Читать книгу Кошачьи проделки (сборник) - Дорин Тови - Страница 9

Продолжай дела идти таким образом – то есть если бы Робертсон не возражал сидеть с видом отверженного в саду, признавая Соломона местным чемпионом по прысканью, и не возражал бы вести себя смиренно всякий раз, как ему повстречаются наши двое, – возможно, они могли бы в свое время к нему привыкнуть и даже допустить в дом.

«Возможно», конечно, зыбкое понятие. Они могли бы в равной степени сделать и то, что сделали несколько лет назад, когда мы пытались взять в дом котенка Самсона. То есть дрались с ним, с нами и друг с другом до тех пор, пока дом не стал походить на Организацию Объединенных Наций.

На самом деле Робертсон однажды полез поперек батьки в пекло, появившись собственной персоной на нашей кухне. «Непрошеный», – прокомментировала Шеба, которая первой его заметила и привлекла наше внимание к этому событию тем, что недоверчиво высунула шею из двери гостиной. «Хочет съесть нашу еду!» – прорычал Соломон. Вероятно, Робертсон именно это и собирался сделать, но только потому, что она там оказалась, подобно тому как на пути Колумба оказались плоды Вест-Индии…

Преследуемый Соломоном, Робертсон вылетел в дверь, как мяч для гольфа после удара клюшкой. После этого всякий раз, как Соломон видел Робертсона, он возмущенно гнал его прочь из сада. Как ни тяжело это было для Робертсона, оно было логично. Это был Соломонов сад; предполагалось, что Робертсон жил у Аннабель. И хотя я временами чувствовала укоры совести, когда видела, как наш коренастый рыжий постоялец доблестно сопровождает Чарльза при обходе сада или сидит с ним рядом, пока тот копается в огороде (сейчас это было самое близкое расстояние, на которое Робертсон мог подходить, чтобы чувствовать свою сопричастность), все-таки он регулярно получал еду, и мы тишком гладили его в гараже.

Однажды он сидел возле грядки с бобами, изо всех сил удовлетворяя свое чувство принадлежности Чарльзу, когда мимо прошли какие-то люди с собакой. Пес, большой коричневый полукровка, остановился в воротах и залаял на Робертсона. Только мимоходом, просто потому, что Робертсон был котом, но Робертсон смотрел на дело иначе. Он видел это так: Соломон помешал ему быть с Чарльзом в коттедже; теперь эта собака грозит помешать ему быть с Чарльзом возле фасоли… В этот момент что-то щелкнуло внутри. Он встал, распушил хвост и зарычал в ответ. Пес пустился наутек. Робертсон, как мальчишка, который только что обнаружил, что может дать отпор задире, кинулся за ним. Нежелательным последствием было то, что в следующий раз, как он увидел Соломона, так же кинулся и на него.

«Вот тебе… и вот тебе… и ВОТ ТЕБЕ!» – шипел он и плевался, и Соломон, застигнутый врасплох, получил хорошую трепку. С тех пор пошло противостояние, как когда-то у Соломона с Бутчем. Соломон постоянно выходил из дома в поисках Робертсона. Робертсон постоянно приходил, чтобы искать Соломона. Он, однако, был хуже Бутча – потому что его целью было выжить Соломона из коттеджа, чтобы самому поселиться в нем вместе с нами. И голубую кошку тоже, явно решил он. Однажды, когда мы с Шебой были в саду, он выскочил из кустарника и набросился на нее прямо на моих глазах – на Шебу, которая в жизни не сказала ему худого слова. Оправившись от изумления, я закричала и прогнала его.

С тех пор я официально стала его врагом. За кулисами я по-прежнему готовила ему еду – больше некому было его кормить, а мы не могли допустить, чтобы он голодал. Но Чарльз действительно привязался к нему. Чарльз разговаривал с ним и позволял Робертсону сопровождать его по саду. Всякий же раз, как видела его я, он отправлялся обратно в паддок. Мне неприятно было это делать, но это был единственный выход. Он дружил с Чарльзом, жил у Аннабель, получал хорошее питание, но знал, что если ступит хоть одной лапой в сад, я погоню его прочь. В принципе это было не хуже, чем ситуация, когда кошка живет в одном доме, но боится сунуться в дом по соседству из-за собаки. Таким образом, думали мы, у нас получится заботиться о нем и в то же время оберегать наших собственных двух кошек от нападения.

Некоторое время это срабатывало. Робертсон любил Чарльза, злобно поглядывал на меня, но границ не переходил. Когда мы уходили на прогулки, он огибал наш сад, вместо того чтобы ходить прямо через него. Наши двое, со своей стороны, в целях безопасности пристрастились к черепице: Шеба – сидя на угольном сарае под сиренью, а Соломон – проводя большую часть времени на дровяном навесе. Крыша навеса была выше, и Соломон, хотя по официальной версии сидел там, выслеживая Робертсона, явно чувствовал себя спокойнее на высоте.

