Читать книгу У края темных вод - Джо Р. Лансдейл - Страница 6

На следующее утро меня разбудил пересмешник, пристроившийся на ветке под моим окном. Он подражал певчей птичке и заливался так радостно, будто мелодия по-честному принадлежала ему. Пересмешник – вор, каким и я собиралась стать. Вся разница в том, что он был этим вполне доволен и счастлив, а я нет, к тому же я пока еще ничего не украла, кроме сахарного тростника и арбузов.

Я полежала какое-то время, прислушиваясь к песне, потом поднялась, оделась, отперла дверь и пошла вниз, таща с собой полено. Хотелось повидать маму, но я опасалась, что папаша так и остался у нее в спальне. Я спустилась на первый этаж, выглянула из окна и убедилась, что папашин грузовик отбыл. Порылась в подогревателе над камином и отыскала печенье – черствое, как сердце банкира. Сжевала его, стараясь не поломать себе зубы.

Вернувшись наверх, я постучалась в мамину спальню, и мама откликнулась, велела мне войти. В комнате было темно – кто-то вчера уже после того, как я заходила, опустил занавески, – и я подошла к окну и слегка его приоткрыла. Солнечный луч упал на кровать, я смогла разглядеть мамину фигуру: одеяло натянуто к подбородку, голова высоко на подушке, светлые волосы рассыпались, растеклись вокруг пролитым медом. Лицо белее молока, кости просвечивают сквозь кожу – с каждым днем выпирают все сильнее, – и все же она красавица. Фарфоровая куколка, моя мама.

Пыль играла в солнечном луче, ложилась на ватное одеяло. Все углы комнаты обмела паутина, густая, хлопок, что ли, с нее собирать? Ничего такого, с чем нельзя было бы справиться при наличии молотка, десяти килограммов гвоздей и желания, только у нас ничего этого не имелось, в том числе и желания. Мы жили, точно крысы на корабле, который рано или поздно пойдет ко дну.

Мама улыбнулась мне, и я присела возле кровати на старый стул с мягким сиденьем. Пахло от стула застарелой сыростью – чья-то бабушка, побывавшая под дождем.

– Хотела бы я подняться и приготовить тебе поесть, детка, – вздохнула мама, – но сил нет.

– Все в порядке, – ответила я. – Я нашла печенье или что-то вроде.

– Это все лекарство, – продолжала она. – От него такая слабость. Ничего не могу делать. Ни с ним, ни без него.

– Я знаю.

Она долго-долго глядела на меня, словно под кожу мне взглядом проникнуть хотела, и вдруг призналась:

– Твой отец побывал тут нынче ночью.

Я не поняла, к чему она это говорит, и ответила попросту «О!», как ни в чем не бывало. Обошлась бы я и без таких сведений. Закиньте их в темное место, где я не найду их, за высокую ограду к аллигаторам.

– Мне так стыдно, – продолжала мать, отворачиваясь от меня. – Не следовало мне говорить тебе об этом, ты еще так молода.

– Мне семнадцать, – напомнила я. – Ты бы удивилась, чего я только не знаю.

Наверное, подумала я, она заметила меня ночью или отец ей сказал, и она решила объясниться со мной.

Мать осторожно покачала головой, перекатывая ее на подушке, и снова уставилась на меня:

– Я многое забываю, но сегодня утром я помню ясно: он побывал здесь ночью.

– Все нормально, мама.

– Нет, – возразила она. – Все плохо. Он плохой человек.

Мы помолчали немного, она – глядя на меня, я – глядя в пол.

Наконец я спросила:

– Может быть, мне стоит уехать отсюда?

– Почему бы и нет? – откликнулась она. – Что тебе делать в здешних местах?

Подобного ответа я не ожидала и покатала его немного туда и сюда у себя в голове, желая убедиться, верно ли я расслышала.

– Верно, ма: чего мне тут делать?

– Что, – поправила она меня. – Не говори «чего».

– Извини, – вздохнула я. – Забыла.

– Ты слишком рано бросила школу, а я все лежу в постели и не занимаюсь твоим образованием, но ты же знаешь, сил у меня почти нет. Было время, когда я мечтала стать учительницей или медсестрой.

– Взаправду?

– Еще как! – подтвердила она.

