Читать книгу Прыжок в ледяное отчаяние - Анна Шахова - Страница 2

Глава вторая

Оглавление

Майор Епифанов допрашивал панически испуганного Станислава Владиленовича Аникеева не более 20 минут. За это время начальник отдела кинопоказа компании «Метеорит-ТВ» дважды выбегал из своего кабинета по острой нужде, после чего выпивал по стакану минеральной воды, которую, наливая, всякий раз расплескивал по полированному столу. Потом он так истово тряс перед лицом Епифанова зажженной сигаретой, что у того мушки запрыгали перед глазами. Редко кто из опрашиваемых свидетелей вел себя в присутствии бывалого следака так малодушно. Паника пятидесятилетнего блондина – крупного, с мясистым ртом и прозрачными глазами, ничего, кроме испуга, не выражающими, не могла не навести на мысль о явной причастности Аникеева к смерти Михайловой. Впрочем, помнил Алексей Алексеевич панику одной задержанной по поводу смерти ее сотрудника, который, кстати, погиб от удара током по неосторожности. Дамочка же тряслась из-за того, что в момент смерти электрика ну никак не могла оказаться на месте происшествия, так как для своего семейства находилась в командировке. А на самом деле дама вечера и ночи играла в казино, а днем приходила к себе в офис отсыпаться. Впрочем, этот случай еще раз доказывал, что невроз не бывает беспричинным. Что-то мучило этого немужественного Аникеева.

– Итак, Станислав Владиленович, вчера, двадцать пятого февраля, в половине первого дня, вы совещались с программным редактором по поводу сетки на будущий месяц. И сколько эта встреча длилась?

Аникеев расправился наконец с пляшущей в его руках сигаретой, хлопнув ею о пепельницу.

– Нет-нет, – замотал он головой, – около часу я, кажется, обедал в кафе напротив. Вон там, внизу, у нас приличное кафе. – Он указал дрожащей рукой в сторону окна. – Я до часу дня ничего не ем. Я совсем не могу есть по утрам – только кофе немного и воды. А к часу хочу мяса! Я не могу без куска хорошего мяса. Просто не соображаю ничего. – Аникеев плотоядно похлопал губами. У Епифанова даже забулькало в животе, он бы тоже сейчас не отказался от Лилькиных котлет. Но жена старалась держать Великий пост, и муж вынужденно довольствовался покупными биточками.

– Обедали в одиночестве?

– Нет-нет – с нашим бухгалтером. Пал Михеичем Вострым.

– А после обеда?

– А вот после обеда уже крутили «сетку» с Ингой Евгеньевной. Это наш программный директор. Жернову позови, Катя! – Аникеев вскочил, подавшись в сторону приемной.

– Не нужно никого звать! – рявкнул следователь. – Я сам решу, с кем и в какой последовательности беседовать.

Завотделом, поджавшись, скорбно сел. Он не привык к приказному тону.

Следователь протокольно продолжал:

– Меня интересует время с часу дня до половины третьего. Виктория Владимировна погибла около двух. Этому предшествовал ее неприятный разговор с кем-то. Или встреча. Или какое-то происшествие, что вывело ее из равновесия.

– Да не было у меня с ней никакого разговора – ни приятного, ни неприятного! Я вообще предпочитал с ней поменьше общаться. – Аникеев демонстративно отвернулся от Епифанова.

– По словам близких погибшей, она переживала из-за ситуации на работе. Станислав Владиленович, что за конфликт у вас был с Михайловой? – Похоже, что вопрос прозвучал для Аникеева приговором. Он судорожно вскочил, забегал вокруг стола, то поднимая руки, то складывая их на груди, будто обороняясь.

– Это все фантазии ее… неадекватного брата! Это Валентин Михайлов насочинял, да! Он и мне тут угрожал, бегая с кинжалом! Ну, не с кинжалом, а… это я образно! Образно! Но вы же вменяемый человек, вы же наверняка проверили ее телефон, почту или что там еще? Я просто не мог в тот день ни быть с ней, ни говорить.

– Но все-таки конфликт существовал? На коммерческой почве? – Епифанов тяжелым взглядом уставился на усевшегося наконец Аникеева.

– Нет! – завопил он, снова вскакивая и судорожно выдвигая ящики стола.

– Вот, проверяйте! Ройтесь в документах! Сличайте! Я ничего противозаконного не делал! – завотделом кидал на стол бумаги. – Бюджеты на все фильмы утверждались главным, и все проходило по безналу. Все всегда было прозрачно! И фантазии Михайловой… Я больше ничего не буду комментировать без адвоката! Довольно! – И Станислав Владиленович выбежал из кабинета, хлопнув дверью.

