Читать книгу Меч Ронина - Диана Удовиченко - Страница 6

Открылись ворота, Сенкевич с помпой въехал в свои владения. Дом был большой, из светлого дерева, с остроконечной зеленой крышей и верандой сбоку. Высокие, на всю стену, окна загорожены изящными резными деревянными решетками. Камиясаки утопал в зелени, вокруг благоухали пышные цветы.

«Интересно, – подумал Сенкевич, – есть у меня жена?» Очень хотелось посмотреть на японок, пока он не видел еще ни одной. Тут же вспомнил: супруга, Хино Томико, осталась в поместье. А здесь – три наложницы.

«Неплохо устроились самураи, – подумалось Сенкевичу. – Жена, да еще и официальные любовницы – все живут вместе, никто не ругается. Не надо оправдываться, бегать налево, бояться быть разоблаченным, ссориться, разводиться… Хотя и в России XXI века, конечно, жены часто мирятся с наличием любовниц. Но все равно менталитет другой».

Сенкевич твердо решил изучить особенности японского менталитета, особенно в проявлениях сексуальности, и начать прямо сегодня. В конце концов, после одиноких скитаний по Галактике в образе адмирала Гранта требовалась разрядка.

Но для начала – подкрепиться и отдохнуть. Как раз приближалось время ужина. Перед этим, как подсказала память Тосицунэ, следовало принять ванну. Сенкевич прошел по довольно узкому пустынному коридору в средний покой. Там уже стояла большая дубовая бочка, от которой исходил пар. По обе стороны замерли молодые служанки. При виде господина обе согнулись в поясницах, уперлись руками в колени и склонили головы. Сенкевич милостиво кивнул, девушки кинулись снимать с него одежду. Он с удовольствием уселся в бочку.

Вода оказалась слишком горячей – почти кипяток. Девушки принялись нежно оглаживать его мягкими мешочками, наполненными отрубями, осторожно омывая тело. Процедура Сенкевичу понравилась, и он даже подумывал, не затащить ли в бочку одну из служанок, только вот обе девицы, с его точки зрения, были совершенно непривлекательными. Он решил приберечь силы и подождать появления наложниц – уж они-то у богатого самурая должны быть хорошенькими.

Сенкевич вылез из бочки, девушки накинули на него просторный халат и аккуратно промокнули тело. Затем халат сняли, слуга внес чистую одежду. Умытый и принаряженный Сенкевич вошел в комнату для трапезы. Здесь, так же как во всех помещениях дома, было непривычно пусто для русского взгляда. Одну из стен полностью занимало окно, от пола до потолка. У другой – стойка для мечей. Вместо двери – бумажная раздвижная ширма. Никакой мебели, пол застелен циновками. Четверть комнаты занимало возвышение типа подиума. Стена за ним затянута красивым шелковым экраном с вышивкой – золотистые драконы, резвящиеся в лазурно-синем море.

Сенкевич поднялся на подиум. Слуги внесли низкий столик и принялись уставлять его блюдами. Рисовые шарики, похожие на привычные суши, только без рыбы сверху, вареные яйца, жареный палтус, маринованные овощи. К ним – сакэ. Слуга, опустившись на колени, наливал его из кувшинчика в крошечную чашечку.

Насытившись, Сенкевич огляделся: покурить бы… Старая привычка никак не отпускала.

– Господину угодно трубку? – льстиво спросил слуга.

Трубка! Господи, здесь же есть табак! Это наполнило Сенкевича незамутненным счастьем.

Курение тоже оказалось целым ритуалом: он прошел в небольшой садик возле веранды, где под деревьями стояли маленькие скамейки, журчал обложенный камнями ручеек, покачивались весенние цветы. Слуга принес туда длинную, уже раскуренную трубку, почтительно подал. Сделав первую затяжку, Сенкевич блаженно откинулся на спинку скамьи и, прикрыв глаза, медленно выдохнул облако дыма. Табак оказался ароматным, с нежным сладковатым привкусом вишни.

Насладившись курением, он подумал, что теперь, действительно, недурно бы поразвлечься. Крепкое самурайское тело потребовало любви. Здесь было принято предугадывать желания хозяина.

– Господину будет угодно пить чай на женской половине? – скорчившись в поклоне, спросил слуга.

– Да, – отрывисто бросил Сенкевич.

