Читать книгу Помутнение - Джонатан Литэм - Страница 4

Вольф-Дирк Кёлер, богач, сам открыл дверь своего кабинета. Шофер провел Александера Бруно в дом, в шикарный вестибюль, купающийся в приглушенном свете, и тихо постучал в дверь, которая сразу открылась, выпустив волну света, тепла и дымного аромата горящих поленьев. В камине полыхал огонь. Кёлер, которого Эдгар Фальк назвал «сказочно жирным китом»[3], едва доходил Бруно до подбородка. А он давно уже привык ничему не удивляться. Наивные простофили, страдающие гемофилией транжиры, азартные игроки с непомерным тщеславием – за долгие годы все эти типажи прошли перед ним разноликой чередой. Кит мог напоминать кита – или кильку. Истинный размер тела Кёлера демонстрировал его роскошный особняк. А истинную одежду – его деньги. Бруно приехал сюда, чтобы по возможности раздеть его за один вечер. Деньги не могут никого облагородить, за исключением тех ситуаций, когда ты в них сильно нуждаешься. А после всего, что случилось в Сингапуре, после его бегства в этот город, представлявший собой сомнительное убежище, Бруно отчаянно нуждался в деньгах.

– Эдгар обожает тайны, – заявил Кёлер на безупречном английском. Он протянул руку и улыбнулся, этакий лысеющий домовой в синем бархатном пиджаке. – Я мечтал встретиться с вами. Вы же настоящий король триктрака, так утверждает Эдгар. Прошу, входите!

– Фарт – наш король, – произнес Бруно. – А я лишь его слуга.

Он не в первый раз употреблял эту фразу – в разных вариантах: фарт – повелитель, фарт – господин, фарт – чародей, калиф, самурай или брамин, а он, Бруно, – лишь его лакей, ученик, паломник…

– Ха-ха! Отлично! Полагаю, вы выиграли первое очко. Входите же, входите!

Кабинет был заставлен шкафами с книгами в кожаных переплетах, мягкой мебелью, стены обшиты дубовыми панелями, в воздухе витал дух старины и легкий сигарный аромат. Бруно заметил сервировочный столик на колесиках, на котором стоял оловянный поднос с хрустальными штофами, наполненными янтарной жидкостью, стаканами и ведерком со льдом. Взгляд Бруно скользнул к столу, на нем лежала раскрытая доска для триктрака, отделанная сукном и кожей. У стола стояли два удобных стула.

– Вы принесли свою доску, – заметил Кёлер, подняв брови. – Очаровательно.

– Она всегда при мне. Никогда не знаешь, когда может понадобиться. Но я с удовольствием сыграю на вашей.

– Играть только на своей доске – суеверно.

– В этом нет необходимости, – уклончиво сказал Бруно.

Он, разумеется, предпочитал свою доску, ее изящные инкрустированные треугольники пунктов, простые деревянные фишки, покрытые светлым и темным лаком. Все очень скромно: ни фишек из слоновой кости или фарфора, ни суконной обивки и кожаной отделки доски – всего того, что придает игре фальшивый лоск или комфорт. Сухой стук фишек на простой деревянной доске в напряженной тишине был музыкой честных намерений и аккомпанировал прихотливому выбору судьбы, повинующейся числу точек на игральных костях. Всю жизнь игра в триктрак была для Бруно синонимом честности, и кости не столько определяли судьбу игрока, сколько выявляли его характер.

Деревянная доска Бруно служила базовым рубежом, защитой. Любая другая, вроде обшитой кожей и сукном роскошной игрушки этого немецкого бизнесмена, была эвфемизмом истинной реальности. А его доска, просто находясь рядом с ним в этой комнате, служила талисманом.

– Я больше не могу играть со своими знакомыми, – признался Кёлер. В его голосе послышалась сладострастная интонация. Эта жадность его сегодня и погубит. – Дело не в ставках. Хотя в отсутствие их все мы быстро теряем интерес к игре.

– Да, я вас понимаю, – заметил Бруно с деланым сочувствием. – Обычно в таких ситуациях люди прибегают к моим услугам.

Он не стал добавлять, что знал нескольких праздных джентльменов, которые переоценили свое мастерство, достигнутое в играх с приятелями, и не обладали уровнем, необходимым, чтобы продержаться весь вечер, играя с Александером Бруно. Они навсегда оставили игру в триктрак. Освобождать таких людей от иллюзий – вот в чем заключались услуги Бруно.

Предсказуемость Кёлера лишь укрепила его уверенность. Черт с ним, с помутнением сетчатки.

– Какая ставка вас может заинтересовать? – произнес Бруно будничным тоном. Тут ему самому придется держать себя в узде: он уже учуял запах крови. – Начнем с сотни евро за очко?

Бруно не располагал начальным капиталом для игры, в кармане у него было меньше шестидесяти евро. Ему кровь из носу надо было выиграть первую партию, а потом и все остальные.

– Лучше поставим тысячу, если не возражаете.

Такая ставка должна была больно кольнуть богача, но не до крови. Пока нет.

– Вы торопитесь! – Но Кёлер явно воодушевился. – Хотите выпить? Могу предложить вам великолепный скотч, у меня тут несколько сортов, или сами выберите себе выпивку.