Алексей Алексеевич придвинул к себе бумаги, прочел шапку договора с компанией «Интересное кино» на производство документального фильма «Колокольных дел мастера», хронометраж сорок шесть минут. Следователь изучил приложение к договору. Бюджет на благостную тематику выделялся основательный – девятьсот пятьдесят тысяч. Или это и в самом деле немного? Следователь помнил, что в художественном кино счет идет на миллионы. Долларов. «Ох, морока с этими кинодеятелями…» Епифанов вышел в приемную, спросил у обиженной на все и вся секретарши, как найти главного редактора, и отправился на поиски его кабинета под роковым номером тринадцать.

Главный редактор канала оказался также человеком нервическим, но полностью владевшим собой. Довольно молодой для такой должности, не более тридцати-тридцати двух лет, ершистый, развязный, простоватый (брат погибшей Михайловой характеризовал его как булгаковского Шарикова), он все же производил впечатление человека на своем месте. И с головой, и с речью, и с организаторской хваткой у Антона Михайловича Протасова все было в полном порядке. За время краткого знакомства со следователем он «разрулил» две «катастрофические ситуации», с которыми к нему прибегали подчиненные.

Со спорным в правовом отношении проектом «Ужасы мегаполиса» он поступил категорично:

– Закрыть к е…! Поставить вместо него в повторе сериал НБС о дикой природе, который обходится каналу в сущие копейки.

С негодующей телезвездой Зиной Катаваки Протасов избрал совершенно иную политику. Он выбежал в приемную, услышав гневные модуляции дивы, чуть не на руках внес ее в кабинет, усадил в кресло, подобострастно устроился у точеных ножек и протянул листок, на котором чиркнул что-то за секунду до этого золотой ручкой.

– Это компенсирует моральный ущерб, непревзойденная Зизи?

Импульсивная Зизи, будто подавившаяся извечной скороговоркой под натиском главного и осознанием цифры, отображенной на листке, зарделась и притихла.

Епифанов, примостившийся на стуле, почувствовал себя кадкой с засохшим фикусом, на который никто обращать внимания не собирается. Но Протасов уже облобызал ручки успокоенной звезды и выпроводил ее из кабинета. Посмотрев устало на следователя, развел руками, мол, хочешь жить, умей вертеться.

– Присаживайтесь поудобнее, в кресле. Чай, кофе?

– Спасибо, но нет…

– Да бросьте! У нас отличный кофе. Время вообще обеденное.

На последнем слове в кабинет бесшумно вошла пожилая миловидная секретарша с подносом: две дымящиеся чашки кофе, бутерброды с ветчиной, слойки.

– Вот что значит гениальность! Распоряжения принимаются телепатически, – всплеснул руками и то ли улыбнулся, то ли ощерился главный. – Как же я вас люблю, Серафима Па-ална.

– Я вас тоже очень люблю, Антон Михайлович. Приятного аппетита, – секретарша, напоминавшая бонну из института благородных девиц, корректно улыбнулась и начальнику, и его посетителю, после чего бесшумно исчезла.

– Ну, налетайте! – по-свойски кивнул Епифанову Протасов и откусил полбутерброда.

«Да уж. С креативом в общении у этого молодого, да раннего все в полном порядке», – подумал Алексей Алексеевич и протянул руку к слоечке.

– Эта трагедия с Михайловой выглядит… как бы это… неестественно. Совершенно нелогично, – переработав в три укуса бутерброды и прихлебывая с видимым удовольствием кофе, категорично заявил Протасов.

– Что конкретно вы подразумеваете? – Майору кофе также пришелся по вкусу, и он комфортнее устроился в кресле, расслабился.

– Виктория была позитивным, благополучным человеком. То, что у нее сложились в редакции не со всеми дружественные отношения, никак не могло повлиять ни на ее карьеру, ни на работу канала. Михайлова была протеже учредителя, и этим все сказано. «Петрушка» с Аникеевым вряд ли так уж влияла на ее работу и настроение.

– А на настроение Аникеева? – Следователь отставил чашку.

Протасов закурил, глубоко затянувшись, и, закинув ногу на ногу, затряс отполированным ботинком. Манера судорожно трясти ногой стала для дознавателя пока единственным раздражающим фактором в этом хватком топ-менеджере.

– Станислав Владиленович дорабатывает последнюю неделю. Хотя он пока об этом не осведомлен, – жестко сказал главный.

– Даже так? И руку к его увольнению не приложила Виктория Владимировна?

В ответ Протасов вскочил, подошел к небольшому сейфу, достал из него пеструю папку, бросил на стол перед Алексеем Алексеевичем.

