Читать книгу Стратегическая /ир/рациональность против таутентики. Поворотный момент к новейшей триаде политологии - Артур Викторович Шевененов - Страница 3

Отчего-то с детства не терпел примитивных, буквалистских ассоциаций. Видимо, с того времени, как школьный психолог пытался убедить нас в том, что (а) мыслить человек способен только словами, (б) а если еще и образами, то – с прямой привязкой не далее и не глубже «корова – молоко». Разумеется, сознанию упрощенческому (а вместе пытливому, жаждущему скорых плодов без посева и мелиоративных трудов) свойственно ожидать объединяемости всех грандиозных тем, стечения всех столпов в единую и прочную архитектонику. Но сейчас не о том; хотя и об этом в свое время речь пойдет.

Не правда ли, естественное и, в известной степени, комфортное состояние вызывает легковесное и малообязательное созерцание историко-феноменологического ряда: сталинизм, голод, репрессии, доносы, лысенковщина, ретроградность, противостояние с Западом и передовой мыслью… Впрочем, не успев до конца развалиться по результатам поспешного покаяния за, как оказалось, не содеянное, Страна еще долго будет провоцировать гнев и обвинения в реваншизме самими попытками осознать: а в чем же каяться-то призывали – и кто? С одной стороны, добросовестный историк, тщательно изучив «факты» и сличив «даты», без труда совместит сии два измерения, под занавес щегольнув манерой отказывать не только «контрфактическому» (заднечисленной сценарности как изразцу грубых фантазий, самому по себе источнику досужих конспирологий), но и всякому сослагаемо-сослагательному в праве иметь место.

Одна беда: события, как правило, связуются меж собой. Пусть и вне вульгарного детерминизма, на уровне простых полнот, или групп явлений, что по мере исчерпания множества неизвестного, проясняют и общую картину, так что исчерпывающим изучением имплицитно-целого проясняется лучше и всякое частное, а объяснения связей апостериорно обретаются там, где априорно-упрощающее игнорирование ведет лишь к снежному кОму усложнения. Видите, мы уже подбираемся к аналогу совмещения столпов, к более простому и ясному обобщению наивного ожидания! Не спугнуть бы сего мета-объекта…

Так что там с нашим «логическим» рядом, выдающим скорее свыкание, нежели проницание, в свойственной спекулятивному дискурсу манере? Все и впрямь проще рассматривать в контексте «другого» и связи друг с другом. Так, сталинизм породил массу «неудобств»; но каков размен, или каковы сравнительные цены альтернатив в смысл ставок и «целеполаганий» в контексте нарождавшихся драматичных событий, накануне ли оных или в связи с [ретроспективно] предполагаемой вероятностью вызвать, спровоцировать либо ускорить оные своими действиями – внеконтекстными (этакими проактивными инвариантами) ли, ответными (реактивными, но в основном по-прежнему направленными внутрь) – или же выбором вдолгую, что не может не просочиться вовне в части и составе «экстерналий», не вполне намеренных и не всегда контролируемых следствий не до конца учтенных «расторгов».

Опять же, принято полагать, что сталинизм как минимум коррелировал с голодом и куда как каузативно связан с репрессиями, подавлял прогрессивное научно-институциональное развитие и живился с массовых доносов. Не лишен пикантности и тот момент, что последнее обстоятельство наиболее яро порицают ровно те, что склонны не перебирать средствами: поддержали подобные меры как в пост-майданной Восточной полу-Европе (условно и мягко: полуколонии среди прочих себе подобных филиалов западной квази- или пост-империи), так и на «широко-глубинном» Западе (в самой метрополии в контексте недавних околовыборных событий, а впрочем – в порочной «гармонии» с историческим опытом реформатских общин, печально славящихся неусыпной бдительностью на всех этапах и уровнях становления). Тогда подбросим подобной аудитории привычный ей пробный шар для разминки: что, если репрессии 1937—38го годов были продолжением Гражданской войны, где мало какие фракции щадили оппонентов или терпели альтернативы (опять же, подобно ныне наблюдаемому на всем западном ареале)? Разумеется, меж двумя крайними полюсами – ставшим массовым явлением наличия невинных беспризорных детей из «бывших» (что само по себе, как эксцесс или «экстерналия» идейно-гражданского противостояния, может рассматриваться как едва ли не тягчайший урон «людскому капиталу») versus присутствия групп отъявленных и опасных друг для друга противников (возможно, и далее вынашивавших реваншистские планы, в том числе силами и средствами офицерского корпуса из бывших же, часть коего подозревалась в сотрудничестве с империалистическими спецслужбами) – присутствует прослойка и гражданских, рискующих попасть под раздачу, представляя смешанный тип меж «детьми» (невоенными) и «не детьми» (идеологически заряженной интеллигенцией, не в последнюю очередь – научно-исследовательской).