– Я буду то же, что и вы.

– Тогда присядьте, – Кёлер указал на стул перед камином.

Выходит, он предпочел играть черными фишками, которые двигались по часовой стрелке. Это было очередным признаком его уязвимости. За исключением деревянной доски, которую Бруно аккуратно поставил на пол рядом со своим стулом, он сознательно избегал любых предпочтений.

Скотч был хорош. Бруно вертел в руке стакан, не поинтересовавшись ни названием виски, ни сроком выдержки. Он выиграл первые три партии, откинувшись на спинку стула, позволив языкам пламени в камине плясать на кромке мутного пятна, застившего ему зрение, и наблюдая, как отблески огня озаряют дугообразный край склоненной головы противника. Бруно в основном играл блиц, просто набирая очки и не стремясь делать праймы[4], и так выиграл у богача три раза подряд, но не на поле, а используя преимущество удваивающего кубика[5]. Бруно предлагал повысить ставки, когда его собственная позиция вовсе не казалась многообещающей, и «делал бобра» – то есть моментально учетверял ставку, чтобы перехватить инициативу, – всякий раз когда Кёлер решался использовать удваивающий кубик.

Кёлер был, что называется, бесхитростным игроком. Он азартно продвигал фишки на свободные треугольники и пытался их там прикрыть, стараясь делать праймы с несокрушимой целеустремленностью, присущей тем, кто уверен, что постиг тайную систему или взломал секретный код. Бруно сразу догадался об этой черте его характера, окунувшись в вязкую атмосферу ритуальности и фетишизма, царящую в кабинете богача. Он судил по тому, как педантично ровно были расставлены книги на полках, по хрустальным, без единой пылинки, штофам с выдержанными виски, по тяжелым портьерам, благодаря которым сумрачная комната выглядела надежным убежищем. Он мог бы догадаться об этом уже при виде автомобиля Кёлера, если бы уделил больше внимания ему, а не удаляющемуся велосипеду своей попутчицы.

Этот стиль пережил свой апогей где-то в 1970-е. Сам Бруно отказался от него в возрасте семнадцати лет. Возможно, бесхитростная игра была вполне хороша для Кёлера, привыкшего обдирать своих богатых соотечественников по вечерам в клубе, где витали ароматы сигар и скотча. А может быть, и в этом самом кабинете. Бруно мог бы удивиться, но он уже отвык от этого. Уровень игроков в Берлине едва ли мог сравниться с таковым в Сингапуре, или Лондоне, или Дубае, хотя Бруно не мог придумать причину, почему это могло быть так. Может быть, соотечественники Кёлера все как один болваны или Кёлера просто перепугала перспектива оказаться за одной доской с таким игроком, как Бруно. А возможно, этот Кёлер просто мазохист. Пока что, во всяком случае, он играл как снулая рыба. Кёлер еще не слишком щедро наполнил карман Бруно, чтобы оправдать репутацию «сказочного кита».

– Мальчики! – торжествующе воскликнул Кёлер, выбросив две шестерки, хотя никакой выгоды ему это не принесло. Потом он воскликнул: – Девочки! – когда выпали две пятерки. – Я танцую, – печально изрек он, когда ему не удалось снять фишку с бара[6]. Этот толстосум обожал жаргон. А как же иначе, коли он назубок знал полный набор этих выражений и на английском, и на немецком. Первые две партии он не закрывал рта ни на секунду. Он знал, в чем разница между «игрой сзади»[7], когда его фишки занимали множество пунктов в «доме» противника, и «игрой на удержание», когда занятые его фишками пункты оказывались далеко на внешнем поле – впрочем, это знание не давало ему никакого преимущества в игре против Бруно. Незащищенную фишку, стоящую в одиночестве на треугольном поле, Кёлер называл «блот». Этот термин был известен любому игроку в триктрак, и Бруно не раз слышал его из уст ближневосточных шейхов и панамских наркобаронов, то есть тех, кто не знал, как сказать по-английски «спасибо» или «твою мать!». И разумеется, для Бруно теперь этот термин обрел еще одно значение[8]. Он, кстати, никогда не уснащал свою игру словесными побрякушками, популярными в игорных клубах или на состязаниях по триктраку. Этот жаргон с наступлением эпохи онлайн-игр стал своего рода эсперанто игорных сайтов. Но он ничего не сообщал об истинном опыте игрока, сидящего перед тобой.

К концу третьей партии немец погрузился в молчание. А в четвертой он, к немалому изумлению Бруно, отказался от логичного признания поражения. Бруно с помощью кубика довел ставки до восьмикратных значений и начал играть, при этом богач-немец явно полагал, что вот теперь-то он сможет быстро сбросить свои фишки. Но Бруно стал недосягаем для противника. Либо Кёлер надеялся на несколько дублей подряд, что могло бы оправдать его решение, либо же он просто плохо считал очки и не мог точно предугадать, сколько ему еще надо набрать для победного хода. Впрочем, сам Бруно уже перестал вести счет очкам. Ему было достаточно одного взгляда на кости. Тем не менее, после того как Кёлер согласился на повторное удвоение ставок, Бруно пришлось-таки слегка повертеть головой, чтобы оценить общую позицию на доске вокруг «блота» – незащищенной фишки. Он хотел быть уверен, что ничего не проморгал, настолько слабеньким было тактическое решение Кёлера. Нет, ничего он не пропустил.