– Эти сведения для меня собирала отнюдь не Виктория Владимировна. В течение семи лет Аникеев жил откатами от прикормленных кинокомпаний. Суммы достигали тридцати процентов. Схема традиционная. Бюджет на фильм, к примеру, семьсот пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят обналичивались и отдавались главному документалисту. Естественно, с ведома и благословения бывшего главного редактора. С моим приходом и с вливанием новых поставщиков контента, в том числе и научно-популярного кино, количество кормушек сократилось и откатики достигли рекорда в пятьдесят-шестьдесят процентов.

Протасов прикурил новую сигарету от старой и, закинув теперь левую ногу на правую, затряс ботинком с удвоенной силой.

– Михайловой пожаловалась одна из компаний, которая физически не могла доснять проект на оставшиеся средства, и коммерческий директор подняла волну. Вернее, цунами.

– И вы не считаете это мотивом для расправы? – Епифанов с интересом листал папочку главного редактора.

– Пустое! – артистично отмахнулся Протасов. – Он завтра пристроится на тихий канальчик и развернется с новой силой вместе со своим преданным Санчо Пансой – Пал Михеичем. Вы это реликтовое древо еще не лицезрели? Очень рекомендую. – Протасов схватился за поющий мобильный и, отвернувшись, заговорил отрывисто: «Да, нет, может быть, вряд ли…»

– И вы не намерены давать хода делу по этому экономическому преступлению? – Следователь постучал пальцем по роковой папочке, когда главный вновь обратил на него взор, отложив телефон.

– Помилуйте! Какое дело? – Протасов выхватил папку и швырнул ее в сейф.

Это так, переводные картинки. Ни подписей, ни печатей. Копии! Непонятно с чего. А оригиналы, даже и не знаю, где они. И были ли вообще. – Он широко улыбнулся, скорее оскалился.

«Действительно, на Шарикова похож. Похож!» – Епифанов грузно, но решительно поднялся. Перехватив его жесткий взгляд, глумливый, но фантастически чуткий Антон Михайлович сообщил, притушив улыбку:

– Если вас интересуют мои передвижения в злосчастный день, то с одиннадцати до пятнадцати я находился в офисе учредителя вместе с гендиректором канала. Гендиректор, кстати, только вчера утром прилетел из отпуска.

– Спасибо. Учту. – Следователь подался к двери, но его остановил эмоциональный окрик Протасова.

– Послушайте, товарищ майор, а что вы мужа-то Михайловой не прижмете? Единственный свидетель трагедии, самый родной человек, который ничего не слышал, не видел, не знает. Не странно ли?

– Да вы не беспокойтесь, господин Протасов, – в тон телевизионщику ответил следователь. – Мы прижимаем. Прижимаем!

В коридоре на следователя налетел лысоватый утконосый мужчина, лицо которого показалось Епифанову знакомым. Этот даже на фоне предыдущих телевизионщиков смотрелся вулканом Этной рядом с камчатскими гейзерами.

– Пароходов! Андрей Пароходов! Режиссер, сценарист, профессор Московской академии телевидения! – вцепился он в руку Алексея Алексеевича. – Мы потрясены происшествием с Викой! И я считаю просто своим долгом – гражданина, человека, коллеги рассказать то, что знаю. Это может быть подоплекой дела! Впрочем, решать вам! Я готов сотрудничать со следствием.

Епифанову так и хотелось отстраниться от настырного извивающегося журналиста со словами: «А я не готов…», но он миролюбиво покивал головой возможному ценному свидетелю:

– Где мы можем побеседовать?

– В кафе! Тут рядом кафе! – «профессор» подтянул вытертые джинсы и помчался к лифтам.

Кафе оказалось дорогущим, по меркам полицейского, рестораном с фонтанчиками, статуями и интимным полумраком. Пароходов расцеловался с официанткой, спросил у бармена про здоровье «засранца Гошки», почтительно поручкался с двумя седовласыми господами, в молчании поглощающими обед. Свидетель принадлежал к типу неугомонных, вездеприсутствующих «своих в доску парней» с поставленным голосом и отработанной улыбкой. «Парню» явно перевалило за сорок пять. Заказав два кофе и бутылку воды, Пароходов напрягся, будто и сам готовился к роковому прыжку.

– Дело в том, что Вика собирала компромат не только на Аникеева, который бьется сейчас в истерике, но и на рекламщиков, и даже на Протасова, как бы он мне ни был симпатичен. Взятки и откаты в редакции правят бал. Тут уж вы мне поверьте! – Пароходов закурил и откинулся на стуле, пронзительно глядя на следователя.

