая тусовка», и эйфория от мысли, что она теперь тоже взрослая девушка, отдавала приятным обжигающим холодком в желудке.

Алеша тоже был здесь, но заговорил с Фаей не сразу. Лишь поглядывал на нее время от времени и не отводил взгляд, если она когда-нибудь осмеливалась посмотреть ему в глаза. В такие моменты все внутри нее сжималось от волнения, но самообладание не подводило и никто не мог догадываться о ее переживаниях. Только Алеша каким-то образом все понимал. Ближе к полночи, когда гора курток на диване в углу стала уменьшаться, он подошел к Фае, приобнял ее и с той же манящей, властной интонацией, что и тогда в гардеробной, прошептал на ухо: «Я тебя провожу, не уходи». Она снова почувствовала, как закоченели от мурашек скулы и мочки ушей, но на этот раз не нагрубила от неожиданности, а загадочно улыбнулась и легким кокетливым движением коснулась указательным пальцем кончика его носа.

По дороге Алеша некрепко сжимал Фаину руку в своей. Она очень нервничала, думая, что ему, должно быть, неприятно чувствовать в своей мягкой теплой ладони ее холодные пальцы.

– Замерзла? – заботливо спросил он.

– Нет, не переживай. У меня часто такие руки, даже если мне совсем тепло. Давление низкое.

– Говорят, у кого холодные руки, у того горячее сердце, – произнес Алеша. Прозвучало немного киношно, но Фае так нравилась его хриплая картавая «р», что она не придала этому значения.

– Понравилось тебе в Костюмерке, принцесса?

– Да, конечно! Очень хотелось бы еще раз к вам прийти.

– Почему только раз? Если хочешь, каждые выходные буду брать тебя с собой.

Они многозначительно помолчали.

– И музыка тоже понравилась? – уточнил Алеша.

– Ну да, и музыка тоже… Что за ехидная улыбка? – Фая напряглась, почувствовав подвох.

Парень прыснул от смеха.

– Ладно тебе, я же видел, что ты и в словах, и в мелодиях путалась. Косила только под рок-фанатку.

– Да, я такое раньше не слушала… Из рока у меня ничего нет.

– Что понравится, скажи. Дам переписать.

Больше всего Фая терялась в ситуациях, когда выяснялось, что она знала меньше собеседника и не могла поддержать разговор. Поэтому тут же пообещала себе, что скоро выучит все рок-хиты последних лет наизусть, и поменяла тему:

– Почему вам разрешают проводить там дискотеки? Даже пить и курить?

– Потому что я хорошо знаю тренера. Грамотный парень.

На вечеринке у Фаи сложилось впечатление, что многие ребята именно Алешу считают главным, и сейчас, когда он держал ее за руку, ей было чертовски приятно получить подтверждение своим догадкам и захотелось услышать об этом еще раз:

– Значит, именно благодаря тебе у всех есть Костюмерка?

– Ну да. Еще Настя-Бандитка и Батоха в теме. Видела их?

– Да, Аюна меня с ними познакомила.

– Аюна молодец, наша девочка. А с Настюхой и Батохой аккуратнее будь. Они ребята серьезные, с ними не все шутки прокатят. Многих пацанов в кварталах знают. И положенцев тоже.

– Каких еще положенцев? – удивилась Фая.

– Ты не знаешь, кто такие положенцы? Малышка. Я тебе в другой раз объясню. Расскажи лучше о себе.

Алеша потянул ее за руку, крепко обнял, обхватив со спины вокруг талии, положил подбородок ей на плечо, и так, прижавшись друг к другу, они продолжили путь. Его умелые ненавязчивые движения и ловкость, с которой он подстраивался под ее шаги, ненадолго озадачили Фаю (с кем парень научился так обниматься?), но она предпочла об этом не думать и решить более срочный вопрос: целоваться с ним сегодня или нет.

«Все происходит слишком быстро. По всем правилам неправильно позволять себя целовать на первом же свидания. Только разве оно первое? Как же тот разговор в школе, после которого Алеша при каждой встрече смотрел на меня, как на свою девушку? Он ведь так и сказал сегодня: «Будем каждые выходные вместе ходить в Костюмерку». Получается, он уже считает нас парой, а если мы – пара, то глупо не целоваться. Сегодня начать или после третьего официального свидания, какая разница?»

Они подошли к ее дому. Пятиэтажка спала, ни в одном окне свет не горел. Лампочки в подъездах и уличных фонарях давно выкрутили или разбили, двор освещала только луна. Привет хулиганам и коммунальным службам, место первого поцелуя все равно навсегда запомнится самым романтичным на планете!

Фая медленно, стараясь не издать ни малейшего звука, повернула ключ в замке, затем аккуратно, удерживая пальцем собачку, закрыла дверь и на цыпочках пошла к свою комнату.

– Доча, это ты? – громко прошептала из спальни Вера Лукьяновна.

– Да, баб Вер, все в порядке. Меня проводили. Спи. Спокойной ночи!

Ни в коем случае нельзя, чтобы бабушка или, боже упаси, дед подошли сейчас к Фае близко: это у нее в животе и на губах словно распустились ромашки, а волосы и одежда на квадратный метр шибали в нос дешевыми сигаретами.

* * *

– Какая у тебя любимая группа? – на следующей тренировке спросила Фая у Аюны.

– Я – фанатка «Агаты Кристи», – гордо заявила та. – У «Арии» несколько вещей просто обожаю. «Нирвана», «Металлика», конечно. Кинчев…

– А что Алеша слушает?

– Буруль много музыки знает. Он же на гитаре играет.

Аюна задумалась.

– Вообще, он у тебя поспокойнее темы предпочитает, философские. «ДДТ», «Чижей», «Сплинов» каких-нибудь. «Калинов мост». «Наутилусы». Ну и классика: Цой, «Машина времени», «Аквариум» – по ним все фанатеют.

– Есть у тебя их сборники? – поинтересовалась Фая.

– Не все, конечно, но кое-что есть.

– Дашь мне переписать?

– Без базара. А ты мне что?

– У нас дома только дедушкин шансон и моя попса, – смущенно призналась ей Фая. – Ты же не будешь Вику Цыганову и «Союз 16» слушать?

Девчонки расхохотались. Смахивая с уголков глаз выступившие от смеха слезы, Аюна дружелюбно сказала:

– Круга могу послушать, если есть. Но ты, конечно, лохуша! Я дам что-нибудь переписать под честное слово, но тебе надо бы самой несколько альбомов купить, чтобы обмениваться. Кассеты денег стоят, никто их просто так не раздает.

– Да понимаю я… Куплю обязательно, только не знаю, что именно. Съездишь со мной на «Восточные ворота»?

– Ага, без базара. Только не в эту субботу: после школы будет сходка в Костюмерке, передачку собираем.

– Передачку? – изумленно переспросила Фая. – В тюрьму, что ли? Кому?

– Ты чего на шепот перешла? – так же шепотом передразнила ее Аюна. – Не знаю кому. У Насти-Бандитки спроси.

– Мне разве тоже приходить?

– Конечно, приходи, если хочешь в самую тусу затесаться.

Много позднее взрослая и законопослушная Фаина Сапфирова не могла себе объяснить, откуда у нее, пятнадцатилетней девочки, прилежной ученицы из хорошей семьи, возникло желание помогать мелкой кварталовской шушере собирать передачку неизвестному бандиту. Помнила только, что, когда Аюна предложила в этом участвовать, она ни секунды не сомневалась, что ей по-настоящему повезло познакомиться с нужными, «авторитетными» людьми и что ни в коем случае нельзя это везение упускать.

– Аюн, а что нести-то?

– Обычно деньги, сигареты несут. Тушенку бурятмяспромовскую. Консервы, короче.

– Сколько денег?

Аюна неопределенно пожала плечами, дескать, «обязаловки» нет, каждый приносит сколько может.

* * *

Дома Фая пересчитала свои сбережения. Не балуя ее большими суммами, мелочь на карманные расходы Михаил Васильевич регулярно давал. Она не понимала, достаточно ли того, что ей удалось накопить, для вклада в передачку, но все же отсчитала несколько купюр на покупку одной аудиокассеты, а остальное решила отдать в общаг.

В тот день в Костюмерку пришли далеко не все, но Алеша, Аюна и ее парень Баир там были.

– Ты тоже? – удивилась присутствию Фаи Настя-Бандитка. – Ну давай, что там у тебя?

Та послушно вручила ей деньги, пачку «Родопи», которую дядя Володя когда-то давно у них забыл, шесть банок тушенки, три сайры и две морской капусты. Консервы бабушка покупала коробками, никому бы в голову не пришло их пересчитать и заметить пропажу.

– Хорошо, – скупо похвалил Бато. Более эмоционально он, как правило, не выражался.

Эта пара выглядела постарше других ребят, но, похоже, никто точно не знал, сколько им лет. Улыбались они редко, над общими шутками тоже почти никогда не смеялись, а если и бывало, то получалось у них, как у гиен. Курили где хотели, от взрослых не прятались – даже днем сидели на корточках у подъезда, длинно затягивались и выпускали кольцами дым, запрокидывая голову назад.

– Кому эта передачка? – полюбопытствовала Фая.

Бато долго посмотрел на нее, сплюнул, растягивая слюну, прошелся языком по верхним зубам, но в конце концов ответил:

– Корешам Печкаря.

Декабрь выдался морозным и приятно свежим. Светило в небе и блестело в снегу начавшее закат полуденное солнце. Алеша и Фая, веселясь, шагали по дороге, то и дело, сворачивая на обочину, где сугробы оставались нетронутыми – в такие приятно глубоко и мягко проваливаться до самого края голенища сапог.

– Ты знаешь, кто такой Печкарь? – вдруг серьезно спросила девушка.

– Ага, знаю. B сорок втором живет. Года три назад освободился. Он, кстати, положенец.

К тому времени Фая уже понимала из разговоров значение этого слова: что-то вроде смотрящего за районом, уважаемого в бандитской и около нее среде местного авторитета.

– Ты его когда-нибудь видел, Алеша?

– Даже разговаривал несколько раз. Геха меня с ним познакомил.

– За что посадили его друзей? Тех, для кого передачка.

– Магазин хозяйственный подожгли.