Впрочем, в большой безопасности он там не был. Ковыляя однажды мимо коттеджа с видом отверженного, Робертсон заметил Соломона в его неприступной крепости и видимо, заключил, что может добраться до него, даже не ступая на запретную территорию нашего сада. Это единственная причина, какую я могу придумать, почему его приближения с тех пор и впредь были всегда со стены сада на уровне крыши и никогда не через сад.

С тех пор я стала ненавидеть десять часов утра. Примерно в это время Робертсон вступал на тропу войны. Если Соломон был на дровяном навесе, он взбирался и атаковал его. Если Шеба сидела на крыше угольного сарая, он взбирался и нападал на нее. Несмотря на всю мою бдительность, едва стоило мне отвернуться, он уже был наверху и дрался с кем-нибудь из них.

Шеба в стиле кометы, как в схватке с Бутчем, мгновенно слетала с крыши и оказывалась дома. Соломон, однако, помимо того, что был полон решимости драться, как и подобает мужчине, просто не мог быстро скатиться с дровяного навеса. Навес был слишком высок, чтобы спешно оттуда спрыгнуть. Ему приходилось оставаться там, пока я не приходила к нему на помощь. Непонятно, по какой причине он становился все менее и менее способным отогнать Робертсона и довел дело до того, что настал день, когда Робертсон столкнул его с крыши.

Мы ринулись на улицу и увидели, как Соломон медленно ковыляет через двор, тем временем как Робертсон удирал по переулку. Всем своим видом Соломон говорил, что он хром, что не хочет есть, что устал. Единственное, чего он хочет, – это лечь и отдохнуть. Мы тотчас отправились к ветеринару; на сей раз не зря. «Он не упал с крыши, – сказал мистер Харлер, – или если и упал, это не причинило ему никакого вреда». А на самом деле у Соломона вирусная инфекция. У него высокая температура, оттого и апатия, поэтому нет склонности к драке. Когда я спросила, почему же он хромал, если не свалился с крыши, мистер Харлер ответил: «Вы бы тоже хромали, если бы у вас болели ноги», и назвал его бедным мужичком.

Он дал ему ауреомицин. После этого, с болью в сердце размышляя над тем, как на него, больного, напал кот, которого мы приютили, от которого, вероятно, он и подхватил инфекцию в драке, мы смотрели, как Соломон вяло и безразлично ковыляет за коттедж, в высокую траву.

«Дайте ему немного отдохнуть», – сказал ветеринар, сделав инъекцию. Так мы и поступили – нарочно оставшись работать в саду, чтобы его оберегать, и зорко высматривая Робертсона. При этом совершенно не обращая внимания на палящее солнце, разве что радуясь, как тепло пойдет нашему коту на пользу. Через час, отправившись посмотреть, как там наш Соломон, я обнаружила, что он получил тепловой удар.

Это было вполне очевидно. У него болели лапы, инъекция лекарства вызвала у него сонливость, сила солнца усугубила эффект. Соломон сделался слишком оцепенелым, чтобы пошевелиться, даже если бы и захотел. Так просто, что мы даже об этом не подумали.

Испытывая душевную боль, я подхватила его, безжизненного: голова свешивалась мне на руку, изо рта тоненькой струйкой текла слюна – и бросилась с ним к Чарльзу. Мы уложили его к себе на кровать, самое холодное место, которое можно было придумать, и задернули занавески. Столько картин пронеслось у меня в голове, пока мы наблюдали за ним и ждали. Соломон – котенок, бегающий взад и вперед по этой самой кровати. Соломон на прогулке с нами, восторженно носящийся на своих длинных черных лапах, пытаясь нас поймать, когда от него убегаешь. Соломон, такой нервный, при всей своей напускной браваде; приходящий ко мне, будучи испуганным; заглядывающий в глаза за поддержкой и утешением, когда находился в руках ветеринара; доверяющий мне каждым дюймом своего маленького светло-коричневого с подпалинами тельца, – и вот я его подвела.

Однако недаром он был нашим маленьким черномордым клоуном. В то самое время, как я проглотила слезы, – Соломон боялся слез, он всегда прятался под стол, случись мне заплакать, – в комнату вошла Шеба. Залезла прямо на кровать. Со знанием дела обнюхала Соломона. Проинформировала нас своим надтреснутым сопрано, что с ним ничего особенного, и уселась, беззаботно умываясь, на окно, за занавесками.

