Читать книгу Илья Муромец. Святой богатырь - Борис Алмазов - Страница 7

Охота – вторая война, занятие мужчин, воинов выучка! С гиком и свистом мчалась охота лесами древлянскими, гнала оленей, кабанов и всякую живность на изрядных стрелков и копейщиков, что конно поджидали загонщиков. Бежал дикий зверь, выгнанный из укрытия своего свистом и конским топотом, криком загонщиков, не ведая, что впереди ждут его растянутые меж дубовых стволов сети и стоящие в проходах лучники. Летели сквозь осеннее редколесье пестрые олени, катились полосатые кабаны, обезумев от страха, кувыркались зайцы, мелькали лисы. Крутолобый зубр, затесывая рогами метку на дереве, прислушался к приближающемуся шуму. Насторожился. Проревел, сзывая стадо свое, неторопливо пошел в сторону от загонщиков. Стадо зубров затрусило за ним. Они вышли на поляну, где стоял идол и жертвенник, безбоязненно прошли мимо него, не подозревая, что замечены охотниками и по следу их – по дымящемуся свежему помету, по примятой траве и задирам на коре – идет Лют Свенельдич, сын воеводы киевского.

Умело и ловко проезжая верхом на коне меж стволов лиственного, в золотой красе листопада, леса, Лют и два дружинника почти вослед за стадом зубров выехали на поляну, где примятая трава еще не успела распрямиться, еще качались задетые зубрами ветки.

– Лют! – позвал первый всадник. – Смотри: капище древлянское. Это какой же бог будет?

– А кто его знает? – ответил статный Свенельдич. – Вона секира у него – Мстиша, значит. Здесь когда-то Игоря-князя убили. В этих местах. А может, тута его меж берез и разорвали! Вона тут какие березы рослые.

– Древляне – они вредные шибко! – сказал третий всадник, молодой отрок-оруженосец Свенельдича. – Так вроде просты-просты, а упорные. Вот мы сейчас по древлянской земле идем – так ведь ни в одном селище нам даже воды не подали!

– Верно, – согласился Лют Свенельдич.

– Еще отвечают – без уважения! Дескать, мы не вашего князя Ярополка люди! Мы люди князя древлянского Олега. Будто они не братья и не одного отца дети!

– Да не сами они это выдумывают, – сказал Лют. – У Олега-князя здесь в земле древлянской много старых дружинников, кои еще Игоря помнят! Вот они крамолу и сеют да князя подначивают. А князь что? Сопляк! На губах молоко не обсохло. Ему от роду всего не то пятнадцать, не то шестнадцать лет…

– Все же надо бы его разрешения спросить, как сюды на охоту ехать, – сказал дружинник постарше.

– Ага! – сказал младший. – Пока ты спросишься – охота вся уйдет. Мы им лучше часть добычи оставим.

– Как же! – сказал Лют. – Кто они такие? Мы – кияне, а они – живут в лесу, молятся колесу. Пеньки березовые! На них только воду возить да в холопах держать…

Из кустов на поляну выскочила олениха. Увидев всадников, замерла, словно окаменела на точеных ножках. Три воина отразились в ее наполненных ужасом влажных глазах. Позади, там, откуда бежала она, шумно валила по лесу ватага загонщиков. Впереди стояли эти трое. Она повела трепетными ушами и услышала, что и справа от нее в кустах стоят люди. Олениха метнулась в сторону, перемахнув куст, и не увидела, как оба дружинника вдруг схватились за горла, в которые впились короткие в палец толщиною стрелы.

Лют ахнул, ударил коня шпорами, но из кустов выскочило несколько дружинников в кольчугах и приняло его на длинные охотничьи рогатины. Кровь хлынула изо рта рослого варяга; дружинники, как ворох сена на вилах, перекинули его рогатинами к подножию идола.

– Все! – сказал один из них, поднимая личину и снимая шлем. Был он седоволос и седобород. – Князь! – позвал он.

Из кустов, от которых отпрянула олениха, выехал со свитой средний сын Святослава Олег.

– Все! – повторил старый дружинник. – Свершилась месть за Игоря! Долго же ждать пришлось!

Олег с ужасом смотрел на истыканное рогатинами тело Люта Свенельдича. Варяг еще дышал, но открытые глаза его уже подергивались туманной пленкой смерти.

– Вишь как получилось! – сказал старый дружинник. – Бог Мстиша все так управил, что на том месте, где дружинники Свенельда Игоря старого убили, теперь сын Свенельда лежит.

– Боги любят тебя! – сказал другой, такой же старый, дружинник. – В небесной жизни ты будешь пребывать в славе – тебе удалось отомстить за деда! Нет такой мести ничего слаще!

Дружинники тащили за ноги убитых слуг Люта Свенельдича. Лупоглазый бог мести, казалось, улыбался, когда старый воин почерпнул горстью кровь из натекшей из-под кольчуги Люта лужи и вымазал идолу губы.

– Вот и ладно будет! – сказал он, любуясь работой.

Княжеские отроки стащили с мертвецов сапоги и кольчуги. Сложили их перед идолом, чтобы никто не подумал, будто убитых прикончили ради грабежа.

– Уходите! – сказал князь, поворачивая фыркающего на трупы коня.

– Чего нам уходить! – возразил старый дружинник. – Мы в своей земле!

– Варяги наскочат – посекут вас!

– Эка невидаль! Мы и сами варяги!

– Русы завсегда варягов били! – сказал немолодой и очень крепкий дружинник.

