Читать книгу Живец. Хитрец. Ловец - Борис Георгиев - Страница 7

Хорошие они были ребята, эти наркоторговцы. Весёлые, предприимчивые. Меня не обижали, а после беседы со старшим Мастини перестали обзывать макакой. К персоне, с которой босс заключил личное соглашение, нужно относиться почтительно, кем бы персона ни оказалась. Личная макака босса – это фигура. Шут при короле.

Старший Мастини был королём, любой обитатель Мастини-лога, несогласный с таким положением дел, знакомился со сворой младших Мастини, и те в мгновение ока убеждали глупца в законности королевской власти. Владения Мастини обширными не были, территориальных претензий к соседям король не имел, с властями Тайган-лога и администрацией национального парка жил в мире и согласии, ссорился только в том случае, если сотрудничество переставало быть взаимовыгодным. Выгода – единственное, что интересовало старшего Мастини по-настоящему. Я понял это при первом знакомстве, и тут же слабостью короля воспользовался.

Мы встретились в салуне госпожи Муди, почтенной суки, державшей это заведение пятый сезон кряду. Поговаривают, раньше Муди называли иначе и почтения не выказывали, но, верно, брешут из зависти. Мелкие салунные сучки такие злые. Я признаю факты, одни только голые факты. Вот они: салун, носивший в прежние времена звонкое имя «Случка» (или «Течка», уже не помню) она переименовали в «Борзую масть» и на такую лапу поставила дело, что сам державный Мастини стал к ней заглядывать при закатных тенях. Оставался иногда до теней рассветных. В ходе очередного его визита мы и познакомились.

Меня притащили в салун для смеху. Шнауц, допрашивая «макаку» после поимки в кузове грузовика, до щенячьего визга дохохотался, по его собственному выражению. Даже Шпицко – злобный и мрачный тип, – и тот охрип, вылаивая:

– А-а! До… до… О-о, я не могу!.. Договор лизинга! И язык вывалил! Хорт! Его борзейшество траппер, поставщик говорящих макак!

– Сроду ничего смешнее не слышал, – пыхтел, тряся бородой, Шнауц. – двадцать против одного, если обезьянку эту выпустить на эстраду мамаши Муди, взвоют все.

– Кроме самой Муди, – буркнул Шпицко, мрачнея. – Эта навсегда отвылась.

– Да ладно тебе, я сам видел, как она подвывала Мастини.

– Держи язык на сворке, – огрызнулся Шпицко. – Сравнил Мастини с какой-то макакой. Говорю тебе, не будет Муди смеяться.

Они едва не погрызлись. Мне наскучило слушать это: «Будет – не будет», – и я вмешался. Сказал:

– Лаетесь как щенки. Я слышал, кто-то тут ставил двадцать реалов против одного?

– А он дело говорит, – оживился Шпицко. – Тебя, Шнауц, никто за язык не тянул. Вот мой реал, ставь двадцатку.

Он шлёпнул об стол лапой, а когда убрал – на столе осталась монета.

Шнауц с полминуты разглядывал меня (в ошейнике на цепи), Шпицко (мрачного, настроенного серьёзно), реал (серебристый, блестящий), – затем вышел.

– Болван, – едва слышно привизгнул Шпицко.

Шнауц вернулся, и стал выкладывать на стол серебристые кругляшки. Ворчал в бороду, считал: «Пятнадцать, шестнадцать…» Досчитав, сунул остаток в карман, сгрёб реалы на столе в кучу и сказал:

– Схвачено. Кто держит банк?

Они ели друг друга глазами, обо мне забыли.

Я поднялся, звякая цепью – коротковата! – дотянулся до кучки реалов, смёл их в ладонь и проговорил деловым тоном.

– Банк держу я. Условия пари: Шнауц против Шпицко, двадцать реалов против одного, что Муди будет смеяться.

– Взвоет, – поправил Шпицко.

– Ты говорил: «Не будет смеяться». Виляешь?

И тут до них дошло.

– Ты что делаешь, макак бесхвостый! – возмутился Шнауц, увидев, как я распихиваю по карманам двадцать один реал.

– Деньги на стол! – взрычал Шпицко, хватаясь за ружьё.

– У меня не пропадут.

– И то верно, – Шпицко осклабился, ружьё закинул за спину.