– Понятно… Ну и как тебе этот Печкарь? О чем ты с ним говорил? – допытывалась Фая, стараясь уразуметь, что ее Алеша мог обсуждать с такими людьми.

– Он в основном с Гехой говорил, не со мной, – замялся парень. – А вообще, Печкарь – мужик мудрый, интересно слушать. Я тебе его покажу, он часто проезжает по твоей улице. Ты сама наверняка видела. У него Камрюха праворульная, белая. Номер один два три.

* * *

«Восточные ворота», ставшие главным улан-удэнским символом стихийных рынков 90-х, были и излюбленным местом среди подростков, слонявшимся здесь зачастую просто так, «позырить», без цели или возможности что-то купить. Аюна уверенно вела Фаю по знакомым торговым рядам, пока они не подошли к большому прилавку с аудиокассетами.

– Вот здесь есть все, что нужно. Качество приличное, хоть и не студийное, – заверила Аюна. – Выбирай.

«Как же это сделать?», – думала Фая, ведь самой ей хотелось сборник Линды, но уже было стыдно ходить в Костюмерку, не зная слов песен «Кино» и «ДДТ», при этом Алеше намного очень нравились «Чайф» и «Чиж», a денег у нее хватало только на одну кассету.

Чтобы облегчить себе задачу, она решила отложить «обязательные» альбомы в сторону. Получилось девять. «Сейчас я уберу четыре, что могут подождать, потом еще какие-нибудь три не самые срочные, а потом брошу монетку». Мучаясь выбором, Фая перекладывала с места на место кассеты, пока случайно не уронила взгляд на рукав своей шубы. В этот самый момент в голове и щелкнула мысль: рукав был достаточно широким и свободным для того, чтобы незаметно спрятать в него кассету. Она посмотрела на продавщицу. Та грела руки алюминиевой кружкой с горячим чаем и переговаривалась с хозяйкой соседнего прилавка. Аюна сосредоточенно разглядывала постеры с зарубежными металлистами. Фая слышала, как бешено билось ее сердце, отдавая пульсом в горло, чувствовала, как тяжелеют ноги, становясь совсем ватными и непослушными, но понимала, что, если не выдавать волнения, никто ничего заподозрит и что исполнить задуманное на самом деле очень легко. Улучив момент, она сделала это – аккуратно, прикрывая запястьем, подвинула в рукав ближайшую из отобранных ею кассет, задумчиво пощелкала пальцами, надеясь обратить внимание на свою пустую ладонь, а затем неторопливым движением убрала ее в карман и позволила добыче упасть из рукава на дно кармана. Выждав несколько секунд, вытащила руку, взяла ею другую кассету и окликнула продавщицу: «Извините, я хотела бы купить вот эту!»

Аюна в конце концов ткнула пальцем в плакат с Кипеловым, девочки заплатили и ушли: Фая – на подкашивающихся ногах. Ее отпустило только в автобусе, когда рынок скрылся из виду, после чего она осмелилась показать подруге две кассеты.

У той округлились глаза:

– Украла, что ли?

Не хотелось положительно отвечать на такой вопрос.

Аюна захохотала:

– Малышка, а ты перспективнее, чем кажешься! Расскажи!

Фая принялась объяснять, пожалуй, и самой себе тоже, почему ей это пришло в голову и как удалось провернуть. Она уже собиралась пожалеть обо всем и корить себя за содеянное, однако Аюна так неподдельно ею восхищалась, что Фая отмахнулась от угрызений совести, и уже через пару минут обе заливисто смеялись.

– Слушай-ка, – неожиданно серьезно произнесла Аюна. – Получается… Получается, будь карман твоей шубы больше, ты бы могла стырить не одну, а две или даже три кассеты?

– Да, две или три было бы заметно.

– Так давай расспорим карман твоей шубы, сделаем его глубже и снова наведаемся к этой вороне на следующих выходных! Я буду разговаривать с ней и отвлекать, а ты дело делать! Мы, конечно, купим что-нибудь одно, для отвода глаз, чтобы подозрений не вызывать.

Фая молчала.

– Представь только, – убеждала Аюна, – сколько времени тебе еще понадобится, чтобы честно накопить на приличную коллекцию рока? А так мы за пять ходок тебя укомплектуем.

Ничего похожего на энтузиазм подруги Фая не испытывала, но идея похвастаться перед Алешей завидной коллекцией рока ее воодушевила. И потом, думала она, на прилавке так много кассет, что унеси хоть пятьдесят за один раз, продавщица не заметит пропажи. Пятьдесят за один раз они, конечно, не унесли, но к концу марта у нее в комнате красовалась подборка из тридцати двух кассет, из которых заплатила она только за шесть. Потом носить шубу стало уже слишком жарко, а ее осеннее пальто было без карманов.

* * *

– Почему ты никогда не рассказываешь мне про Бурулева? – как-то вечером ревниво спросила Катя.

Фая и в самом деле не делилась с ней подробностями своей первой любви. Сначала не была уверена, разрешат ли ей приводить Катю в Костюмерку, а потом решила, что та наверняка и не захочет туда ходить. Во всяком случае, очень многое бы там не одобрила.

– У нас все хорошо. Мы встречаемся… Я просто не знаю, как рассказывать, чтобы не звучало так, будто хвастаюсь.

– И что, ты прямо влюблена? – скептично уточнила Катя.

– Ну да… Леша хороший.

– У нас попугай тоже так про себя говорит.

Фая улыбнулась шутке. Волнистый попугайчик Венедиктовых действительно постоянно повторял одну и ту же фразу «Гоша хороший». Получалось очень напыщенно и смешно, но сравнение Алеши с попугаем ее все же задело.

– Он тебе не нравится, да?

Катя почесала нос:

– Я понимаю, почему ты на него запала. Просто мне не нравятся такие парни… Которые всем нравятся и знают об этом. И про связи его разное говорят…

– Да, у него всякие знакомые есть, но Алеша правда хороший! Ухаживает очень красиво. В музыке разбирается. На гитаре играет. Шутит весело. Его правда многие уважают…

Других аргументов у Фаи не нашлось, и она сникла.

– Вы уже целовались? – спасла ситуацию Катя.

– Угу.

– И как это? Расскажи!

– Мягко… Мокро… Ну вот.

Фая разозлилась на себя за неспособность подобрать подходящие слова, чтобы описать подруге волнующие, ни с чем не сравнимые ощущения от поцелуев с Алешей, но та вдруг отчего-то утратила интерес к их разговору.

– Ты не хочешь, чтобы мы встречались?

– Почему же? – отрешенно отозвалась Катя. – Встречайтесь. Пока в школе учимся. Ты же замуж за него потом не выйдешь.

То, что ей, по-видимому, казалось очевидным, дошло до сознания Фаи в виде оформленной мысли только сейчас. И спорить было бессмысленно. В глубине души она и сама знала, что их отношения с Алешей временные и закончатся, самое позднее, с последним звонком в одиннадцатом классе. Думая о приближающемся студенчестве, Фая представляла себя в другом городе с другим, еще незнакомым ей молодым человеком – точно не с Алешей. Она предпочла глубоко не копаться в себе, чтобы понять, как можно быть искренне влюбленной на заранее определенное время, и посчитала более разумным сейчас не расстраивать себя, а уцепиться за мысль Кати: если отношения не дойдут до свадьбы, то и не очень важно, насколько Алеша хороший.

* * *

Самооценка не всегда следует единой логике, и в одном человеке порой прекрасно соседствуют милосердие и жестокость, сострадание и надменное безразличие, великодушие и паскудная мелочность. Мы можем долго не замечать в себе таких противоречий: руководствоваться высокими постулатами и не смущаться самых низменных мыслей, восхищаться достойным уважения в других и не осуждать себя за дурное. Так и Фая не сопоставляла образ жизни «авторитетов» Алеши, ее собственное участие в сборе передачки безусловным бандитам с ее же представлениями о правильном и хорошем, почерпнутыми из книг и занятий со Светланой Викторовной. Не беспокоясь о том, что воровала товар у простоватой, с обмороженными руками торговки в растоптанных китайских «дутиках», она с упоением читала классиков, сопереживала несчастьям их героев и активно участвовала на уроках в разборе произведений, осуждая слабости и постыдные поступки литературных персонажей.

Лишь однажды ее успехи в школе стали предметом обсуждения в Костюмерке. На просьбу одолжить зажигалку быстрее всех откликнулась Настя-бандитка и, пока Фая прикуривала, с издевкой заметила:

– Удивляешь ты меня, Фаина. До тебя в наш стан отличницы не захаживали.

– Я не отличница, – пытаясь сохранить лицо и спокойный голос, возразила Фая.

– Может, не отличница, но по математике шаришь и сочинения всякие лучше всех строчишь, – вставил Настин воздыхатель Макс Болдырев.

Фая предполагала, что рано или поздно ее в чем-то подобном упрекнут. Как бы весело ей ни было проводить время в этой компании, так же было ясно, что вряд ли здесь кто-то еще, кроме нее, увлекался упрощением алгебраических выражений и читал «Сагу о Форсайтах».

– Да. Мне нравится, – просто, но твердо произнесла она и, затянувшись сигаретой, отвела глаза, намекая, что хотела бы сменить тему.

– Не юли! – мерзко усмехнулся Макс. – Известно, что ты любимица училки по лит-ре. И французский с ней учишь.

Поддержка неожиданно пришла от Бато. По обыкновению сплюнув, чтобы подчеркнуть значимость своих слов, он огрызнулся на Макса, как на Моську:

– Че докопался-то? Получается у девки, пусть шпарит! Сам двух слов связать не можешь, даже по-русски, ну и помалкивай.

Настя, согласившись, презрительно зыркнула на поклонника, перевела на Фаю взгляд, в котором теперь мелькало что-то вроде уважения, подмигнула и больше разговор об учебе с ней не заводила.