Она была права. Полчаса спустя он уже сидел и пил кроличий бульон. Позже отведал и самого кролика. Через два дня – настолько быстро действовал ауреомицин – он пришел в норму. Ел, как конь. Бегал всякий раз, как ему приходило в голову, в паддок задираться с Робертсоном (правда, я ходила за ним по пятам и уносила обратно, прежде чем он получал такую возможность). Робертсон, чуя его унижение, оставался все время с Аннабель. Чтобы отвлечь Соломона от Робертсона, мы брали их с Шебой на прогулку. Именно так появилась идея купить пианино.

Однажды вечером мы повели их через холмы. Чарльз нес Шебу, которая в противном случае имела склонность говорить, что у нее болят лапы, и поворачивать обратно с полпути. Соломон неторопливо шел сзади. За одним из поворотов мы неожиданно наткнулись на молодого человека, сидящего на живой изгороди с магнитофоном. Предположением было, что он записывает голоса птиц, больше ничего нам в голову не пришло. Не желая его беспокоить, мы спустили Шебу к Соломону и тихонько повернули назад.

Обычно это был сигнал следовать за нами обратно, восторженно скача в траве и останавливаясь время от времени, чтобы поиграть в их любимую игру, состоявшую в том, что Соломон сидел на Шебе и кусал ее за шею; по какой-то причине, лучше известной им двоим, они проделывали это только на обратном пути с прогулки.

На этот раз, однако, была тишина. Никаких признаков кошек рядом с нами. Тогда мы снова повернули назад, и там, за поворотом, перед любителем птиц бок о бок сидела эта парочка. Слова были излишни. Поставленные под определенным углом ушки Шебы свидетельствовали о том, что она интересуется, что этот человек делает. Угол ушей Соломона выражал пристальный интерес к самому магнитофону. Молча мы подхватили наших питомцев и посадили себе на плечи. Молча, разве что несколько озадаченно, наблюдатель за птицами принял наши безмолвные извинения.

Конечно, наши старания не шуметь были бесполезны. Вися у нас на плечах, пока мы на цыпочках спускались по тропинке, кошки начали вопить в его сторону. Шеба – первая, как она всегда делала по отношению к удаляющимся незнакомцам, Соломон – присоединяясь из чистого энтузиазма. «Вот тебе и вся магнитофонная запись», – покорно сказала я. Тогда как Чарльз, сосредоточенный на самом магнитофоне, спросил: «Когда мы заведем себе пианино?»

Он мечтал о нем уже целую вечность. Он любил музыку. Как часто высказывался Чарльз, если бы у нас было пианино, я бы могла аккомпанировать ему, пока он играет на скрипке, а сам бы выучился играть на пианино, так что мог бы сочинять музыку.

Ни один из нас не играл уже значительное количество лет. Это произведет, указывала я, своего рода сенсацию в Долине – если мы начнем исполнять свои дуэты. Разыгрывание Чарльзом ученических пьес на фортепьяно тоже не пройдет незамеченным. Разве он не может сочинять музыку на флейте? – с надеждой осведомилась я.

Судя по всему, не мог. Ему нужно было пианино. После того как мы это установили, проект оставался на дальнем плане еще много месяцев и мог бы никогда не материализоваться вообще, если бы Чарльз не увидел на живой изгороди заманчиво крутящийся магнитофон.

Это событие – а также, без сомнения, пробужденные магнитофоном видения, как он сочиняет, записывает и отсылает пленки в Лондон, чтобы там его музыку играл экстатичный Барбиролли, – оживило интерес Чарльза, и не прошло и двух недель, как мы приобрели пианино. Современный мини-инструмент. И вот грузчики ушли, а я осталась в кабинете и стала его опробовать.

Единственным моим реальным сомнением относительно присутствия пианино было то, как станет реагировать на него Соломон. Он был чрезвычайно нервным котом. Дробный стрекот пишущей машинки, к примеру, действовал на него так, что он взвивался, точно испуганный фавн, при малейшем звуке еще долгие часы после того, как кто-либо из нас ею пользовался. Нам давно пришлось купить бесшумную модель, не дожидаясь, пока мы тоже начнем подскакивать. Поэтому было решено приучать нашего кота к фортепьяно постепенно. Решили начать с того, чтобы запереть его внизу, где бы он мог слышать звуки только издали, а затем позволить ему подняться в кабинет в выбранное им время, чтобы провести собственные изыскания.

В волнении я про это, конечно, забыла. Пока пианино доставлялось, Соломон и Шеба были заперты. После этого выпустили их, и они тотчас устремились вниз посмотреть, что упустили. А я нерешительно принялась играть.

