Читать книгу Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы - Григорий Исаевич Григоров - Страница 8

1914 год в поселке Лозовом. Эхо войны. Семья Долгиных. Дискантов, мой верный друг.

Поселок Лозовой административно входил в Екатеринославскую губернию. Проживало в нем 40—45 тысяч человек, в основном ремесленники, торговцы и рабочие, обслуживавшие железную дорогу. В поселке было много мелких ремесленных мастерских и различных складов, а также армейских казарм.

Мы устроились в маленьком деревянном домике, снаружи вымазанном белой глиной. Одной стороной домик выходил на узенькую грязную улицу, куда жители выливали помои и выбрасывали мусор, другой – на большой пустырь, заросший бурьяном. Водопровода и реки в поселке не было, воду два-три раза в день возили издалека в больших бочках, поэтому ее цена была довольно высокой – полкопейки за ведро.

Наша квартира состояла из одной большой комнаты и кухни с русской печкой и плитой. Часть комнаты отец превратил в пошивочную мастерскую, поставил швейную машину фирмы «Зингер», гладильную доску и паровой утюг. Маляр намалевал вывеску, изобразив даму в манто и шляпе, и написал, что дамский портной принимает заказы. Первые две недели заказов не было, деньги были на исходе. Наш дневной рацион свелся к ржаному хлебу, картошке, зеленому луку и квасу. Пока заказчиков не было, я слонялся по поселку. Недалеко от вокзала в одноэтажном каменном здании находилась мужская гимназия. Я подолгу простаивал возле гимназии, прислушивался к голосам, и мое сердце сжималось от тоски. Мне так хотелось учиться, но я понимал, что это невозможно.

Как-то, придя домой, я увидел женщину с мальчиком примерно моего возраста. Это была первая заказчица. Мама фартуком вытерла стул, усадила посетительницу. Это была местная торговка овощами с круглым розовым лицом и огромным бюстом. Отец должен был сшить мальчику костюм из серого сукна и драповое пальто. Он охотно взялся за этот заказ, хотя был дамским портным. Заказчица не торговалась насчет цены. У первой заказчицы оказалась легкая рука, ей понравились вещи, сшитые отцом, и она начала присылать новых заказчиков. С появлением заказов я должен был помогать отцу. В мои обязанности входили обеспечение водой, древесным углем, подготовка утюга, самовара, лучинок для розжига, смазка швейной машины.

Наше положение начало улучшаться, на столе появились мясо, сахар, французские булочки, а по субботам традиционная фаршированная рыба. Мать моя была знатной кулинаркой, она придерживалась принципа: готовить вкусно, но дешево. В Александровске она считалась большим авторитетом по части кулинарии, а вскоре и в Лозовом к ней зачастили местные кумушки за советами. Слава ее быстро разнеслась по поселку, ее пригласили работать поварихой в домашний ресторан мадам Штерн. Этот ресторан размещался напротив вокзала, поэтому кроме местных завсегдатаев туда заглядывали и пассажиры, часами ожидавшие транзитных поездов. Семья Штерн была трудовой и честной. Глава семьи занимался покупкой и продажей пшеницы, но это не давало больших доходов. Ресторан мадам Штерн был главной материальной базой большого семейства. Все в этой семье были людьми общительными и доброжелательными. Старшая дочь заметила мою тягу к знаниям, она давала мне книги, а потом спрашивала о прочитанном.

Мы жили в поселке Лозовом уже более года, когда пришло известие об убийстве эрцгерцога Фердинанда. Люди бежали на вокзал, чтобы купить свежие газеты. Побежал и я. В газете «Русское слово» прочитал: «Сегодня утром в Сараево выстрелом из револьвера убиты проезжавшие в коляске эрцгерцог Фердинанд и его супруга». Пошли разговоры о возможной войне. Я прислушивался к разговорам на улице. Одни считали эрцгерцога другом Николая II, другие говорили, что он родственник германского императора Вильгельма. Один студент сказал: «Война неизбежна, Германия объявит войну России, а Австро-Венгрия поддержит Германию». К моему стыду, хотя я много читал, но тогда еще плохо знал географию, не представлял, где находятся те государства, о которых говорили.

Из газет узнали, что Австро-Венгрия угрожает Сербии войной, а Россия будет защищать Сербию. Оживилось местное дворянство и купечество. В гимназии устраивали благотворительные вечера, где директор и некоторые преподаватели произносили патриотические речи. Оркестр из гимназистов играл гимн «Боже, царя храни». Окна гимназии были открыты, и мы часто усаживались на подоконниках, разглядывали нарядных дам и кавалеров. Нас не прогоняли, мы, босоногие мальчишки в полусатиновых рубашках и ситцевых штанах, как бы олицетворяли простой народ. Как-то из гимназии выбежала группа гимназистов, они направились к железнодорожному мосту. Мы последовали за ними. Гимназисты начали петь песню, мелодия была торжественная, поднимала настроение. Ко мне подошел высокий гимназист, обнял за плечи и предложил петь вместе с ними. Песня мне очень понравилась, только через год я узнал, что пели «Марсельезу», гимн Великой французской революции. Слух и память у меня хорошие, я быстро выучил эту песню. «Марсельеза» на всю жизнь осталась для меня знаменем свободы, равенства и братства.