Разумеется, вольно возразить: это-де проблема неискушенных и неумелых Советов, что им подбрасывают провокации, и их вина, что реагируют не лучшим образом. Но ведь драма шире обозримой трагедии, и дело еще в том, что молодая Страна борется с дилеммой индустриализации versus решения продовольственного вопроса в условиях послевоенной разрухи и шаткого баланса временных средств, таких как НЭП и военный коммунизм (рудименты коих также затянутся вплоть до крушения, так полностью себя и не изжив). Одно противоречит другому, и дело уже не в якобы конфликтных мотивах-стимулах для двух классов, неодинаково заинтересованных в революции, но, неизменно, – во все том же упрямом его величестве Размене – неумолимой оптимизации в условиях ресурсной редкости и острых бюджетных ограничений ввиду и по мере разрастания фронта задач, в том числе извне генерируемых либо задним числом конструируемых.

Почему же это большевики не сумели предложить «привлекательной для всех модели»? Дескать, Гитлер-то смог! (Расизм, основывавшийся на американской сегрегации Прогрессивной эры, и породивший позже апартеид на той же правдоподобно-благостной почве «необходимости-свободе всякой общности развиваться изнутри себя, не переплетаясь»; а впрочем, тем «императивнее» всем общностям вскорости стало наследовать одной-единственной модели, сингулярной парадигме, выхолощенному архетипу, вырожденному первофеномену, стилизованному этосу, – как ни попахивай подобная безальтернативность фашизмом по тому же Грамщи, что несколько мягче станут позднее именовать «глобализмом», отпуская мелкие мультикультуральные реверансы и опуская нюансы различения куда крупнее.)

Но нельзя ли взглянуть на предположительный размен как-то предметнее, содержательнее? Извольте. Что новая, тотальная война грядет, знали все не позднее середины 1920х (Гессе свидетельствует как писатель глазами обывателя). Вопрос был во времени. Тогда казалось – война назреет (предполагая некую психоинерцию накопления и диссипации «пассионарности», последней – разумеемой по Гумилеву) к середине 40х; но к концу 30х Западу, а тем паче – Гитлеру (который ведь и написал подробный манифест, – чего теперь не вымарать из анналов намерений и не подменить мнимой, ревниво приписываемой склонностью к хищничеству со стороны Страны-жертвы, – и на коего исполнителя делалась ставка в противостоянии большевизму) стало ясно, что «баланс сил» формируется и сдвигается уже не в пользу безусловных или абсолютных преимуществ его самого, так что нападать надлежало как можно скорее.

Следует отметить, что преимущество – даже в сфере торговли – чаще бывает относительным, или сравнительным, тогда как мобилизация ресурсов (на примере Американо-Вьетнамской войны) редко когда линейным образом транслируется в победу или, шире, в диспропорциональные шансы на лидерство. С другой стороны – снова-таки, подобно преимуществу в экономике и торговле («стратегический протекционизм» в части создания лучших возможностей помимо наличия таковых купно с располагаемыми ресурсами), – сравнительно благоприятный «баланс сил» был формируем большевиками ровно посредством сравнительно ускоренной индустриализации.

Прекрасно осознавая, что ничего выигрышного это им не сулит (даже вкороткую), макьявельянски манипулятивные западные коалиции пытались удержать «сравнительную (и, пожалуй, безусловную) привлекательность» собственных цивилизационных концептов, не только планируя войну (наступление) явно, но и не пренебрегая еще более привычным для себя средством «сдерживания» конкурента, а именно – блокадой. (Опять же, не только в части и контексте осады, что требует впятеро большей мобилизации в сравнении с обороняющейся стороной – и столь же превосходящих бюджетов, притом что о ту пору ренты «печатного станка» еще не образовалось как этакого мета-ресурса). Как известно, еще некоторое время Советы выполняли договорные обязательства в части экспорта продовольствия в обмен на капитальные товары («технологии») – даже тогда, когда случались неурожаи, а Запад отказывался в рамках оплаты принимать и золото. Вскоре он получит свой Дефарминг и свою Депрессию, что без лишней мнительности возможно рассматривать и как самонавлеченное воздаяние, и как предпосылки для отыгрыша военного (к вопросу qui prodest – «кому выгодно», в смысле необходимых либо достаточных средств к достижению грандиозных целей установления «гегемонической стабилизации» как дегенеративного и, в общем-то, обреченного на хирение лидерства по мере вытеснения достойного спарринг-партнера, в т.ч. в смысле ценностной альтернативы в рамках институциональной диверсификации либо кибернетической «остойчивости», что проглядывается и парсимонно рационализуется в ретроспективе).

