Читать книгу Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха - Эрик Метаксас - Страница 18

Порожденная войной и Версальским договором ненависть к недавним врагам, Франции и Англии, заметно увеличила популярность итальянского маршрута среди немцев, но для Клауса и Дитриха Бонхёффера то было скорее культурное паломничество, запомнившееся на всю жизнь.

Братья, как и большинство юношей их поколения, со школьных лет впитывали славу Рима, и оба хорошо знали его древний язык, искусство, литературу и историю⁷². В шестнадцать лет Дитрих написал объемную выпускную работу о лирике Горация и Катулла. В гимназии Грюневальда классы были украшены изображениями римского форума. Рихард Чеппан был «ходячей энциклопедией Древнего Рима», он многократно посещал Италию и очаровывал учеников своими рассказами. Имелись и семейные традиции: прадедушка Карл-Август фон Хазе, знаменитый богослов, ездил в Рим не менее двадцати раз и обзавелся там многими знакомствами. С годами Дитрих живее ощутил влияние этого предка, поскольку решил последовать его примеру и тоже стать богословом.

Восемнадцатилетний путешественник вел подробный дневник. В поезде, как раз перед Бреннерским тоннелем, он записывал: «Как странно впервые пересекать границу с Италией. Фантазия начинает воплощаться в жизнь. Так ли это будет прекрасно, когда все мечты сбудутся, или я вернусь домой разочарованным?»⁷³.

Ответа долго ждать не пришлось: Болонья, «поразительно, ошеломительно красивая», покорила молодого немца с первого взгляда – а дальше наконец-то Рим! «Правда, – уточняет он, внося диссонанс в гармонию, – безобразия начались уже на вокзале»⁷⁴. Итальянский паренек поехал с ними вместе на такси и указал им их пансион, но за это потребовал, чтобы они полностью оплатили проезд да еще добавили ему чаевых (такси они оплатили, а чаевых не дали). В пансионе выяснилось, что комнаты для гостей приготовили двумя днями ранее и за эти дни придется платить!

Дитрих вихрем носился по городу, впитывая в себя все, что успевал. Его понимание античной культуры, как и следовало ожидать, оказалось весьма глубоким. Вот что он писал о Колизее: «Это здание обладает такой красотой и мощью, что, едва увидев его, понимаешь: ничего подобного ты никогда не видел и не в состоянии был бы вообразить. Античность не вовсе мертва… Достаточно провести здесь несколько мгновений, и становится очевидно, до какой степени ложно утверждение Pan ho megas tethneke[17]. Колизей зарос, сплошь покрыт роскошнейшей растительностью, тут и пальмы, и кипарисы, и всевозможные травы и кусты. Я просидел там почти час»⁷⁵. О статуе Лаокоона он пишет: «Впервые увидев «Лаокоона», я содрогнулся – это что-то невероятное»⁷⁶. О Сикстинской капелле: «Битком набита сплошь иностранцами. И все же впечатление неописуемое». Форум Траяна: «Колонна величественная, но прочее похоже на огород, с которого сняли урожай»⁷⁷. Хор в соборе Святого Петра: «Christus Factus», «Benedictus» (Лк 1–2), «Miserere» (Пс 50) просто неописуемы». О евнухе, который в тот же день пел альтом соло: «В их пении есть что-то совершенно нечеловеческое, ангельское, бесстрастное и вместе с тем – странный восторженный экстаз»⁷⁸. О Гвидо Рени и Микеланджело: «Чарующе прекрасен «Ангельский концерт» Рени. Никто не должен покидать Рим, не увидев это творение. Оно совершенно по замыслу и, вне всякого сомнения, принадлежит к первостепенным произведениям искусства Рима. Но бюсты Микеланджело оставляют равнодушным, в особенности бюст Папы, который, по моему мнению, полностью лишен утонченности артистического стиля или выражения»⁷⁹.

В Ватикане он готов был бесконечно любоваться Сикстинской капеллой.

