Читать книгу Шкатулка княгини Вадбольской - Галина Тер-Микаэлян - Страница 9

На следующий день, воротившись со службы, Петр велел Евсеичу выдать ему сто рублей.

– На что это, батюшка Петр Сергеевич, как мне для барыни в отчете записать? – строго спросил въедливый старик.

Требование столь крупной суммы, значительно превышающей недельные расходы, вызвало у него нескрываемое неодобрение.

– Как хочешь, так и запиши, мне дела нет, – нетерпеливо ответил князь, – мне теперь нужны деньги.

– Воля ваша, Петр Сергеевич, а извольте сказать, я должен барыне отчитаться, – упорствовал Евсеич.

– Доложи, что я перед тобой не отчитываюсь! – огрызнулся Петр.

– Так и доложу. Отпишу барыне, что стар стал за вами доглядывать, пусть уж забирают меня в Иваньковское, а к вам сюда Кузьму Хохлова шлют.

Имя Кузьмы Хохлова, управляющего барскими имениями, Евсеич обычно произносил тоном, каким люди чертыхаются вслед обдавшей их грязью карете. Четырнадцати лет от роду Кузьма был послан князем Сергеем Ивановичем, разглядевшим в маленьком пастушке недюжинные смекалку и ум, учиться в Москву. Теперь Кузьма Хохлов уже двадцать лет вел все дела Вадбольских, за это время доходы со всех их имений возросли втрое.

Сергей Иванович ценил своего управляющего высоко, поэтому одежду Кузьма носил не хуже барской, и дом его был построен, как и барский, на каменном фундаменте. В награду за службу барин подарил ему пять десятин земли и двадцать душ мужского полу. Дворовые, крестьяне и сами господа обращались к Кузьме по имени-отчеству – Кузьма Ильич. Правда, выкупиться князь ему не позволил.

– Зачем тебе вольная, Кузьма Ильич? – недовольно спросил он, когда Кузьма явился к нему с такой просьбой. – Во всем ты свободен, догляду за тобой нет. По делам везде ездишь с подорожной, как вольный купец, цилиндр, вон, у тебя и сапоги – я сам такого никогда не носил. Уйти от меня хочешь?

– Никак нет, барин, – почтительно отвечал Кузьма, вертя в руках шляпу, купленную у купца в Туле за двадцать целковых, – работать у вас буду, как и прежде, а хочется себя вольным человеком почувствовать.

Сергей Иванович прекрасно понимал, что обижать управляющего не следует. Это тебе не лакей из дворовых и даже не мужик-работник. Тех за леность и недоимки можно на конюшню послать, а ведь за Кузьмой не углядишь, коли он обидится и не по совести дело станет делать – хитер, умен, на нескольких иностранных языках читает.

– Послушай, Кузьма Ильич, – сказал он, – ты мною обучен, десятками приказчиков заправляешь и целого состояния стоишь. Поэтому о том, чтобы выкупиться, ты со мной даже не заговаривай, но ежели будешь честно на меня трудиться, то в завещании отпишу тебе вольную. Тебе и всей твоей семье.

Семья у Кузьмы Хохлова была небольшая, его первая жена умерла от оспы, не оставив детей, во второй раз он женился на шестнадцатилетней дочери мельника красавице Дарье. За пять лет брака она тоже не родила, и Кузьма за это постоянно ее попрекал. Помимо этого, он был дико ревнив и, уезжая по делам, просил княгиню Марфу Ефимовну:

– Сделайте милость, ваше сиятельство, присмотрите за моей супругой, пусть, пока я в отъезде, поживет в барском доме.

– Не тревожься, Кузьма Ильич, – ласково отвечала княгиня, – ты езжай спокойно и делай свое дело, а за Дарьей я пригляжу и дело ей дам, чтобы не разленилась.