* * *

Вскоре после разговора с Алешей про Печкаря Фая сообразила, о ком именно шла речь. Она действительно уже его видела и запомнила как странного водителя на белой «Тойоте», имевшего обыкновение ездить на небольшой скорости и внимательно, даже слишком внимательно, разглядывать прохожих. Ей и прежде было неприятно, когда он, проезжая мимо, всякий раз нахально и долго смотрел прямо в глаза, но с тех пор, как выяснилось, что этот самый тип и есть Печкарь, к некомфорту добавилось беспокойство. Казалось, он запомнил ее и узнает. Однажды вечером, возвращаясь домой после тренировки, Фая заметила вдалеке его приближающуюся навстречу машину. Не желая в очередной раз почувствовать, как он раздевает ее взглядом, она присела перевязать шнурки так, чтобы не видеть его совсем, даже боковым зрением. «Тойота» неожиданно остановилась прямо около нее. Понимая, что не сможет поправлять ботинки бесконечно, девушка поднялась.

– Куда идем? – спросил Печкарь.

– С тренировки, – пробормотала Фая, показывая висящие на плече коньки.

– Садись. Подвезу.

У него были холодные серые глаза, точно такие, какие она представляла у самых расчетливых безжалостных убийц.

– Что молчим? – послышались недовольные нотки.

Только начинало смеркаться, но на улице уже не было ни души. Если позвать на помощь, никто не услышит. Ей стало трудно дышать, испуг бешеным пульсом застучал под ребрами. Если придется убегать, то не хватит сил даже просто оторвать ступни от земли и сделать хотя бы шаг! Ноги словно густая вата.

– Спортом занимаешься? Молодец. Двести метров за сколько бежишь?

В тот самый момент, после проявленного бандитом вполне человеческого интереса, Фаина набралась неизвестно откуда взявшейся решимости и приказала себе во что бы то ни стало перестать его бояться. «Он со мной просто разговаривает и через пару минут поедет дальше своей дорогой. Даже если этот оборотень задумал что-то плохое, то молчание точно не поможет, а вот если нормально с ним поговорить, то, скорее, отстанет. Начнет приставать, ударю лезвием конька по виску».

– Не знаю, у нас нет норматива на такую дистанцию, – переведя дыхание, ответила она и заставила себя улыбнуться.

– Вот те раз. Ну километр?

– По-разному. Лучший результат – минута пятьдесят семь.

– Молодец.

Снова молчание.

– А я тебя знаю, – дружелюбно заговорил Печкарь. – Ты Лехи Буруля подружка.

– Да мы дружим, – подтвердила Фая и, немного погодя, добавила: – Я тоже вас знаю. Алеша мне рассказывал.

– Перспективный пацан. Далеко пойдет. Пока только неясно, куда его направим.

Он махнул головой на соседнее кресло:

– Ну так что, садись. Подброшу тебя, куда надо.

– Нет. Спасибо. Я к незнакомым в машину не сажусь.

– Правильно, к незнакомым не стоит. Но ведь я тебя знаю, ты меня знаешь – выходит, знакомы. Садись!

Фая категорично покачала головой:

– Мне идти совсем недалеко осталось. До следующего перекрестка, а там сразу за углом.

– Ну нет, так нет. У нас все добровольно, – смирился авторитет, с ироничной улыбкой заводя машину. – Ладно. Бывай. Бурулю привет.

«Тойота» уехала.

Фая все еще пребывала под впечатлением от его обволакивающего приглушенного голоса. На удивление, говорил Печкарь без понтов, не плевался и не матерился, как постоянно делал Бато. Не будь у него этих пронизывающих до костей волчьих глаз, так совсем обычный, даже располагающий к себе дядька.

Она продолжила свой путь и через несколько метров услышала, как кто-то звал ее по имени. Обернулась и увидела бегущую к ней Катю.

– С кем ты только что разговаривала? – запыхаясь, взволнованно спросила подруга, когда они поравнялись.

– Ты вряд ли его знаешь, – устало вздохнула Фая.

– Конечно, знаю! Это же Печкарь, положенец, он в тюрьме сидел. С ума сошла общаться с такими людьми!

Выходит, Фая заблуждалась, полагая, что в Катином мире обитают исключительно Чайковские, Тарковские и Мережковские – положенцы туда тоже пробрались.

– Ого! – не сдержав удивления, воскликнула она. – Какая ты у нас, оказывается, прошаренная!

– Ты хоть знаешь, курица, почему его так называют? – Кате не понравилось, что ее беспокойства не принимают всерьез.

– Понятия не имею. Не нервничай, мы просто поговорили пару минут и все.

– А я знаю! Мне сестра двоюродная рассказывала. Потому что он какого-то человека убил и в печке сжег!

История про сожженный в печи труп отнюдь не была веселой, но Фая снова не удержалась от иронии:

– Кать, это ж я с Печкарем разговаривала, не ты! Ты-то и словом с ним не обмолвилась, так чего дрожишь, как осенний лист?

На самом деле ee реакцию она понимала, ведь несколько минут назад сама едва не упала в обморок от страха и все еще чувствовала приятное возбуждение от мысли, что преодолела его. В конце концов не каждая школьница смогла бы взять себя в руки и беседовать с заправилой квартало́в так же достойно: непринужденно и без заискивающего, лебезящего кокетства.

С того дня Печкарь всякий раз ее приветствовал, поднимая от руля и задерживая в воздухе правую кисть, но с предложением подвезти больше не останавливался, а где-то через год совсем исчез из виду. К тому времени Фаю уже не слишком интересовала его персона, как и то, был ли он арестован, убит или просто куда-то переехал. И все же свою детскую мимолетную встречу с бандитским авторитетом она вспоминала позднее не один раз. Сравнивала их короткий, ничего не значащий для обоих разговор с прививкой от девчачьей паники – вакциной, благодаря которой ей, уже в других обстоятельствах и с другого рода людьми, легче удавалось не робеть и усмирять подступающее оцепенение, а в некоторых случаях и откровенный страх.

* * *

На следующий день Светлана Викторовна попросила ее зайти к ней в кабинет после занятий.

– Дружок, у тебя все в порядке? – начала она обеспокоенно. – На тебя жалуются учителя по физике и химии. Говорят, ты часто пропускаешь и совсем не готовишься к занятиям.

Фая приуныла, хотя и ожидала, что рано или поздно подобный разговор у них состоится. Она бы предпочла выслушать замечания от любой другой преподавательницы, – пусть бы сама директриса вызвала ее к себе вместе с бабушкой и дедушкой, – но только не от любимой наставницы, чье мнение считала важнее всех прочих. Еще больше удручало, что приходилось объясняться перед ней не в роли мамы Кати, ставшей и Фае почти родной, а как перед классной руководительницей, повод для недовольства у которой действительно был.

– Светлана Викторовна, если честно, мне это все совсем неинтересно. Вот представьте только себе – нисколечко. Я решила наверняка, что не буду ни физиком, ни химиком и что для поступления в институт мне эти предметы точно не потребуются. Поэтому не хочу больше тратить на них время. Не вижу смысла. Вот.

– Я все понимаю, но неужели мне нужно напоминать тебе, как нашим двоечникам, что ученики не могут решать, какие предметы им изучать, а какие нет? Есть обязательная школьная программа, ее должны выполнять все без исключения. Тебе осталось учиться в школе чуть больше года, а потом, в институте, сможешь благополучно забыть весь курс и физики, и химии.

Выражение лица Фаи не оставляло сомнений, что аргументы ее не убедили, и Светлана Викторовна добавила:

– Лучше все же не забывать, потому что даже в рамках этих бесполезных, на твой взгляд, предметов, вы изучаете базовые вещи, которые нужно знать каждому претендующему на звание интеллигентного человеку.

– Но ведь я уже знаю, что такое таблица Менделеева, Н₂O и лакмусовая бумажка, а без формул, валентности и свойств углерода интеллигентный человек, согласитесь, может обойтись…

Фае не нравилась напряженность их разговора, и она попробовала добавить ему привычной домашней фамильярности:

– Светланочка Викторовна, вы ведь не хуже меня знаете: тройки мне в любом случае поставят, а на медаль я все равно не претендую. Вот и скажите, зачем тратить время на то, что мне неинтересно?

– О твоем свободном времени и интересах я тоже хотела поговорить, – ответила та тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – До меня доходят слухи, что в твоем круге общения есть персонажи, с которыми тебе не следовало бы дружить. Это если мягко выражаться.

Девочка вспыхнула:

– Вы уж извините, но круг общения не регулируется обязательной школьной программой, и ученики могут сами решать, с кем им следует дружить, а с кем нет. Это если как есть выражаться.

Светлана Викторовна изумленно приподняла брови и на этот раз ничего не отвечала. Фая и сама не ожидала от себя такой резкости, но связав укор в свой адрес с тем, что лишь накануне Катя видела ee с Печкарем, здорово на нее разозлилась и выдавала сейчас в свою защиту все, что приходило на ум.

– Я понимаю, почему вы не беспокоитесь по поводу Катиных подружек: они у нее все хорошие… И все одинаковые! А мне интересно с разными людьми дружить. Так можете ей и ответить!

– Ответить? – озадаченно переспросила Светлана Викторовна.

Сообразив, что сглупила, нахамила, напрасно заподозрила подругу и к той наверняка теперь тоже будут вопросы, Фая раскраснелась и понуро молчала.

– Фаечка, ты, возможно, права – не мне выбирать, с кем тебе дружить, советы давать. И все же я беспокоюсь за тебя, – не как учительница, а как друг. И… Хотела бы поговорить с твоей бабушкой.

– Сама с ней поговорю, – угрюмо буркнула Фая, обидевшись на сей раз за то, что наставница не посчиталась с ее, пусть грубым, но все же мнением, a пожелала продолжить обсуждение со старшими родственниками.

* * *

– Ялэ-ялэ… – укоризненно покачала головой Вера Лукьяновна, выслушав рассказ внучки.

В семье никто не знал бурятского языка, однако когда бабушка была удивлена или расстроена, то протяжно приговаривала «ялэ-ялэ», что переводилось бы на русский как «ай-ай-ай». Крайнюю степень недовольства она выражала восклицанием «Ялэбда хэрглэбда!», означавшим что-то вроде нашего «Вот е-мое!»

– Ну почему ялэ-ялэ, баб Вера? – насупилась не нашедшая поддержки Фая. – И смотреть на меня так не надо! Я же извинилась перед ней.

– Извинилась – это хорошо. Плохо, что не захотела услышать и сейчас не пытаешься понять, что тебе Светлана Викторовна толковала.