Он уже понял: здесь все делается не просто так, с церемониями, сложными ритуалами и тщательной подготовкой. Войдя на женскую половину, отключил память Тосицунэ во всем, что касалось любовных утех, решив: пусть секс будет сюрпризом. В своей обычной жизни он не был охотником до азиаток – так, попробовал пару раз, но не нашел ничего особенного. Другое дело – японская наложница семнадцатого века. Наверняка обладает какими-нибудь уникальными умениями.

Слуги внесли чай – зеленый, ароматный, зажгли висевшие вдоль стен, обтянутые шелком фонари и удалились. Бумажная перегородка тихо отъехала в сторону, в комнату гуськом, опустив головы, вошли четыре женщины, выстроились в ряд, опустились на колени. «Да что за нация такая ползучая?» – расстроился Сенкевич. Он терпеть не мог низкопоклонства и унижения.

Первая дама была немолода, насколько он мог судить – хотя с этими азиатками черт поймет, все одинаковые. Скорее всего, она играла при младших роль наставницы. Поэтому Сенкевич стал рассматривать остальных трех. Тут же с грустью вынужден был признать: наложницы не грешат избытком привлекательности. Как выглядят их лица, спрятанные под толстым слоем белил, понять было трудно. А вот с фигурами, по мнению русского мужика, дело обстояло совсем уж печально: шелк кимоно не топорщился ни спереди, ни сзади. Абсолютно ровные, без всяких соблазнительных выпуклостей и изгибов, тела скорее могли принадлежать недокормленным юношам-подросткам, чем зрелым женщинам. Сенкевич скользил тоскливым взглядом по субтильным девицам. Выбрал одну, у которой под кимоно угадывался хоть слабый намек на грудь. Кивнул, указывая на нее. Старшая склонилась еще ниже. Потом дамы покинули комнату тем же порядком, что и вошли.

Сенкевич опустился на кровать, устроенную на подиуме в центре комнаты. Матрац был тонким и довольно жестким, подушки сделаны в виде валиков, правда, одеяло выглядело привычно. В ожидании наложницы он разглядывал устройство спальни. Здесь тоже практически не было мебели, только с одной стороны возвышения стоял столик с полотняными салфетками, кувшином воды и шкатулками. С другой стороны, сантиметров на тридцать ниже подиума, была зачем-то постелена еще одна постель, на которой стояло странное приспособление, гладко отшлифованный чурбачок на четырех ножках. В середине была выпилена небольшая выемка. Сенкевич немного подумал, не желая обращаться к памяти Тосицунэ, потом махнул рукой, надеясь, что эта штука предназначена для каких-нибудь сексуальных изысков.

Наконец перегородка бесшумно отодвинулась, в комнату тихим призраком скользнула наложница в белоснежном кимоно. Присела возле входа, закрыла задвижку, скрючилась в поклоне.

– Сюда! – по-самурайски кратко приказал Сенкевич.

Девушка сняла сандалии, семеня, подошла ближе и устроилась на кровати, которая находилась ниже ложа Сенкевича. Теперь он наконец понял, для чего предназначалась крохотная скамейка: наложница улеглась на спину и подставила чурбачок под шею, таким образом, что сложная высокая прическа не касалась подушки.

«Ну, вообще отлично! – мысленно возмутился Сенкевич. – Пришла потрахаться, и боится растрепать волосы!» Хваленая японская изысканность в любви начинала его раздражать. К тому же было непонятно, зачем девица улеглась на другую кровать. Наложница в это время выжидательно смотрела на него, сохраняя на лице самое покорное выражение.

– Сюда! – снова рявкнул Сенкевич, для наглядности хлопнув рукой по своей постели, и тут же сам себя окоротил: «Что я с ней, как с собакой-то?»

Во взгляде наложницы проскользнули испуг и недоумение. Видимо, господин делал что-то, выходящее за рамки ее понимания. Сенкевич припомнил имя и уже мягче спросил:

– Почему ты не хочешь подняться ко мне, Акане?

Казалось, девушка уже едва сдерживает слезы:

– Никто не должен быть наравне с господином, – чуть слышно прошептала она. – Но если господин приказывает…

«Мать родная… Это что ж получается, – удивился Сенкевич. – Бабы вот так ложатся на нижнюю кровать, а лихой самурай коршуном пикирует на них сверху?» Тут его посетила еще одна мысль. Пришлось включить память Тосицунэ. Вскоре он выяснил: никто не может быть не только наравне с господином. Выше его тоже находиться не полагается. Получалось таким образом, что несчастный дайме лишался многих интересных позиций. Кстати, такой обычай был заведен у сегуна, а удельные князья просто копировали господина.

– Господин приказывает, – решительно подтвердил Сенкевич.

