Читать книгу Путешественники, удивляющиеся цветам и звездам - Гийом Аполлинер - Страница 9

*

Здесь настал самый волнующий эпизод моего путешествия, так как я хотел выйти оттуда и не осмеливался вернуться к своему месту; не создавая шума, я случайно открыл маленькую дверь рядом с органом. Было почти восемь вечера. Я кинул взгляд в большую залу, где не было меньше света, чем когда я стоял там, а весь воздух был пропитан ароматом роз.

Человек с юным лицом (а ему было почти шестьдесят пять лет) стоял там, одетый, как французский вельможа из свиты короля Людовика XVI. Его волосы, заплетенные, как у Панурга3 были слишком напудрены и напомажены. Как я мог заставить себя вернуться, когда читал сцену Ричарда Львиное Сердце, вышитую на его жилете и пуговицах двух дюймов диаметром, содержащих двенадцать стеклянных миниатюр, портреты двенадцати королей!

Вокруг залы выходили из стены большие медные павильоны.

Забавный персонаж, чья древность так резко контрастировала с металлической современностью этой залы, сидел перед клавиром и касался клавиш; он нажимал на клавиши, и они оставались запавшими; когда он вышел из павильона, я неотчетливо слышал странный шум и продолжение, прежде, не имевшее для меня смысла.

Одно мгновение незнакомец со вниманием вслушивался в эти шумы. Вдруг он поднялся, сделал жест, и женственный, и театральный, протянув правую руку, а левую положив на сердце. Когда шла процессия, он воскликнул:

«Королевский отшельник! О страна Спокойного Утра! Заря поднялась понемногу наконец на твоей территории, и уже в твоих монастырях монахи поднимаются с молитвами, которые доносит до меня этот точный аппарат в виде бормотаний. Я слышу шорох хлопчатобумажных замасленных одежд людей из народа, буря милости плачет средь сутолоки бедных людей. Я слышу также бронзовые колокола Сеула. В твоем голосе можно различить жалобу ребенка. Я слышу движение кортежа. Он следует со своим прекрасным синьором, великолепным господином Ланг Баном в седле. Если днем я еще надену бледный пурпур, который не подходит никому, кроме меня, Короля Луны, я посещу твою красоты и узнаю твои прелести и земли, о которых все говорят как о наслаждении.

И так как послышались слова того, кого я узнал, как Людвига II Баварского, я увидел, что популярное в Баварии мнение тех, кто думает, что их несчастный и безумный король не умер в темных водах Штарнбергзее, истинно. Но далекие возгласы, которые доносились из печального королевского уединения, слишком настойчиво звали меня, так что я мог покинуть свое место и двинуться к очарованию, которое вело меня на землю белых одежд; я чутко вслушивался в бормотание зари, и мне послышался шум прачек, без конца стучащих по белью и святым одеждам бесконечными ударами палок, утюгами для глажки, как если бы белая заря сама, как мы, стирала и гладила бы.

Потом августейший утопил шиньон в озере Штарнберг, уложив его одним прикосновением, и из дополнительных бормочущих слов короля я понял, что шумы, доносившиеся до нас, создают любовную атмосферу Японии в момент восхождения зари.

Совершенные микрофоны, которые король имел в своем распоряжении, позволяли слышать под землей самые далекие шумы земной жизни. Каждое прикосновение приводило в движение микрофон, настроенный на то или иное расстояние. Теперь это были отголоски японского пейзажа. Ветер дышал между деревьями, там должна была быть деревня, так как я слышал смех слуг, рубанки столяров и каскады ледяных фонтанов.

После другого прикосновения к прибору, спустившись, мы курили, восхищенные полным утром. Король приветствовал социалиста из Новой Зеландии. Я слушал свист гейзеров горячих источников.

Вдруг это прекрасное утро продолжилось на мягком Таити. Вот мы идем по Папейете, там бродят все неприличные женщины Нового Китира. Слышится их прекрасный гортанный выговор, кажущийся почти антично-греческим. Слышатся также голоса китайцев, которые продают чай, кофе, масло и пирожные, звуки аккордеонов и варганов…

И вот мы в Америке; без сомнения, прерия огромна, вокруг станции, откуда отправлялся вагон с концертирующим королем, внезапно вырастает город; я слышу свист поезда.

