Читать книгу Кошачьи проделки (сборник) - Дорин Тови - Страница 8

Именно в ту зиму мы очень подружились с дроздом. Он пробыл с нами не один год; по утрам настырно изводя нас своим криком, несшимся из угла дровяного сарая, и требуя еды. Он также дразнил Соломона, когда, будучи в веселом настроении, порхал низко над лужайкой, заставляя толстяка подпрыгивать за ним, точно форель. Каждое лето дрозд становился обтрепанным, как воронье пугало, потому что был не молод, а выращивание молодняка в таком темпе, как он это делал, определенно дело нелегкое.

В ту зиму, однако, он пристрастился, когда был голоден, являться на кухню – вперевалку входя в заднюю дверь, словно заводной пингвин на тротуаре Оксфорд-стрит.

Шеба, которая никогда ничего не упускала, тотчас приспособилась усаживаться за дверью, поджидая его. Соломон, который, даже не имея ни малейшего понятия, на кого устроена охота, всегда присоединялся к Шебе, если видел, что она делает что-то интересное, взял за правило с надеждой садиться с ней бок о бок. Ситуация эта раз по десять на дню чуть не доводила нас до сердечного приступа, пока мы не открыли, что дрозд гораздо умнее, чем кажется с виду. Он внимательно всматривался в приоткрытую дверь – а дверь приходилось держать приоткрытой даже в самую холодную погоду, потому что в противном случае Соломон использовал ее как Стену Плача, неистово колотясь об нее с воплями, прося выпустить его наружу: он, мол, не может дышать, у него клаустрофобия. Так что пока оба сиамца выжидающе сидели по одну сторону двери, черный дрозд, склонив голову набок, стоял, напряженно приглядываясь и прислушиваясь – по другую. Дожидался, пока они уйдут, и только тогда фамильярно семенил внутрь и при этом, заметьте, никогда не ошибался.

Он, однако, совершил ошибку в другом отношении. Он взял себе за правило подолгу не ложиться спать, чтобы повидаться с нами, если мы приезжали домой поздно. В зимних сумерках, когда нормальные птицы давно уже отправлялись на насест, стоило нам появиться в конце дорожки, как одинокая маленькая черная фигурка щебетом встречала нас на крыше угольного сарая, очевидно, пересказывая нам все происшествия дня.

Однажды мы приехали домой много позже наступления темноты, после того как долго добирались по снегу с расположенной на холме фермы. Пока Чарльз открывал гараж, чтобы дать Аннабель сена, я направилась в коттедж, зажигая по дороге свет на крыльце и в холле. Дрозда нигде не было. Впрочем, в это время ночи мы и не ожидали его увидеть. Я прошла уже половину холла, когда услышала звук ударяющейся о стекло птицы и бросилась назад. Снаружи ничего не было. Никаких признаков лежащей в снегу оглушенной птицы. Никакой птицы в саду. Чарльз сказал, что в любом случае дрозд не такой дурак, чтобы пытаться вступить с нами в контакт в такое время суток. Но получилось наоборот, и взбудораженный зажженным мной светом на крыльце, он все-таки попытался это сделать. На следующее утро, когда мы открыли дверь кухни, он, будто бы на корточках, на согнутых лапках, сидел на крыше угольного сарая. Получил травму при ударе о стекло? И что нам теперь с ним делать?

Он не позволял достаточно приблизиться, чтобы его поймать, и мы явно только пугали его этими попытками. Тогда нам пришло в голову лучшее, что могло в тех условиях, – бросить большой кусок картона на лужайку, где на него попадало бы солнце. Он приземлился, как плот, на площадку девственного снега метровой высоты, которую даже решительная пара сиамцев вряд ли могла преодолеть, если только не раздобыла бы где-нибудь санки.

Набросали на картон хлеба и шкурок от бекона; дрозд сразу сообразил, что к чему. Там он кормился и сидел, безопасно огражденный от внезапных атак, на сухом укромном месте, пока слабое мартовское солнце делало свою работу. Он пребывал там, если не считать тренировочных полетов, все свободное время, днями напролет. Мы подперли дверь угольного сарая, чтобы она держалась открытой, с надеждой, что дрозд использует сарай как укрытие на ночь. На тот случай, если он вместо этого спал на крыльце, мы с наступлением темноты запирали парадную дверь, выкручивали лампочки на крыльце и в холле, чтобы случайно не включить свет и не потревожить дрозда. В результате всякий раз, как звонил телефон, нам приходилось ощупью искать стол в холле, а Чарльз дважды споткнулся на лестнице.