Бруно продолжал кидать кости и набирать очки, позволяющие ему снять с доски свои последние фишки – конечно, он выкинул несколько дублей, – пока неудачная игра его противника не привела к ожидаемому итогу: Кёлер с досадой крякнул и резко встал из-за стола. Его небольшая голова теперь казалась слишком узкой – точно его череп сжали в тисках.

– Сколько я вам должен?

– Двадцать восемь тысяч евро, – без колебаний ответил Бруно, понимая, что еще больнее оскорбит немца, если попытается смягчить удар. – Я надеюсь, Эдгар предупредил вас, что я предпочел бы получить выигрыш наличными. Я недолго пробуду в Берлине. – По правде сказать, Бруно еще не решил, куда он отправится дальше и когда. – Я не имею обыкновения обналичивать крупные чеки.

– Я всегда выплачиваю проигрыши.

– Мне очень жаль, что приходится об этом говорить.

– Нет, нет! – воскликнул Кёлер, снова впав в свойственную ему экзальтацию. – Вы меня обставили вчистую! Поглядим, что с этим можно сделать.

Он налил себе второй стакан скотча и добавил Бруно.

– Не возражаете, если я включу музыку?

Немец подошел к инкрустированному секретеру и поднял крышку, под которой обнаружился старинный фонограф.

– Конечно, нет.

– Шеллачные грампластинки на семьдесят восемь оборотов, – объявил Кёлер. – Я их коллекционирую. С их звучанием ничто не сравнится.

– Вы коллекционируете какой-то конкретный жанр? Или просто старинные грампластинки?

– Я считаю, что джаз умер вместе с Чарли Паркером. Он был революционером, чьи инновации следовало бы решительно запретить.

– И с чем бы мы остались?

– О! Да вы верите в прогресс!

Бруно просто произносил первое, что приходило на ум. Он понятия не имел, что нового привнес в джаз Чарли Паркер, да это его и не интересовало. Если Кёлер предложил послушать музыку из стратегических соображений, в надежде, что музыка вкупе с виски отвлечет соперника от игры, то Бруно и бровью не повел. С тех пор как в шестнадцать лет он открыл для себя триктрак, эта игра служила ему лучшим способом сфокусировать внимание, позволяя отвлечься от всех тайн и соблазнов мира вне доски с фишками и треугольными полями-пунктами. Хотя, скорее всего, прослушивание граммофонных пластинок было для Кёлера очередным проявлением – наряду с дорогим скотчем, бурбоном и жаргоном – склонности к тяжеловесной атмосфере роскоши.

Бруно решил проиграть следующую партию. С двойной целью: во-первых, чтобы дать Кёлеру небольшую отсрочку перед опустошительным набегом на его кошелек и, во-вторых, немного выждать, когда немец расслабится, чтобы в этот момент и нанести ему сокрушительный удар. Бруно играл беспечно и безрассудно, применяя свою излюбленную тактику намеренных промахов: он заманивал противника в сети. Этим вечером он явно был королем фарта. Кёлеру выпадали очень неудачные комбинации, и ему не удалось побить ни одну из незащищенных фишек Бруно. Довольно скоро Бруно выставил три фишки Кёлера на бар и сделал прайм. Во время блица Бруно удваивающий кубик лежал нетронутым, но теперь он предложил противнику применить его, надеясь, что тот откажется и партия быстро сведется к милосердному финалу. Однако Кёлер согласился и продолжал играть.

После следующего броска костей у Бруно выпало две четверки, и он смог закрыть последнее поле в своем «доме». Если бы он так не сыграл, противник сразу бы это заметил и воспринял бы как проявление даже не жалости, а чего-то более обидного. Презрения. И Бруно передвинул половину своих фишек, а затем открыл для запертой фишки Кёлера путь к спасению. Джазовая пьеса давно уже закончилась, но черная пластинка продолжала крутиться вхолостую, и иголка фонографа скрипела и подпрыгивала на последней бороздке. На этом фоне тихое кряхтение Кёлера звучало особенно громко всякий раз, когда он, надеясь на чудо, кидал кости. Но чуда не происходило. Бруно закончил сбрасывать фишки с доски до того, как последняя фишка Кёлера перекочевала в его «дом».

«Знаю: я играл как последний болван». Бруно направил Кёлеру мысленный луч, хотя едва ли в мире нашелся бы менее подходящий кандидат для восприятия телепатического дара Бруно, который, впрочем, он давненько не практиковал. Кёлер был неуязвим в святилище своего «я». «По правде сказать, я старался вам подыгрывать. Но кости всячески мне препятствовали. Вы им не слишком нравитесь».

Проигрыш с двойным счетом – «гаммон» – довел общий долг Кёлера до тридцати шести тысяч. Но Бруно не допускал мысли, что тем самым нанес богачу существенный урон. Его бы не удивило, узнай он, что граммофонные раритеты в коллекции Кёлера обошлись тому в половину этой суммы. Тем не менее это был первый удачный вечер Бруно за последние два месяца. Если бы он ушел прямо сейчас, то смог бы вернуть Эдгару свой долг и оплатить гостиничный счет. И еще осталось бы достаточно, чтобы спокойно обдумать на досуге следующие шаги и перспективы обретения подлинной независимости от Фалька.