– Не понял, – вид у Шнауца был такой, словно забыл, где зарыл кость.

– Деньги не пропадут, никуда эта макака с цепи не денется, – бросил Шпицко через плечо. Затем он со словами: «Жрать ему принесу», – вышел из комнаты.

– Ну да, – бурчал Шнауц. – Не денутся. Твоих там один реал, а моих…

Он глянул на меня исподлобья, хотел что-то сказать, передумал. Видно было – переживает. Пожалел я его.

– Не волнуйся так, – говорю. – Всё будет в ажуре.

– Волноваться надо не мне, а тебе, – сказал вдруг Шнауц.

Приблизившись, подцепил когтем ошейник, подтащил к себе так, чтобы ухо моё оказалось рядом с его пастью, и негромко добавил:

– Сделаешь так, чтоб Муди взвыла. Ты понял? Иначе…

Он был прав, жалеть мне нужно было себя самого.

– С тебя десять реалов, если взвоет, – сказал я.

Шнауц шумно дышал мне в ухо. «Без грубостей, щенок, – думал я – иначе накроются твои денежки». Надо полагать, Шнауц это понял тоже. Пари есть пари.

– Ладно, обезьянка, – проговорил он, выпуская ошейник. – Договорились. Но если Муди не взвоет, продам тебя к ней в салун за двадцать монет. Когда придёт время фелид, кое-кто с тоски обязательно захочет поразвлечься с макакой. Так я и скажу Муди, а она сука дошлая.

Вернулся Шпицко, поставил на стол передо мною мятую стальную миску. Опять рыба! Мерзость. Хотя…

– Ему ни слова, – попросил Шнауц, дождавшись, пока приятель выйдет.

Я не ответил. Принюхивался, глотая слюну. Есть хотелось ужасно. Селёдка? Ну, это ведь совсем другое дело!..

– Ты что, оглох? – вызверился Шнауц. – Э! Макак! Ну, ты здоров жрать. Обезьянчик! Ты слышишь или нет? Ничего ему не говори про десять реалов. Эй, ты! Сейчас заберу.

Я вцепился в миску и зарычал:

– Убери лапы, животное! Ничего никому не скажу. Лапы убери, укушу!

Шнауц беззлобно фыркнул и оставил меня наедине с селёдкой.

«Двадцать один реал есть, – думал я, насыщаясь. – А должен я по договору четыре тысячи пятьсот с чем-то, если только не набежит ещё, пока я тут буду смешить сук. Негусто, но хоть что-то для начала. Ничего, я научу паршивых щенков бизнесу».

Утолив голод и жажду, я заснул в углу на циновке. В час закатных теней Шпицко разбудил меня пинком. Они со Шнауцем принарядились, и мы втроём отправились в салун госпожи Муди. Поводок был в лапе у Шнауца, Шпицко тыкал меня в спину ружьём, чтоб «не надумал сбежать с деньгами». Хорошие они ребята, наивные как дети.

В салуне госпожи Муди дым стоял коромыслом. Меня живо пихнули в тёмный угол, чтоб не попадался на глаза раньше времени, и задвинули столом. Побег не входил в мои планы, бегать – бестолковое занятие, особенно когда не знаешь, куда и зачем бежишь. Надежды найти в собачьей кутерьме Глеба испарились, без денег путь к возвращению в человеческое общество был закрыт. «Что ж, посмотрим, на чём тут можно подзаработать», – решил я.

Когда-то салун был рестораном. Играл на эстраде оркестрик, кто-то пел блюз; за стойкой суетился бармен, сновали между столиками похожие на императорских пингвинов официанты, томные дивы, высунувшись из коктейльных платьев по самые…

Я помотал головой. Ничего этого больше не было.