Дарья переселялась в покои княгини и ночью спала в гардеробной, куда войти можно было только из спальни барыни, а днем Марфа Ефимовна поручала ей несложную работу в девичьей под строгим надзором вдовой ключницы Аксиньи, не допускавшей среди девок никакого «баловства».

Барские крестьяне и дворовая челядь Кузьму Хохлова дружно ненавидели и также дружно перед ним заискивали. Евсеич, как боевой товарищ Сергея Ивановича бывший в доме на особом положении, управляющего презирал за «ученость», но по-настоящему его невзлюбил перед отъездом молодого князя в столицу. По его простому крестьянскому разумению экономии ради следовало взять с собой в столицу муки, крупы, засоленного мяса и прочего съестного, а потом пополнять запасы.

– Слава Богу, – убежденно говорил он, – у барина нашего земель невиданно, хоть откуда привезут, чем в лавках втридорога платить. И без того нужно будет за дрова платить, а у лавочников свечи со спичками да чай с сахаром покупать.

Марфа Ефимовна поначалу с ним соглашалась, но Сергей Иванович, как всегда, в спорный момент призвал управляющего, и тот просчитал, что везти в северную столицу обойдется дороже, нежели покупать у лавочников.

– Сами посудите, ваше сиятельство, – почтительно сказал он, предъявляя «писульку» с расчетами, – коли бы в Москве молодой барин жить собирался, так, конечно, в Москву всегда доставить можно, а в Петербург везти дорого обойдется. Тут одного овса лошадям покупать, и уже никакой выгоды не получится. К тому же, молодой барин дома не всегда пожелает обедать, он не дитя малое.

Разумеется, после этого князь и княгиня взяли сторону управляющего, а смертельно обиженный Евсеич Хохлова возненавидел лютой ненавистью и если теперь в разговоре с молодым барином упомянул его имя, то, значит, оскорблен был до глубины души. Зная это, Петр решил взять лаской.

– Не сердись, Евсеич, деньги мне для дела нужны, я обещал. Так что это уже дело чести, можно сказать.

Он знал, что к делам чести Евсеич, прошедший рядом со старым князем всю последнюю войну, относится серьезно. Однако неожиданно слова Петра произвели обратный эффект – старик побледнел и, задрожав всем телом, опустился на софу.

– И неужто же вам не совестно, Петр Сергеевич? – дрожащим голосом спросил он. – На то ли вам батюшка с матушкой волю дали, чтобы вы родительское состояние в карты проигрывали? Это уж я немедленно господам отпишу.

– Пиши, что хочешь, только дай поскорее денег, ко мне скоро человек должен прийти, – нетерпеливо ответил Петр, которому надоели их препирательства.

Евсеич с унылым видом отлучился и вскоре принес сто рублей. По дороге он, видно, с горя приложился к стопочке, поскольку лицо его покраснело, а речь слегка смягчилась:

– Хоть и убиваете вы меня, старика, барин, но, так уж и быть, барыне отписывать не буду, чтобы не огорчить. Только поклянитесь на кресте, что больше играть не станете.

Довольный, что обойдется без дальнейших объяснений, Петр с легким сердцем поклялся – это было ему тем более несложно, что к карточной игре он никогда пристрастия не имел. Минут через двадцать явился секунд-майор Новосильцев. Не подав визитеру руки и не предложив ему сесть, Петр уплатил деньги и разорвал вексель на мелкие кусочки. Однако Николай Устинович после этого не ушел, а, глядя на молодого князя ласковыми глазами, сказал:

– Сделайте милость, ваше сиятельство, уделите мне пару минут вашего времени. Чувствую я, что на меня возвели напраслину, и хотелось бы перед вами оправдаться.

– Вам совершенно незачем передо мною оправдываться, сударь, – сухо возразил Петр, – я не имею к вам никаких претензий.

– И, однако же, мне в войну случалось встречаться с вашим батюшкой. Хоть и недолго, а были мы с ним в очень дружественных отношениях, а посему не желал бы я оставить о себе у вас дурного мнения.