Результат игры был слишком хороший – причем все случилось чересчур быстро. За ту кучу денег, которую он вытянул из немца сегодня, он должен подарить Кёлеру минутку удовольствия, некий утешительный приз, проблеск надежды в качестве компенсации за столь катастрофический разгром. Сложившаяся ситуация обнажила наименее приятную сторону профессии Бруно. В такие моменты он становился своего рода куртизанкой. Юношей-гейшей, готовым сделать клиенту полный массаж тщеславия – перед тем, как преспокойно исчезнуть с добычей. Красота игры в триктрак заключалась в ее честности. В отличие от покера тут не было ни скрытых карт, ни блефа. Но в связи с тем, что в игре используются кости, триктрак также отличается и от шахмат: никакой гений игры не может предугадать двенадцать или тридцать ходов заранее. Каждая позиция в триктраке была уникальной, существующей только в данный момент ситуацией, обреченной на то, чтобы никогда не повторяться, и в таких ситуациях возможность обмана сводилась к нулю. Каждый новый бросок костей создавал новую ситуацию. Единственный подлинный инструмент рискованной игры – удваивающий ставки кубик – служил выражением чистой воли. Но теперь, чтобы вновь завлечь немца в игру и хоть как-то продлить приятный вечер, Бруно нужно было проявить свой театральный талант.

– Вы потеряли запонку! – сказал Кёлер.

– Уронил на пароме… или в электричке.

Бруно вдруг ощутил невыносимую усталость. Он приехал сюда, имея в запасе то, что могло бы стать достаточной форой: полосу невезения, почти пустые карманы, помутнение в глазах, пугающе похожее на темный туннель, к которому он приблизился и куда, очень может быть, скоро провалится. Чем еще он мог соблазнить богача, чтобы тот согласился вновь сесть с ним за доску? Играть с завязанными глазами? Если бы он мог бросать кости во сне, Бруно с превеликим удовольствием прижал бы голову к высокой мягкой спинке стула. Испив сполна горькую чашу неудач в Сингапуре, он снова оказался в выигрыше, и это должно было бы его взбодрить. Однако победа лишь ввергла Бруно в объятия усталости, больше похожей на отчаяние. Он глотнул скотча, вообразив, что спиртное ударит в голову и удалит мутное пятно, как это делает растворитель с пятнами грязи на мебели.

– Флетчер Хендерсон, – произнес Кёлер, стоя спиной к Бруно: он менял пластинку на граммофоне.

– Угу, – отозвался Бруно, расставляя фишки на исходные позиции.

– Может быть, повысим ставки?

Бруно пожал плечами, скрывая удивление. Не стоит быть наивным. Если немец и впрямь не уязвлен столь крупным проигрышем, это лишь значит, что по-настоящему большие деньги, которыми Бруно не суждено обладать, поистине неисчислимы. Поскольку Бруно не мог, извинившись, покинуть эту комнату, он мог, по крайней мере, взбодриться, развеять усталость и попытаться нащупать тот предел проигрыша, который Кёлер не был готов перейти, чтобы наконец стереть с губ богача его змеиную улыбочку.

– Удвоим? Утроим?

– Повысим в пять раз.

Бруно кивнул. В это мгновение воздух в комнате стал как будто наэлектризованным.

– Мистер Кёлер, позвольте узнать, каким бизнесом вы занимаетесь? Эдгар об этом умолчал, когда направил меня к вам. – Бруно пришел к выводу, что основой этого сплава показной роскоши, самодовольства и инертности являются старые фамильные деньги – по крайней мере, часть семейного богатства. Самолично добытые состояния обыкновенно сколачиваются агрессивными, если не сказать безжалостными, дельцами. Не то чтобы Бруно ждал исповеди. Но передающиеся по наследству состояния, как правило, облекаются в лощеные россказни о трудолюбии и усердии предков.

– Зовите меня просто Дирк, пожалуйста. А я могу ли звать вас…

– Александер.

– Александер, вы смотрели телевизор в 1989 году, когда ломали Antifaschistischer Schutzwall?[9]

– Простите…

– Berliner Mauer[10], – уточнил Кёлер, улыбаясь во всю ширь рта. – Стену.

– А, ну да.

– Ну, не смущайтесь. Многие немцы, которые не выбежали тогда на улицу с кайлом или паяльной лампой, сидели на диване и смотрели телевизор – кроме меня. Я говорил по телефону! – Кёлер снова сел за стол и, бросив кость, получил право первого хода, так как ему выпало 6–4. Начал он, как обычно, бросив кубики на домашнее поле.

– Я тогда был связан с консорциумом акционеров, которые какое-то время скупали то, что многие считали не имеющими никакой ценности активами, – права собственности на землю в разных районах вдоль Стены.

– Недвижимость. Так вы девелопер, – Бруно бросил кости, не задев незащищенные фишки Кёлера. Он пошел своими задними фишками, решив для разнообразия как можно быстрее выдвинуть их вперед. Возможно, ему следовало бы проиграть эту партию, хотя сдавать дебютную игру после повышения ставок очень не хотелось.