– Какому хозяину понравится, когда у него под носом уводят миллионы? А Виктория была предана учредителю – вы понимаете, о ком я? – многозначительно произнес журналист.

– Словом, все шло к уголовному делу? – спросил Епифанов, с тоской взглянув на соседний столик: парочке толстосумов принесли что-то дымящееся в горшочках.

– Да кому надо напоказ это осиное гнездо ворошить?! Здесь у всех рыльце в пушку. Копни – и самого под обломками погребет. И еще корпоративная этика. Разве у вас-то не так? Анелечка, принеси-ка нам с господином полицейским пломбира. Вашего, настоящего! – ухватил Пароходов между делом за локоток вытаращившуюся на Епифанова официантку. И без всякой паузы продолжил:

– Смысл был в очистке рядов. Избавиться от жуликоватого балласта! Вот Михайлова и пыталась заниматься зачисткой. Но кто-то этого не смог перенести.

– А каким образом, по-вашему, могли убить или вынудить к самоубийству Михайлову, сидящую дома вместе с мужем?

– Загадка! Вот это загадка, которая покоя мне не дает! У вас ведь есть соображения?

Епифанов аж водой подавился – «ишь, нашел себе свояка».

– Излагать соображения преждевременно, – буркнул он. И уставился на суетливого телевизионщика, физиономию которого точно видел не раз по «ящику»: – А сами-то вы где были вчера с тринадцати до пятнадцати?

Тут пришла пора давиться Пароходову:

– Я… Я дома был вчера, с маленьким сыном. Выдался в кои-то веки свободный день. А почему вы…

– Да не беспокойтесь, формальность, – отмахнулся Епифанов, вонзая ложечку в шарик сливочного мороженого, которое незаметно поставила перед ним Анелечка.


К вечеру по-февральски неопрятную Москву припорошило колким снежком. Следователь Епифанов покинул рабочий кабинет поздним вечером: с удовольствием вдохнул влажный воздух, казавшийся свежим после прокуренного помещения, и с чувством выполненного долга, расправив плечи, зашагал к метро. «Дело Михайловой» можно закрывать за отсутствием состава преступления. Никто не «помогал» Виктории в страшном прыжке, на который она решилась по неясным мотивам. Как говорится, «сердце женщины – океан». Но страсти, бушующие в душах, не компетенция правоохранительных органов. Все же, что касалось формальной стороны дела – серьезные угрозы, присутствие мстительных коллег или их наймитов в момент происшествия в квартире погибшей, иные, личные мотивы – отсутствовали. Осмотр тела и вскрытие недвусмысленно показали, что никаких следов насилия на теле жертвы нет. Эксперимент со звуконепроницаемой дверью в спальню супругов также говорил в пользу того, что Сверчков не слышал происходящего в гостиной. Если вообще что-то «громкое» предваряло самоубийство. Епифанов искренно жалел мужа директорши, для которого, похоже, вся жизнь сосредоточилась в ненаглядной супруге.

И еще Алексея Алексеевича бесили экзальтированные служители масс-медиа, что «страшно далеки от народа» с его «понятными» преступлениями: отравление алкоголем, убийство сковородкой из ревности или топором из корыстных побуждений. А эти откаты-перекаты, игра в ничего не стоящие, дармовые миллионы, дружба-вражда и фальшь, бесконечная фальшь представлялись следователю изощренным, подретушированным скотством.


Шатов позвонил подполковнику Быстрову в момент, когда тот озадаченно рассматривал прилавок с молочной продукцией эмского супермаркета. Сорокаоднолетний Сергей Георгиевич стал отцом месяц назад. Это событие, радостно ожидаемое и все же ошеломившее, перевернуло жизненный уклад и умонастроение консервативного, сдержанного следователя. Помимо небывалой, слезливой нежности к жене и требовательно пищащему кульку – сыну Егору, отцовство с первых минут породило в Сергее гипертрофированную, на грани паники, ответственность за ребенка. У «старородящей» тридцатидевятилетней Ветки, так Быстров звал любимую жену Светлану, не хватало молока, и отчаявшиеся родители пошли на уступки голодному отпрыску, прикармливая его смесями, но следовали требованию врачей «расцеживаться». А что цедить пустоту? Теща, квохчущая над Егоркой, требовала от дочери пить литрами, через силу, молоко, сплошное молоко. Безропотная, не спускавшая Егорку с рук, Светлана пила это проклятое молоко до рвоты, но прилива живительной влаги в груди не ощущала. «Молодой отец» выступил с инициативой – максимально разнообразить молочный стол супруги. Потому он и исследовал продукты на предмет консервантов и другой «химии», чтоб выбрать не только повкуснее, но и пополезнее. Задачка аховая для малосведущего в продовольственных изысках Сергея. До поспешной, девять месяцев назад, женитьбы он все больше довольствовался сардельками, кетчупом и консервированным горошком. «Снежок» с бифидобактериями представлял для новоиспеченного папаши такую же загадку, как присутствие снежного человека в горах Шории.