Слышать имя отца в устах этого человека было князю глубоко неприятно, но что оставалось делать?

– Присядьте, сударь, – хмуро сказал он, – я вас слушаю.

– Наверняка молодой родственник мой Захарка наговорил вам о совершенном мною подлоге, а то и вообще имя мое с грязью смешал, он это любит делать, – удобно устроившись в кресле, начал Николай Устинович, – дело в том, что имение, о котором шел спор, прежде действительно принадлежало троюродному дяде моему Василию Яковлевичу Новосильцеву. Однако в девятнадцатом году он продал его моему отцу. Тот купил имение на имя моей матушки, чтобы после женитьбы моей могла она пользоваться собственной вотчиной и иметь от нее доходы, и на то была купчая, все честь по чести. Однако дела отца пошли неважно из-за пристрастия его к игре, и вскоре кроме этого имения ничего у нашей семьи и не осталось. Отец мой умер внезапно – свалился с лошади и сломал себе шею. Матушка среди бумаг его купчей не нашла, но одно то, что дядя мой Василий на Мелихово и доходы с него никогда не претендовал, доказывает то, что имение принадлежало матушке. Повзрослев, я сам начал искать купчую и обнаружил ее, сильно истертую, среди старых книг. После смерти матушки, желая вступить в наследство, я обвел истертые слова чернилами, вот и весь мой подлог.

– Однако же суд признал документ подложным и присудил имение вашему кузену, – возразил Петр.

– Присудил! Да останься Филипп в мертвых, то никто и внимания не обратил бы на обведенные слова, все знали, что имение почти тридцать лет принадлежало матушке и должно отойти ко мне. Однако Филипп воротился. Отбирать у Румянцева имения, что жена принесла Филиппу в приданое, государыня Елизавета Петровна, ясно, не пожелала, а у меня отчего ж не забрать? Я человек маленький, меня обидеть не грех. Тем более, что и предлог был – буквы обведенные.

– Почему же тогда вы не стали добиваться справедливости? – в голосе князя звучало явное недоверие. – Ежели судьи неверно присудили, и вам по закону положено….

– Ах, ваше сиятельство, – все с тем же ласковым и покорным выражением на лице прервал его секунд-майор, – что о законах говорить? Уж и то радость, что меня за подлог в Сибирь не сослали. Когда государь Петр Федорович на престол вступил, я, из Пруссии воротившись, хотел к нему обратиться, но не успел, вскоре переворот случился. Теперь же и не хочу вовсе, безразличие на меня нашло. Человек я старый, больной, по судам ходить мне невмоготу. Дотяну уж свой век, а на том свете Господь всех рассудит. А что деньги по векселю хотел получить, так вовсе не для того, чтобы родственникам досадить, то мне на лечение надобно – у меня полнокровие, а цирюльник кровь пускать задаром не приходит. Хотя сам-то Захарка мне своим языком постоянно неприятности делает, со мной уже люди знаться не желают – и душегубом считают, и колдуном. Живу одиноко, без семьи, без друзей. Спасибо, хоть вы, ваше сиятельство, выслушать захотели.

Петр залился краской.

– Позвольте, как же это вы одиноки? – возразил он, пытаясь подавить вспыхнувшую в душе жалость к сидевшему перед ним уже очень немолодому человеку. – Ведь я сам слышал, как Захари передавал привет вашей супруге и детям.

– То родственничек мой надо мной насмехался, – равнодушно махнул рукой Николай Устинович, – но я не в обиде. Позорная, конечно, история, и лучше, коли сам я вам ее расскажу, чем другие передадут. Ежели у вас, конечно, есть для меня еще пару минут времени….

Заискивающий тон и нарочито униженная манера секунд-майора держаться были Петру глубоко неприятны, к тому же, у него вдруг начала сильно болеть голова, и продолжать беседу совершенно не хотелось.

– Право же… – начал он, однако не успел докончить фразу – секунд-майор, слегка поерзав в кресле, чтобы сесть поудобней, уже начал свой рассказ.