Но в конечном счете оно того стоило. Лапки у черного дрозда были ушиблены, возможно, онемели от холода, но не были сломаны. Сначала одна, затем другая вернулись к нормальному состоянию. В тот момент, когда первая стала функционировать, он слетел вниз и встал на ней в дверях кухни, чтобы продемонстрировать нам свои успехи. При этом своим насмешливым чириканьем приветствовал кошек, которых этот маневр застал в холле на подоконнике, замышляющими, судя по выражению их морд, как бы им выбросить через лужайку спасательную шлюпку и таким образом добраться до пресловутого куска картона.

Гораздо больше пользы от них было бы, если б они прошли курс горного дела. Не считая сугробов, снег сейчас начал быстро таять, и пока таяла большая лужайка, мы обнаружили, что еще один обитатель большого мира, без сомнения, услышав, что мы любим животных, решил, что будет жить с нами. Теперь у нас был свой крот-поселянин.

Да похоже, не один, а десятки, если судить по бугоркам, вздыбившимся, словно горные цепи, там, где когда-то была плоская зеленая полянка. Но старик Адамс сказал, что крот всего один, и предложил поставить ловушку. Чарльз возразил, что мы на такое не способны и у нас теперь есть прекрасный случай его изучить. Я тоже не хотела заманивать крота в капкан, но установила пределы изучения, ограничив процесс нашей лужайкой перед входом. Как-то раз Чарльз вошел в дом и сказал, что если я потихоньку выйду наружу, то смогу по-настоящему его увидеть. Он заверил, что зверек смотрел на него из норы, а много ли людей могут похвастаться тем, что видели такое в собственном саду? Я осведомилась, в каком именно бугорке он его видел, вышла во двор и прыгнула. Не на сам бугорок, у меня не было желания навредить кроту. Я просто подумала, что некоторая локальная вибрация сможет выманить зверька.

Это сработало. Правда, какие-то проходившие по переулку люди посмотрели на меня несколько странно, когда увидели, как я исполняю вокруг кротового холмика что-то вроде воинственной пляски, но это сработало. Больше у нас на той площадке кротовьих бугорков не было. Один-два появились было на нижней лужайке, но когда я попрыгала и там, эти попытки тоже прекратились.

К несчастью, крот после этого впал в исступление и стал появляться под каменной брусчаткой, которой Чарльз выкладывал в саду дорожки, причем передвижения крота были отмечены длинными тонкими линиями вздыбленной земли между камнями, наподобие шлейфа дыма от экскурсионного поезда. Совесть мучила меня видениями, как крот, желая глотнуть свежего воздуха, то и дело натыкается на брусчатку, и большим облегчением стало, когда его след снова повернул к нижней лужайке. На сей раз никаких прыжков с нашей стороны не последовало; мы не хотели, чтобы он вновь оказался под этими булыжниками… Наконец он вышел за пределы участка. Подлез под стеной и углубился в лес, где предположительно живет и по сей день, рассказывая о своих приключениях в стране землетрясений.

Зима – наихудшая зима, что мы пережили за много лет, – теперь сходила на нет, но два сувенира от нее остались с нами, как вечные и незыблемые законы. Пристрастие Аннабель к горячему питью на ночь и решение кошек спать внизу. Открытие Аннабель горячих напитков пришло не в результате нашего потакания ее изнеженным нравам, а оттого, что мы хлопотали, чтобы она вообще получала питье. Она ни в какую не желала пить, когда ей впервые вынесли ведро с водой. Не хотела, и все тут. Она вообще не любит воду, фыркала она, когда ее уговаривали. К тому времени, как ей все же приходила охота попить, ведро в эту зиму неизменно бывало замерзшим. Поэтому перед тем, как отнести ей воды, мы начали вливать туда полный горячий чайник, в надежде, что вода дольше сохранится в жидком состоянии. Аннабель, заинтригованная паром, немедленно его исследовала. Для ее носа тепло, должно быть, казалось чудесным, а тем более для ее желудка, когда попадало туда, поверх всего проглоченного сена.

Она пила теплую воду, словно это был нектар, – длинными, шумными глотками, с причмокиванием в конце. Мы, сами любя наше горячее питье, полюбили относить горячее питье и ей. И в результате, когда мороз уже давно спал и настали более комфортные ночи, мы все еще по вечерам пыхтели с дымящимися ведрами, и если видели, как мимо идет кто-то посторонний, то незаметно прятали их в парник. У нас не было желания обнаруживать перед людьми, что если мы пытаемся отправить нашу ослицу спать без горячего питья, она оглашает округу громкими воплями.