– Мама, а если бы у тебя была подруга, и она утонула, и ты бы нашла ее мертвую, а она всегда хотела поехать в Голливуд и стать кинозвездой, ты бы выкопала ее после того, как ее похоронили, сожгла бы на костре, отвезла бы ее прах в банке по реке в Глейдуотер, а оттуда на автобусе в Голливуд, или это было бы неправильно?

– Что-о?

Я повторила все от слова до слова.

– О чем ты говоришь? Кого ты собралась выкапывать?

– Мэй Линн.

– Красотку Мэй Линн? – переспросила она, словно Мэй Линн у нас дюжинами водились.

– Да, ее.

– Господи, так она умерла?

– Отец тебе не говорил?

Мама покачала головой.

– Ты совсем ничего не знаешь? – удивилась я. – Позавчера ее нашли со швейной машинкой, привязанной к ногам, а вчера похоронили. Я бы тебе еще вчера рассказала, но ты отключилась.

– Дон об этом знал?

– Да, ма. Он с дядей Джином и мы с Терри вытащили ее из реки.

– Боже мой, – вздохнула мама. – Такая молоденькая! И к тому же недавно потеряла брата, а до того мать.

– Мы с ней ровесницы, – сказала я. – Она так никуда и не уехала. Хотела, но так и не уехала.

– Твой отец был там, когда ее нашли? – спросила мама, будто и не слушала мой рассказ.

– Был.

– Он ничего мне не говорил.

– Подумаешь! Он вообще хотел столкнуть ее обратно вместе с «Зингером».

– Он не любит лишних проблем, – сказала мама таким тоном, словно этим объяснялись любые папашины дела.

– Похоже на то, – согласилась я.

– И теперь ты хочешь уехать?

– Не знаю, чего я хочу. Мы с Терри и Джинкс…

– Ты по-прежнему дружишь с этой чернокожей девочкой?

– Ну да.

– Нет, я не против, – сказала мама. – Она мне даже нравится. Просто удивляюсь, как ты не похожа на всех прочих.

– Почему на всех?

– Потому что обычно белые с цветными играют вместе, пока не вырастут, а потом перестают дружить. Такова жизнь.

– Значит, я какая-то не такая, – усмехнулась я.

– Я ничего плохого не хотела сказать, Сью Эллен. В наших местах так ведется, да и в большинстве мест, насколько мне известно, к тому же ты перенимаешь речь от этой подруги и разговариваешь не лучше какой-нибудь батрачки.

Мама примолкла, до нее словно только что дошло, о чем я толковала насчет Мэй Линн.

– Ты сказала, вы собираетесь выкопать свою подругу, сжечь ее и отвезти пепел в Голливуд?

– Так я и сказала, но стоит ли мне это делать? Пока не пойму.

– Бред сумасшедшего, – сказала мама.

– Тебе ли не знать, – огрызнулась я и тут же пожалела о своей грубости.

Мама отвернулась к стенке.

– Я ничего такого не имела в виду, – извинилась я. – Прости, мама.

Вновь она повернулась ко мне – медленно-медленно.

– Нет, я не обиделась. Надо было мне самой думать, прежде чем говорить. И куда мне судить о чужих поступках – я и сама-то ни на что не гожусь.

– С тобой все в порядке.

– Нет. Не в порядке. Послушай, я не знаю, стоит ли выкапывать мертвое тело и сжигать его. Наверное, за такое наказывают. Существует какой-нибудь список нелепых преступлений, и это там значится. Все равно что пить из отхожего места. Может, нигде и не записано, что нельзя, но так просто не делают. Так что не вздумай. А вот уехать – это правильная мысль. Я ни на что не гожусь, даже с материнскими обязанностями не справляюсь, и ты тут не застревай. Случись что со мной, останешься наедине с папашей. Не доводи до такого.

– Я бы и тебя не хотела оставлять с ним наедине, – сказала я. – И сама тем более не хочу. Он еще не разучился бить левой.

– За меня ты не бойся, – сказала мама. – Вчера я впустила его, хотя толком не помню как, все расплывается. Мой бальзам виноват. От него все путается в голове. И мне так одиноко.

– Этот бальзам ничего не лечит, – сказала я. – От него ты становишься пьяная и сонная и ни за что не отвечаешь. Не надо тебе его пить.

– Ты ничего не понимаешь, – вздохнула она. – Мне плохо, а от бальзама становится хорошо, а без него всегда плохо, плохо, плохо. Ты должна уехать. Не надо выкапывать мертвецов, оставь эту затею, просто уезжай.