– Вам, ваше сиятельство, без сомнения хорошо известно имя графа Строганова. Так вот, где-то в начале пятидесятых родители послали его заграницу учиться, и он взял с собой крепостного художника – они вроде бы, вместе росли. Прожили в Европе лет пять. Пока Строганов учился в разных университетах, художник этот всегда при нем был, и барин обращался с ним почти, как с равным. Тот невесть что о себе и возомнил, а по возвращении в Россию до такой наглости дошел, что осмелился поднять глаза на барышню, своего барина сестру. По-настоящему отодрать бы его так, чтобы уж подняться не смог, но барон Строганов, отец нынешнего графа, к тому времени умер, а сам граф на все глаза закрывал.

Конечно, блюди себя Марья Сергеевна, как полагается порядочной девице, то такого не случилось бы, а тут вдруг оказалось, что нужно срочно ее грех покрыть. Стали искать супруга, я же тогда как раз проводил время в столице по случаю ранения. Ну и… соблазнился, можно сказать. Да и как было не соблазниться – безземельный, родственниками дочиста обобранный, а тут невеста с хорошим приданым. Обвенчались, уехал я в армию, считая себя богатым человеком, Строгановы, полагаю, надеялись, что не вернусь, однако вернулся.

Марья Сергеевна, супруга моя законная, к тому времени уже родила сына и без моего ведома назвала его Сергеем. Я не возражал, но потребовал, чтобы она впредь имя мое не порочила и честно выполняла супружеский долг. Марья Сергеевна весьма удивилась, заявила, что по возрасту я ей в отцы гожусь, и, учитывая мои года, не к лицу мне о супружеском долге говорить, а за имя мое мне честно заплачено. Я было возмутился, но оказалось, что бумаги о приданом ее так хитро составлены, что все принадлежит ее детям, а сам я имею право лишь на скромный доход и угол для проживания. Так и живем – мне угол в особняке и скудный пенсион, а она на своей половине с художником и множество уже детей от него прижила, моим именем прикрываясь.

Секунд-майор безнадежно махнул рукой, а князь был столь сконфужен его откровенным рассказом, что не сразу нашел, что ответить.

– Позвольте, – пролепетал он наконец, – но как же можно… я не понимаю, как вы можете соглашаться играть такую роль, это же… это недостойно дворянина!

– А что делать? – Николай Устинович скорбно пожал плечами, – за терпение мое мне Господь воздаст. И обидчикам моим тоже воздаст, по справедливости. Вот и родственника моего Филиппа Васильевича за причиненные мне горести Он наказал – дом сгорел, а сынок старший непутевым вырос.

– Позвольте, – превозмогая головную боль, слабо возмутился Петр, – господин Новосильцев мой приятель, и я не позволю….

– Ах, князь, – голос Николая Устиновича стал вкрадчивым, – молоды вы еще, ваше сиятельство, людей не знаете. Вы вот теперь долг его уплатили, а дал он вам какое-то обеспечение?

– Это вас никоим образом не касается, сударь!

– Значит, не дал, – как бы размышляя вслух, протянул секунд-майор, – и денег не вернет. Да знаете ли вы, что сцена в вашем присутствии, когда я явился долг требовать, была им заранее подстроена?

– Что вы такое говорите? – вся кровь отхлынула от лица князя, и даже головная боль на время утихла.

– То-то и оно! Я прежде потребовал у него долг уплатить и дал два дня – сказал, что по окончании срока явлюсь к родителю его денег требовать. Так что он прекрасно знал, что вексель у меня, и я приду, а весь спектакль, что он устроил, был для отца и для вас. Уговорил, верно, вас зайти к ним под каким-то предлогом, небось, разговор все время затягивал – ждал, когда я подойду. Хитер, все ходы просчитал – понимал, что отец сразу за сердце схватится, а у вас душа добрая. Только раз он вам обеспечения не дал, то уж точно не вернет. Увидите, больше и не явится к вам.