– Что слушать-то, если она по сути не права?! Критикует моих друзей, совсем их не зная! Откуда у нее уверенность, что мне не следует с ними дружить? Вот я их знаю! Может быть, они не так примерные ученики, как мы с Катей, но у них другие хорошие качества есть, точно тебе говорю! – горячилась Фая.

– Чего громыхаешь на всю округу? Я еще не оглохла, – беззлобно осекла ее Вера Лукьяновна. – Примерная ученица, говоришь… Почему же учителя в таком случае на тебя жалуются?

– Так только по физике и по химии! Мне это не понадобится для поступления.

– То есть, ты уже решила, на кого будешь поступать?

– Да. На сценариста. Или журналиста.

– Ишь че придумала, скажите на милость… – опешила бабушка. – Откуда такие профессии-то взяла? Из телевизора?

– Почему сразу из телевизора?

– А где ты в Улан-Удэ живого сценариста видела?

– В Улан-Удэ не видела, но они же где-то есть… – замялась Фая.

– Космонавты тоже где-то есть!

– Баб Вера, но журналисты-то – не космонавты. Их много, даже у нас, в Бурятии. Кто-то же работает в издательствах, газеты печатает каждый день.

– И что это за люди? Чему они учились, как живут? Тебе известно?

– Нет, но узнаю.

– Сначала профессию приличную получи, потом узнаешь, – отрезала Вера Лукьяновна.

– Какую такую приличную?

– Понятную всем. Врач, например.

– Так я ж сказала, что не люблю химию! – возмутилась Фая. – И лечить никого не хочу. Тела голые щупать… Уколы в жопу ставить…

– Можно и не щупать. Можно, например, в аптеке работать. Хорошая, женская профессия. Чистенько все, аккуратненько.

Бабушка поднялась из-за стола выключить закипавший на плите чайник.

– Чаю хочешь? – не поворачиваясь, спросила она у внучки.

– Баб Вера, я не хочу в аптеке работать, – упрямо сказала та.

Вера Лукьяновна добродушно засмеялась:

– Не хочешь – не будешь. Это уж мои фантазии. Мне самой всегда хотелось.

Она снова села за стол, забелила свой чай молоком и с наслаждением сделала глоток.

– Крепкий. Хороший нынче дед купил. Надо запомнить, что за пачка.

– Значит, не станешь меня больше из-за Светланы Викторовны ругать? – пользуясь моментом, плутовато уточнила Фая.

– Я и не ругала, – серьезно ответила бабушка. – Только не жди, что на твою сторону встану. По мне, так она все правильно говорит. И по учебе, и по друзьям твоим.

– Только ты, пожалуйста, не убеждай меня с ними не общаться! Вы обе просто не понимаете! Мне с ними весело, есть чему поучиться… Их вся школа уважает, потому что рассуждают они по понятиям. Знаешь это выражение?

– Знаю-знаю, я телевизор-то смотрю, – устало покивала головой Вера Лукьяновна и, неторопливо разворачивая обертку конфеты «Буревестник», сказала: – Ты утром учительницу не слушала, a сейчас меня не слушаешь. Все свое талдычишь.

Фая притихла. Бабушка продолжала:

– Не знаю, что там у тебя за новые товарищи, и лезть не буду. Ты девка умная, сама разберешься, если что не так. Только вот зря не слушаешь советы людей, которые тебе добра желают. Они могут ошибаться, а могут ведь и дело говорить! Ты сначала дослушай, все взвесь, потом спорь. Критикуют тебя – тоже слушай! Не будь, как дед с Володькой: слово вам скажешь, вы сразу десять в защиту. Нет чтоб уши навострить, обмозговать, может, и в самом деле что-то неправильно делаете, да не замечаете. Вот, Светлану Викторовну взять. Она учить тебя умные книжки читать, и тебе нравится их потом с ней обсуждать – разбираться, как жить достойнее, правильнее. Ты все вроде бы на ус мотаешь, а замечания тебе не сделай! Только хорошим человеком, доча, не стать, если ничего в себе не исправлять. Плохое нам изначально свойственно и может с годами только процветать, если его не искоренять. Самому его бывает сложно заметить, поэтому советы и критику надо слушать. Ты ведь хочешь быть хорошим человеком?

– Конечно, – хмуро отозвалась внучка. – Как и все.

Вера Лукьяновна грустно улыбнулась:

– Зря ты, доча, думаешь, что все люди стремятся быть хорошими и жить порядочно. Многие об этом вовсе не задумываются, а многие знают, как по-людски, правильно, но поступают, как им больше нравится, выгоднее. Сама-то, Фаина, как считаешь, всем твоим друзьям важно вырасти порядочными?

Ответ напрашивался, но его совсем не хотелось озвучивать. С бабушкой часто так бывало: вроде бы и не скажет ничего особенного, а удивит новой мыслью, которая при всей своей очевидности почему-то прежде не приходила Фае в голову.

* * *

Однажды вечером Михаил Васильевич зашел к ней в комнату и вручил увесистый конверт с необычными марками, проштампованный в нескольких местах цветными печатями разных цветов и алфавитов.

– Смотри-ка, все по-иностранному написано, – не скрывая любопытства, заметил дед.

Это было письмо от Соу Минамо. Он отправил несколько фотографий и небольшую записку, в которой писал, что не забыл своих очаровательных попутчиц и с удовольствием посылает им небольшое напоминание об их поездке по Транссибирской магистрали. Рассказывал о своих планах на следующее путешествие в Россию и просил сообщить, если девушки когда-нибудь надумают посетить Японию.

Нежданнее и радостнее за последнее время, пожалуй, ничего не произошло. Фая просто сияла от мысли, что у нее есть друг в другой стране, который, оказывается, тоже не забыл их встречу и даже предлагает приехать к нему в гости.

Она поспешила показать письмо Венедиктовым и, возвращаясь от них, встретила Алешу, Бато и Настю-бандитку. Те в компании двух парней, тоже знакомых ей по Костюмерке, курили на крыльце бывшего молочного магазина и обсуждали драку накануне вечером в пельменной. Фая, не испытывая никакого желания вникать в эту историю, терпеливо ждала, когда можно будет поделиться своей.

– Ребят, представляете, – решилась она, наконец, поменять тему разговора, – Я сегодня получила письмо от японца! Помнишь, Алеша, я тебе рассказывала? Он вместе с нами прошлым летом в поезде ехал, в Токио живет. Такой молодец, не забыл нас и даже в гости зовет. Фотографии отправил…

Чем с бо́льшим энтузиазмом Фая рассказывала про своего занимательного попутчика, тем больше уныния выражали лица ее приятелей. Заметив это, она оборвала себя на слове, повисла неприятная тишина. Алеша тоже молчал. Наконец, Бато нарочито равнодушно произнес: «Ну че, угарно тебе!», сплюнул и вернулся к обсуждению вчерашней потасовки.

Фая, закипая и едва сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего, сказала, что спешит, и пошла в сторону дома. Через несколько метров ее догнал Алеша.

– Я тебя провожу? – спросил он. В голосе послышалось неловкое извинение.

– Провожай, только мне больше не хочется разговаривать.

Она очень злилась на него. Не только за то, что он не проявил никакого интереса к письму из Японии, но и за то, что вообще, как ей теперь представлялось ясным, мало чем интересовался. «Только и думает, как стать авторитетом среди этих недоделанных бандитов на корточках!» – ругалась про себя Фая.

Они, не говоря друг другу ни слова и даже не держась за руки, дошли до ее подъезда, и остановились на том же самом месте, где когда-то в первый раз поцеловались. Только теперь Алеша не решался прикоснуться к ней, а ей по-настоящему хотелось, чтобы он скорее попрощался и больше никогда не приходил.

– Ну я пошел? – наконец, спросил парень.

Фая утвердительно кивнула, рассеянно скользя взглядом по пустым без единого цветка клумбам.

– В пятницу, как всегда? Зайду за тобой?

Она медленно подняла на него глаза и, выдержав для убедительности паузу, обдуманно и уверенно произнесла категоричное «Нет».

* * *

Когда Фая в следующий раз пришла на каток, Аюна уже была там, делала разминку и, как выяснилось, все знала.

– Ко мне Буруль вчера вечером приходил, сказал, что ты с ним порвала. Просил поспрашивать, есть ли у него еще шанс. Так, чтобы ты не заподозрила, что я по его просьбе интересуюсь.

– Из тебя так себе Рихард Зорге: я заподозрила, – отшутилась Фая, чтобы не отвечать на вопрос про шанс.

– А чего мне перед тобой юлить? – не поняла иронии Аюна. – Ты же моя подруга, не Буруль.

– Нет, Аюна, я больше не захочу с ним встречаться. Это решено. И в Костюмерку ходить с ним тоже больше не хочу. И без него тоже. Совсем не хочу. Извини. Мне там больше не нравится. Не сердись, пожалуйста!

Фая допускала, что подруга обидится, ведь именно Аюна привела ее туда в первый раз, познакомила со всеми, но та не думала переубеждать и безразлично махнула рукой:

– Чего извиняешься-то? Я на тебя не огорчилась! Баир тоже считает, что в Костюмерке гнилые темы пошли и пора с ней завязывать. Ну а мне без него там скучно будет. Ты принесла письмо и фотки с японцем?

* * *

Понимая бессмысленность вопросов «a что было бы, если бы?», Фая все же не один раз задумывалась о том, a хватило ли бы ей смелости осуществить свое самое большое детское желание и принять одно из самых важных в жизни решений, не встреть она в июле 1997 года Эдуарда?

Тем летом у нее гостила Эльвира. Сапфировы показали ей Иволгинский дацан и сводили к шаману, к которому Вера Лукьяновна время от времени обращалась за предсказанием и советом. Предстояла долгожданная поездка на Байкал.

Далеко не самой живописной, но популярной в то время среди молодежи и ближайшей к Улан-Удэ зоной отдыха была местность «Култушная» в заливе Посольский сор. В народе известная как Култушка. Михаил Васильевич подыскал там через знакомых домик на территории санатория для железнодорожников, и Фая, Эльвира, Катя и Аюна, прихватив с собой по чемодану с платьями, косметикой и глянцевыми журналами, отправились в свои первые девичьи каникулы без сопровождения старших родственников.