На звонок мобильного Быстров отреагировал так, как это теперь у него повелось: с пронзительной тревогой – вдруг что дома, с ребенком? Но телефон высветился незнакомый.

– Сереж, здравствуй. Это Шатов Александр беспокоит. Удобно говорить? – теплый голос мужа Веткиной подруги успокоил.

– Да-да. Привет, Саш!

– Как мало´й, как Светульчик? – дежурно поинтересовался Шатов, в подробностях выслушивающий от Люшки все физиологические проблемы роста Быстрова-младшего.

– Нормально. Не считая кормежки. Ты чем Юлю кормил, чтоб у нее молоко было? – обеспокоенный голос сухаря-следователя умилил Шатова. Двадцать лет назад он не особенно заботился о рационе кормящей жены, которая не знала, куда молоко девать.

– Да она чай с молоком пила, все время пить вроде хотела. А так ничего особенного. Не помню, честно говоря.

– А-а, значит, не просто молоко, а чай!

– Вообще жидкость. Побольше жидкости, кажется, надо, – мямлил Шатов.

Быстров примолк, видимо, переваривая информацию, потом спохватился:

– А что у вас? Какие-то проблемы?

– Да, Сереж. У меня коллега погибла. Выбросилась из окна. Ее брат убежден, что это убийство. Правда, следствие закрыто, потому что все говорит за самоубийство. Но Валька – это брат погибшей, молит о частном расследовании. Позвонил мне, помня о «монастырском деле». Я понимаю, что это отчаяние близкого человека, но обещал ему позвонить тебе. Не было у Вики причин для самоубийства! Так, во всяком случае, представляется…

Быстров долго молчал. Потом «профессиональным» голосом ответил:

– Я при всем желании рыть не смогу. И ребенок, и работа. Меня, Саш, повысили на днях. Я теперь начальник, черт возьми, – то ли смутился, то ли подосадовал Сергей. – Каждый день на службе от и до. Так что из Эмска ни ногой. Но есть у меня толковый оперативник. Помнишь, Влад, который тогда чуть не погиб, преследуя убийцу?

– Да, конечно, помню. Слава Богу, выжил! Но он очень молодой и… физически как? – Кандидатура оперативника, служившего через пень-колоду из-за тяжелейшего ранения печени, явно не устраивала Шатова.

– Он отличный опер! И то, что почувствует ответственность, нужность, придаст ему сил. Не говоря уж о заработке. Частным детективам ведь положено платить, насколько я понимаю? – Голос Быстрова обрел командные нотки, как и всегда, когда следователь находился «при исполнении».

– Да-да, Валентин на это особенно упирал, мол, средств не пожалею.

– Ну вот и хорошо. Я поговорю с Владом. И, уверяю тебя, если хоть что-то с вашей самоубийцей не ТО, этот молодой раскопает получше бывалого «фокстерьера». Но, если есть сомнения, можно обратиться в любую частную московскую контору.

– Ясно. Спасибо, Сереж. Я позвоню завтра, ладно? Когда переговорю с Валентином?

На том и порешили. Быстров, нахватав йогуртов и ряженок, помчался домой, чтобы с порога требовать от жены потребления ударной дозы жидкости, а Шатов остался недвижим за рулем припаркованной у дома машины, не решаясь выйти. Каждый раз, переступая порог квартиры, ему требовалось сделать усилие, как перед прыжком. Он не мог научиться «врать, как все», изображать естественность, непринужденно хохмить и привычно вываливать на голову домашних новости и заботы. Как просто бы стало, разрубись мучительный узел для Шатова одним махом. В минуты приступов совестливости Саша четко формулировал самому себе: «Нужно оттолкнуть Танечку и припасть к родной, взбалмошной, умной, красивой жене. Самой любимой…» Но к его твердому здравому голосу приплетался сладенький, дрожащий голосишко: «Или уже не родной? Не любимой?»

– Привет, страдалец! – Люша постучала в стекло, кутаясь в воротник шубки и перетаптываясь на рыхлом снежке. Видимо, она гуляла и сильно замерзла. Даже в сумерках нос и щеки горели. И глаза казались воспаленными, припухшими.

Застигнутый врасплох, Шатов с силой распахнул дверь:

– Ты чего мерзнешь?!