– Уходите немедленно! – зажимая уши и чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, закричал Петр. – Уходите, не желаю вас слушать!

Секунд-майор с улыбкой поднялся и вежливо раскланялся.

– Прощайте, ваше сиятельство, не взыщите, если что.

После ухода Николая Устиновича Петр почувствовал себя еще хуже. Внезапно его начало знобить, он позвал Евсеича и велел подать крепкого чаю, однако смог сделать лишь пару глотков, а потом лег на широкую софу и с головой укрылся пледом. В голове гудело:

«…все ходы просчитал… все ходы просчитал….»

Всю ночь испуганный старик подходил к Петру и щупал горячий, как печка, лоб. Утром вызванный им немец-доктор осмотрел больного и поставил диагноз «корь».

– Плохо корь детство не болеть, – сурово сказал он на ломанном русском, – теперь в Петербург много корь. Вода давать, больше вода.

Петр бредил, ему снился бал у Строганова – тот самый долгожданный бал, на который болезнь помешала ему попасть.

…. Зеркала, везде зеркала, ими украшено все – и парадная лестница, и огромная танцевальная зала, освещенная тысячью восковых свечей. Неожиданно глянув на себя в зеркало, Петр ужасается – лицо кажется более уродливым, чем всегда, и отражение его многократно повторено. Неожиданно черты смягчаются, и теперь из зеркала на него смотрит красавица Екатерина Петровна Строганова.

«Почему вы не танцуете? – ласково спрашивает она. – На бале нужно танцевать. Это кадриль, пригласите меня»

Они задают тон, вокруг них образуют каре другие пары, перемещаются по кругу, и голова у Петра кружится все сильнее. Прекрасное лицо Екатерины Петровны склоняется над ним, расплывается, и превращается в сморщенную физиономию Евсеича….

– Выпейте водички, Петр Сергеевич, – со слезами уговаривал его старик, – доктор велел.

Корь осложнилась тяжелым воспалением легких. Проболев более полгода, Петр впервые вышел из дому лишь весной, когда стаял снег, и из почек на деревьях проклюнулись первые крохотные листочки. Первые дни он лишь недолго гулял в Итальянском саду, через который проходила Литейная улица; земля там была рыхлая, под ногами чавкала грязь. Через неделю Евсеич распорядился запрячь лошадей и повез князя к Адмиралтейству.

Адмиралтейский луг тогда по приказу императрицы Екатерины Алексеевны уже начинали мостить. Со стороны крепостного канала тянуло гнилым запахом сточных вод, и слышались возгласы рабочих, занимавшихся очисткой, а в стороне паслось небольшое стадо коров. Петр, прогуливаясь по первой траве на нетвердых еще ногах, с тоской вспоминал тишину и запах полей в Иваньковском. О приятеле своем Захари Новосильцеве он старался не думать – тот за все эти месяцы ни разу к нему не заехал, хотя отец его Филипп Васильевич трижды присылал справиться о здоровье.

В середине мая Петр уже достаточно окреп, чтобы явиться в Коллегию к Панину, но Никита Иванович, увидев его осунувшееся лицо, замахал руками:

– Наслышан, князь, наслышан, о вашей болезни. Теперь вам надобно заграницу на воды и поправлять здоровье – важней здоровья ничего нет. Отпуск дам настолько, насколько надобно будет.

– Благодарю, ваше сиятельство, – ответил князь, смущенный непривычно заботливым выражением на лице министра, – однако я хотел бы к батюшке с матушкой съездить.

– Непременно поезжайте, непременно.

Панин пожал руку молодому князю Вадбольскому и, тотчас же забыв о нем, недовольно нахмурился своим мыслям – спустя час ему предстояла встреча с братом прусского короля Фридриха принцем Генрихом, приехавшим настаивать на разделе Польши, а вопрос сей был Никите Ивановичу крайне неприятен.