Большую часть дня они проводили в воде или на песке, греясь под мягким сибирским солнцем, а с началом заката, наведя макияж и принарядившись, шли в один из многочисленных пляжных баров, где незатейливая эстрадная музыка, плескающаяся байкальская волна и разливное пиво располагали посетителей к легким знакомствам и непринужденным беседам.

Им встречались и веселые старшеклассники, и чуть более представительные студенты, но ни с кем из них увидеться снова Фае впоследствии не довелось, и воспоминаний о проведенном вместе времени постепенно не осталось. Их вытеснила из памяти та встреча и тот разговор.

Желая разделить прохладный прибрежный летний вечер с миловидными молодыми девушками, три приятеля, на вид около тридцати лет, предложили Фае и ее подругам присоединиться к их столику. Каждый из них оказался приятным и остроумным собеседником, но при первом взгляде интересным ей показался только Эдуард, красивый азиат в бордовых брюках и легком кашемировом свитере оттенка светлого индиго. B Улан-Удэ парни чаще всего носили джинсы, а если и надевали брюки, то только двух цветов – черного или серого. Обращала на себя внимание и прическа: явно рук хорошего стилиста, а не просто «под горшок». «Наверняка не местный», – предположила Фая и не ошиблась. Эдуард уже больше десяти лет жил в Москве. К ее легкому неудовольствию, именно он держался чуть отстраненно и рассказывал о себе значительно меньше, чем остальные. Да и вопросов девушкам почти не задавал. По всей видимости, инициатива познакомиться принадлежала вовсе не ему, и он предпочел бы провести время в компании своих старых друзей, которых, судя по всему, давно не видел.

Наудачу, речь за столом зашла о «Финансисте» Драйзера. Эдуард, постукивая указательным пальцем по своей пивной кружке, безуспешно пытался вспомнить фамилию главного героя, и Фая, пользуясь моментом, негромко подсказала ему: «Каупервуд». Только тогда, как ей потом вспоминалось, он первый раз посмотрел на нее с неподдельным интересом.

– Ты читала эту книгу? – удивленно приподняв правую бровь, спросил Эдуард.

– Ну да, – смутилась девушка, – я всю «Трилогию Желания» прочитала. Еще «Американскую трагедию» и «Сестру Кэрри». Мне нравится этот писатель.

– У тебя дома сборник его сочинений?

– Двенадцать томов, – Фая посмелела и на всякий случай торопливо добавила, улыбнулась: – Ну знаете, сизая обложка, серебряные буквы на переплете. Такой у многих есть.

– Издательство «Правда», библиотека «Огонек», – улыбнулся ей в ответ Эдуард. – У многих есть, но редко кто с полки достает не только для того, чтобы пыль протереть.

Когда в баре стало слишком громко и многолюдно, он предложил ей прогуляться до пирса. Небо уже показало первые звезды, но еще не потемнело. Они спустились к берегу и, не спеша, шли по песку у кромки воды. Парень рассказал, что, будучи финансистом по образованию, какое-то время работал в банке, после чего удалось успешно перепродать сеть парикмахерских и купить акции в нескольких компаниях разного профиля. Женат на русской девушке, москвичке; дочке четыре года. Его родители, традиционные шаманисты из иркутских бурят, очень привязанные к здешним местам, переезжать в Москву не хотели, но сына навещали часто, поэтому сам он в Улан-Удэ бывал редко, предпочитая проводить отпуска за рубежом. Фая завороженно его слушала.

– В скольких странах вы уже побывали? – спросила она.

На лице ее нового знакомого опять заиграла улыбка. Теперь, что бы Фая у него ни спрашивала, Эдуард сначала улыбался и только потом, не торопясь, отвечал. Слушать его было необыкновенно приятно, хотя он немного растягивал слова на московский манер и всегда употреблял официальное «что» вместо привычного уху, повседневного «че».

– Не поверишь, мне буквально вчера задали такой же вопрос. Я насчитал шестнадцать стран. В основном, конечно, в Европе.

Шестнадцать! Фая знала нескольких коммерсантов, друзей дяди Бори, которые ездили в Турцию и в Китай за товаром. Кое-кто из ее приятелей навещал родственников в Грузии, Белоруссии и на Украине, но ей не встречался прежде ни один человек из Бурятии, который мог бы похвастаться тем, что посетил шестнадцать стран. Она пыталась представить те невероятные усилия, которые Эдуарду наверняка потребовалось приложить, чтобы обычным мальчишкой из Стеколки вырваться в Москву, хорошо там устроиться и разъезжать по разным континентам, лишь изредка наведываясь сюда, – красивым, в отличной форме и модной одежде, – чтобы по старой памяти под пиво с омулем покутить со школьными приятелями на Байкале.

– Во Франции отдыхали?

– Да, с женой и коллегами по бизнесу. На три дня в Париже задержались и чуть больше недели в Каннах.

– И дижонскую горчицу ели? И Камамбер? – сыпала вопросами Фая. – Вкусно?

– Откуда тебе известно про Камамбер? Когда я здесь жил, не приходилось видеть этот сыр на сибирском столе.

– Из учебника по французскому. В словаре не было перевода, а слово смешное, запомнилось. Потом картинку увидела.

– В твоей школе учат французскому? – поинтересовался Эдуард, продолжая с любопытством поглядывать на свою юную собеседницу.

– Больше нет, – покрутила головой Фая. – Теперь только английский. Раньше вели факультатив, но потом часы учительнице урезали. Я просто дружу с ее дочкой, и мы занимаемся у них дома. Мне больше французский нравится, хотя английский, конечно, полезнее.

– Молодец. Я, увы, не в ладах с иностранными языками.

Он по-доброму, но пристально, словно изучая, смотрел на нее и, наконец, произнес: «Как я понял, ты через год заканчиваешь школу. Где хочешь дальше учиться?»

– В БГУ, наверное, – помрачнев, ответила девушка.

– Почему я не слышу большой радости в голосе?

– Потому что ее нет. Я не хочу там учиться.

– Так хочешь или не хочешь? – улыбнувшись, уточнил Эдуард.

Поначалу Фая напряглась и совсем не обрадовалась тому, что их разговор коснулся ее дальнейших планов на учебу. Она предпринимала попытки поделиться своей идеей получить профессию в Петербурге, но успехом они не увенчались – чувствовалось, никто из семьи и школьных приятелей не воспринимал подобные разговоры всерьез, – и всякий раз это ее расстраивало.

Эдуард не торопил с ответом. Красивая осанка, расправленные плечи, руки в карманах элегантных брюк и чарующая доброжелательная улыбка уверенного в себе человека, – все подсказывало ей, что с этим парнем можно поделиться своими мыслями и он скорее всего их поймет. Чтобы не смущать Фаю пытливым взглядом, Эдуард принялся выводить носком мокасина круг на песке, но повторил свой вопрос и тему менять не пожелал.

– Понимаете, – робко начала девушка, – Я родилась в Ленинграде, но уже давно живу в Улан-Удэ. Так давно, что, когда в прошлом году ездила в Петербург на каникулы, поняла: вернуться туда и там учиться – уже просто нереально. Хотя очень хочется.

– Почему нереально? – с уже знакомым ей выражением удивления на лице повел бровью Эдуард. – Это ж всего лишь Питер, не Луна.

Фая принялась сбивчиво объяснять, что у нее совсем простая семья, родителей нет, бабушка с дедушкой помочь не смогут: даже если их зарплат достаточно, чтобы прожить в Улан-Удэ, то на ее учебу в Петербурге точно не будет хватать. Получить бюджетное место в университете не получится – все коррумпировано, так что рассчитывать ей там не на кого, и потому все это очень далеко, сложно и недоступно.

Ее собеседник внимательно выслушал и, помолчав, заговорил:

– Фаина, я сожалею, что в отличие от большинства детей тебе досталась участь ребенка, которому приходится расти и пробиваться в этом мире без мамы и папы. Мне никогда не узнать, насколько это нелегко – мне выучиться помогли родители. Зато я знаю людей, добившихся очень многого в похожей на твою или в других нелегких ситуациях. В том, о чем мечтаешь ты, ничего невозможного нет. В Питер, в Москву переезжают тысячи людей из провинции, и в большинстве случаев это совсем обычные люди.

Эдуард усмехнулся: «Да и среди тех, кто там родились и гордо называют себя коренными жителями, далеко не всех Боженька в темечко поцеловал».

Он снова замолчал, ненадолго вернулся к своим фигурам на песке и, продолжая размышления, добавил:

– Всем хватает места под хмурым небом над головой. Конечно, проще тем приезжим, у кого есть хорошее финансовое плечо, но, поверь мне, и те, кто поначалу имеют на плече одну только дорожную сумку с трусами, тоже не пропадают. И ты не пропадешь, хотя сразу сладкой жизни я тебя не обещаю.

Фая изредка покачивала головой, как бы соглашаясь с ним, но вслух сказала:

– Понимаете, я хочу не просто «не пропасть» в Санкт-Петербурге. Я хочу там жить хорошо. Во всяком случае не хуже, чем могу позволить себе здесь. Здесь я могу поступить в лучший университет и стать уважаемым человеком… И там мне тоже хочется учиться в хорошем вузе, а не закончить какую-нибудь шарашкину контору и потом всю жизнь мыть полы в столовой!

Эдуард по-товарищески положил руки ей на плечи и неспешно, придавая убедительности каждому слову, произнес:

– Фая, я, конечно, не мудрый старик, чтобы что-то утверждать, но девушка, прочитавшая к шестнадцати годам половину Драйзера, всю жизнь мыть полы в столовой не будет. Будь уверена!

* * *

Эти его слова еще несколько дней сладким эхом звучали в ее голове. Фая вспоминала их, провожая Эльвиру в аэропорт, и когда улетающий с подругой самолет скрылся из виду, поняла, что, даже если у нее и остались некоторые сомнения, главное решение она уже приняла и от него не отступится. Для храбрости решила сначала поделиться им с Катей, Аюной и только потом обсуждать в семье.