– Ну вот и славно, – переговаривались между собой воины Олега Святославича. – Наши предки в мире мертвых радуются за нас! Свершилась месть за Игоря!

* * *

Убитых привезли из древлянской земли, и, разглядывая трупы, выставленные на площади, киевляне не сомневались, что убит сын Свенельда и отроки его во отмщение. Помнили ведь смутные слухи о смерти Игоря. Понимали, что убийство это не случайно. А на вопрос, кто убил, не сомневаясь, отвечали: «Олег из Овруча! Брат Ярополка Киевского».

Олег не слал послов с вирою – платой за убийство. Значит, считал себя правым! Многие и в Киеве, и в дружине поговаривали, что младший брат Олег указал старшему – Святополку, как надлежит жить настоящему воину! Поминали Ольгу, что отомстила древлянам за убийство мужа. Хвалили Олега и ругали Ярополка, который рядом с престолом держит человека если не убившего, то замешанного в убийстве его деда и предавшего на дунайских порогах отца Ярополка – Святослава. На Свенельда было страшно смотреть. Старый варяжский воевода согнулся и побелел весь от седины, будто выцвел, бледное лицо его и хрящеватый хищный нос все больше напоминали какую-то древнюю птицу, и только глаза, ввалившиеся, в темных провалах подглазий, горели огнем ненависти…

Глубоко, в бесконечных ходах киевских пещер, неслышимые как тени, сходились монахи и непрестанными молитвами пытались оградить Киев и жителей лоскутной, только недавно собранной державы от крови и усобиц. Но, стоя на молитве во мраке пещерном или лежа в нишах, вырытых в стенах, не могли найти они утешения и отдохновения, ибо понимали: новое испытание ждет еще не родившийся, а только собравшийся в единую державу народ – кровавая усобица. Во тьме пещерной, едва освещаемой тусклыми огоньками масляных каганцов, являлись им картины будущих кровавых сеч и убийств, сотрясающих земли древлян, вятичей, словен ильменских и прочих, готовых сейчас опять рассыпаться и жить розно. Известия одно страшнее другого ежедневно приносили старцам печорским, послушникам и монахам киевские христиане.

Ярополк войны не хочет, но вся дружина варяжская, и дружина русов, и дружина словен обвиняют его в богоотступничестве. Могут убить его, подстрекаемые Свенельдом, который повсюду говорит, что боги требуют отмщения за его сына Люта, и дружина с ним согласна. Боги языческие хотят крови.

Глядя широко раскрытыми глазами в мрак пещерный, непрестанно думали о Ярополке и два бывших Ольгиных дружинника. Они помнили и любили его, ласкового мальчонку, которого из всех внуков выделяла старая княгиня за ум, за честность, за доброту. Мальчишкой стал он по приказу яростного отца своего Святослава князем киевским. И Киев расцвел при нем, потому что никого не казнил Ярополк, старался жить со всеми в дружестве. Недаром поговаривали в Киеве, что он тайно бабкой своею крещен…

Румяный и пригожий князь был люб горожанам. Потому, когда проезжал он по улицам на охоту или еще по каким делам, высыпало из домов полгорода – его приветствовать.

Любил князь пиры и веселие, но не были они так буйны, как при Святославе, и так часты, и это дружине варяжской, что еще Святославу служила, не нравилось. Чуть не в глаза смеялись они над князем, чуть не в глаза обвиняли его в бабском мягкосердии, а иные уходили в Новгород, где княжил буйный, сильно похожий на отца своего, варяга Святослава, сын рабыни-славянки Малуши – Владимир. Там, в Новгороде, собиралась дружина варяжская, не хуже, чем у Ярополка. И непонятно было, почему Ярополк Владимиру многие обиды прощает! То ли как брату, то ли дружины варяжской боясь?

Умчали варяги наложницу его, которую ему Святослав подарил, греческую монахиню, которую все женой Ярополка считали, умчали по приказу князя Владимира. Владимир ее своей женой сделал! Князь Ярополк не отомстил! Собрался князь Ярополк жениться на дочери союзного ему полоцкого князя Рогволда, высокородной Рогнеде. И сватов заслал. И сваты были приняты, и сватовство состоялось. Но сжег Владимир Полоцк, Рогволда и сыновей его убил, Рогнеду силой женой своею сделал! Ярополк не отомстил!

– Он христианин! – говорили с надеждой одни.

– Он христианин! – говорили другие с ненавистью. И таких было больше. Много больше.

Ярополк тянулся к Византии. Постоянно ездили к нему послы греческие, потому все хазары и евреи киевские были против него. Он не запрещал киевским христианам молиться в нескольких церквах малых, не уничтожал братию монахов, живших в пещерах киевских, – его ненавидели язычники, которых было большинство если не в Киеве, то в дружине.

Напрасно Ярополк объяснял, что без союзников держава прожить не может, что лучше Византии – громадной, богатой, сильной – Киеву союзника не найти. Его не слушали, а, подстрекаемые хазарами, начали роптать. Ярополк замирился с печенегами. Когда хан Ильдей, поклявшийся его бабке беречь Ярополка, пришел к нему на службу, половина Киева, люди, у которых печенеги либо угнали, либо убили родственников, поднялась против князя. Напрасно Ярополк говорил, что в пещерах киевских издавна монахи живут и трогать их бессмысленно, да и невозможно, как невозможно вытащить улитку из костяного панциря!

– Завали их там! – кричали волхвы – жрецы языческие. – Они там злые волшебства творят! Они людей заманивают! – И добавляли: – И люди становятся слабыми, как ты!