– Уморилась я дома сидеть. Гуляю.

Александр выбрался из машины:

– Ну, привет. Пошли домой греться. – Он не обнял, как раньше, «до того», не заглянул с нежностью и заботой в глаза, а занялся брелком, будто тот требовал повышенного внимания для запирания джипа.

Жена, потупившись, отвернулась:

– Нет. Я бы еще погуляла. Снег такой свежий, вечер такой тихий.

– А давай погуляем! – изобразил веселость Шатов.

Супруги пошли вдоль дома. Люша, жмурясь от подступивших слез, показала рукой на деревце с ажурной кроной, которое в свете фонаря казалось нарисованным: четкость шрихов-веток, едва угадываемые комочки нахохлившихся спящих пичуг, припорошенные иссохшие гроздья ягод.

– Я сегодня, когда в магазин ходила, впервые почувствовала запах весны вот здесь, у этого дерева. Тишина, небо чистое, радостное. Воробьи стрекотали и порхали как ненормальные и пару рябинок мне на шапку сбросили. Я, как дура, полчаса стояла тут, любовалась. «И рыдала в голос», – последнюю фразу Люша проговорила про себя, незаметно смахивая слезы.

Она не знала ничего о «той», другой женщине, присутствие которой почувствовала в первый же день Сашиной измены, но не смела ни судить, ни бороться, так как сама когда-то предала мужа. Он тогда молча переносил все и простил, не упрекнув.

– Сашуль, хочу тебе сказать только… Я камнем у тебя на шее висеть не буду. Не буду! – И она бросилась вперед, поскользнулась на заснеженном ледке, но, обретя равновесие, вновь побежала, смешно растопырив руки.

Саша догнал жену, обнял, прижал так, что и через слои одежек слышал колотящееся сердечко, стал целовать горячо, как прежде:

– Люблю тебя, люблю! Всегда буду с тобой, – то ли заклинал, то ли уверял, то ли каялся.


Викторию Михайлову хоронили на одном из старейших московских кладбищ. Народу собралось много: пришли и узнаваемые, медийные персоны с пафосными букетами, и рядовые телевизионщики с гвоздичками. День выдался морозным и ветреным: високосное двадцать девятое февраля то и дело поминалось в негромких разговорах. Большинство грелось в холле перед залом прощания, некоторые выходили покурить на улицу, и все в томлении ожидали приезда ритуального автобуса из морга. Среди ожидавших находился и высокий сухощавый парень в грубых ботинках, коротком кашемировом пальто песочного цвета и невообразимых шальварах. В руках этот горбоносый блондин с кривой растрепанной челкой мял вязаную желтую шапку с длинными завязками. Эклектичность одеяния только несведущему могла показаться юношеским выпендрежем, а вот Инга Гартанья – ведущая модной программы на одном из центральных каналов сразу оценила и пятисотдолларовые ботинки, и пальтецо от Ermenеgildo Zegna. Впрочем, она тут же потеряла интерес к мальчишке, как только в холле показался один из замов руководителя крупного телеканала, прозванный в тусовке Бассетом за вислый подбородок и грустные собачьи глаза навыкате. Глаза казались не просто грустными, а выражавшими вселенскую тоску. Бассет сразу дистанцировался от присутствующих: забился в угол и загородился двумя «оруженосцами». Когда подъехал автобус, возле него, будто из-под земли, выросли папарацци с фотоаппаратами и бешено защелкали, справедливо ожидая скорейшего позорного изгнания. Впрочем, и расхристанный, ведомый под руки муж погибшей – Анатолий Сверчков, и заплаканный, с дергающимся лицом брат покойной – Валентин Михайлов, и его грузная одутловатая жена с потекшей косметикой – попали в объектив «коршунов».

Гражданская панихида и отпевание прошли в гулком светлом зале с несколькими иконами на стенах и канунным поминальным столиком в ногах покойной. Виктория Михайлова выглядела юной и кроткой в белом платочке и с погребальным венчиком на лбу. Видя плачевное состояние родственников, гражданскую часть сократили до лаконичного, но яркого выступления Антона Протасова. Он вел себя предельно сдержанно и говорил, казалось, искренне о краткой, но знАчимой, плодотворной жизни талантливой журналистки и руководителя.

Каким-то образом родственникам удалось получить разрешение в патриархии на отпевание самоубийцы, что церковными канонами строго возбранялось, если речь не шла о душевнобольных. Возможно, все списали на состояние аффекта. Священник, молодой, сосредоточенный, служил несуетно. Проповедь, хоть и заученную, сказал проникновенно, вызвав новый приступ плача в женской части прощавшихся. Экзотический незнакомец с челкой, державшийся за спинами коллег Михайловой, оказался одним из немногих, кто знал, в какие моменты кланяться попу, а в какие креститься. В конце отпевания он вместе с батюшкой забасил «Вечную память», заставив вздрогнуть стоящего рядом корреспондента новостей, который тяготился процедурой и давал себе обещания «на кладбища больше ни ногой».