– Да, можно и так сказать. Девелопер.

– Значит, это вы построили там эти дома?

– Забавно, но между восточным периметром и знаменитой Стеной западного воображения, покрытой граффити, лежали тысячи и тысячи квадратных метров.

Бруно намеревался слегка польстить Кёлеру, заставить немного рассказать о себе и о своем состоянии, от которого сегодня вечером он откусит кусочек. Но Кёлер, было видно, пришел в необычайную ажитацию. Он вещал без запинки, словно читал невидимые субтитры.

– Эти заброшенные участки земли были сплошь утыканы разрушенными постройками, там повсюду тянулись рвы с водой, были расставлены ловушки для перебежчиков, стояли сторожевые вышки – в общем, так называемая ничейная земля. И все это, естественно, на восточной стороне. Правительство считало эту территорию общей. А настоящие владельцы сидели тихо и помалкивали до поры до времени – семейства, которые и в Берлине-то уже не жили, но очень хотели ее продать… Нам потребовались услуги множества юристов! Сам я ничего не построил, у меня нет аппетита к подобному бизнесу, но любому, кто хотел застроить там какой-то участок, рано или поздно пришлось вступить в переговоры со мной и моими партнерами.

– То есть вы сорвали куш.

– Со Стеной? Да! Я и мечтать не могу о второй такой удаче. Но у меня есть способы продолжать извлекать прибыль. В этом городе уделяется особое внимание защите прав арендаторов и сквоттеров и привилегиям отдельных районов оставаться в состоянии мемориальной разрухи. Мало кто обладает искусством терпения: это ведь очень медленная игра. Но знаете ли, даже могилам со временем приходится уступать место для новой застройки.

– Вы имеете в виду городскую реновацию.

– Да, вы, американцы, придумали чудесный термин для этого. Городская реновация. Все должно быть на своем месте. – У Кёлера второй раз подряд выпали шесть и четыре, и он сделал тройной прайм перед выдвинутыми вперед фишками Бруно. После того как бросок костей Бруно не улучшил его проблемную позицию, немец потянулся к удваивающему кубику.

Бруно принял предложение, и они повысили ставки до десяти тысяч евро, и в этой партии кубик взял Бруно. Сейчас ему надо либо нанести Кёлеру чувствительный удар, либо позволить ему вернуться назад и приготовиться к неспешной игре, чтобы в конце сорвать приличный куш. Пусть все решают кости. Бруно собрался выдвигать вперед задние фишки до тех пор, пока общий счет очков не укажет ему другой план действий. Но сейчас Кёлер вознамерился ударить по двум незащищенным фишкам Бруно, и тот не смог снять свои фишки с бара.

– Теперь танцуете вы! – с детским восторгом воскликнул Кёлер. – Я вас запер?

Раздраженный Бруно ответил удваивающим кубиком. Ставки подскочили до двадцати тысяч. Если он сейчас проиграет, то потеряет половину выигрыша – в такой ситуации ему приходилось оказываться не раз, и он прекрасно знал, что дело тут не в таланте противника. Но сейчас игральные кости были на стороне Бруно. Неважно. Кёлер уже показал, что его можно побить. Бруно повертел головой, изучая позицию на доске. Забудь ты о своем пятне, велел он себе, словно оно было прыщом, который можно сковырнуть. Пятно было куда менее важно, чем прыщ, ведь кроме Бруно его никто не мог видеть.

– Кстати, об аппетите, – заметил Кёлер. – Я попросил на кухне приготовить сэндвичи на ужин. Нам их принесут прямо сюда, чтобы мы не прерывали нашу изумительную игру.

– Благодарю.

– Александер, вы любите женщин?

– Да.

– Тогда у меня есть еще один прелестный сюрприз для вас.

Да ходи же наконец! Кёлер, перестав играть, вызвал у Бруно сильное раздражение. При нынешней ставке Бруно не терпелось перехватить инициативу. Ему предстояло втянуть противника в изнурительно затяжную игру, и он хотел как можно скорее добиться в этом успеха. Или он допустил промах? Кёлер потянулся не к костям, а к удваивающему кубику. Промах, точно. Бруно смирился с этим, напомнив себе, что намеревался вновь пробудить у немца азарт, а для этого богач нуждался в поощрении, чтобы продолжать игру. Но сейчас Кёлер был менее всего похож на жертву. Крупный куш, на который нацелился Бруно, оказался чуть дальше, чем он предполагал.

Кровь застучала в висках. Партия, в которой Бруно должен был второй раз проиграть, вступила в завершающую фазу, когда в кабинет вошла женщина. На ней была элегантная кожаная маска с узкими прорезями для глаз и ноздрей и застегнутая молния на губах. Кроме маски на ней была черная мужская рубашка, застегнутая на все пуговицы, а ниже – ничего, не считая черных туфелек. У нее были изящные гладкие длинные ноги, сиявшие в полумраке комнаты, точно подсвеченные прожектором. Треугольник коротко подстриженных волос между ног был светло-коричневого цвета. Когда женщина опустила на стол серебряный поднос с горкой крошечных бутербродов, Бруно различил между ее коленей оранжевый отблеск камина. Благодаря мутному пятну его взгляд как будто был направлен вбок.