Я никак не мог оторваться от Адама. В этой картине неисчерпаемое богатство идей. От фигуры Господа исходит колоссальная мощь и нежная любовь или, вернее, божественные качества, далеко превосходящие эти человеческие качества, которые мы так редко встречаем вместе. Человек впервые пробуждается к жизни. Луг в окружении бесконечных гор прорастает побегами травы – предвидение дальнейшей судьбы человека. Картина очень светская и в то же время – чистая. Выразить это словами невозможно⁸⁰.

Из всех фигур Микеланджело он предпочитал Иону. Укрепляясь в своем статусе знатока искусства, он восторженно пишет в дневнике о присущем этому шедевру «сокращении перспективы».

Юношеское многознайство этих заметок восемнадцатилетнего туриста уступает лишь его самонадеянности при наблюдении и истолковании.

В данный момент мне доставляет большое удовольствие угадывать школы и даже конкретных художников. Постепенно я научусь разбираться в этом лучше, чем прежде. И все же профану лучше бы помолчать и предоставить говорить художнику, ибо современные критики – худшие гиды, каких только можно себе представить. Даже самые лучшие ужасны, это относится и к Шеффлеру с Воррингером, которые произвольно толкуют, перетолковывают и еще более перетолковывают произведения искусства. В их истолкованиях отсутствуют критерии. Ведь истолкование – одна из сложнейших задач, весь наш мыслительный процесс подчинен этой цели. Мы непременно толкуем и придаем всему некий смысл, чтобы жить и думать. Все это очень сложно. Если нет необходимости истолковывать, лучше оставить в покое. По-моему, истолкование не так уж необходимо в искусстве, необязательно знать, принадлежит ли к «готике» или к «примитивизму» выражающий себя таким образом художник. Произведение искусства, воспринятое с ясным умом и пониманием, само собой влияет на подсознание. Никакое истолкование не поспособствует лучшему восприятию искусства. Человек либо видит интуитивно то, что надо, либо не видит. Это я и называю пониманием искусства. Нужно изо всех сил стараться, трудиться, чтобы понять вещь, глядя на нее. И тогда приходит полная уверенность: «Я постиг суть этой работы». Интуитивная уверенность возникает на основе некоей неведомой процедуры. Попытка изложить этот вывод словами и таким образом истолковать шедевр бессмысленна в глазах любого слушателя. То, что думаю я, не пригодится другому, не понадобится людям, да и сам объект обсуждения ничего от этого не выгадает⁸¹.

Затрагиваются в письмах домой и не столь возвышенные предметы. В письме родителям от 21 апреля Дитрих описывает прибытие в Неаполь.

После долгих поисков «траттории» меня направили в «буона тратторию», невообразимо грязную, хуже паршивейшего скотного двора в Германии. Куры, кошки, неопрятные дети, омерзительные запахи окружили нас со всех сторон. Свисало на голову сохнувшее белье, но голод, усталость и незнакомая местность вынудили нас присесть к столу⁸².

После столь неудачного перекуса братья сели на корабль и отплыли в Сицилию. Желудок Клауса плохо выносил морской переезд и в самых благоприятных обстоятельствах, а уж тут и вовсе взбунтовался: «Море то и дело призывало его, – пишет младший брат, – и он недолго мог устоять против этих призывов. Меня же оно призвало к исполнению долга лишь однажды, когда мы завидели поутру величественно блестевшие под солнцем береговые скалы»⁸³. Так даже многократным приступам морской болезни Бонхёффер придал пристойное выражение.

Как это часто бывает, одна поездка влечет за собой другую. Братья решили наведаться в Северную Африку и сели на корабль до Триполи: «Вояж прошел мирно. Клаус, как всегда, исполнил свой долг». Они посетили Помпеи: «Везувий исправно трудился, выплевывая время от времени небольшое количество лавы. На вершине можно поверить, будто перенесся во времена до Сотворения мира». Комментируя визит в Сан-Стефано Ротондо и Санта-Мария Навичелла, он замечает: «Спор с вороватой женой смотрителя не испортил общую идиллическую атмосферу».

Поездка длилась несколько месяцев, но истинное ее значение для Бонхёффера заключалось не в культурном обогащении – что-то вроде сокращенного европейского тура – и не в академических задачах проводящего семестр за границей студента, а в формулировке вопроса, который он будет задавать – и на который он будет искать ответ – до конца жизни: «Что есть Церковь?»