Бренчал возле эстрады музыкальный автомат, похожий на кибера в индейской боевой раскраске; крепкая рыжеватая сука, затянутая в ртутный комбинезон, вертя задом, рычала и выла в микрофон; за стойкою, свесив щёки, дремал распорядитель. «Морда бульдожья», – отметил я и стал рассматривать посетителей. Общество собралось пёстрое, шумное, без претензий. Кто-то шлёпал по столу картами, кто-то разглядывал манерно рассевшихся на табуретах мелких сучек, кто-то подвывал той рыжей… «Акито-Ино», – сообщил Шпицко. Я заметил – он судорожно зевал и постукивал когтями по столу, – хотел бы подвыть, но держал себя в рамках. Я думал, мы закажем какую-нибудь еду, но, приглядевшись, заметил – никто не ест, все курят. Вскоре у столика возник тощий щенок в белой хламиде и стал с поклонами раздавать трубки. Я хотел отказаться, но Шнауц прогудел: «Бери, дурак, иначе выставят в шею». Курить я не стал, и без меня дым лежал слоями. Потянул носом: знакомый запах – Эрд курил то же самое зелье.

После пары затяжек Шнауц поменял позу – высунул в проход задние лапы, – а Шпицко раскрыл пасть, но не подвывать стал, а подскуливать, изредка пихая меня в плечо и тявкая: «А, с-сука!.. А!.. Давай!.. На четыре!..»

Акито-Ино, словно услышав, повернулась спиной к залу, и, опустив передние лапы на пол, изящно отклячила зад.

Я глянул на Шпицко. Пасть раззявлена, дым оттуда облаком, глаза – два шарика для пинг-понга. Миг – и в зале задребезжали стёкла от воя и топота. Сумасшедший дом. Я поморщился, глядя на взбесившихся псов. Казалось, сейчас всей сворой на сцену кинутся – разорвут в клочки. Но рвать было некого – свет прожекторов погас, рыжая сука исчезла с эстрады. Так и надо с кобелями, растравить, а потом пусть курят. «А! Вот в чём дело», – сообразил я, заметив, как зрелище подействовало на Шпицко. До того вполпыха покуривал, но, увидев сучий зад, чадить стал, как доисторический паровой локомотив. Рычал: «Муди, морда твоя обезьянья! Му-ди! Блесни задницей! Му! Ди!»

– Да вот она, – расслабленно пробормотал Шнауц, обращаясь почему-то ко мне.

Я проследил, куда указывает его вытянутый коготь, и узрел… Нет, с собачьей точки зрения хозяйка салуна, должно быть, выглядела на все сто. Я не о возрасте, с этим не ко мне, так и не научился отличать юных сук от молодящихся. Одета она была шикарно, а как пострижена и причёсана! Борзократично, с некоторым вызовом. Для кинодского кобеля – в самый раз, но я-то ведь не кинод. Ничего не могу поделать, мне она показалась чучело чучелом. Нет ничего уродливее голокожей пудреной собаки с завитой шерстью между ушами. Если на такую натянуть короткое платье со шлейфом и сунуть в переднюю лапу сигарету в длиннейшем мундштуке, получится чучело.

– Мда-а… – протянул я. – Её чтоб рассмешить…

– А? – спросил Шнауц и посмотрел на меня так, будто впервые увидел.

– А-ха! – тявкнул расходившийся Шпицко. Видно было, сейчас отмочит что-нибудь непотребное. Я надеялся, они забыли про уговор, после номера Акито-Ино выходить на эстраду не хотелось. Но пришлось.

Шнауц выволок меня из-за стола, потащил на сцену, выкрикнул в зал что-то про говорящую макаку, что – не помню, а мне прошипел в ухо: «Смотри, если Муди не взвоет…» Я не видел ни её, ни публики – ничего. Осветитель, блох ему за шиворот, перестарался. Я прищурился, слушая верещание толмача: «Перевод невозможен!.. Перевод невозможен!..» – дождался, пока заткнут пасти самые голосистые, и выдал им для начала про наркоманов и летающую собаку. Приняли хорошо, но, думаю, смысла не уловили. Тогда я выдрал микрофон из подставки, уселся на край эстрады, свесив одну ногу, и спросил: «А хотите знать, как я попал на Киноду?» Публика ответила дружным воем.