Девушки отреагировали по-разному. Аюна, недолго думая, подбодрила ее напутственным «Ну молодец, удачи тебе!», при этом лицо ее ничего, кроме легкого недоумения, не выражало. Катя же буквально засветилась от счастья и радостно заверещала:

– Просто супер! Я так рада! Значит, вместе поедем! Я тоже хочу на филологический в госуниверситет поступать. Даже программу вступительных экзаменов уже нашла! И вопросники за предыдущие годы тоже.

Фая очень обрадовалась, хотя и почти не удивилась, даже наоборот – подтвердились ее обнадеживающие догадки. Библиотека Венедиктовых за последние месяцы не переставала пополняться новыми книгами об архитектуре и музеях Петербурга, и ей хотелось верить, что это неспроста. Все-таки пытать счастья в прекрасном, но большом и почти незнакомом городе не одной, а вместе с Катей, не так страшно. И бабушке с дедушкой наверняка будет спокойнее.

– Почему же ты мне об этом ничего не говорила? – спросила она, расплывшись в довольной улыбке.

– Не знаю, – простодушно пожала плечами подруга. – Сглаза боялась, наверное. Мы с мамой сразу же после прошлогодней поездки к твоей бабушке решили поступать в Питер, но с тобой разговор все никак не заходил. Я видела, что ты тоже сама не своя оттуда вернулась и подумываешь снова там жить, но ждала, когда решишься и первая со мной заговоришь.

– Тоже сглазить боялась, – призналась Фая. – Поэтому и не говорила ничего, пока железно не настроилась. Как программа? Реально, по-твоему, вступительные сдать?

– Кто ж его знает? Думаю, подготовиться как следует вполне реально, если поднатужиться. Блата бы только никакого не было…

– Тебе нужно в этом году на олимпиаде всероссийской поднатужиться! В прошлом ты ведь совсем чуть-чуть до призеров не дотянула, а в этом году подтянешь, всех там сделаешь и сможешь выбрать любой вуз страны!

Катя смутилась:

– Тоже вариант. Надеюсь. Я готовлюсь.

– Готовься, готовься! Обязательно прорвемся!

Фая воодушевленно трясла ее за плечи. Сомнения и переживания, мучившие последние несколько дней, как рукой сняло. Она так радовалась, что теперь не одна, и совсем забыла про безучастно молчавшую Аюну. Потом спохватилась: «Ой! Аюнчик, так и ты давай с нами. Вот увидишь, это потрясающий город!»

– Нее, девки, – скептично протянула та. – Мне это не надо.

– Тебе сто пудов там понравится! Не может не понравиться!

– Я не хочу, – категорично мотнув головой, уверенно ответила Аюна и, истолковав восторженное несогласие, застывшее на лицах Фаи и Кати, как заготовку ими речей с целью ее переубедить, в сердцах воскликнула: «Ну какой Питер, вы чего? Кто нас там ждет?»

– Никто никого нигде не ждет, – резонно заметила Катя. – Самим нужно приходить.

– Нужно приходить туда, где тебе рады и на место за дверью не укажут!

– То есть ты просто боишься, что не поступишь, поэтому не хочешь туда ехать? – уточнила Фая.

– Я не хочу туда ехать, потому что мне нечего там делать, – парировала Аюна. – Мне и здесь хорошо.

– Ты просто не была там и не знаешь, что там еще лучше! Намного.

– Не была. Не знаю. Зато знаю, что здесь я поступлю куда хочу, а там скорее всего нет. А год терять мне не хочется: все забуду, что в школе проходили и вообще на фиг никуда возьмут.

Катя и Фая принялись с энтузиазмом ее переубеждать, приводя примеры немногочисленных знакомых, которые учились в Новосибирске, Петербурге и Москве, но получили в ответ только недовольное ворчание:

– Зачем мне ехать куда-то за тридевять земель, если я могу выучиться в Улан-Удэ и потом с таким же успехом здесь работу найти?

– Так никто не говорит про работать здесь, – возразила Фая. – Мы планируем после учебы остаться в Питере, и я правда не понимаю, почему ты не хочешь там жить!

– Девочки, вы рожу мою бурятскую не видите, что ли?! – раздраженно огрызнулась Аюна. – Наша соседка искала работу в Челябинске. Там, между прочим, вуз окончила. Она из иркутских бурят, так что имя, фамилия у нее русские. Знаете, сколько раз ее приглашали на собеседования? Раз двадцать! А знаете, сколько раз она, придя на эти собеседования, сразу же, по реакции на лицо, понимала, что работу не получит?! Да те же раз двадцать! Хоть, говорит, фотку в резюме вклеивай, чтобы время не тратить на работодателей, которые не хотят азиатов нанимать, будь ты хоть сто раз узкоглазый гений!

Девочки притихли. Обсуждать национальный вопрос, называя вещи своими именами и при этом соблюдая положенные границы деликатности, они еще не научились.

Их подруга громко выдохнула, показывая, что выпустила пар, больше не злиться, и заключила:

– В общем, не хочу жить в этом вашем Питере и стыдиться того, что я бурятка. Хочу жить на своей земле, где меня признают за свою и не смотрят, как на чудище китайское.

Катя, по-прежнему рассчитывая ее переубедить, осторожно произнесла:

– Я не спорю, что в Челябинске твоей знакомой действительно было сложно, но, уверена, в Москве и Петербурге люди более открытые по вопросам национальности. Там ведь кто только не живет! Отовсюду приезжают. Тебе не надо будет ничего стыдиться. Тот же Эдуард, видела, там отлично преуспел и всем доволен.

– Катя, давайте просто не будем об этом? – устало закатила глаза Аюна. – Вы разговариваете со мной, как с дурочкой, не понимая, почему я не хочу в эту вашу Северную столицу. A я точно так же не понимаю, почему вам так хочется туда уехать! Это же пипец как далеко от дома! У вас же и родня, и друзья – все корни здесь!

– У меня там бабушка, дядя и Эльвира. И другие друзья у нас со временем появятся, – тихо, но упрямо поправила ее Фая.

Она уже понимала бесполезность их спора, но все же прибегла к последнему, самому весомому, как ей казалось, аргументу:

– Не забывай еще, что там Европа рядом. Путешествовать дешевле и проще. Эдуард шестнадцать раз за границей побывал!

– Да не нужны мне ваши заграничные путешествия! – снова вспылила Аюна. – Я на Байкале-то только в трех местах была: на Култушке, в Энхалуке, да в Горячинске. Сначала свои края хорошо надо узнать, потом уж куда-то далеко ехать!

Услышав это, Фая растерялась и буквально физически почувствовала холод пропасти, которая разделяла их в представлениях, какой должна быть по-настоящему насыщенная жизнь.

Аюна поспешила добавить: «Не забывайте, у меня же еще Баир здесь. Как я его оставлю и уеду в Питер?»

– Ты разве продолжишь с ним встречаться после школы? Уже и замуж, поди, за него собралась? – иронично спросила Катя, видимо, не допуская и мысли, что такое предположение может оказаться правдой.

– Да, ну и что? – не поняла ее шутливого тона подруга.

Фая, не мигая, смотрела на нее. Пропасть на глазах становилась все глубже и шире, отдаляя их друг от друга все дальше и дальше.

– Аюна, это же только первый твой мальчик…

Та вслух не возразила, но во взгляде ее явно читалось: «И что с того?»

Будто отвечая на этот не озвученный, но все-таки заданный вопрос, Фая пояснила:

– Ну это же как, когда платье покупаешь… Сначала нужно посмотреть все, какие есть, магазин обойти, два-три померить, сравнить и только тогда поймешь, как выбрать лучшее!

Аюна не посчитала такое сравнение уместным и с видом много повидавшей взрослой женщины сказала:

– К платью есть возможность вернуться, а мужика, если упустишь, другого такого же хорошего потом, может, и не встретишь. Вернешься к первому, а он уже с другой, и другая в платье – подвенечном.

Фая посчитала услышанное такой несусветной отжившей глупостью, что на этот раз желание доказывать что-либо у нее окончательно пропало. Вместе с тем с каждым новым доводом Аюны против их с Катей решения уехать, ее собственная уверенность в его правильности только укреплялась.

* * *

Тем же вечером она рассказала о своих планах домашним.

– Ерунду не говори, – отрезал дед. – В Ленинград собралась!

– Уехал уже один, – с горечью процедила Вера Лукьяновна.

Фая не рассчитывала, что они сразу же согласятся: отправить внучку за шесть тысяч километров в город, где погиб их сын, ни за что! И все же, услышав упоминание об отце, разочарованно нахмурилась: ей до последнего хотелось рассчитывать на поддержку бабушки в споре с дедом, а в том, что с ним придется долго спорить, сомневаться не приходилось.

– Баб Вера, деда Миша, ну, пожалуйста… – протянула она умоляюще.

– Что «пожалуйста»? – стальным тоном переспросил Михаил Васильевич.

– Отпустите меня, пожалуйста, в Петербург!

– Зачем? Что там делать-то собралась?

– Я же сказала… Учиться, работать.

– Я слышал, что ты сказала. Только не понял, в Улан-Удэ, по-твоему, негде учиться и работать?

– Есть, – уныло согласилась Фая. – Но, деда, в Питере же лучше…

– Что там лучше?

– Ну как что? Город лучше!

– Чем?

Ответ представлялся ей таким очевидным, что Фая не сразу сообразила, что сказать. Продумывая заранее их разговор, она готовила аргументы убеждать бабушку и дедушку, что шансы поступить у нее есть, что настрой на подготовку к экзаменам у нее серьезный и что ей там не будет одиноко. «В конце концов, со мной будут Эльвира, у которой много хороших знакомых, и Катя, которая хорошо знает меня, – проговаривала про себя Фая. – Первое время, вероятно, нам с ней будет некомфортно, но со временем поймем, что к чему, адаптируемся и перестанем чувствовать себя провинциалками». Иными словами, она готовила ответы на свои страхи и сомнения, но ей и в голову не приходило, что придется объяснять, почему Петербург, по ее мнению, лучше Улан-Удэ. Ладно Аюна за пределы Бурятии никуда не выезжала, но услышать такие вопросы от Михаила Васильевича!

– Деда, ну ты же там был и сам все видел! И дома, и улицы… Все красивее! Музеи, театры совершенно другого уровня…

– Музеи… Театры… – передразнил он ее. – Ты, думаешь, будешь каждый день в них ходить? Да только туристы туда ходят! А жителям этого ничего и не надо. Им бы просто выжить, да от голоду не помереть!