Акане прохладной змейкой скользнула на верхнее ложе, замерла в ожидании следующих распоряжений. От нее тонко пахло цветами и травой – ароматическими маслами.

Сенкевич не торопился. Ласково провел ладонью по тонкой шее – запачканные белилами щеки трогать не стал. Наложница покорно склонила голову.

«Тоска, – подумал он. – Конечно, девушка всему обучена, в том числе, может быть, и пресловутым японским изыскам. Только вот демонстрировать все эти умения будет лишь по приказу мужчины, беспрекословно выполняя его желания и заботясь исключительно об удовлетворении господина». Никакой инициативы ждать не приходилось.

Вспомнилась Роза – горячая, пышногрудая, длинноногая. А еще – странная, страстная, непредсказуемая в любви. Она могла быть тихой и покорной, нежной и ласковой, могла обжигать страстью, становиться дикой, неудержимой, требовательной…

А с такой овечкой как-то ничего и не хотелось… «Ладно, – подумал Сенкевич. – Начнем с азов». Он протянул руку, осторожно коснулся замысловатой прически, нащупал деревянные шпильки, вытащил их. Наложница тихо ахнула. Длинные волосы тяжело упали на плечи, черным блестящим плащом накрыли хрупкую фигурку. Сенкевич отшвырнул шпильки, немного полюбовался делом своих рук. Так девушка выглядела уже гораздо привлекательнее. Он взял со столика салфетку, смочил водой из кувшина и принялся стирать с лица Акане белила. Та затаила дыхание, боясь пошевелиться. Вскоре наконец можно было рассмотреть ее черты. «В общем-то, ничего особенного, – подумал Сенкевич, – обычное азиатское лицо, но на него приятнее смотреть, чем на харю то ли Пьеро, то ли клоуна из фильма ужасов».

Лишившись грима и прически, девушка смутилась так, словно ее заставили появиться на людях голой. Сенкевич, чтобы успокоить, тихо, ласково заговорил с нею. Рассказывал что-то незначительное, задавал вопросы о семье. Постепенно Акане расслабилась, пару раз даже робко улыбнулась.

Тогда он нежно погладил ее по щеке, склонился и бережно, почти невесомо, коснулся губами чистого лба. Наложница судорожно вздохнула. Сенкевич продолжал целовать ее лицо, осторожно огладил сначала волосы, потом шею, плечи…

Когда он провел губами по ее губам, Акане тихо застонала.

– Тебе нравится? – шепотом спросил Сенкевич.

– Да, господин, – с дрожью в голосе ответила девушка.

– Тогда и ты потрогай меня.

Акане быстро освободила его от одежды. Нежные и опытные руки заскользили по его телу. Сенкевич поцеловал девушку крепче, требовательнее, проник языком в рот. Провел ладонью по крохотной груди, ласково сжал сосок. Наложница затрепетала и прижалась к нему всем телом. Сенкевич лег на спину, посадил легкую, хрупкую Акане на себя. Провел большим пальцем по лону, убеждаясь в ее готовности. Девушка вскрикнула, чуть приподнялась и рукой направила его в себя. На миг замерла, словно привыкая к ощущению, потом медленно задвигалась, плавно работая бедрами. Вскоре она закусила губы, выгнулась и тихо, сдержанно застонала.

Сенкевич вдруг почувствовал раздражение, почти злость. Знаменитая японская манера «не терять лицо» сказывалась даже в сексе. «Ну погоди, ты у меня сейчас орать будешь и просить еще», – мстительно подумал он, переворачивая наложницу на спину и усиливая напор.

В этот вечер Акане не раз побывала выше господина, ниже господина, перед господином – Сенкевич опробовал на ней множество простых и замысловатых позиций. Самурайское тело не подвело, и здесь как раз умение сдерживаться пришлось как нельзя кстати. Когда он закончил, Акане пребывала в полусознательном состоянии. Растрепанная, потная, с лихорадочным румянцем на щеках, она тяжело дышала, царапалась, кусалась, а во время последнего оргазма даже разрыдалась. Такой она нравилась Сенкевичу гораздо больше.

Потом они долго лежали, не выпуская друг друга из объятий. Видимо, наложнице и это было в новинку – мужественные самураи вряд ли баловали своих женщин вниманием после близости. Она смотрела на господина, не отрываясь, взгляд ее был влюбленным и обожающим.

«Надо восстановить сексуальную справедливость в одном отдельно взятом гареме», – подумал Сенкевич и решил вызывать наложниц по очереди, дабы каждую осчастливить настоящим русским сексом.