– Говорю тебе, не могу я уехать и оставить тебя с папашей.

– Я умею с ним справляться.

– Не хочу, чтобы тебе пришлось «справляться», – повторила я.

Мама призадумалась и над чем-то долгое время размышляла. Я прямо-таки видела, как в глубине ее глаз что-то двигалось, как будто человек, перебегающий с места на место в густой тени. За то время, что она молчала, я могла бы выкурить сигару – будь у меня охота курить, чего вовсе не было, – и, пожалуй, вырастить табаку на вторую закрутку.

– Вот что я должна сказать тебе, лапонька, – произнесла наконец она. – Мне следовало признаться тебе еще несколько лет назад, но мне было стыдно. Не хотелось, чтоб ты знала, какая я дурная была женщина.

– Ты хорошая.

– Нет, – возразила. – Не хорошая. Я уже это говорила, и повторяю, и так оно и есть. Я плохая. Недостойная христианка.

Насчет религии я завожусь только по вторникам.

– Насколько я понимаю, как что хорошее выйдет, сразу благодарят Бога, – пустилась я рассуждать. – А если не вышло, опять-таки его воля. Сдается мне, он всегда готов влезть и приписать себе все заслуги, хотя он ничего не делал – ни за, ни против.

– Не смей так говорить! Тебя крестили.

– Меня окунули, – согласилась я. – Помню, как проповедник макнул меня головой в воду, а потом еще что-то бормотал, а у меня вода текла изо рта и носа.

– Не смей! – повторила мама. – В аду жарко, в аду очень плохо.

– Думаю, мне бы там понравилось по сравнению со здешними местами.

– Прекрати! – сказала мама. – Нельзя дурно отзываться о Господе.

Она раскипятилась не на шутку, и я решила не спорить. Сидела себе молча, изучала ногти и кончики пальцев, под ноги себе смотрела, следила, как собирается и клубится в воздухе пыль. И вдруг мама сказала нечто столь неожиданное – я бы меньше удивилась, если б у нее изо рта вылетела стая куропаток.

– Человек, которого ты зовешь отцом, не твой отец, – заявила она.

Я онемела. Сидела застывшая и неподвижная, как ампутированная нога.

– Твой отец – Брайан Коллинз. Он был адвокатом. Наверное, он и сейчас адвокат. Там, в Глейдуотере. У нас с ним – у нас с ним было, и я забеременела тобой.

– Так чего, папаша мне вовсе не папаша?

– Не говори «чего»!

– К черту «чего»! Он не мой папаша?

– Нет. И не ругайся. Какое скверное ты сказала слово! Никогда его не произноси. Я давно хотела сказать тебе, что он не твой отец. Ждала подходящего момента.

– Любой момент после моего рождения подошел бы.

– Понимаю, для тебя это шок, – сказала мама. – Я не рассказывала тебе, потому что Брайан не растил тебя.

– Нельзя сказать, чтоб и Дон особо надрывался, – буркнула я. – Настоящий папаша… Какой он?

– Он был очень добр ко мне. Он меня старше – лет на пять примерно. Мы любили друг друга, и я забеременела.

– И он тебя бросил?

– Он хотел жениться. Мы любили друг друга.

– Так любили, что ты сбежала на реку и вышла замуж за Дона и сделала его моим папашей? Ты бросила моего настоящего отца, юриста, хорошего человека, и вышла замуж за придурка? Да о чем ты думала?

– Вот видишь, я же говорила: я плохая мать.

– Считай, выиграла. Плохая. О’кей.

– Пойми, Сью Эллен, мне было стыдно. Христианка, не замужем и беременна. Так неправильно. Это и на Брайана бросало тень.

– Но он же хотел жениться. Хотел или нет?

– Живот уже показался, – сказала она. – Я не могла предстать рука об руку с ним – пусть даже перед мировым судьей – в таком виде. У него была хорошая работа, его уважали, и он бы всего лишился – только потому, что я не вовремя раздвинула ноги!

– Он вроде как тоже имел к этому отношение?

Она слегка усмехнулась:

– Вроде как.

– И ради репутации ты бросила его и забилась в этот медвежий угол и вышла беременной замуж за Дона, и теперь я расхаживаю по дому с поленом, а ты наливаешься бальзамом.

– Мне было семнадцать, – сказала она. – Что я понимала?

– Мне сейчас семнадцать.

– Тебе шестнадцать.

– Невелика разница.