После стольких лет, когда не дотрагиваешься до пианино, это, наверное, получится довольно скверно. Но все же не так мучительно, как мне дали понять, когда я через несколько минут бросила взгляд на наших двух кошек, сидящих бок о бок в дверях и взирающих на меня. На мордочке Соломона не было признаков нервозности. Только полный скептицизм. «Что это за занятие ты себе придумала?» – как бы спрашивал он. «Отпугиваешь злых духов?» – осведомлялась Шеба, тем временем как две пары ушей клонились созерцательно в сторону пианино.

После этого стоило мне только коснуться клавиш, даже если перед этим кошек несколько часов не было видно, они тотчас появлялись, словно я была какой-нибудь Крысолов из Гамельна. Дело было не совсем в музыке. Было как раз тепло, и когда я играла, то, чтобы впустить воздуха, отворяла окно, выходившее на крышу холла. Привлекала их возможность выбраться на широкий, крытый черепицей подоконник и затем вышагивать туда-сюда по крыше с задранными хвостами. Полагаю, что они делали это, дабы привлечь внимание людей к тому факту, что теперь у нас есть пианино. Чарльз сказал, что они стремятся продемонстрировать, что не они производят весь этот шум. Как бы там ни было, солнце светило прямо в окно, на пюпитр, и когда я играла, по нотам непрестанно пробегали тени двух сиамцев, словно фриз[21] в виде колышущегося тростника. А время от времени, после того как я брала особенно безумный аккорд, из переулка доносился голос старика Адамса: «Господи Боже!»

Так много всего можно сделать, если в доме имеется пианино. Например, когда кошки наконец возвращались с крыши, то тяжело прыгали, один за другим, мне на спину по дороге на пол, и это заставляло меня практически ложиться на клавиши. Порой, вдохновленные особенно шумной музыкальной пьесой, они устраивали на ступеньках лестницы соревнования по борьбе. Взбудораженная как-то раз звуком их более громких, чем обычно, воплей, я подняла взгляд и увидела в дверном проеме ползущую на животе Шебу и держащего ее за шиворот Соломона. «Годится это для «Риголетто»?» – с надеждой вопрошали они.

Как-то вечером в разгар моего музицирования Соломон возбужденно примчался наверх и укусил меня за ногу. Только в шутку, конечно. Очевидно, он решил, что я играю на пианино смеха ради, поэтому решил тоже подшутить надо мной. Когда я завопила и взвилась со стула, он расплылся в улыбке во всю свою треугольную черную мордочку.

В другой вечер Шеба решила понаблюдать за мной, сидя на верхушке двери – излюбленном своем месте, и как раз когда я дошла до трудного пассажа, она свалилась. Полстраницы Шопена сопроводил пронзительный вопль и такой звук, будто кого-то, судя по всему, спустили с лестницы – такое было привычным делом в моей пианистической практике.

Чарльзу повезло еще меньше. Он намеревался поучиться игре у жены приходского священника, имевшей в деревне порядочное количество учеников, но преподавательница с мужем переехали в другой приход. Теперь вокруг в радиусе нескольких миль не было учителя. В ожидании, что таковой объявится (если нет, сказал Чарльз, он купит самоучитель, когда будет время, и обучится сам, главное – иметь пианино), он достал свою скрипку. Скрипка тоже находилась в весьма рискованном состоянии; струны давно повыпали, смычок сломался, поэтому она одиноко лежала в футляре. Чарльз специально поехал в город, чтобы все обновить, и в один прекрасный вечер счастливый появился в гостиной, с заново собранной скрипкой, готовый приступить.

– Итак! – уверенно произнес он, взмахивая смычком.

Я, конечно, должна была это предвидеть. Чарльз, когда практиковался, играл чрезвычайно хорошо. Скрипка, однако, коварная вещь, и после перерыва в несколько лет у любого ноты склонны вести себя не так, как надо.

Ноты Чарльза настолько пошли вкривь и вкось, что Соломон, мирно спавший на каминном коврике, вскочил и ошалело уселся на верхней площадке лестницы еще до того, как эхо первой мелодии замерло вдали. На морде у него было написано то же самое выражение, как после встречи с лох-несским чудовищем. И когда Чарльз вывел следующую ноту, уже более робко, не отрывая смычка от струн, кот спешно ретировался под кровать. По его мнению, кто-то кого-то убивал, и он не хотел быть замешанным.

Явно вставал выбор между его нервами и скрипкой. И когда дело дошло до того, что он стал вскакивать и садиться на лестничной площадке, даже когда я всего лишь хотела стереть с футляра от скрипки пыль, Соломон, как всегда, победил.

Скрипка отправилась обратно в чулан. Чарльз купил себе самоучитель игры на пианино. Пока что, будучи занят другими делами, он отложил его в сторону – но еще настанет день, мрачно уведомил он Соломона. Соломон с невинным видом посмотрел на него в ответ. Пианино ему нравится, заверил он.