Уже засыпая, он вспомнил лицо Камацу, которое видел в портале. Откуда там взялся японец? Или, возможно, портал вызывает галлюцинации? Но почему всегда появляются разные люди, которые изрекают одно и то же, требуя остановиться? Сенкевич задремал и во сне увидел картинку из прошлого. Только не своего. Из прошлого Тосицунэ.

Токугава Иэясу восседал на помосте, окруженный яркими расписными шелками. За спиной его расцветали розы и хризантемы, над головой реяли золотые драконы и чудесные птицы, рдел, разливаясь по серебряной воде, закат над морем. Черное одеяние сегуна и капризно-мрачное выражение на обрюзгшем лице резко контрастировали с этим великолепием.

Маэда Тосицунэ с остальными самураями стоял на коленях перед помостом, низко склонив голову. Сегодня был не обычный прием, сегуну вздумалось провести военный совет. Тосицунэ, получив приказ явиться на него, ничуть не удивился. Всякий, кто хоть немного смыслил в политических интригах, понимал: близится новое сражение.

– Мы возмущены, – произнес Иэясу. Голос у него был неожиданно тонким для такого массивного тела. – Случилось предательство. Не так давно монахи из храма Эдо прислали письмо. Они осмотрели храмовый колокол, отлитый по заказу Тоетоми Хидэери. В надписи на нем зашифровано проклятие роду Токугава. И когда колокол звонит, этим возносится молитва богам о гибели и несчастьях нашему роду.

Тосицунэ еще ниже склонил голову, сохраняя на лице невозмутимое выражение, как и подобает истинному самураю. Мысли же его вовсе не были такими безмятежными. «Интересно, – думал он, – есть ли в этой комнате хоть один человек, который поверил в заговор Тоетоми против Токугава?»

Тоетоми Хидэери был порядочным человеком, в противоположность Иэясу с брезгливостью относился к интригам и предательствам. Переговоры он вел честно, врагу противостоял открыто, друзьям был верен. Хидэери не стал бы пользоваться заговорами и проклятиями. Он бы просто объявил войну.

Отец Хидэери был первым правителем Японии, которую после долгих войн объединил из пяти враждующих провинций. Он очень многое сделал для страны, однако не удержал власть. И этому способствовали происки Токугава, который тогда был лишь одним из регентов в отдаленной провинции.

В общем, теперь Тоетоми стал слаб по сравнению с Токугава, который для достижения цели не гнушался любыми средствами. Вот и сейчас он затевал очередную провокацию. Семья Тоетоми давно уже была камнем преткновения для Иэясу. Даже сейчас богатый род имел больше прав на власть, чем сам Токугава.

Двенадцать лет назад Иэясу решением самых влиятельных дайме был провозглашен сегуном. Его правление стало жестким и неоднозначным. С одной стороны, оно дало Японии новые, нужные законы и прекратило междоусобные войны между удельными князьями, просто потому, что все поняли: бороться за власть бесполезно, Иэясу не выпустит ее из рук. С другой – Токугава погрузил Японию в пучину страха перед сегунатом, в череду бесконечных интриг и доносительства. Через два года Иэясу объявил своего старшего сына Хидэтада наследником сегуна, давая понять всей стране: отныне титул перестает быть выборным, он станет передаваться по наследству.

Такое самоуправство возмутило семью Тоетоми. Теперь уже Хидэери, вслед за своим отцом, открыто заявлял о том, что сегунство должно быть выборным. Это дало бы Тоетоми хорошие шансы: в Японии его чтили и уважали.

Но все вокруг понимали: Токугава не успокоится, пока не уничтожит соперника. Сегун никогда не позволит власти уйти из семьи.

Поэтому обе семьи собирали вокруг себя вассалов, готовясь к битве. Только Тоетоми призывал людей восстановить справедливость в Японии, а Токугава дарил им земли, должности и титулы. Достаточно было посмотреть на численность войск, и становилось понятно, чья тактика более выигрышна.

– Господин, – в комнату вполз на коленях камердинер, подобрался к Иэясу, шепотом зачастил: – Посланник из Осака, Катагири Кацумото, смиренно просит вашей аудиенции.

– Тоетоми хотят признать свою вину? – усмехнулся сегун. – Отказать в приеме, выдворить из Эдо. Пусть передаст мои условия: семья Тоетоми должна отказаться от притязаний на власть и подписать об этом договор.

Камердинер выполз, самураи продолжали сидеть со склоненными головами. У всех была одна мысль: скоро война.