А потом началось самое тяжелое – прощание мужа с женой. Гроб давно уже должен был под «Реквием» Моцарта уехать в предназначенную для него печь, но Анатолий Сверчков, схватившийся за дубовый полированный край, пронзительно, ранено кричал без остановки в лицо умиротворенной Виктории: «Нет, нет, нет!»

Его пытался отвести плачущий в голос Валентин и молодой смуглый паренек, лицо которого будто прыгало от сдерживаемых конвульсивных рыданий. Все время церемонии он стоял, не поднимая головы, и присутствующие не могли разглядеть юношу, который, как догадывались некоторые, являлся зятем Михайловой, Олегом Стрижовым.

Анатолия Сергеевича с трудом оторвали от гроба, довели до стула в холле, заставили выпить лекарство. Препоручив свояка жене и зятю, Валентин в бессилии выбрался на улицу, трясущимися руками достал сигареты из кармана дубленки. Огонек ему поднес неизвестный парень с экстравагантной внешностью:

– Примите мои соболезнования, Валентин Владимирович. И разрешите представиться: старший лейтенант, оперуполномоченный Владислав Евгеньевич Загорайло.

Валентин от изумления выронил сигарету в снег.

Привычный к подобной реакции, Загорайло приставил свою служебную корочку к самым глазам Михайлова и вышколенно прибавил:

– Прибыл в ваше полное распоряжение.

Хорошо, что каблуками не щелкнул, хотя и подобное проделывал не раз.


Михайлов дал добро на расследование обстоятельств смерти сестры «какому-то мальчишке», потому что у него враз иссякли и силы, и эмоции. За фазой активного отчаяния наступила фаза тупого равнодушия, депрессии. Валентин не видел уже никакого смысла в копошении вокруг их семейной трагедии. Факты, собранные майором Епифановым, убеждали его в том, что ни «подонок Аникеев», ни кто-либо другой с работы не мог присутствовать в доме Вики. Приходилось поверить в невменяемость сестры – рационалистки до мозга костей. Но тут позвонил Шатов с кандидатурой периферийного юнца-опера, и Валентин почувствовал неловкость за свою истерику и метания. Он поблагодарил Сашу, и вот теперь невообразимый полицейский приступил к делу. О деньгах не говорилось ни слова, зато Влад одной фразой определил план своих действий:

– Сегодня я побуду на поминках, присмотрюсь еще, а завтра, если вы будете в силах, хорошо бы осмотреть квартиру Виктории Владимировны.

Валентин пожал плечами – мол, делайте, что хотите.

– Толю увезет сегодня зять на дачу, там будут за ним присматривать. А квартира. Да берите ключи! – Михайлов стал раздраженно искать в карманах нужные ключи, но Влад категорично пресек его изыскания:

– Об этом не может быть речи! Только в вашем присутствии.

Михайлов махнул рукой и пошел к автобусу, в который уже садились проводившие Викторию, чтоб ехать на поминки в ресторан. Загорайло последовал за скорбным братом.


Владислав вырос в семье благополучных адвокатов, прочивших аналогичную карьеру «своему мальчику» после юридического. Но эстет, сноб и задавака Влад пришел в оперотдел Эмского УВД и прижился там. После серьезнейшего ранения, в котором двадцатипятилетний младший лейтенант выжил в прямом смысле слова чудом, его приняли даже те, кто прежде сторонился работоспособного, независимого щеголя. Владу присвоили старшего лейтенанта, и все бы пошло в его жизни как прежде, если б не развившаяся после ранения печени болезнь. Гипогликемия. Резкое падения сахара в крови уже приводило дважды к неотложкам – и всякий раз на задании. Влад бледнел и терял сознание, как кисейная барышня. После отлеживался на больничном. В отделе стали намекать о переходе опера на другую, более спокойную работу. Загорайло криво ухмылялся, а дома ревел, как та же кисейная барышня, потому что хотел заниматься сыском, и только сыском. Мать с отцом не могли после больницы надышаться на сыночка и вынашивали планы привлечения отпрыска в свой бизнес, суля ему лазурные берега и поездки на недели высокой моды в Париж и Милан. Но Влад отрезал, что в «гробу видал он всех этих «сидоров гнойных», и родители притихли, вырабатывая новую тактику штурма.