Но ускоряющееся же образование дефицита продовольствия, смягчая («митигируя») вспышки голода и недовольства, приходилось пополнять и возмещать в самые сжатые сроки. Именно это – помимо культивирования теоретической вкусовщины и творческой ревности в террариуме «научных сокамерников» – висело дамокловым мечем обязательств над порой незадачливыми новаторами вроде Лысенко. Ему поручалось и от него ожидалось буквально непрестанное чудотворение на ниве агрономии, с охватом не отдельных ниш, но широких массивов как культур, так и технико-технологических подходов с целью обеспечения урожайности в кратчайшие сроки, снижения рисков для поросли и порчи для уже собранного и складируемого.

В этой связи, дело уже не в том, верил ли он в «истинность» основ генетики (что и по сей день концептуально едва проверяемо, учитывая, что открытые законы – менделевы, чаргаффовы, компакт-глобулярности ДНК-спирали – доказаны недавно или остались идеальными, статистически реализуемыми лишь на больших массивах повторов, а не в отдельных случаях либо конкретных контекстах, на что одиозус и указывал в своей критике упорства «академиков» среди прочих моментов). Читая фрагменты его трудов, – как и вынужденных «докладных» -объяснительных, чаще в ответ (ибо основная масса доносов приходилась против него, хотя бы в силу его научно-методического одиночества, даже если многочисленные оппоненты писали или «стучали» понемногу каждый), – едва ли в глаза бросается малограмотность или пресмыкание мысли. Скорее наоборот: и слог небеден (если только не тщаниями корректоров), и замыслы смелы, пусть и дилетантски широки, как и поспешно обобщительны. (Чего стоит гипотеза о наследовании и воспроизводимости всякой вообще тканью, а не только генетико-специфичной, основных параметров вида и рода, – впрочем, также не вполне опровергнутой версией монадности). Против же главным образом выступал в отношении небесспорных методов селекции, принятых в тогдашней евгенике и инцухт-подходах (фито-аналог инбридинга, или насильственного инцеста, с целью вызвать усиление данного признака, пусть и ценой подавления либо вырождения прочих). В ответ на критику в части якобы отказа опираться на передовые Западные подходы со стороны цеха чистых теоретиков (чей реванш «странным» образом совпадет с разоблачительными тезисами хрущевского доклада, самой временной корреляцией скорее бросая тень на оба как тенденциозную кампанейщину), Лысенко указывал не только на недоказанность их якобы безусловно-превосходных результатов либо ирреплицируемость экспериментов в несхожих условиях, но и на неприемлемость подражательного охранительства там, где очевидна реакционность расово-фашистских парадигм, лежащих в основании селекционных подходов. В самом деле, так ли разнятся евгеника – и сегрегация Прогрессивной эры, одержимость коей эффективностью, предсказанная еще Лениным для раннего империализма, будет перенята и подхвачена Гитлером в рачительно-прагматичном подходе не только к «недоарийскости», но и к утилизации ее невосполнимого остатка: либо совместные карательные операции – либо изъятие золотых коронок и материалов для специфических мыловаренной и кожгалантерейной отраслей).

В самом деле, нацисты достигли зияющих «высот» в проведении «научных» опытов, задел чего во многом будет унаследован коллективным Западом, или его гегемоном. Но сия репугнантность имеет избыточную цену, о которой надлежит не забывать радетелям «прогрессивной научности» и ратаям самых критериев таковой – притом, что то и это пришло с Запада купно с нравственными эксцессами, свидетельствующими скорее о деградации. Лысенко же так и продолжит являть печальный пример все испробовавшего и всем рискнувшего, – ошибившись в пятке случаев, но не из пятисот ли? – не столько ради собственного эго, сколько последним – во спасение самой возможности выбирать и думать. Крайне несимпатична его рябая мордашка с жгучими углями колкоцепких глаз. Но не бесами ли глядят мнимые ангелы-просветители о светлых челах да благонамеренных очах, в своей то ли клубной глумливости, а то эпигонской фанатичности, как и – животном властолюбии под личиной духовности?

Давайте посему видеть связи, зря в корень. Полное – проще. Памятуя, что совесть – прежде гигиена и физкультура разума, и лишь затем – экзальтированные, самовозгоняемые эмоции как интенсивность заявляемых либо сигнализируемых предпочтений. Мнимо безотчетное даст отчет пытливому.