Вообще-то я публичности не люблю, тяги к сцене никогда не испытывал, но в тот день поймал кураж. Обозлился, захотелось натянуть собакам нос. Увлёкся. С микрофоном принялся по залу расхаживать, в ударных местах делал паузы – ждал реакции зала. Довёл щенков до визга. Но Муди даже не скалилась. «Тупая сука», – подумал я. Не то чтобы мне очень хотелось спасти двадцать реалов Шнауца, да и продажи в сучий бордель я всерьёз не опасался. Азарт, понимаете? Взбесило меня равнодушие этой болонки стриженой. Я стал рассказывать им про Эрда. Замечу без ложной скромности: к этому времени уже понял, что нужно публике. Кобелей, и продажных сук довёл до безумия. Когда они услышали про курящего исподтишка тюремщика – как с цепи сорвались. Кто-то из девочек сполз с табурета под стойку, кто-то по полу катался кверху брюхом, подёргивая лапками. Но Муди только мундштуком поигрывала, изогнув дугами выщипанные брови. От злости я совсем потерял себя, а может, пропитанный дурью воздух ударил в голову. Сам не заметил, как снова полез на эстраду. Шпицко пытался удержать, рычал: «Хватит!» – но я пнул его как следует, чтоб не путался под ногами. «Ишь, за штанины хватается!.. Боится, цуцик, за свой реал? Кстати о реалах…»

– Прошу внимания, почтеннейшая публика! – проорал я в микрофон. – Я хочу рассказать вам сказку про двух щенков и говорящую макаку. Жили-были щенки, умный и глупый. Звали их, скажем, Шпицко и Шнауц. Кто умён, кто глуп – станет понятно позже, достаточно того, что оба были жадными. И вот однажды…

Не могу сказать, чтоб меня сильно мучила совесть. Да, я обещал Шнауцу, что смолчу про десять реалов, но он ведь обзывал меня макакой, а какой с обезьяны спрос? Кроме того, мне почему-то казалось, что только таким анекдотом и получится расшевелить хозяйку заведения. Этого ведь добивался Шнауц, разве не так? Я травил байку, на Муди поглядывал искоса. Никакого впечатления. Она что, целиком из дерева, снизу доверху? До кобелей дошло, что неспроста анекдот рассказываю, только когда Шпицко взвыл дурным голосом:

– Да ты что, обезьяний выкидыш?! Издеваешься?!

Я подумал, он мне, но оказалось – нет. Вцепился в горло приятелю.

Вокруг грызущейся парочки мигом образовалась пустота. Публика решила, что драка – приятное дополнение к анекдоту о двух сучьих сынах и макаке. Щенки-служители кинулись разносить трубки. Надо было поставить точку в истории. Я прокашлялся – дым приятный, но едкий, – и сказал:

– Вот теперь, почтеннейшая публика, вы сами можете судить, кто глуп, кто умён и кто…

Я сделал паузу, глянул мельком на хозяйку бардака. Она выла и крашеными когтями скребла стол.

– …и кто тут мартышка безмозглая, – закончил я. Решил: «Последствий можно не опасаться. Нету в борделе кроме меня ни одного трезвомыслящего существа». Секундой позже понял, как ошибся.

– Фу, чумные! – заревел кто-то басом. – Фу, вздорные!

Что-то сверкнуло, щёлкнуло, как будто по стальному листу стукнули молотком. Тоненько визгнула у стойки юная сучка. Вой стих, как будто всей своре посетителей «Борзой масти» разом заткнули пасти. Стало слышно, как постанывает на полу Шпицко. Шнауц поднялся, хрипя проклятия. Что говорил – не знаю, толмач затруднился перевести.

– Накурили, – добродушно рокотнул начальственный бас. – Муди, крошка, я вижу, дела идут хорошо. Ты нанимаешь новых артистов.

Что накурили – это точно. Гостя важного не рассмотреть, видно только, что за его спиной молодчики покрупнее, в чёрном, трое или четверо.

«Мастини пожаловали», – шепнул мне разносчик зелья.

– Это моя макака, – возразил, услышав про наёмных артистов, Шнауц. Друг его, Шпицко, не смог возразить, сидел на полу, очумело крутя башкой, и пастью хватал воздух.

На этот раз я не стал терпеть оскорбления; вернулся к микрофону и сказал:

– Шнауц, я удержу десять реалов, госпоже Муди моё выступление понравилось. Пари есть пари. Подойди, получи выигрыш, с меня одиннадцать реалов.

Зал взвыл.

– Фу, щенки! – прикрикнул Мастини.

Снова стало тихо.

– Это моя макака, – упрямо твердил Шнауц. Я услышал, как кто-то шикнул из толпы: «Молчи, болван!»

«Да, сдаётся мне, самый тупой здесь не я», – подумалось мне. Время показало, что и в этом я ошибался.