«Князь слаб!» – это становилось общим помыслом. Помысел рос, готовый превратиться в рев толпы, сметающей князя с престола. Когда же к этому помыслу присоединился Свенельд с отборной дружиной своею, князь попал в безвыходное положение. Собственно, выход был, но для этого нужно было стать героем-мучеником, пошедшим противу гласа толпы.

«Господь испытывает князя, – понимали монахи. – Но князь, давно оторванный дружиною и свитой своей от веры Христовой, не станет героем. Нет в нем силы духа и ясности мышления!»

«Князь слаб!» – понимали монахи, но слабость видели в ином, чем язычники. В неспособности князя служить тому свету и той истине, в которой хотела воспитать его Ольга. Хотела, да не успела!

Игумен же печорский, обладавший даром провидения, собрав братию, сказал ей: «Не есть князь избранник Божий…»

Потому известие, что дружина княжеская варяжская, под командой Свенельда пошла на город Олега Овруч, чтобы отомстить за Люта, никого не удивило, а только заставило слезно молить Господа о милости к воинам безумным, ибо ни та, ни другая сторона не ведала, что творила в затмении злобном, в ненависти и жажде мести. По первому ледочку, разбивая его коваными сапогами и копытами коней, превращая в пыль множеством поршней и лаптей, двинулась дружина киевская в непокорную землю древлянскую, что на правом берегу Днепра, вниз по течению…

Голыми буковыми лесами, посветлевшими без листвы, ходко шли кони, поспешали за конницей пешие дружинники. Скор и весел был их шаг. Застоялась дружина старая. Стосковалась по сече, где пьянит страх, где кружит голову ненависть и где гуляет меч во всю свою страшную удаль. Недаром сеча с пиром сравнивается. Хмельна она, как пир широкий княжеский. Поспешала на бой и дружина молодая, среди славян набранная; за обиды князю, на месть звали ее деревянные злые боги, что стояли на каждом капище, у каждого селища. И только христиане, эти предатели и тайные слуги Царьграда, старались от похода уклониться. Были дружинники, кои в заставы отпросились, в степь заднепровскую, были и такие, что больными сделались, а были и те, кто в пещеры киевские к монахам сбежал. А из пещер этих их не достать!

Что думал князь, влекомый дружиною против брата своего? Может, являлось ему видение болота зыбкого, куда толкнул его воевода Свенельд? И куда ступил он, не в силах сопротивляться общему гласу, а вот теперь трясина кровавая цепко схватила его за ноги и держит… Не раз тоскливо оглядывался он на черную змею протоптанной по первоснежью дружинниками дороги. Не раз хотелось ему остановиться, поворотив воев своих обратно. Но понимал он, что сделать этого уже невозможно: как камень, сорвавшийся с крутизны, не остановить, так и не остановить войско, жаждущее крови.

Веселые песни выкрикивали дружинники, фырчали кони, выдувая с мелкими ледяными осколками пар из пламенных ноздрей. Будто страшный бог Один-отмститель, сутулился на коне Свенельд. Огромными лужами грядущей крови краснели за спинами пеших дружинников большие каплевидные щиты. У дубов, не сбросивших ржавой листвы, а только закудрявивших вырезную крону, пели гимны богам славянским, приносили в жертву специально несомых для этого случая черных петухов. И долго безголовые птицы скакали, трепеща крыльями и кропя кровью первые снеги…

– Победа! Победа! – толковали написанные кровью на снегу знаки волхвы.

– Беда! Беда! – откликалось в вершинах дерев эхо.

В двух поприщах от видневшегося вдали Овруча встретила дружину Ярополка дружина Олега. Нарядны были поставленные плотно красные щиты. Нарядно развевались плюмажи на шлемах и копьях. Сияли под утренним солнцем начищенные доспехи, слепил и кривил лица отраженный от снежной белизны солнечный свет.

Как раненый тур, заревел Свенельд, увидев среди войска, по византийскому плану построенного, юного князя Олега, и ринулся в самую середину щитов и копий, нарушая все правила войны. Не вызвав бояр для переговоров или поединщиков. За ним, как стадо зубров, с ревом и гиканьем пошла в сечу вся дружина варяжская. Будто таран живой, вломились они в стройные ряды Олегова войска, стремясь пробиться к нему, его достать, его кровь пролить!

Рыжие и седые, иссеченные в сражениях, изрубленные мечами славянскими, саблями кочевников, обожженные огнем греческим, страшны были варяги в ярости своей. И дрогнула опешившая дружина Олегова, и попятились воины его, прикрываясь от ударов чудовищных топоров щитами. А когда пали в первых рядах стоявшие старые бойцы, еще помнившие Игоря, молодая дружина бросилась бежать к городу.

И дрогнула вся красота построения, вся нарядность изготовленного к бою войска! Еще дрался, выставив мечи и копья, первый полк дружинников, стоявший оскальзываясь на трупах, посеченных в начале сражения, а сзади уже не было никого! Толпа бессмысленная, конна и пеша, неслась к мосту, ведущему в крепость.

– Князя! Князя спасайте! – кричали воеводы.

Но давились на мосту обезумевшие от страха смертного люди, топтали упавших, а с боков и сзади напирала на них стальная киевская конница, давила конями, рубила по безоружным рукам, колола в испуганные лица копьями. Направо и налево взмахивая длинным мечом, с развевающимся, будто крылья, корзно, плыл по толпе яростный Свенельд, а за ним, будто навоз с дороги спихивая вилами, теснились варяги с копьями, сваливая все, что давилось на мосту, в ров. Бились и хрипели сбрасываемые на людей кони, звериными голосами кричали раненые и затоптанные…

На плечах бегущей дружины ворвались киевляне в Овруч.