– Неправда, там люди хорошо живут! – возмутилась Фая.

Ей вспомнились шоколадные плитки «Алпен Гольда» в лакированном шкафу и чаша с виноградом и персиками на кухне у Лебедевых. Однако дед, похоже, имел другое представление о жизни петербуржцев, поэтому занервничал, потерял самообладание и повысил голос:

– Ты сама-то, что ли, от хорошей жизни сюда жить приехала? Или думаешь, там сейчас лучше стало? Да еще хуже! Бабка твоя, Елена, еле-еле концы с концами сводит!

– Не все же живут так, как она, – не отступала Фая. – Дядя Сережа, кстати, теперь стал лучше зарабатывать.

– Да где лучше-то? – распалялся дед. – Корабль его не то утопили, не то на иголки пустили, потому что денег на содержание у государства не нашлось. Разве это дело, когда бывший военный, который, кстати, достойно служил и на хорошем счету во флоте был, уволился из военкомата и работает в охране на каких-то частников?! Может, конечно, у них в семье теперь чуть лучше финансами, я не знаю… Только они местные! Знают как да чего. А ты приедешь – без роду, без племени, из какой-то Бурятии, – что делать-то будешь?

– Учиться буду, – буркнула Фая.

– На кого?

– На журналиста.

– Ялэ-ялэ… – подала голос Вера Лукьяновна.

– Журналиста? – севшим голосом переспросил дед.

Судя по его реакции, слышал он об этом впервые, а значит, бабушка ничего ему не рассказала. Вероятнее всего, потому, что не посчитала намерения внучки достаточно серьезными.

– И что тебя надоумило поступать на журналиста? – въедливо осведомился Михаил Васильевич.

К вопросу о причинах, побудивших ее выбрать эту профессию, Фая подготовилась и бойко пустилась в объяснения, очень стараясь выглядеть уверенной:

– Понимаете, я давно заметила, что мне очень нравится писать сочинения и что вообще больше всего остального люблю читать и писать. Сочинять, анализировать прочитанное, переводить или просто подбирать слова. Короче говоря, работать с текстом. Поэтому хотела пробовать поступить на сценариста или журналиста. Потом подумала, что для сценариста, наверное, все-таки талант нужен, призвание к творчеству, я ничего такого не чувствую. Так что склоняюсь к журналистике. И потом потребности в журналистах больше.

Михаил Васильевич чертыхнулся, убрал салфеткой выступивший на лбу пот и продолжил педантично засыпать Фаю вопросами:

– Ну и что тебе известно о журналистах? Ты видела вживую хоть одного? Чему их учат? Какая у них потом жизнь? Легко ли им работу найти? Сколько они на ней получают?

Она молчала, удивляясь тому, что, точно не сговариваясь, дед с бабушкой рассуждали абсолютно одинаково и пытались ее отговорить, используя одни и те же доводы.

– Вот видишь! – назидательно ткнул в ее сторону указательным пальцем Михаил Васильевич. – Даже представления не имеешь. Что такое работать в редакции, тоже не знаешь.

– Так я узнаю, когда выучусь! – защищалась Фая. – Для это пять лет и учатся: чтобы разобраться в профессии.

– Журналист – это не профессия. Профессия – это фундаментальные знания, с которыми потом можно всю жизнь спокойно жить и кормиться. А чему журналистов учат, можешь мне сказать? Бумагу марать? Так это все могут наловчиться. Только надо сначала работу найти, а ее быстрее найдет профессионал.

– Слушай деда, доча, – поддержала супруга Вера Лукьяновна. – Он жизнь прожил. Знает, что говорит.

– Где учат на твоих журналистов, узнавала? Программу вступительных экзаменов смотрела? – напирал тот.

– Пока нет… Подумала, сначала у вас согласия спросить, – в очередной раз растерявшись, пробормотала Фая. – Я обязательно все узнаю!

– Узнать-то узнаешь, а поступить не поступишь, – осадила ее бабушка. – Представляю, какой там конкурс на место!

Михаил Васильевич неожиданно смягчился и ласково, по-приятельски обратился к внучке:

– Доча, давай-ка здраво рассуждать. Приезжим в больших городах очень сложно. Поступить на бюджетную основу в хороший ленинградский институт тоже сложно, а в наше время, считай, невозможно: блат везде нужен…

Она не могла рассказать им про Эдуарда, привести его в пример и процитировать его оптимистичные заверения, что шансы поступить у нее есть. В таком случае потребовалась бы пояснить, кто он и откуда, а бабушка с дедушкой не одобрили бы, узнав, что Фая провела вечер в баре с компанией тридцатилетних женатых мужчин, а потом еще и откровенничала на пляже с одним из них.

Михаил Васильевич продолжал:

– За деньги учить тебя в Питере у нас с бабушкой возможности нет, зато здесь ты в любой университет поступишь! Я тебе обещаю. Даже если экзамены провалишь, все равно куда надо пристроим. Хорошие товарищи в городе, слава богу, имеются. К примеру, друг у меня есть в Народном Хурале. Год назад помог дочке моего подчиненного в иркутский НарХоз поступить. И тебе, наверняка поможет, если, как следует, попрошу.

– Деда, я не хочу учиться ни в Улан-Удэ, ни в Иркутске, – едва сдерживала слезы Фая. – И в НарХоз тоже не хочу. Хочу в Питере учиться на журналиста.

– Какой к ебене матери журналист?! – снова загремел дед. – Говорят тебе, это не профессия!

– Путную профессию нужно получать! – подхватила его бабушка.

– Какую путную?! – с отчаянием прокричала внучка. – Врач? Милиционер? А если я не хочу?!

Крик ее произвел успокаивающий эффект. Вера Лукьяновна поджала губы, Михаил Васильевич отдышался, взял себя в руки и заговорил куда более спокойнее:

– Зачем сразу врач-милиционер? Вот я, инженер-строитель, проработал сначала в стройке, несколькими крупными объектами в Республике руководил. Сейчас в Администрации и тоже не жалуюсь. Всегда был при деле. Бабушка твоя, Вера Лукьяновна, технолог пищевого производства, тоже хорошую специальность выбрала. Уже столько лет на хорошему счету в «Амте». Крупное уважаемое предприятие, несколько регионов снабжает! Стабильная работа, понятные карьерные перспективы.

– Зарплата неплохая, – подсказала бабушка.

– Но я не хочу быть технологом на кондитерской фабрике, – шмыгая мокрым от слез носом, сопротивлялась Фая. – И инженером тоже. Я физику терпеть не могу.

– Что думаешь про экономический факультет? – вкрадчиво поинтересовался дедушка. – Нынче востребовано!

– Я не знаю, что делают экономисты, – уныло ответила внучка.

– Ну как что? Бухгалтерами работают…

– Не хочу бухгалтером.

– В налоговой, администрации, казначействе…

– Я не знаю, что делают в налоговой, администрации и казначействе.

– Ну вот выучишься и узнаешь! – подбодрила бабушка.

– Так и про редакцию я тоже узнаю! – поймала их на слове Фая. – Выучусь на журналиста и узнаю.

– Журналист – это не профессия, – холодно повторил дед. – Забудь.

– В налоговую и казначейство необязательно, – попыталась снять снова нарастающее напряжение Вера Лукьяновна. – Ты, доча, главное услышь: профессию нужно выбрать ту, на которую после учебы можно будет жить – детей одевать, за свет и воду платить, холодильник продуктами наполнять…

– Баба Вера, но ведь не хлебом единым жив человек! – с чувством выдала Фая известное выражение, понимая что ее собственные аргументы не производят на старших родственников желаемого эффекта.

– Ну знаешь ли, умная моя, без хлеба-то тоже шибко браво не проживешь!

Вера Лукьяновна произнесла это выразительно, четко проговаривая каждое слово, словно заглядывая Фае в самую глубину глаз. Точь-в-точь как Эдуард, когда заверял, что начитанная девушка не будет работать в столовой и все у нее получится. Бабушка говорила с такой же убежденностью, но только вовсе не верила, что внучке по силам ее мечта.

Фая сдалась и в слезах убежала к себе в комнату.

Спалось ей плохо. Если переходный возраст прошел дня нее незаметно – без особых переживаний и глубоких погружений в размышления о смысле жизни, – то побитый только что безоговорочным отказом деда кураж заставил ее впервые испытать настоящим страх перед предстоящим будущим. Внезапно навалились тяжесть и дурнота от мыслей, что все вокруг живут плохо и даже у богатых людей в Улан-Удэ на самом деле ничего по-настоящему интересного в жизни не происходит. При этом никто не замечает, насколько скудна их провинциальная жизнь, и никому нет дела до того, что Фае хочется из нее вырваться. Ее стремление учиться журналистике зарубили по той причине, что надо платить за воду, свет, газ, и из-за этого паршивого газа все ходят каждый день на нелюбимую работу и терпят ненавистных начальников. Почему людям не приходит в голову простая мысль, что жить нужно так, чтобы все нравилось, и что при желании все можно поменять?

Тут же она начинала сомневаться. Может быть, взрослые правы, и самое главное в выборе профессии перспектива стабильных высоких доходов? Что для нее, если разобраться, важнее: работать в редакции или хорошо зарабатывать? Рассуждая, склонялась ко второму – не хотелось оставлять мечты о красивой квартире и двухкамерном холодильнике со всякими вкусностями, как у Лебедевых. Хотелось дорого одеваться и много путешествовать, как Эдуард. И еще ей до боли в зубах хотелось зажмуриться и вернуться из глубинки в Санкт-Петербург.

В очередной раз перевернувшись под одеялом в бесполезных попытках уснуть, Фая присмотрелась к полоске света в щели между дверью и полом – не слишком яркой, как если бы от торшера в гостиной, а не от люстры в коридоре. «Почему они до сих пор не легли спать? Неужели все еще обсуждают мое поступление?» Вспомнила, как бабушка с дедушкой упрямо поджимали губы, не желая ее слушать, и снова заплакала. Не хотелось верить, но становилось ясно: никуда они дальше Иркутска не отпустят. Глубокий сон пришел только под утро, и проснулась она на следующий день поздно, ближе к обеду.