Нечто похожее случилось и с кошками. С самого своего рождения они спали, если только у нас не было гостей, в соседней свободной комнате. Там, если они дрались ночью, или падали во сне, или считали, что неважно себя чувствуют, мы могли сразу их услышать и прийти на помощь. Там было также то преимущество, что они не могли попортить мебель, потому что единственным обитым предметом было кресло, в котором они спали, чью обивку и внутренность из джута они уничтожили давным-давно, еще будучи котятами.

В ту зиму, однако, было так холодно, что даже при двух грелках они поднимали нас в два часа ночи, протестуя против того, что у них от холода отваливаются ушки. Мол, пожалуйста, пустите их к себе в кровать. Если мы уступали, то спать уже не могли. Соломон, будучи моим котом, настаивал на том, чтобы свернуться клубочком щека к щеке со мной. Если Шеба проявляла признаки желания пробраться на мою сторону, он прижимался еще сильнее и собственнически ложился ко мне на лицо. Если она все же подбиралась ближе, он кусал ее за лапу, после чего Шеба с шипением взвивалась, как петарда, уходила и садилась одиноко, как сиротка, у меня в ногах. Она ни в какую не хотела спать на половине Чарльза. Чарльз, говорила она, ерзает. Поэтому она либо сидела подавленно на моих ногах и мерзла, либо возвращалась, и спектакль с Соломоном повторялся сначала. Соломон, даже если в итоге он все же смягчался и подпускал ее ко мне, все равно, как только засыпал, начинал храпеть и подергивать лапами. Так что в конце концов мы устроили их на ночлег в гостиной.

Грелки и одеяла уложены в большом кресле перед камином. Еда, миска с водой и туалетные лотки удобно выстроены в линию, так что у них получался аналог роскошной отдельной квартиры. С тех пор мы шли спать, оставив двух маленьких кошечек сидеть в полном довольстве на каминном коврике, в свете очага, в такой позе, что картинка несколько напоминала рождественскую открытку. Увы, в тот самый момент, отправившись наверх, картинка сводилась к звуку скребущих когтей под нами, во славу обивки на стульях, к звуку Больших национальных сиамских скачек с препятствиями по мебели (на сей раз все было дружелюбно, судя по тому, как резко менялось направление: Соломон, гоняясь за Шебой, к собственному горячему восторгу, менялся с ней ролями) и к басовитому кошачьему отклику на наши протестующие возгласы и стучание в пол – отклику, заверявшему нас, что там, внизу, все в порядке, они с Шебой просто наслаждаются жизнью.

Они до того ею наслаждались, что не прошло и нескольких дней, как они стали пытаться отправлять нас в кровать. Наступало одиннадцать часов, и Соломон начинал тереться о ногу Чарльза, а Шеба затевала прыжки в длину со стула на стул. Когда все это не давало результата, Соломон усаживался на спинку кресла, в котором они спали, и начинал выть, устремив взгляд на дверь, через которую мы должны пройти, чтобы наполнить грелки и почистить зубы. Он жаловался, что уже поздно, что у него уже темные круги под глазами от недосыпа. «И у Шебы тоже круги», – орал кот. Поскольку Шеба была любимицей Чарльза, Соломон думал, что это может чуток того подстегнуть…

Когда зима закончилась, вопрос о том, чтобы кошкам переехать обратно, даже не вставал. Они обосновались внизу навсегда.

Весной повсюду начались перемены. Миссис Адамс сняла темно-бордовые плюшевые шторы и вместо них повесила более подходящий сезону белый муслин. Старик Адамс предавался традиционному в деревне времяпрепровождению – ссорился с соседом по поводу межи между их участками. Мисс Веллингтон раскрашивала своих садовых гномов. Поскольку гномов было целых восемь штук плюс богатый ассортимент пятнистых жаб, это занятие гарантированно обеспечивало ее присутствие по другую сторону нашей стены, где она орудовала кистью с особенно напряженной сосредоточенностью всякий раз, когда спор о меже нарушал окрестную тишину. И царила напряженная обстановка в «Розе и Короне».

Обычно она возникала по самым разным поводам. Они там всегда о чем-нибудь спорили. Начиная от того, кто неправильно звонил в колокола в воскресенье, и кончая тем, как выращивает у себя картошку какой-нибудь незадачливый приезжий. На сей раз, однако, разразилась, похоже, настоящая катастрофа.

Некий мистер Кери купил коттедж в переулке, примыкающем к боковому входу в паб. Он решил пристроить к дому гараж и соответственно перенести существующие ворота и подъездную дорожку к дальнему входу, туда, где будет гараж. Заделывая старый вход, он также решил соорудить перед ним то, что считал улучшением, – крутой вал из земли, расположив его на одной линии с другими дерновыми окаймлениями переулка, которые он засадил корнями вереска, собранными во время своих пеших прогулок.