Ужасный шум улиц, трамваев, заводов; кажется, что мы в полдень в Чикаго.

И вот уже Нью-Йорк, где на Гудзоне поют корабли.

Горячие молитвы поднимаются перед статуей Христа в Мехико.

Четыре часа. В Рио-де-Жанейро проходит карнавальная кавалькада. Надувные шары вырываются из уверенных рук, сглаживаются с шумом перед лицами, отвечают запахом воды, как когда-то мавританские шары, плих, плюх, смех, ах! ах!

Шесть часов у Сан-Пьер-Мартиник, маски возвращаются с песнями в танцевальные залы, украшенные огромными красными цветами heliconia. Слышится пение:

Семь часов в Париже. Я узнаю пронзительный голос М. Эрн. ст Л. Ж. н. сс., как вдруг микрофон, словно случайно, переносит нас в кафе на Больших бульварах.

Католический звон стоит в Мюнстере, в Бонне. Идя по Рейну, изменчивым двойным хором поют лодки, возвращаясь в Кобленс.

Потом это превращается в Италию, близ Неаполя. Звездной ночью кареты разыгрывают mourre, игру на пальцах, игру случая.

Потом приходит Триполитэнь, где вокруг огней бивуаков М. р. н. тт. упражняется в разговоре с маленьким негром, в то время как люди в его доме, в Савойе, охваченные воинственностью, готовы защитить хозяина в случае маловероятной агрессии, стреляя звукоподражательными огнями орудийных очередей, и с места на место проносятся через лагерь звуковые сигналы горнистов.

Минутой позже уже десять часов! Кто эти нищие, которые жалуются и рыдают с таким пылом? Король, слушая их, бормочет:

Это голос Испахана4, который пришел ко мне, выйдя из черной, как кровь павлинов, ночи.

И поскольку это был сон, я почувствовал воображенный мной запах жасмина.

Полночь! Бедный пастух закричал в ледяной пустыне; это ночная Азия, где распространяется в мире зло.

Слоны трубят. Час утра. Индия!

Потом Тибет. Мы слышим звон священнических колоколов.

Три часа: шум лучших лодок, сладостно сталкивающихся на берегу озера в Сайгоне.

Дум, дум, бум, дум, дум, бум, дум, дум, бум – это Пекин, хоровод гонгов и тамбуринов, бесчисленные собаки, визжа или лая, смешивают свои голоса с мрачным ровным шумом. Разражается пением петух, предвещая зарю, которая бледнеет уже в белой Корее. Пальцы короля пробегают по клавишам, вдруг поднимаются, одновременно каким-то образом, и все голоса мира, недвижные до сей поры, идут к нам, совершая свое движение.

Поскольку я нахожусь в очаровании, король вдруг поднимает свою голову. До сих пор мое присутствие не казалось ему удивительным.

– Принесите, сказал он мне, – оригинал партитуры «Золото Рейна», я хочу просмотреть его после прослушивания симфонии мира и перед тем как услышу подвижный оркестр мосье Освальда фон Гарфельда. Преступная личность, но где твоя маска? Я хочу, чтобы передо мной никого не было без маски.

На его лице отпечаталась вдруг свирепость, король сжал кулаки, в этот момент он был похож на статую Геркулеса; резко тряхнув меня, он ударил кулаком, ударил ногой, он оскорблял меня в лицо, крича:

– Мы ему отрежем яйца! Франкенштейн, Оленбург, Жакоб Эрнст, Дуркхайм, мы ему отрежем яйца!

Я не стал ждать никого из этих мосье; увидев, что король забеспокоился оттого, что я был без маски, а еще скорее оттого, что мое присутствие необычно, я сказал себе, что, если я смогу найти дверь, через которую вышел под землю; я не буду никого более разыскивать, король не думал иметь дело ни с кем, кроме своих домашних: слуг, подчиненных, пажей, вельмож или лодочников.

И когда я уже считал себя спасенным, я услышал крик:

– Партитуру «Золота Рейна», маску той преступной личности, или тебе отрежут яйца!