Глядя побелевшими от ужаса глазами на горы трупов, белый как рубаха, едва держась в седле ведомого под уздцы коня, в Овруч въехал Ярополк. Полумертвый, повалился на руки гридней с коня.

– Где Олег? – простонал он. – Где Олег-князь?

– Да кубыть его с мосту спихнули… – сказал кто-то в толпе.

– Кто видал? – крикнул с плачем князь Ярополк. – Кто видал?

Гридни и дружинники молчали.

– Искать! – прорычал князь.

Дружинники кинулись по ледяному скату в ров, где еще слышались стоны и хрипы разбившихся и подавленных. Гору трупов разобрали к полудню, когда солнце поднялось из дрожания воздуха и пара, что шел от остывающих по всему полю трупов, и мертвенно уставилось белым глазом на залитый кровью Овруч.

Князя Олега принесли не скоро, едва опознав его среди других раздавленных по кольчуге. Полудетское безбородое лицо его было смято конской подковой, руки выломаны и перебиты, потому и у застывшего трупа болтались как тряпочные. Его принесли и положили на ковер перед князем, который все время поисков неподвижно сидел на вынесенной лавке посреди площади у терема.

Ярополк пал на колени и подполз к брату. Юный Олег глядел открытым глазом в белесое зимнее небо и оттого, что лицо его было раздавлено, казался улыбающимся. Поскуливая, Ярополк взял в свои ладони неестественно вывернутые руки Олега. Они болтались, как бескостные. Сложил их у брата на груди, убрал со лба прилипшую прядь русых волос и вымазал руку в крови и мозге. Хотел вытереть руку о снег, но увидел в толпе Свенельда.

– Вот… вот… – прошептал он, протягивая руку к варягу. – Ты этого хотел! Ты этого хотел! – закричал он срывающимся голосом, бессильно поднимаясь перед старым воеводой.

Свенельд был выше на голову. Он стоял перед рыдающим князем, черный и немой, как деревянный идол, неподвижный и бесстрастный.

– Не простит князь Свенельда! – шептались дружинники, возвращаясь в Киев из разграбленного Овруча.

– Не простит Свенельд князя, – говорили в киевских пещерах монахи.

Пошла мести кровавым крылом своим по землям славянским княжеская усобица. Многие варяги вослед за Свенельдом ушли из Киева в Новгород, на север. Но Владимира в Новгороде уже не было: боясь мести Ярополка, он бежал на ладьях к ближним варягам.

Свенельд сел в Новгороде посадником Ярополка. И казалось, что в стране воцарилось единодержавие.

Но никто в продолжительный мир не верил! Все ждали, что вернется из-за моря, с варягами, Владимир. Через полтора года, наняв на деньги, взятые где обманом, где силою у новгородцев, огромную варяжскую дружину, Владимир вернулся. И, соединившись с изменившим Ярополку Свенельдом, пошел на Киев…

* * *

Каждый вечер в течение нескольких недель два монаха, возвращаясь к пережитому, давнему, и совсем недавнему времени, рассказывали карачаровцам, что творилось в Киеве и во всей державе. Они не объясняли, зачем прошли тысячеверстный путь, зачем излечили немощного Илью… А только рассказывали о князьях, о войнах и усобицах, о врагах и союзниках, с тем чтобы огромный и славный силою своею Илья сам догадался о том месте, на которое предназначено ему стать в грядущей державе.

Так камень замковый не ведает своего предназначения, пока лежит в груде таких же камней, а строитель искусный выкладывает, стоя на лесах, хитростную арку. Обтесывает кирпичи, скрепляет их бело-розовой цемянкой, и растут две дуги, словно руки в объятии тянутся друг к другу, но вот остался один паз, и поднимает крепкая ладонь мастера безвестный камень и замыкает им всю конструкцию, и встает арка, скрепляемая каменным замком. Обирают подмастерья, заляпанные раствором известковым, доски креплений, и является арка – творение разума и мастерства, висят в воздухе, подчиняясь строгому расчету, тяжкие камни, прочно запертые главным замковым камнем… Выбей его, и все рухнет! Все в прах обратится, низвергнувшись с высоты поднебесной. Но стоит камень замковый, венчает арку, как корона чело, и чем сильнее давят его с боков тяжкие объятия арочных изгибов, тем сильнее держит он все строение. Потому и должен это быть камень особой прочности, несокрушимый и тяжкий.

Вот этим камнем, мнилось монахам, станет избранный провидцем-игуменом во тьме и прозрении киево-печорских теснин Илья.

Но не они призвать должны его, а он сам найти свое место. Потому так подробно и точно рассказывали ему о всех переворотах при дворе князей киевских – от Игоря до Владимира. Ибо к Владимиру надлежало Илье идти на службу. Каждый вечер, после тяжких трудов дневных, после ужина, перед вечерней молитвой, снова и снова разматывали они нить воспоминаний. Потому что нет прошлого и нет будущего, но все – ткань едина, где прошлое будущее определяет. Жадно слушал старцев Илья, и вся пестрая, неизвестная прежде в таких подробностях картина мира открывалась ему. Все хитростные переплетения варяжских, хазарских, византийских и славянских интересов, столкновений, измен, преступлений, войн и предательств. И только явной была мысль, что, ежели так управляет Господь, значит, так и нужно, значит, место Илье уготовано и иного ему не дано.