– Все макаки здесь мои, в том числе и ты, умник, – не меняя тона, ответил Шнауцу господин Мастини. Затем обратился ко мне:

– А ты, юморист… Пойдём-ка, нужно потолковать. Муди, крошка, открой нам бильярдную.

Поднимаясь следом за Мастини на второй этаж, я смог рассмотреть его лучше. Такого унылого кинода не приходилось видеть ни до, ни после. Он выглядел как сдутый до половины шар – обвисший, весь в складках, – к тому же горбился при ходьбе и шаркал штиблетами. Пиджачная пара болталась на нём, как на огородном пугале. Глаза со слезой, щёки вислые. Голос…

– Что? Ещё не открыли? – печально спросил Мастини, когда до входа в бильярдную осталось пять или шесть шагов. Я хотел ответить, но не успел.

Две тени – справа и слева, – метнулись к двери. С грохотом врезались в створки, влетели внутрь.

– Муди, дорогуша, – сказал, не повернув головы, Мастини, – кажется, в бильярдной сломан замок. Распорядись, чтобы его починили, когда мы уйдём.

«Кажется, он не шутит, всё здесь действительно принадлежит ему. Похоже, право называть местных кинодов своими макаками он имеет. А меня… Посмотрим. Что ему от меня нужно?»

– Оставьте нас, – приказал Мастини так, будто боролся с изжогой.

Он дождался, пока захлопнутся двери, и повернул ко мне морщинистую темнокожую морду. Сказал:

– Ребятам твоя болтовня понравилась. Хочешь получить постоянный ангажемент?

– У меня есть выбор? – спросил я. Приискал себе стул и уселся верхом против собачьего босса. Он стоял, опершись задом на бильярдный стол.

– Ты неглуп для гомида. Выбор всегда есть. Мои ребята могут пристрелить тебя как бешеную обезьяну. Идиоты вроде тех двоих могут перегрызть тебе глотку. Публика может разорвать тебя, когда им наскучат твои хохмы. Перед тобой открыты все дороги, иди по любой. Дойдёшь, если будешь служить мне.

– Зачем я тебе нужен?

– Разнообразить программу. В последнее время туговато с выручкой, это меня беспокоит.

«Крутит. Что-то тут не так. Рискнуть?» Поколебавшись, я решился обострить разговор.

– Не морочь мне голову, босс. Я же вижу, у твоих псов с выбором хуже, чем у меня. Я не курю, а они, похоже, без трубки жить не могут. Привыкли. Так ведь?

– Да, ты неглуп для гомида. Верно, дела у меня идут неплохо, выручка от бардака заботит меня постольку поскольку. Но поговорить не с кем. Не с обкуренными же щенками беседовать. Одно спасение – Муди, но и она тоже, когда закатится Арбор… Нет ничего гаже времени фелид. Потому я и спрашиваю: хочешь получить постоянный ангажемент?

«Ему не с кем поговорить. Время фелид? Закатится Арбор? А, понятно. Эрд рассказывал. Что-то вроде полярной ночи».

– Условия? – спросил я.

– Зачем тебе деньги? Кормить тебя будут, жить есть где. Ты не куришь, сам сказал.

– Мне нужно заработать на обратный билет. Четыре с лишним тысячи реалов.

– А! – Мастини осклабился. – Это другое дело. Договоримся.

Так я заключил договор с королём наркоторговцев. Устроился неплохо, личная макака полновластного монарха – это фигура, даже если под монаршей лапой жалкий клочок земли у побережья, дюжины две рыбацких скорлупок и развалины рыбзавода, где вассалы его величества солят рыбу и готовят зелье для продажи. Мои выступления пользовались успехом, госпожа Муди подумывала даже о гастролях.

– Соберём программу, – говорила она мне. – Тебя вывезем, Акито-Ино, Той…

– Нихо можно взять, – предложил я.

– Эту сучонку? У неё молоко ещё на губах не обсохло.

– У неё номер.

– Её номер без тебя помер. На днях подкину эту идейку Мастини.

Муди давно мечтала о турне. Мечтам не дано было сбыться, виноват в этом я, но лишь отчасти. Не моя вина, что однажды, прогуливаясь в час рассветных теней у причала Метизной бухты, я встретил Фокса Терье.