Две фишки Бруно лежали на баре, сведя на нет возможности для рискованной игры.

– После вас, – произнес Кёлер.

Он зажал в руке стаканчик с костями, не торопясь продолжать игру, которой он пожертвовал ради блистательного представления. Бруно взял с подноса треугольничек тоста без корки с креветкой, крошечной подковкой лежащей в облачке сливочного крема на салатном листочке.

– Благодарю, – произнес он, не обращаясь ни к кому конкретно, а вернее обращаясь одновременно к талии женщины, принесшей им канапе, и к ухмылке хозяина. И тут его взгляд упал на стоящий у ножки стула чемоданчик с комплектом для триктрака. Он откусил уголок бутербродика, но язык ощутил вкус не креветки, а сладкого сливочного крема. Он сунул остаток сэндвича в рот и запил глотком скотча. Его губы опять странным образом занемели, точно на морозе, хотя в комнате было довольно жарко.

– Видите ли, все дело в том, на чем сосредоточено внимание, – заметил Кёлер.

– Прошу прощения?

Богач без всякого смущения указал рукой на женщину.

– Когда лицо и грудь прикрыты, больше не на что смотреть. Вот она, головокружительная тайна, – прямо перед вами!

Бруно, кажется, понял, что тот имел в виду. Если бы Кёлер мог подать на серебряном блюде тело обезглавленной женщины, он бы так и сделал. Бруно пришло в голову: а можно было бы счесть актом солидарности, если бы он взглянул не на талию длинноногой женщины, а выше, если бы он попытался установить с ней контакт глазами сквозь маску, или эта попытка лишь обострила бы ее чувство стыда? Но в любом случае Бруно вообще не мог ни на что устремить взгляд: пульсирующая боль, сковавшая поначалу его виски, теперь переместилась на лоб, в точку между бровями, словно третий глаз – способный, в отличие от других двух, видеть реальность сквозь мутное пятно – тщился вылезти на поверхность лица.

– Можете ее потрогать, если хотите!

– Я буду это иметь в виду, – отозвался Бруно.

– Да-да, не стоит торопиться…

– Так мы играем? – раздраженно спросил Бруно, видя, как Кёлер снова встал из-за стола и отправился к фонографу. Немец поставил пластинку, настолько заигранную, что под иглой звукоснимателя она нещадно скрипела.

Женщина в черной рубашке молча отступила в сторону, держа поднос перед собой так, что он словно поделил ее туловище пополам, и полы рубашки не скрывали ничего ниже талии. Бруно мысленно представил серебряный прямоугольник в виде доски для игры в триктрак, а бутербродики – вытянутыми треугольниками пунктов. Ни одно из подношений Кёлера его не привлекло, ему хотелось лишь одного – играть, вернуться к костям и фишкам, которые были единственным, что интересовало его в этот вечер. Ясное дело, он вел себя невежливо. Но и Кёлер делал все исключительно ради его забавы, освобождая гостя от всех обязанностей кроме одного – вытянуть из Кёлера денег.

Но сегодня вечером что-то пошло не так. Джазовая пластинка визжала и кудахтала. Кёлер хищно прыгнул на стул, схватил стаканчик с костями, энергично потряс им и выкатил на доску две шестерки. Его фишки скользнули мимо несостоявшегося прайма Бруно. И когда Кёлер предложил удвоить ставку, Бруно согласился.

– Бикс Бейдербек! – крикнул Кёлер.

Богач, подумал Бруно, явно вспомнил какую-то мудреную колкость на родном языке[11].

– Давайте еще раз! – пробормотал Бруно.

– Конечно! – осклабился Кёлер.

Но странно: он встал и, в то время как Бруно расставлял фишки на исходные позиции, вернул иголку фонографа к началу пластинки. Женщина тем временем продолжала неподвижно стоять с подносом, и ее голые ноги, озаряемые оранжевыми всполохами тлеющих углей в камине, покрылись гусиной кожей. А Бруно теперь согрелся. Кёлер вернулся к столу, бросил кость, чтобы начать игру, и крикнул ей:

– Подойди ближе!

Она шагнула вперед, держа перед собой поднос, на котором сложенная из бутербродиков пирамида осталась нетронутой, за исключением одного треугольничка, съеденного Бруно. И он почувствовал, что, если его сейчас овеет сильным запахом укропа, он извергнет съеденный треугольный тост с креветкой прямехонько на его место в пирамиде. Он получил право начать партию благодаря слабому преимуществу выпавших четыре-одно, но воспользовался им, чтобы двинуть вперед разные фишки. Кёлер тотчас принялся бить по ним в ходе беспорядочной блицатаки. Теперь они с Бруно оказались в зеркальных позициях. Кёлер вел себя непредсказуемо.

Бруно, машинально обернувшись на женщину, вдруг понял, что ее губы шевелятся под черной кожей, туго стянутой молнией. И как прикажете это понимать? Бруно должен прочитать ее послание по губам? Она молит его о помощи? Нет, нельзя быть наивным. Она профессионалка – как и сам Бруно. И это Берлин. Тут существуют традиции, которые он должен принять как само собой разумеющееся. Тогда что это? Предупреждение? Хозяин дома все еще не притронулся ни к одному бутербродику. Неужели он отравил Бруно?