Так где же это место и почему именно сейчас пришли старцы?

* * *

Держава Ярополка напоминала слоеный пирог. Сам князь, сильно переменившийся и утративший после гибели брата – князя Олега прежнюю юношескую веселость, метался в поисках союзников, изо всех сил тяготея к великой и богатой Византии. В православии видел он спасение – и свое, и державы своей. И не ошибался. Православия ждали и киевляне, во всяком случае большая их часть. Но между народом и князем стояла дружина – языческая, варяжская. Если при Святославе значительную ее долю составляли христиане, то после резни, устроенной старым полубезумным князем на острове Березань, уцелели только редкие варяжские военачальники: десятники, сотники, исповедовавшие христианство тайно.

Языческую дружину воевод и бояр Ярополк не устраивал, и они явно тяготели к претендовавшему на киевский престол Владимиру. К нему бежали, к нему везли арабские дирхемы и мечтали, что когда сядет он на киевский престол, то вновь возродится союз с Хазарией, вновь пойдут караваны славянских рабов в дальний Итиль, а там – морским или караванным Шелковым путем – по всему поднебесному миру. Назад к сильному и богатому прошлому тянула дружина. Но если совсем недавно слово дружины было законом для державы, теперь решение дружинников было не бесспорно. Горожане в окрепших и поднявшихся городах думали иначе. Особенно горожане Киева, куда стекалось все, что было вольного и сильного в лесах, горах и в степях, необозримых просторах безграничной державы.

Все понимали, что это ими собираются торговать варяги и русы, что это их начнут продавать за море. Ярополка поддерживала Степь и самые сильные сыны ее – печенеги. Видя в Киеве союзников против хазар и памятуя о том, как громил их Святослав, в Ярополке видели они защиту от хазарских работорговцев.

А варяги с хазарами союзничали, им хазары врагами не были, и рабов, пойманных в славянских лесах, варяги либо сами везли на невольничьи рынки, либо продавали хазарам… Варяги были очень сильны. Потому, когда пошел Владимир на Киев, многие из дружины княжеской к нему перебежали.

– Иду на тебя! – передал с гонцами Владимир, уверенный в своих силах настолько, что даже не боялся идти открыто. Не случайно выбрал он для своего похода водный путь «из варяг в греки».

По всему пути от Новгорода до Киева стояли варяжские гарнизоны в городах, которые сразу переходили к Владимиру. Тревожно принимали в Киеве каждое известие о приближении Владимира, шедшего на сотнях дракаров и еще – пеше и конно.

– Все войны, – говорили монахи, – страшны тем, что ведутся за правое дело!

Владимир всюду говорил и рассылал гонцов с вестью, что идет наказать братоубийцу. И это его утверждение было притягательно всем язычникам, почитавшим месть долгом и верной службой богам. Потому большая часть дружинников склонялась к Владимиру. Дружина Ярополка истаяла настолько, что он не смог выйти против Владимира за стены, затворившись в Киеве.

Владимир понял, что Киев ему штурмом не взять, а сидеть долго под стенами, осаждая столицу, он не мог – деньги кончались, нужно было платить войску или распускать его.

Ярополка окружали несколько разноплеменных дружин. Дружина малая варягов-христиан, дружина конных печенегов под командованием хана Ильдея и большая дружина славян-язычников под командой воеводы Блуда.

Вот к нему-то и обратился Владимир. Тайный лазутчик через дружинников-язычников передал воеводе Блуду послание:

«Будь мне другом! Если убью брата моего, то буду почитать тебя как отца родного и честь большую получишь от меня; не я ведь начал убивать братьев, но он. Я же, убоявшись этого, выступил против него».

Блуд согласился на предательство. Но не мог совершить его сам и в Киеве, потому что большая часть горожан была за Ярополка. И Киев сдавать Владимиру они не собирались, зная, что будет с городом, когда вернутся туда обезумевшие от победы варяги.

Подолгу стоя на киевских стенах рядом с князем, Блуд уговаривал его тайно уйти из Киева, так как дружина ненадежна и горожане, опасаясь погрома, попытаются откупиться от Владимира головою Ярополка. Ярополк смотрел на огни костров войска Владимира и слушал вполслуха слова воеводы. Отсеченный от киевлян дружиною, он не знал, чего хотят они и куда клонятся. Когда Блуд сообщил ему, что киевляне просят Владимира войти в Киев, он поверил. Ночью, спустившись к Днепру на нескольких стругах, ушел к Родне, где был небольшой, но хорошо укрепленный замок. Было ли послание от Киева к Владимиру? Было! Но писал его Блуд, требуя скорейшего штурма, так как чувствовал, что киевляне, истомленные осадой, начинают роптать и могут сами ополчиться на пришельцев в защиту князя Ярополка. Их ожесточение против Владимира было таково, что он поспешил вывести из Киева варяжскую дружину, чтобы не допустить грабежа и побоища. Он боялся восстания горожан против язычников-варягов.

Ярополк затворился в Родне, которая не была приготовлена к осаде, и вскоре в ней начался жесточайший голод. Изможденные дружинники стояли на стенах и на башнях, не собираясь, однако, сдаваться. Ярополк не мог смотреть на них, изъеденных цинготными пятнами или опухших от голода. Тень погибшего по его попущению младшего брата, которого он любил, постоянно стояла перед ним. В каждом умершем дружиннике он видел его черты. Смутно помнивший, что говорили ему когда-то греческие священники, Ярополк не мог молиться идолам деревянным, которые не были для него богами. В душе воцарялась равнодушная пустота. Князя не прельщала уже ни слава земная, ни пышность терема. Он хотел только покоя.