Каждое второе воскресенье месяца Вера Лукьяновна лепила буузы, и когда Фая пришла на кухню за не выпитой на завтрак чашкой чая, та уже вовсю раскатывала тесто.

– Рыдала? – спросила она, не оставив без внимания опухшие веки внучки.

– Угу, – отводя от нее взгляд, мрачно ответила та.

– Вату в заварке промокни, приложи к глазам и успокойся. Поедешь в свой Петербург, – сказала бабушка, не прекращая орудовать скалкой.

Фая застыла от неожиданности и несколько секунд не решалась пошевелиться, боясь спугнуть удачу.

– И дед согласен? – спросила она, наконец.

– Пока нет, но я так решила, а значит, можешь начать собирать чемоданы. Деду дадим еще немного времени поворчать, покумекать. Пусть думает, что он в семье главный и последнее слово за ним. Бери стакан, вырезай круги, я фарш буду класть.

Бабушка с внучкой сосредоточились на буузах, и какое-то время друг с другом не разговаривали, продолжая думать каждая о своем.

– Чего затихла? – спустя какое-то время усмехнулась Вера Лукьяновна.

– Боюсь, что деда Миша не отпустит.

– Не бойся, отпустит. Никуда не денется. Поймет, что сколько волка ни корми… Мы сегодня ночью бабе Лене звонили, у них еще вечер был. Обрадовалась, что ты снова с ней будешь. Оно и понятно, тоже скучает небось. Как мы и с дедом, она считает, что профессию тебе надо выбрать надежную. Нам-то недолго работать осталось. Может, и жить тоже. Пока учишься, деньги отправлять будем, сколько сможем, а потом-то тебе придется самой.

– Да, баба Вера, я больше не буду с вами спорить, – тихо прошептала Фая. Затем положила голову на край стола рядом с бабушкиными руками и с благодарностью добавила: – Спасибо тебе большое. Я знала, что ты все поймешь.

Погладив ее по макушке тыльной стороной ладони, бабушка продолжила защипывать края теста вокруг фарша и серьезно сказала:

– Главное, чтобы и ты все поняла. Наше условие – никакой не журналист. Мы на пенсии собрались работать не для того, чтобы выучить тебя непонятно чему. Так что быстрее определяйся и начинай готовиться. Год всего остался. Если надо репетитора какого, скажи. Точно не хочешь в медицинский? На аптекаря?

Фая упрямо закачала головой «нет».

Бабушка не стала настаивать:

– Дело твое. Хорошим вариантом будет юридический или экономический: и денежно, и престижно. Еще Михаил говорит, все его важные начальники своих детей устраивают на факультет государственного управления. Видимо, перспективно. Что думаешь?

Фая плохо себе представляла, чему учат государственных управителей, но само сочетание слов применительно к себе ей не нравилось.

– Баба Вера, а, может быть, лучше поступить на лингвистический? Мне же нравятся и английский, и французский.

– Ну и что потом будешь делать с дипломом иняза? – поморщилась Вера Лукьяновна. – В школе работать? Да ну ее. Учителя сейчас, кого ни возьми, злые и нищие. Оно и понятно, за такие копейки пахать. Светлана Викторовна твоя не в счет. Она для души старается, не за зарплату. Может себе позволить с мужем бизнесменом.

Бабушка подождала, захочет ли внучка что-нибудь добавить, но та молчала, и она продолжила:

– Володя со Светой советуют тебе юридический. Дед не против, а вот у меня душа не лежит. У прокуроров работа собачья, нечего женщинам туда лезть. В адвокаты тоже не хочу, чтобы ты шла – не хватало еще бандитов да насильников всяких защищать. Да и судьей быть нынче опасно, стреляют их. Хотя Володя говорит, что юристом в фирму можно устроиться. Если в фирму, то хорошо: чистенько, спокойно – все-таки с бумажками, не с уголовниками.

Если ее отпускают в Петербург, рассуждала Фая, то и она была готова согласиться сделать выбор в пользу какой-то более практичной, понятной профессии. Юристы, стоило признать, на нее всегда производили особое впечатление: и адвокаты в фильмах, и папа Аюны – судья арбитражного суда, и даже старшеклассники, которые поступили после школы на юридический. Все их, по ее мнению, отличала подкупающая манера красиво говорить, а также казавшаяся безупречной логика рассуждений и неуловимый шарм состоявшегося или будущего успеха. И все же самой ей совсем не хотелось учиться на юрфаке. Уж лучше на эконом, решила она. В конце концов, математика – один из ее любимых предметов, а специальность Эдуарда, пример которого по-прежнему воодушевлял, – финансы.

* * *

Через год Фая подала документы в Финэк[15].

Ей единственной из подруг предстояло пройти вступительные испытания, предсказать результаты которых никто бы не взялся. Катя заняла второе место на всероссийской олимпиаде по русскому языку и по льготе призера была зачислена на филологическое отделение Петербургского госуниверситета. Отец Эльвиры, желая сберечь себе и дочери нервы, настоял на том, чтобы оплатить ей учебу. Так она без стресса и переживаний стала первокурсницей юридического факультета того же СПбГУ. Аюна не поменяла своего намерения остаться в Бурятии и, не прилагая больших усилий, поступила учиться на биолога в Улан-Удэ.

Фая же, получив высшие баллы по всем предметам, в день объявления итогов в списке зачисленных абитуриентов себя не нашла. Снова и снова пробегала глазами по фамилиям на букву «С», но в конце концов пришлось признать – Сапфировой в списке не было. Ее не приняли.

Не замечая происходящего вокруг, она доехала до Черной речки, дома с порога сообщила о своей неудаче Елене Демьяновне и тут же в коридоре спустилась по стене на пол, дав, наконец, волю застрявшим в горле рыданиям. Плакала отчаянно, громко, пока не начала вздрагивать от дыхательных спазмов. Признать поражение оказалось не просто, в первую очередь потому, что подобной несправедливости с Фаей прежде не случалось: учителя всегда ставили заслуженные отметки, не придирались и, даже наоборот, относились к ней чуть менее строго, чем к другим ученикам. Возможно, памятуя о ее круглом сиротстве. В семье тоже, если и ругали, то только по делу. Поэтому-то сейчас и не хватало мужества принять случившееся: она усердно готовилась и все делала правильно, раз так хорошо сдала вступительные экзамены, только, выходит, ее старания, как и оценки оказались никому не нужны и перед ней хлопнули дверью, не дав ни объяснений, ни второго шанса. Выть хотелось не только от несогласия с этой вопиющей несправедливостью, – в конце концов, про блат и коррупцию в вузах слышать приходилось не раз, – а прежде всего от нежелания признать, что с ее петербургской мечтой придется прощаться. «Не поступишь в Питере, устроим тебя в БГУ, – сказала тогда за буузами Вера Лукьяновна. – Или если дед договорится, иркутский в НарХоз. На платное отделение до конца августа принимают. Ссуду, возможно, придется брать, но в здешних университетах цены не столичные, справимся как-нибудь». На что внучка ей пообещала: «Если я не поступлю там, то вернусь в Улан-Удэ и не пикну. Помоги мне только, пожалуйста, деду убедить».

Фая закрылась в своей комнате и долго из нее не выходила. О дальнейших планах думать не получалось, в голове была тяжелая пустота. К вечеру, понимая, что у бабушки и дедушки скоро полночь, а признаваться им, что ничего не получилось, придется не сегодня, так завтра, она подошла к телефону и уже набрала восьмерку, как Елена Демьяновна остановила: «Подожди пока, не звони. Дождись моего возвращения. Я вернусь часа через три, не позже».

Бабушка надела свой парадно-выходной костюм, перед уходом брызнула за ушами духами, что делала только по особым случаям, и, не говоря больше ни слова, оставила растерявшуюся внучку одну в квартире. Вернулась она через два с половиной часа. С довольным видом, бутылкой Хванчкары и коробкой «Птичьего молока».

– Успокаивайся, Фаечка. Будешь учиться где хотела. Гады зажравшиеся. Нашли на ком отыграться!

Оказалось, что в Петербурге жили их дальние родственники по дедушкиной линии, о существовании которых Фая даже не знала. После смерти мужа Елена Демьяновна виделась с ними крайне редко и, по всей видимости, поддерживать семейные отношения особенно не стремилась. Однако, работая во времена затянувшего дефицита в магазине, помогала им с детской одеждой – откладывала для них под прилавком вещи, «достать» которые считалось большой удачей. В качестве отсроченной благодарности эти самые родственники и откликнулись на ее просьбу помочь Фае с поступлением. «Гоша, сын двоюродного брата дедушки и тебе, выходит, дядька, хорошо дружил с твоими родителями, – рассказывала Елена Демьяновна. – Свидетелем на их свадьбе был. Видела на фотографиях, наверное. Теперь он важная шишка в какой-то нефтяной организации. Я потому к нему и пошла, больше не к кому. Гоша говорит, у них в бюджете для каждого года предусматриваются расходы на благотворительность. Из этих денег кривым каналом и будут тебе учебу оплачивать. Не мытьем, так катаньем. Если уж от государства нашего помощи не дождешься… Сволочи, сиротке не дали учиться!.. То пусть хоть капиталисты помогут!»

Без преувеличения оговорюсь, что в основном своих жизненных успехов и исполнения желаний Фая добивалась исключительно благодаря собственным способностям, трудолюбию и напористости. Однако и судьба бывала к ней щедра, изредка посылая помощь, как в тот день – в виде неизвестного доселе дяди Гоши с кривым каналом на благотворительность.

Через месяц она встречала Катю на вокзале. Та, радостно озираясь, шагала навстречу, волоча большую спортивную сумку с вещами и какой-то угловатый предмет, завернутый в узел из старой простыни.

– Что это такое? – спросила ее Фая.

– Телевизор японский, – подмигнув, ответила Катя. – У вас же дома только черно-белый. Я подумала, что пригодится.

Договорились, что в начале учебного года она поживет вместе с Фаей и Еленой Демьяновной на Черной речке, затем со временем подыщет себе соседку и съемную квартиру.

Подруги с телевизором в простыне пошагали в сторону метро. Именно так запомнилось им начало их студенчества.