Кёлер завершил партию «гаммоном» – двойным выигрышем. Фарт Бруно – вот что было отравлено. Его деньги, которые, впрочем, никогда не принадлежали ему, да и по сути не были деньгами, испарились. Он даже остался немного должен. Он плохо соображал, что происходит. В его голове роились числа, но проигрыш в общем был невелик. Игра джентльменов, на товарищеских условиях, которые были прекрасно известны Бруно: акула, кит. Бруно надо взять себя в руки и продолжать игру. Тут не могло быть как недавно в Сингапуре, он бы этого не допустил. Он же взбунтовался против Фалька, сбежал в Европу, и теперь надо все исправить, надо продолжать этот игровой вечер, снова отыграть свои деньги. При таких ставках игра не слишком затянется. Он выбросил кость, чтобы начать очередную партию, и посмотрел, что выпало: три очка.

Кёлер протянул руку, вроде бы к подносу с бутербродиками, но нет: он потер пальцами ягодицы женщины, словно они были его талисманом, и подпел горячечной мелодии, которую виртуозно извлекал солист из трубы. Затем он выбросил кость, и на ней тоже выпало четыре, он получил право первого хода и бросил две кости. Бруно, точно ужаленный змеей, не сумел побить его фишки. Кёлер изумленно склонил голову, когда Бруно не смог с прежней уверенностью выбрать ход после этой бесполезной комбинации костей: четыре и одно. Уж не собрался ли немец снова взяться за удваивающий кубик? Он что, издевается над ним?

Но Кёлер вдруг спросил:

– Александер, вы себя нормально чувствуете?

– А что?

– Мне показалось, у вас что-то со зрением…

– Да нет.

– Такое впечатление, что вы… слушаете стук костей и фишек. Может быть, это обычная практика у игроков вашего калибра? Признаюсь, такой метод мне незнаком.

Бруно постарался сосредоточиться. Его голова почти упала на доску. Он вообразил, что этот жест, если Кёлер обратит на него внимание, будет воспринят как попытка скрыть язвительную ухмылку. Или брошенный украдкой взгляд на космическую тайну, спрятанную между голых ляжек женщины в маске. Теперь к нему пришло полное понимание: он изо всех сил тщился отвергнуть мысль о помутнении в глазах. Сколько же недель он боялся признаться себе в своем недуге? Это помутнение уже преследовало его в Сингапуре, хотя сейчас стало еще хуже. Да, сейчас все было намного хуже.

Бруно, сам того не осознавая, давал бесплатные уроки мастерства. Если такая мелкая рыба, как этот немец, был способен впитать и имитировать приемы Бруно, просто изучая их со стороны, какие его секреты сумели похитить куда более ушлые игроки в Сингапуре? Впрочем, Кёлер вряд ли был такой же легкомысленный. Этот так называемый кит больно уж смахивал на акулу. Бруно проиграл все, включая начальную ставку, которой у него даже и не было, когда он сел за этот стол. Он попытался подсчитать в уме общую сумму проигрыша здесь и в Сингапуре, но не смог. Однако, напомнил себе Бруно, Фальк пообещал сделать все, чтобы его сингапурский позор испарился. И его теперь беспокоил только сегодняшний вечер.

– В их перестуке я слышу шум моря, – небрежно произнес Бруно.

Ты можешь сделать эту чертову музыку потише?

– Ich habe die Meerjungfrauen einander zusingen horen[12], – продекламировал Кёлер. Он вывернул запястье, бросил кости, и ему выпала идеальная комбинация. Немец теперь делал праймы один за другим.

– Прошу прощения, – не понял Бруно.

Его бросок принес очередной катастрофический результат. Удача ему изменила, стоило лишь дотронуться до костей, как становилось ясно, что под его пальцами разверзлась бездна невезения. Как правило, только в одиночных партиях в триктрак могла происходить подобная резкая перемена, когда полоса везения вдруг сменялась полосой неудач. Вот и теперь вечер, столь триумфально начавшийся, неотвратимо катился к тотальному разгрому.

– Цитата. Я слышал, как русалки пели песнь одну за другой. Томас Стернз Элиот.

Теперь немец сам протянул ему удваивающий кубик.

– …Пели песнь друг дружке[13], – поправил Бруно, когда знакомая строка вдруг вынырнула из трясины памяти.

Он отмахнулся от кубика – с него довольно. Еще пять тысяч на ветер. Но они забыли о сыгранной партии ради того, чтобы сыграть по новой. Бруно полез во внутренний карман смокинга, нащупал там таблетку парацетамола и незаметно сунул ее себе в рот. Чтобы запить таблетку, он глотнул скотча, но онемевший язык ничего не почувствовал.

– Еще партию?

Женщина в маске повернулась к Бруно. Она провела пальцем по застегнутой молнии, тронув себя за незримые ноздри. Еще тайный знак? Или ей просто захотелось чихнуть? И как бы это у нее получилось с тугой маской на лице? И вместо необычайной красоты или ужасающего уродства, скрытого под кожаной личиной, Бруно теперь представил себе ее глаза, набрякшие и слезящиеся, воспаленные носовые пазухи, из которых слизь сочилась в глотку, подавленный приступ кашля. Такова жизнь профессиональной полуголой служанки в маске, обычный рабочий день.