Блуд, неотступно следовавший за Ярополком, постоянно с сокрушенным видом врал о том, как восторженно встречал Киев Владимира-освободителя.

Не было этого! С малой дружиной отборных варягов, держа днем и ночью неусыпную стражу, сидел Владимир в княжеском киевском тереме, стараясь пореже выезжать к основному варяжскому и славянскому войску, стоявшему у Родни. Он расплатился с ними сполна, захватив арабские дирхемы киевской казны, но, зная алчность варягов, сильно боялся, что они потребуют дополнительной платы. Когда умер от голода один из самых юных гридней Ярополка, а Блуд в очередной раз принялся рассказывать, какие пиры задает Владимир и как собирается на эти пиры весь люд киевский, Ярополк вдруг сказал:

– Пошлите ко Владимиру и скажите ему: «Что дашь мне, то я и приму!»

– Нет! – вскочил и тут же зашатался – закружилась голова от голода – десятник Варяжко. – Не ходи, князь, к Владимиру – они убьют тебя! Не ходи!

Ярополк медленно поднялся и, обойдя вокруг стола, обнял Варяжка и поцеловал его в лоб.

– Князь! – закричал, плача и целуя его руку, воин. – Не ходи! Умоляю тебя!

Но рано утром из ворот Родни вышли пешком Ярополк и свита его, Родня осталась на попечение дружинников Варяжка. Привели коней, и, тяжело поднявшись в седла, изможденные голодом воеводы и князь поехали в Киев.

Владимир волновался, поджидая брата, перед которым был крутом виноват. Но чем острее он чувствовал свою вину, тем меньше хотел ее показать. А победил ли он? То, за что бился и сражался Владимир, было Ярополку уже не нужно! Другой, чем тот, кого знал Владимир, человек, постаревший не по годам и состарившийся душою, подъезжал к терему.

И не был он ни сломленным, ни покоренным – ему было все равно, что с ним будет и что скажет ему Владимир. Отрешенно глядел он на варягов, стражей своих. Без тени интереса – на киевлян, что выбегали чуть не под копыта его коня и валились в ноги в радостном земном поклоне.

В теремном дворе он слез с коня. И двор княжеский показался ему каким-то маленьким и пустым. Поднялся по скрипучим ступеням терема на высокое крыльцо. Двое варягов растворили перед ним двери и пропустили в покои. Блуд, шедший сзади, тут же закрыл их и, повернувшись к свите княжеской, сказал:

– Нечего ходить! Они братья – пусть меж собой сами поговорят!

И свита покорно сошла во двор.

Но Ярополк не дошел до палаты, где ждал его Владимир. Прямо перед ним, заслоняя двери в следующие покои, вырос Свенельд, совершенно седой и похожий на мертвеца. Он взмахнул рукой, и два варяга, мгновенно вытащив короткие мечи, сунули лезвия князю под ребра. Князь обмяк и тихо сполз к ногам Свенельда…

* * *

Бешеным махом подошла к Родне орда печенега Ильдея, но уже откатилась варяжская дружина. И вовремя! Иначе не миновать бы сечи! Себя не помня, летел Ильдей от самой дальней заставы в степях у Хазарин на выручку Ярополку, по пути заворачивая все встречные печенежские орды и славянские сторожи с собою. К Родне подошло войско, способное сбить осаду с города.

– Где князь? – прокричал Ильдей. Отряд грохотал копытами по мосту у главной башни.

– В Киев с братом мириться пошел, – ответили со стены.

Заворачивая бешеного коня, с отрядом самых верных, преданных воинов-печенегов Ильдей поскакал к Киеву. Они влетели на мощеный двор, тут их и побрали.

Их повязали в теремном дворе, куда конников пропустили предупрежденные варяги. Двое или трое всадников замешкались у ворот и, поняв, что хан пропал, поскакали обратно к Родне. Ханских дружинников побили стрелами, а самого его, тяжко раненного, снесли в погреб, который был тюрьмой при княжеском дворе.

Поздно ночью уцелевшие печенеги доскакали до Родни.

– Что с князем? – закричал выбежавший им навстречу Варяжко.

– Всех убили! – ответили всадники.

Это не совсем было правдой! Убили не всех. Но ни Ярополк, ни Ильдей уже не пребывали в мире живых.

Проклиная Киев, Владимира и коварство язычников, Варяжко увел остатки дружины и орды Ильдея к печенегам и долгие годы был злейшим врагом Владимира, не единожды наводя печенегов, не простивших убийство Ильдея, на княжеские города и сторожи.

Он примирился с князем много лет спустя, когда Владимир клятвенно заверил, что не убивал Ярополка, что ценит Варяжка за верность присяге и что виновные в смерти Ярополка наказаны.

Наказал он предателей – предательством.

В непрерывных пирах и бражничании прошло несколько месяцев. Владимир сидел на престоле киевском и правил единовластно. Принимал послов и все больше понимал, что самый выгодный ему союз – союз с Царьградом.

Византия не лучше Хазарин, но ей были нужны не деньги и не рабы, а воины! Вот на этом и сыграл «рабычич» Владимир. Приманив варягов, что возвели его на киевский престол, щедрыми посулами и даже выдав им вперед часть жалованья, почти всю дружину варяжскую он отправил ко двору императора византийского.

