Читать книгу Гаргантюа и Пантагрюэль - Франсуа Рабле - Страница 21

После того как они отдохнули несколько дней, Гаргантюа отправился посмотреть город, и все с великим изумлением смотрели на него, потому что парижане так глупы, такие зеваки, так тупы, что любой фигляр, продавец индульгенций, какой-нибудь мул с бубенцами, игрок на виоле на перекрестке, соберут в Париже куда больше народу, чем хороший проповедник евангелия.

И они так назойливо его преследовали, что он был вынужден усесться на башни Собора Богоматери. Будучи там и видя вокруг себя столько народу, он громко сказал:

– Я думаю, что эти бездельники хотят, чтобы я им заплатил за приезд и прием. Это правильно, я угощу сейчас их вином, но только для смеха.

И вот, улыбаясь, Гаргантюа отстегнул свой прекрасный гульфик и сверху так обильно полил их, что утопил 260 418 человек, не считая женщин и детей.

Некоторые из них, благодаря быстроте ног, спаслись от потопа, и когда были на самом верху, у Университета, задыхаясь и обливаясь потом, откашливаясь, отплевываясь, начали клясться и божиться, одни в гневе, другие со смехом: «Каримари-Каримара! Святая дева Мария, вот выкупали-то нас для смеху («Par ris»). Вот отчего и город с тех пор получил название «Париж» («Paris»). Прежде же, как говорит Страбон в кн. IV, его называли Левкецией[41], что по-гречески значит «Белянка» – из-за белизны бедер у местных дам. А так как при названии города новым именем присутствующие клялись каждый святыми своих приходов, а парижане, набранные изо всяких людей и со всяких стран, – все от природы хорошие юристы и хорошие ругатели и все немного самомнительны, то Иоаннин де-Барранко, в книге «Об избыточествующем чинопочитании» полагает, что они названы по-гречески «паррезиане», что значит «дерзкие на язык».

Помочившись, Гаргантюа начал рассматривать громадные колокола, висевшие на башнях собора, и очень гармонично в них зазвонил. Когда он звонил, то ему пришло на мысль, что они бы недурно могли служить колокольчиками на шее его кобылы, которую он собирался отправить обратно к отцу с большим грузом сыра бри и свежих сельдей.

И действительно, он унес их к себе.

В это время приехал командор св. Антония, для своего свиного сбора[42]. Он тоже хотел потихоньку унести колокола, чтобы о нем было издали слышно, и чтобы сало в кладовых дрожало (от страха, что его унесут), но из честности оставил их: не потому чтобы они жгли ему руки, а потому что были немножко тяжеловаты. Это местечко Сент-Антуан – не то, что в Бурге; командор последнего – мой друг[43].

Весь город возмутился: жители Парижа, как вы знаете, настолько склонны к бунту, что иностранцы изумляются долготерпению французских королей, которые, видя затруднения, происходящие от этого изо дня в день, не прибегают для обуздания парижан к мерам правосудия. О, если бы богу было угодно, чтоб я мог проведать, в какой кузнице куются эти ереси и заговоры, и обнаружить их перед братствами моего прихода!

Поверите ли, весь этот обезумевший и взбудораженный народ сбежался к башне Нэль, где помещался тогда (теперь его нет) оракул Левкеции[44]. Ему изложили все дело и указывали, на неудобства того обстоятельства, что колокола унесены.

После долгих обсуждений за и против, по фигуре «baralipton»[45], было решено послать к Гаргантюа старейшего и достойнейшего представителя факультета, чтобы указать ему на ужасное затруднение от пропажи колоколов, и – несмотря на возражения некоторых членов Университета, ссылавшихся на то, что подобное поручение скорее приличествует дать оратору, чем софисту – для этого дела был избран достопочтенный магистр Янотус де-Брагмардо.