К несчастью, другие люди смотрели на это иначе. Старый вход, будучи прямо напротив бокового входа в паб, был единственным местом во всем переулке, где могли протиснуться машины, пока разгружался грузовик с пивоваренного завода. Теперь же всякий раз, когда привозилось пиво, выстраивалась очередь из машин, чьи владельцы возбужденно сигналили, требуя проезда. Водитель с пивного завода приходил в раздражение, оттого что ему приходилось постоянно прерываться и отводить грузовик с дороги. Старик Адамс сказал, что пиво не становится лучше, если его вот так все время взбалтывать. Мистер Кери – сам непьющий и совершенно не тронутый подобными сантиментами – сказал, почему бы им не разгружать грузовик у парадной двери паба. Предложение вполне целесообразное, которое, однако, было с ходу отвергнуто на том основании, что грузовик всегда разгружали возле боковой двери, и кто он такой, чтобы менять порядок?

Дело было спешно передано на рассмотрение в приходский совет. К несчастью, члены совета собирались только раз в два месяца. Между тем каждую неделю у коттеджа Кери возникала дорожная пробка, и по вечерам в «Розе и Короне» кипело возмущение и рассматривался вопрос, будет ли вереск, столь упрямо возделываемый мистером Кери, расти.

Общее мнение сводилось к тому, что не будет. Вереск растет на торфяниках, а здесь почва известняковая. На самом же деле он вырос. Принеся вереск домой с торфяной пустоши, мистер Кери предусмотрительно перенес его вместе с почвой. И на этом вопрос пока утих.

У нас дела шли более мирно. Соломон, похоже, подружился с Робертсоном. Я чуть не упала, когда увидела их в первый раз – Робертсона, уютно устроившегося с загадочным видом на тюке сена в гараже, и сидящего перед ним на земле Соломона во время его первой после потепления инспекционной вылазки. Царило молчание. Я ожидала, что оно в любой момент будет нарушено Соломоном, который, прижав уши, стремглав ринется в атаку. Потом я поняла, что эта тишина была не столько затишьем перед бурей, сколько тишиной шахматной партии. Робертсон рассматривал подъездную дорожку. Соломон изучал кучу песка. Так они и сидели, пожалуй, слегка смущенно, словно парочка членов клуба «Будл».

Вскоре к ним присоединилась Шеба, и теперь все трое безмолвно сидели в гараже, по-видимому, практикуя передачу мыслей на расстоянии. Однако в тот вечер, когда мы увидели их у дровяного навеса, никакой телепатии уже не было. В течение недели мы отсутствовали дома, отдыхая на море. Аннабель на это время отправилась на ферму, Соломон с Шебой – в отель для сиамских кошек в Холстоке, а Хейзелы в наше отсутствие кормили Робертсона. В середине недели он вдруг испарился, доложили они в наше возвращение, и нигде не могли его найти. Мы подумали, что, возможно, он отправился вслед за Аннабель на ферму, и действительно, через день после того, как мы привели Аннабель домой, Робертсон сам вновь объявился, торжественно вышагивая по дорожке к ее стойлу.

Позже в тот же вечер я заметила, глядя в открытую кухонную дверь, что Соломон и Шеба сидят во дворе перед дровяным навесом и изучают его фундамент с выражением крайней сосредоточенности. «Они загнали Робертсона в мышиную нору, – шутливо сказала я Чарльзу, – и не собираются оттуда выпускать». Я была ближе к истине, чем могла подумать. Через некоторое время выглянула из окна холла, следуя правилу, хорошо известному владельцам сиамских кошек, которое гласит, что если сиамцы притихли, значит, что-то замышляют. И оказалось, что около них, там, где мне не было видно из окна кухни, находился Робертсон. Он фыркал на одну из опорных стоек навеса, тогда как наши двое взирали на него сверху вниз.

Несколько позже Робертсон ушел, но наши двое все еще сидели с важным видом у дровяного навеса. Я пошла посмотреть, на что фыркал Робертсон. И оказалось, что там, внизу, вдоль деревяшки шла длинная мокрая полоса. Похоже, это Соломон оставил свою отметину. Хорошую такую, большую отметину, влагу на которую он копил, видимо, целую неделю. Затем он уселся возле нее вместе с Шебой, и весь его вид говорил: «Переплюнь меня, если можешь». И, к вящему их удовлетворению, Робертсону пришлось признать свое поражение.