Веселая, хмельная варяжская братия долго грузилась на струги и дракары. Лезли обниматься и целоваться ко князю, и он обнимал и целовал каждого, благодаря за службу и уверяя в вечной дружбе. Вел дружину Свенельд. Он, как старый коршун, сел на носу передового корабля и повел флотилию знакомой, не раз хоженной дорогой в предвкушении скорой и обильной добычи.

– Жди нас, князь, обратно с победою! – кричали хмельные варяги. – Держись, мы скоро вернемся!

Князь улыбался, махал рукой на прощание и пуще всего приказывал беречь византийского посла.

– Не сомневайся, доставим, как яичко целехонькое! – гогоча, кричали варяги.

Если бы знали они, какое письмо императору везет византийский посол! Вряд ли уцелел бы и князь, и Киев, попади послание им в руки. Владимир просил императора загнать варягов как можно дальше, в самые кровопролитные сражения, по возможности разделив их на малые отряды.

«Прошу тебя как брата, – писал он, – пусть ни один из них не вернется! А кто надумает воротиться, да будет убит без милости и брошен без погребения, как собака…»

Воистину собаке – собачья смерть. Не вернулся никто.

Об этом письме знал только один человек кроме князя – дядя его и воспитатель, брат Малуши, древлянский воевода, славянин Добрыня.

– Возвращать их из Византии нельзя! – сказал он, соглашаясь с племянником и глядя вслед уходящей по Днепру флотилии. – А только осталась с тобою дружина малая! С такой не навоюешь! И ты нынче вроде как голый среди волков!

– Ничего! Пойдут дождички – будут и грибки! – весело притопнув каблуками, сказал разудалый князь, сияя беспечной улыбкой.

– Князь нынче, почитай, без дружины, – повторили в пещерах киевских два монаха, получая от игумена благословение на послушание новое, незнаемое прежде. Идти каликами убогими по всем землям и приводить в дружину княжескую верных воинов Христовых.

* * *

– Ибо князь киевский ноне как на весах, – говорили калики Ивану и Илье, – что на чаши брошено будет, то и перевесит. Придут язычники – повторится история Ярополка и Святослава, придут люди новые – станет князь с народом своим заедино. И просветится страна, и скрепится светом православия.

Слушал это старый Иван и понимал, что сын уйдет, и уйдет навсегда. Понимала это и мать, но сказать не смела – да ее никто и не спрашивал, что она думает. Недаром ведь говорилось у степняков: «Конь и женщина – твари Божии, которых всегда водят. Дочь – отец, жену – муж, мать – сын». Если отклонения от этого правила и были, то лишь для представительниц знатного рода варяжского. У варягов женщина была свободнее, чем у славян или у иных народов. Она могла сама принимать решения и подавать голос, а в других семьях никто женщину и не спрашивал. Что ничуть не уменьшало ее страданий…

Страдала и жена Ильи, понимая, что муж уйдет в неведомые края и, может быть, там голову сложит – ведь не на гулянку идет, не на пир, а на труд воинский… И они бы совокупно могли удержать Илью, не пустить! Могла жена с матерью за него уцепиться, повиснуть, чтобы только с душой мог от себя оторвать. Мог и отец запретить – под страхом отцовского проклятия, – никуда бы Илья из родного дома не тронулся, но довлело над всеми карачаровцами чудо Ильина выздоровления.

Ежели не сидел бы он сиднем в расслаблении да не исцелили бы его молитвами старцы – не отдали бы своего единственного сына и заступника-кормильца кровные его. Удержали бы.

Исцеленного же Илью почитали, как воскресшего Лазаря.

Односельчане даже побаивались его, как выходца с того света, как пришельца из тьмы внешней, из царства мертвых. Установилось вокруг Ильи кольцо почтительного отчуждения. И он понимал, что к прежней жизни у него возврата нет. Чувствовал он на себе печать избранности на подвиг, и хоть страшился его, и тяжко было ему отрываться от дома и следовать в жизнь неведомую, а ослушаться гласа Божия не мог. Он смотрел на сродников своих нынче будто с корабля уплывающего. И хоть телесно пребывал с ними, а все же не так, как прежде, – глядя на многое будто издали, с тоской и печалью, не в силах высказать им всей своей любви.

– Так что, – сказал воскресным днем Иван сыну, – пора… Чего зря тянуть время? Чему быть, того не миновать!

Голосьбой ответили ему женщины. Но Иван велел служить молебен и сбираться.

Две недели шли сборы. И главным из них было сбирание коней. Кони в селище были не табунные, а стойловые. Пасли их летом в огороженных левадах вооруженные табунщики. И когда калики перехожие впервые увидели коников – диву дались!

Кони были бурые и вороные, рослые и дельные, каких прежде ни в Киеве, ни в иных местах монахи не видывали. Массивные, широкогрудые, с кремневыми копытами, выносливые и силы необыкновенной – как раз под всадника, закованного в тяжелые доспехи. Кони были добронравны, послушны и безбоязненны. Особая, невиданная прежде красота была в их тяжком беге, в игре мышц на груди, в том, как прочно и жадно цепляли они землю копытами, как гордо несли всадника. Особой же приметой породы была сказочно длинная волнистая грива, достигающая чуть не до земли.

Каждый конь воспитывался всадником с первых дней рождения, поэтому не знал он страданий при первом объезде, как тот конь, коего брали из дикого табуна и навек отымали волю. Не принимали они муки заламывания в оглобли, потому как приучали их к работе постепенно, не тычком-рывком и страхом, а лаской да уговорами. Через это каждый конь ходил за хозяином как собака, из рук его ел и ему одному служил. Во все время, что был Илья в расслаблении и немощи, жеребенок-стригунок и коник Бурушка ждал его. Успел бо Илья привадить его с малолетства, и никого, кроме Ильи, Бурушка не признавал.