Предложение Быстрова встряхнуло полицейского, в хандре сидящего на больничном, не отлипая от компьютерной игры, тупость которой бесила Влада уже больше, чем собственная неработающая печенка. Посулы денег за расследование маменькин сынок Загорайло будто пропустил мимо ушей, а вот таинственность прыжка бизнес-леди с высоты сорока пяти метров заинтриговала сыщика не на шутку. В субботу лейтенант красовался в своем невообразимом прикиде на московском кладбище. Он ожидал к своей персоне меньше внимания, так как предполагал, что столичная телетуса выглядит еще похлеще, но, увы, промахнулся. Впрочем, это не мешало ему наблюдать и сделать первый вывод: по Михайловой серьезно, отчаянно убивались исключительно мужчины. Очень разные. Явно – муж и брат. Сдержанно – зять. Таясь – телебосс. От Влада не укрылось, что обрюзгший магнат трясся, как в лихорадке, утирал пот, а когда гроб с телом закрыли и он торжественно двинулся под Моцарта по рельсикам, чуть не потерял сознание. Бассет оказался единственным, кто не подошел проститься с покойной – положить цветы, не говоря уж о целовании венчика, и выразить соболезнования мужу и брату.

В ресторане загадочного дядечки не наблюдалось, зато Влад пообщался, когда поминки вошли в завершающую, расслабленную стадию с вольными разговорами и смешками, с некоторыми персонами. Инге Гартанья, которая так заинтересовалась Владом еще на кладбище, он представился начинающим дизайнером одежды. Обсудив тенденции сезона «весна-лето», выглядевшие для обоих бледновато, Влад перевел разговор на заинтересовавшего его начальника.

– А она работала с Бассетом. Была его правой рукой пару лет, но что-то не сложилось, но вот что? – Рыжая Инга выразительно пожала острыми плечиками и отпила толстыми морковными губами из широкого бокала.

– Виктория, Царство ей Небесное, всегда представлялась мне роковой фам фаталь, – романтически прищурился Влад.

Гартанья прыснула коньяком.

– Ходячий калькулятор, трудоголичка! Не примите это за осуждение, упаси боже, – вытаращилась на Влада Инга и прижала ручку к пупырышкам-грудям. – Хваткая деловая женщина, каких поискать. Молодчага! И романтическая ахинея тут ни при чем. Может, Бассет и трепетал по-мужски в ее присутствии, но мне представляется подоплекой бизнес. И только бизнес!

Тут Ингу утащил за локоток какой-то нетрезвый, маслено улыбающийся коротышка в очках, и Влад ретировался к полной блондинке, нервно курившей у окна ресторанной залы в одиночестве.

– Простите, зажигалку потерял, не соизволите? – Загорайло помотал перед дамой сигаретой.

Та равнодушно протянула ему простенькую зажигалку и отвернулась.

Влад прикурил, но отходить не торопился. И дождался гневного выпада блондинки:

– А вот ферня это все!

– Что, простите, именно? – наклонился к вдрызг пьяной, как оказалось, даме.

– А что про Викуську трындели здесь. «Выдающаяся»! Нормальная она баба была! Самая обычная! Просто сильная. Сильнее всех этих вонючек в штанах. И-ик! – Защитница Викуськи сконфуженно потупилась, но икота продолжала ее мучить, и разговор не клеился.

Влад все же предпринял попытку:

– Никогда Анатолий не смирится с потерей. Даже не представляю, как он выживет, памятуя еще и трагедию с дочерью.

– Да как жил, так и будет жить-проживать Викуськой нажитое. Еще молодуху себе найдет. И-ик!

– Ну, знаете ли! – изобразил родственное негодование Загорайло. – Они были прекрасной, просто идеальной парой!

– Тю-тю-тю. – Блондинка брезгливо поцокала языком. – Ничего идеального на этом свете не бывает. И-ик! Мне нужно попить. И пописать. – Дама категорично загасила окурок и удалилась, стараясь держать равновесие.

– Интересная женщина, – указал рукой на спину блондинки Влад, обращаясь к сидящему у стола мужчине в усах, смакующему пирожное.

– Ирка Молева? Архивистка, – отмахнулся небрежно усатый. – И что с ней Виктория дружила?

Ничего толкового усатый, оказавшийся сисадмином, не рассказал: похоже, он знал Викторию меньше любого из присутствовавших на поминках коллег.

Найдя пьяненького Валентина, который изливал душу грузному пожилому мужчине, порядком, как видно, утомив того, Влад договорился о завтрашней встрече на час дня и с чувством выполненного долга покинул скорбную трапезу.

Прыжок в ледяное отчаяние

Подняться наверх