Читать книгу Сказки девяностых - Елена Михайловна Басалаева - Страница 10

* * *

Но я всё же немного боялась – бабушки, а не какого-то неведомого Бога. Бабушку вместе с дедом мама привезла из алтайской деревни, когда они, с точки зрения мамы, сделались старыми и уже не могли как следует содержать дом. Дед умер за несколько месяцев до моего рождения. По словам мамы и её подруги тёти Любы, в городе он не находил себе места от тоски по деревне, быстро стал терять зрение и за полгода тихо угас. Бабушка осталась жива, дотянула уже до моего семилетия, но жизнь в ней поддерживало, казалось, одно чувство – всё та же неистребимая, неумолимая тоска по Алтаю, по родной деревне, по своему дому. Она отторгала всё здешнее, городское и продолжала жизнь в маминой квартире как будто через силу.

– Зачем ты меня забрала? – вопрошала она маму, зная наперёд, что вопрос останется без ответа.

Вслед за этим вопросом иногда следовал другой:

– Зачем я вместе с дедом не померла? Живу и маюсь… Господи, забери ты меня отсюда!

Мама обижалась на эти слова, и они с бабушкой начинали долгую, нудную перебранку, во время которой мама кричала, что она работает, поднимает ребёнка и крутится как белка в колесе, а бабушка возражала тем, что мать и все нынешние люди заелись, не ценят малого и за то будут Богом наказаны в аду.

– У вас тряпок-то – чёрт крюком не достанет! – презрительно бросала бабушка. – И телевизер есть, и всё есть. А вы только на жись жалуетесь. Накажет тебя Бог, накажет! Ленка твоя ещё даст тебе наплакаться! В аду будешь гореть, вспомнишь мать.

Мне были неприятны, жутки бабушкины слова. Никакого особенного богатства в наших телевизоре, проигрывателе и китайских тряпках я не видела. Конечно, когда бабушка была молодой, люди и в самом деле жили хуже, так ведь тогда была страшная война, и ещё несколько лет страна восстанавливалась после неё. А в девяносто пятом никакой войны, кроме Чеченской, вроде бы не было, но по новостям передавали, что воры тащат не только технику, но даже еду. Да и без всяких новостей соседка с этажа, плача, рассказывала, что у них с дачи украли все закрутки – всё, что было заготовлено на зиму.

Бабушка сидела со мной от одного года до школы. В садик я не ходила никогда: мама считала, что я часто болею и не умею себя обслуживать. Бабушка варила мне картошку и кашу, кормила, переодевала и ни в коем случае не отпускала дальше площадки возле подъезда. Я возилась в песочнице вместе с другими ребятишками, прыгала с ними по колёсам, а если никого из детей не было – от нечего делать садилась на лавку и слушала разговоры старух из нашего подъезда, носивших старые, диковинные имена: Фая, Наина, Стеша. Мою бабушку звали тоже чудно – Феня. Говорили часто про Ельцина, про свои скудные сбережения и особенно про дороговизну продуктов, и однажды я решила задать старухам вопрос:

– Бабушки, я вам загадку загадаю. Что растёт как грибы?

Они стали отвечать, что это ягоды, трава, листья; потом кто-то предположил, что это, наверное, дети; но я, рассмеявшись, ответила:

– Это цены! Сами же говорите – цены растут как грибы!

В холодное время года нам приходилось всё время сидеть дома (мама гуляла со мной около получаса вечером, когда возвращалась с работы). Утром мы с бабушкой включали чёрно-белый телевизор с красивым названием «Рассвет» и смотрели повтор сериала «Богатые тоже плачут», потом я скакала на паласе под ритмическую гимнастику, которую на экране показывали стройные женщины в купальниках и гетрах. Дальше передачи были скучные: начинались какие-то фильмы про историю, про разные взрослые дела, трансляции чемпионатов, и я обычно выключала телек. Я ставила виниловые пластинки, читала «Мурзилку» или толстую книжку «Писатели мира – детям», рисовала или лепила из пластилина, а бабушка отправлялась заниматься хозяйственными делами.

Годов бабушке было уже около восьмидесяти, видела она плохо, с трудом перешагивала даже невысокие пороги, руки у неё потеряли силу. Потому мать моей мамы и не отпускала меня от себя ни на шаг.