К нему, как ребенку своему, кинулся воин, едва чуть окреп и стал ходить. Его – коня застоявшегося, вошедшего в тяжкую силу, в самый расцвет мощи и быстроты, – вывел он на росные луга. Его гонял по песку, по воде, укрепляя ножные мышцы, отвыкшие в стойле от движения. Его растирал соломенными жгутами, его холил и отпаивал сытой – запаренным в молоке зерном, чтобы конь, без работы скудно содержавшийся (дабы не прилила не находящая выхода сила к ногам, чтобы не обезножел коник в опое, не сорвал сердце от обильной жидкости и не потерял воинской стати от обильной еды), теперь мог набрать тело. Вернуть прежние стати и резвость.

Через малое время нес неоседланный Бурушка Илью по лугам и перелескам, удивляя встречных и видевших его, как стихия вольная, грозовая… На языческого бога войны походил Илья, сидевший на Бурушке. Бурушка косматенький, разметав длинную гриву по ветру, тяжким скоком своим сотрясал округу. Не один европейский рыцарь заложил бы все имение свое, чтобы получить такого коня. Такой конь стоил замка! В нем долгой работой коневодов и милостию Божией была слита кровь горячих степных коней – низкорослых, сухих и злых до скачки, на коих пришли предки Ильи из-под гор Кавказских, кровь осторожных, чутких и отважных вороных коней горных, которые на любой тропе копыт не снашивали, во тьме кромешной по слуху шли краем пропасти. И коней лесных – густых телом, высокорослых, сильных и выносливых… Слитая в едином теле кровь разных пород дала породу невиданную.

Мощный воинский конь поразил монахов, знавших толк в коневодстве и в лошадях, повидавших коней хазарских и византийских, коней низкорослых и выносливых, как собаки, – варяжских, ведомых с севера – из страны Гардарики, рыхлых коней Балтики, нарядных – Польши…

Это был конь породы новой!

Мощно ступал он по земле, легко неся многопудового всадника, принимал с места, перемахивал через поваленные стволы деревьев, осторожно шел по незнакомому грунту, слушался малейшего приказа хозяина, словно был слит с ним в единую силу. Разумно, по-человечьи глядели глубокие, темно-фиолетовые и янтарные на просвет, породистые глаза его. Горячо и жадно хватали воздух трепетные ноздри, пламенея алым огнем, когда конь ярился или чуял опасность…

– Истинно! – признали калики. – Никогда не видели мы коня такого!

– Господь нас за труды вознаградил, – скромно сказал Иван-бродник – старый отец Ильи.

Когда же стал в стремя, во всем сиянии голубоватой кольчуги, вороненых поручей и панциря, в остроконечном шлеме с бармицами, сам Илья Иванович и явились они взору в невиданной мощи, слитой из силы и стати коня, красы человека и грозы оружия, – калики невольно сняли скуфейки.

Грозный воин вел отроков своих ко граду Киеву. Грозен и светел был лик его, ясен взгляд, и далеко виделся выкованный на алом круге щита равный христианский крест.

Как и полагалось рыцарю, следовал Илья не один, но с отрядом малым. Четыре оруженосца, на конях легких, подвижных, масти гнедой и рыжей, вели по паре коней вьючных – маленьких, но необыкновенно выносливых, масти соловой, масти веселой, особливо ежели соловый коник бывал чубарым, то есть шли по шкуре гнедой или рыжей большие белые пятна.

Вослед за конниками поспешали шестеро лучников – тоже в железных доспехах, со щитами большими деревянными крашеными, окованными, чтобы можно было нижним концом вбить такой щит в землю и укрыться за ним в пешем строю.

Все отроки дружины малой были обучены изрядно. А вел их старый бродник, что помнил и службу хазарскую, и службу киевскую, где служил в дружине княжеской. Это он обучал отроков рукопашному бою, бою на мечах, лучной стрельбе и всем премудростям тяжкого воинского труда.

Отслужили обедню. Стали прощаться. Обвисли на отроках матери и молодые жены. Припали к плечам Ильи мать и жена, будто крылья – в белых своих славянских рубахах. Гладили холодную кольчугу, которая царапала им щеки… Дочь Ильи цеплялась за юбку матери – хныкала. А Подсокольничек, у деда на руках, таращился, ничего не понимая и не ведая, что отец из дому в края неведомые уходит.

– Ну, будя! – сказал Илья, утирая слезу Перекрестил и перецеловал детишек. Простился с воинами, оставшимися защищать от недругов Карачарово селище. Стиснулся в объятиях с отцом.

Долго стояли они, положив друг другу на плечи кудрявые головы. Один – седую, другой – смоляно-черную… Разомкнулись.

Пала дружина с воеводою своим Ильею оставляемым родителям в ноги, поцеловала землю отцов и, накрывшись черными папахами-клобуками, пошла по лесной тропе на запад.

Всхлипывая, опустив бессильные руки, стояли женщины. Жадно глядели вслед уходящим отцы и младшие братья.

– Да ниспошлет Господь им победы и поспешения во всех делах, – вздохнул священник.

– Дай Господи! – истово перекрестился Иван. – Не будет в делах их Божией милости – и нас не будет. Не устоять нам тута. Сомнут всех поодиночке супостаты.