Читать книгу Родословная ашкенази - Геннадий Александрович Разумов, Геннадий Разумов - Страница 9

Объяснив происхождение маминой и папиной фамилий, нечестно было бы здесь не рассказать и об одном моем старом поступке, долго мной мозговавшемся и далеко не всеми однозначно воспринятым.

Шел неблагоприятный для нашей семьи 1957 год, когда внезапно умер мой дедушка Видя, а незадолго до этого мама совсем уж рассталась с моим отцом. Именно тогда она и решила взять обратно свою девичью фамилию.

Совсем недавно даже подумать об этом было нельзя. Еще не пожелтели газетные листы с травлей безродных космополитов, скрывавших свои мерзкие рожи под покровом благородных русских фамилий. Еще не оттаял мороз на коже от страха, охватывавшего тогда всех больных по пятому пункту, которые в свое время пренебрегли опытом их знатного соплеменника Лазаря Кагановича. Вместо того, чтобы внять его дальновидности они нагло последовали примеру других не менее великих вождей и сменили свои отчества с Мойшевичей на Михайловых, Гиршевых на Григорьевых и, конечно (ха-ха), Срулевых на Акакиевых.

Но теперь все изменилось, Хрущевская оттепель разморозила многие прежние ледяные заторы-запоры-запреты, в том числе и на перемену имен и фамилий, которая ныне становилась рутинной операцией обычных районных ЗАКС'ов.

Как раз на это время пришелся первый (юношеский) этап начала моего ставшего потом многодесятилетним приятельствования с Гариком Шаферманом, только что переехавшим с родителями и сестрой из Одессы. В старосветской советской столице он, естественно, сразу же ощутил неловкость своего уничижительного причерноморского имени. Тем паче, он тогда уже становился автором широко известных песен, и для него вопрос смены имени на приличное древнерусское было особенно злободневным. Мы на Преображенке жили с ним на соседних улицах, вместе ездили в литобьединение «Магистраль» и как-то он сказал мне с некоторой долей смущения:

– Слушай сюда, старик. Ты же понимаешь, у меня с паспортной кликухой проблемка. Поэтому, не застав тебя вчера по телефону и разговорившись с твоей матхен, я расспросил о ее недавней смене фамилии. Но вот адресок ЗАГС'а она мне не дала. Взял бы его для меня, он же у нас с вами один и тот же.

– Ладно, – ответил я, – будешь ты у нас героем «Полка Игорева».

Прошло несколько недель, и Шаферан, потерявший в ЗАГС'е еще и букву «м» в своей фамилии, теперь уже щеголял краснорожим паспортом, где громыхало его новое варяжско-княжеское имя.

Также и Витя Маршак, другой мой приятель из Магистрали, женившись на своей Горбуновой, прямо при регистрации брака взял фамилию жены (оттепельные времена допускали и такую вольность). На недоуменные вопросы он отвечал, что не может же он подписывать свои издаваемые большими тиражами рассказы «Капли» именем знаменитого советского поэта.

И в Гипроводхозе, где я уже тогда работал, Додик Кацман без всякого стеснения вдруг стал Дмитрием Кочевым, над чем все коротко в кулак хохотнули, но никто никогда по этому поводу не возникал.

Все эти знаковые примеры подвигнули и меня сменить папиного Шелкового человека (Зайдмана) на маминого Умного (Разумова).

Конечно, я довольно долго колебался, раздумывал, рядил-косил, и так, и сяк, и этак. Сомнения терзали меня не только из-за отца, который, наверняка, должен был здорово разозлиться. Больше беспокоило, как отнесутся к этому моему действу окружающие, товарищи, сослуживцы, начальство на работе, наконец, родственники Зайдманы. И потом, что будет с разными документами: дипломом и аттестатом зрелости, с комсомольским и другими членскими билетами, пропусками, свидетельствами?

Однако, оказалось все не так уж и страшно-сложно. Папа не очень обиделся, наверно, вспомнил что и сам, перебравшись из Карачева в Москву, сменил своего местечкового Айзика на греко-русского Александра. Хуже было с диссертационными делами. Приняв мою фамильную конверсию за камуфляж в попытке скрыться от «праведного гнева», зловредные ученые антисемиты, начавшие меня тогда преследовать, еще больше оборзели и с повышенным азартом погнали меня, как зайца борзые собаки.

Осудили меня и некоторые мои старые друзья евреи, особенно негодовал иудействовавший Илюша Аптерман, который на какое-то время даже перестал со мной разговаривать. Не помогали никакие мои оправдания. Только, уехав позже в Израиль, он сменил гнев на милость и стал со мной, как и прежде, контачить.

А я свой поступок объяснял тем, что взял мамину фамилию не с целью облегчения существования-процветания, как многие могли предположить, а в память ушедшего из жизни деда, с которым у меня, его первенца, были очень теплые отношения. Кроме того, говорил я, эта смена фамилии была для меня еще и сменой приоритетов – моя мама тогда уже окончательно развелась с отцом, и я в знак преданности ей считал важным носить ее фамилию, а не папину.