Разговаривала она со мной редко, только в минуты каких-то особенно светлых воспоминаний замирала, вздыхала глубоко и говорила:

– Хорошо чичас на Алтае, в степи… Ленка, вот бы хорошо!

Когда наступала тёплая погода, мы с ней выбирались на балкон и там начинали петь. Бабушка была уже в том возрасте и состоянии, когда мнение других людей значило очень мало, а мне жизненно необходимо было если не в слове, так в песне выплёскивать всё копившееся на душе. Оставшись одни дома, мы ели пригоревшую кашу и сразу отправлялись на балкон. Бабушка, с трудом перетаскивая одну, потом другую ногу с синими венами через высокий порог, шумно выдыхала и опускалась на старое кресло. Я опиралась руками на балконные перила и, уверенно окидывая взглядом весь наш двор, соседний садик и аллейку, ведущую к престижной школе, куда мне не удалось поступить, готовилась петь.

– Под окно-о-ом черёмуха колышется-а-а, – затягивала бабушка низким, охрипшим голосом.

– Распуская лепестки свои-и-и, – старалась повыше тянуть я.

Дальше пели уже дуэтом:

Я видела, что проходящие внизу люди слышат нас, заворачивают головы вверх; что соседи с балконов тоже оглядываются, но меня это только веселило и радовало: пусть слушают, пока лето – наше времечко, будем петь! В нашем репертуаре были «Уральская рябинушка», «Когда весна придёт, не знаю», «Сон Степана Разина», «Когда б имел златые горы», «Хас-Булат удалой», «Бывали дни весёлые», «Стоит гора высокая», особенно любимая мной протяжная песня «Одинокая гармонь».

В холодные и тёмные времена бабушка тоже пела, но в комнате, и тогда мне почему-то не так сильно хотелось ей подпевать.

Мама, разумеется, ругала нас за эти самодеятельные концерты, повторяя свои обычные слова упрёка:

– Позорите меня!

Бабушка на её обвинения иногда отвечала ворчливо и упрямо:

– Попозоришься, умная такая!

«Умная» у неё в данном случае было слово ругательное.

Вечерами бабушка молилась: бормотала про себя на непонятном языке какие-то стихи про Бога, Богородицу, Николая, крестилась и прятала под подушку маленькую тёмную икону. Я не подходила к ней в это время, пугаясь странных нерусских слов, похожих на колдовской шёпот. Мне иногда чудилось, что бабушка давно отжила, отлюбила своё в каком-то далёком, светлом краю, где у неё бывали радостные минуты, а теперь на её месте только призрак.

Бабушка и в самом деле на старости лет стала путаться в событиях, датах, именах, и незадолго до того, как я пошла в первый класс, уже нередко утверждала, что она молода, ей двадцать лет, и за ней ухаживает какой-то Витяша. Мама первое время только отмахивалась от этой фантазии, но бабушка навязчиво расспрашивала её, где же Витяша, почему он уехал. Мама кричала, что никакого Витяши нет; бабушка вдруг признавала в маме соперницу, твердила, что это она увела драгоценного Витяшу, и весь их разговор заканчивался руганью, а то и слезами.

До того, как я пошла в школу, после этих перебранок мне было неизменно жаль одну только маму. Но когда началась учёба и мама стала заставлять меня переписывать каждую страницу, если там было много исправлений или не лучший почерк, я, невольно ища поддержки, стала поглядывать в бабушкину сторону. Один раз, смотря на то, как мама, уставшая после своих двух работ, стирки и готовки, пытается в двенадцать ночи втолковать мне решение каких-то примеров, бабушка с никогда от неё не слыханной жалостью взмолилась:

– Люба, ну чё ты её учишь да учишь! Брось!

И растерянно добавила:

– Мне кажется, она и так умная…

Благодарная бабушке за эти слова (мама стала утверждать иное), я после мучительного учения присела на тёплую, пропитанную запахом сердечных капель кушетку, и спросила свою неожиданную заступницу:

– А ты как училась?

Бабушка улыбнулась, растягивая в ниточку свои без того тонкие губы:

– Никак. Один класс отходила, маленько вот писать-читать научилась, потом учительша пришла, грит: Феня у вас в школу пойдёт? Мать сказала, нет, надо с маленькими нянчиться… Так и не пошла…