– Ты не такая, какой я была в твоем возрасте. Ты сильная. Ты пошла в отца. Такая же решительная, как твой настоящий отец. Такая же упрямая. Он хотел жениться на мне, ни на что не глядя. Я сбежала ночью, нашла попутку, устроилась на работу в кафе. Там познакомилась с Доном. Он тогда не был таким подонком, но не был и завидной добычей ни по уму, ни по деньгам, так что всем было наплевать, пусть женится хоть на беременной. Я решила, что могу выйти замуж за него. С Брайаном я так поступить не могла. Он заслуживал лучшего.

– Более лучшего, чем ты?

– Просто «лучшего», – поправила она. – Нельзя сказать «более лучшего». Правильно: «лучшего».

– Ты спала тут годами или бродила по дому в ступоре от своего целительного бальзама, а теперь у тебя нашлось время поправлять мою речь?

– Брайан был хороший человек. Я не хотела портить ему жизнь.

– Как насчет моей жизни? – поинтересовалась я.

– Мне было семнадцать. Я плохо соображала.

– Такая у тебя отмазка? Молодая была?

– Я хотела, чтобы у тебя была крыша над головой. Дон сказал, ему все равно, от кого ребенок. Ему, дескать, нужна я. Я поверила, думала, у нас все получится, а Брайан будет жить своей жизнью. На следующий же день после свадьбы Дон напился и поставил мне фонарь под глазом, и я поняла, кто он таков, но деваться было уже некуда. Он получил от меня что хотел, а я попала в ад. На шестнадцать с лишним лет. Изредка он бывает тем человеком, за которого я тогда его принимала, но гораздо чаще – таким, каким я его знаю сейчас.

– И ты осталась жить в этом аду, и с виду вполне довольна.

– Мне кажется, Дон старался, как мог, – заступилась она. – Он любит меня – на свой лад.

– Допустим – но, к примеру, Джинкс-то не приходится каждую ночь прихватывать с собой в постель полено.

– Я осталась ради тебя.

– Нет, не ради меня. – Я подалась вперед. – Если б ты думала обо мне, мы бы давно уже уехали отсюда. Ты осталась, потому что у тебя умишка ни на что другое не хватило. Такая ты была еще прежде, чем начала пить свой бальзам. Слабая умом и довольная своей слабостью. Радовалась, что он стал бить тебя реже, чем прежде, и бьет не так сильно. Он загнал тебя в бутылку и выливает оттуда и использует, когда и как захочет. Хреново это, ма! Ты оставила меня с ним наедине, а сама летаешь себе на облачке. И в этом не бальзам виноват – ты виновата, мама.

Слова мои жалили ее, словно пчелы, – я этого и хотела.

– Ты права, – сказала она. – Я трусиха. Я струсила и бросила мужчину, которого любила, я спасовала перед жизнью и вышла замуж за такого же труса, я бросила тебя на произвол судьбы, но я не хотела.

– Спасибо, мне стало лучше.

– Я не хотела тебе зла, – пробормотала она.

– Значит, кто-то другой хотел, – ответила я. – Ты не глотала это зелье, когда забеременела и сбежала. Знаешь что? Я оставлю у твоей кровати хорошее бревнышко. Можешь пустить его в ход, когда не будешь валяться, напившись бальзама, – четверть часа в день у тебя есть. Лучше всего бей в голову сбоку. Или плавай на своем облачке, а он пусть делает с тобой что захочет, можешь притвориться, будто ничего не чувствуешь. Чего ты чувствуешь-то? Скажи, чего? Ни-че-го – надеюсь, на этот раз я говорю правильно или требуется более лучшего?

Я встала, взяла свое поленце, оглянулась и положила его на стул у кровати.

– Вот полено, – сказала я. – Могу оставить его тебе, если хочешь.

– Лапонька, не сердись!

Я уже двинулась к двери.

– Если я еще хоть чуточку больше рассержусь, дом загорится!

Я вышла, захлопнув за собой дверь, пошла к себе в комнату и там тоже с грохотом хлопнула дверью. Заперлась на замок и поплакала хорошенько. Потом мне надоело плакать, да и пользы в этом не было. Я решила, что, раз уж я так обозлилась, впору и башмаки надеть. Отыскала носки – почти целые, в каждом только по одной дырочке, – натянула их, надела обувку, спустилась, вышла из дома и двинулась быстрым шагом по берегу реки.