Но нет. Дело было не в ее носе, а в его собственном. Он ощутил холодную струйку на верхней губе, и тут Кёлер заговорил:

– Ваш нос, Александер. Из него идет кровь.

– Не страшно. – И Бруно попытался кончиками пальцев стереть алую струйку. Но куда? И в следующее мгновение поймал себя на том, что глядит на Кёлера и на женщину в маске откуда-то снизу, с ковра на полу. Он приподнялся на локтях – но куда же делся стул? Его нет. Он не заметил, что между моментом, когда он сидел на стуле, и моментом, когда он оказался на ковре, прошло какое-то время. А когда его обессиленные локти перестали подпирать тело и подогнулись, он обнаружил, что у него под головой лежит большая подушка. Над ним стоял Кёлер со смартфоном в руке. Фонограф милостиво затих. Но зато Кёлер и женщина громко говорили по-немецки. Судя по интонациям, они спорили – или любая беседа немцев всегда кажется препирательством?

– Ich kenne ihn. Ich kann ihm helfen.

– Halt dich zurück, Schlampe. Bitte!

– Lass mich ihm doch…

– Ich lass ihn in die Charité einweisen. Da wird man sich um ihn kümmern.

– Ich fahre mit ihm…

– Das wirst du nicht tun! Ich werde mich nicht noch einmal wiederholen[14].

Кровь на кончиках пальцев Бруно запеклась тонкой корочкой. Когда он тронул нос снова, пальцы окрасили кожу кроваво-алым цветом. Кровь запачкала его белую рубашку и, наверное, черный смокинг, хотя он был распахнут и, скорее всего, не пострадал. Женщина стояла совсем близко – длинные ноги и непроницаемая тайна. Теперь ее вид казался абсурдным, но больше всего Бруно смущало то, как она держалась – безо всякого смущения, точно кровоточащий нос лишил его признаков принадлежности к мужскому полу.

Заметив, что Бруно снова приподнял голову с подушки, Кёлер опустился на колени и заговорил, тщательно выговаривая английские слова:

– Послушайте, Александер. С вами случился припадок. Вы помните, где находитесь?

– Да.

– Шофер, который привез вас сюда от парома, сейчас приедет за вами.

– Со мной все в порядке – мы можем возобновить игру. – Все дело в музыке, хотелось ему сказать. Но Кёлер проигнорировал его слова. – Он отвезет вас в отделение скорой помощи. Сейчас поздно, и поездка на автомобиле до больницы не займет много времени. Больница называется «Шаритэ». Там за вами будет надлежащий уход…

– Я не имею отношения к благотворительности[15].

– Нет, нет, это только название. «Шаритэ» – одна из крупнейших клиник Европы.

Ну, конечно, подумал Бруно в отчаянии. Если клиника, то никак не меньше, чем крупнейшая.

* * *

Пребывая в слепом полузабытьи, Бруно тем не менее понял, что снова оказался на заднем сиденье лимузина, который везет его из Кладова окольным маршрутом – минуя паромную переправу. Он лежал на сиденье и видел, как сквозь стеклянную крышу мелькают огни. И тут к нему вернулась память – в образе океанской птицы, баклана.

…В шестилетнем возрасте Бруно вместе с матерью – ее звали Джун – переехал из коммуны хиппи в округе Марин в Беркли. Он мало что помнил о жизни до Беркли, что вполне его устраивало – если бы мог, он бы вычеркнул из памяти и Беркли, и вообще всю жизнь в Калифорнии. Саму же коммуну, располагавшуюся в Сан-Рафеле, он вспоминал отрывочно, какими-то смутными вспышками: сообщество хиппи за коллективными ужинами перед тазиком дымящихся спагетти, их громкие голоса и откровения, постоянно нарушавшие его личное пространство, и еще душевые кабинки под открытым небом, где мать и другие члены секты устраивали коллективные помывки для него и стаи чумазых ребятишек. Самым ярким воспоминанием Бруно, до того как мать увезла его из той ужасной коммуны, была прогулка, которую он совершил вдвоем с маминым бородатым гуру на Стинсон-Бич – в то холодное утро они стояли одни на целом пляже. Если и было какое-то объяснение или причина того, почему гуру уделил мальчику особое внимание, ему об этом никогда – ни тогда, ни потом – не рассказывали.

Но сейчас, в машине Кёлера, Бруно вспомнил о том дне: гуру показал ему бакланов, облюбовавших скалистые утесы, что торчали над бескрайней гладью Тихого океана.

– Ты очень необычный ребенок, Александер, – сказал ему тогда гуру, пытаясь поймать его взгляд, а Бруно неотрывно смотрел на прибой и на черную птицу, качающуюся на волнах у берега. – Я вижу, как ты смотришь на Джун. Я вижу, как ты смотришь на всех. Ты глубокий.

Не хочу быть глубоким, подумал тогда ребенок. Хочу сделать потише голоса, эти безумные истеричные голоса всех вас, включая Джун. Хочу быть как та птица.