Начавшаяся война существенно подорвала бюджет нашей семьи, моему отцу все меньше и меньше поступало заказов. Люди перестали думать о нарядах. Мне надо было начать работать.

Рядом с рестораном мадам Штерн, в том же дворе, находилась парикмахерская Кислова, на двери которой висело объявление: «Требуется мальчик, харчи и пристанище хозяйские». Несмотря на войну, волосы у людей росли, в парикмахерской было много работы. На пороге парикмахерской стоял сухощавый, среднего роста пожилой человек – это был хозяин парикмахерской Кислов. Он посмотрел на меня пристально и сказал:

– Мне нужен хороший, честный, работоспособный мальчик, которого мы в дальнейшем сделаем мастером. Я обещал Кислову быть честным, послушным и хорошо работать. Кислов сказал мне, что я буду жить в его квартире, есть за общим столом с его семьей, но денег получать не буду, так как мальчики в парикмахерской получают чаевые от клиентов. Я согласился на эти условия, выбора у меня не было. Мне объяснили мои обязанности. Я должен был рано вставать, убирать зал парикмахерской, протирать зеркала, готовить горячую воду для бритья после того, как клиент будет обслужен, подать ему пальто и фуражку… Ночами я читал книжки, и это скрашивало мою жизнь. Однажды хозяйка застала меня за чтением, запретила мне расходовать дорогой керосин. Тогда я на базаре купил небольшую лампу и бутыль керосина и продолжал читать по ночам.

Кислов был владельцем двух парикмахерских, одна из которых располагалась напротив мастерской головных уборов, принадлежавшей Долгину. Я познакомился со всей семьей Долгиных. Старик Долгин был замечательным мастером-шапочником. Работал он, не разгибая спины, кроил и шил разнообразнейшие головные уборы. Его заказчиками были офицеры, чиновники, студенты, гимназисты, крестьяне, приезжавшие на базар. Долгин внимательно относился к заказчикам, но никогда перед ними не заискивал. Со мной старик Долгин разговаривал как с равным, открывал передо мной различные стороны жизни. Однажды он сказал: «Жандармской России скоро придет конец… Эта война закончится свержением монархии».

Долгин часто говорил о своих уже взрослых детях, считал, что они должны быть трудолюбивыми, образованными и интеллигентными людьми. Я познакомился с его детьми и понял, что они культурные, прогрессивные люди и вся семья Долгиных – это истинно интеллигентная еврейская семья. Все они мечтали о времени, когда прекратится дискриминация евреев, когда все будут иметь равные права. У Долгина было четыре сына: Миша, Володя, Петя и Мотя и одна дочь. Все они с детства помогали отцу-труженику и одновременно постоянно учились. Долгин рассказал мне, как старший сын Миша поступил на медицинский факультет Харьковского университета. Он прекрасно сдал вступительные экзамены, но его как еврея не приняли. Тогда один из принятых, сдававший экзамены вместе с Мишей, уступил свое место Мише.

В квартире Долгиных, особенно во время каникул, собиралась поселковая интеллигенция, велись разнообразные дискуссии, большей частью на литературные темы. Читали стихи Бальмонта, Надсона, Пушкина, Лермонтова, Валерия Брюсова. Старик Долгин часто приглашал меня на такие вечера. Я приходил с записной книжкой и многое из того, что слышал, записывал. Я впервые узнал, что в литературе существуют различные направления: романтизм, реализм, символизм и т. д. Помню, что я записал высказывания об ораторах древности – римском – Цицероне и греческом – Демосфене, о философах Сократе, Платоне и Аристотеле. От дочери Долгина, которая училась в музыкальной школе в Харькове, я впервые услышал о Глинке, Чайковском, Антоне Рубинштейне и о «Могучей кучке». Как-то один студент рассказал о разногласиях между Плехановым и народником Михайловским. В связи с этим Володя Долгин, студент Харьковского университета, решительно заявил, что с точки зрения Михайловского, народ – это толпа, решает все личность. При этой дискуссии часто употребляли такие определения, как «народники», «земцы», «народовольцы», «крестьянская община», «эсеры», «кадеты», которые мне ни о чем не говорили. Однажды, это было во второй год войны, я увидел, как к мастерской Долгина быстрыми шагами шел офицер небольшого роста. На нем была серая шинель с золотыми погонами. Это был старший сын Долгина, штабс-капитан медицинской службы. Он приехал попрощаться перед отправкой на фронт с санитарным поездом. Долгин сразу закрыл свою мастерскую и вместе с сыном пошел домой. Вечером на квартире Долгиных собралось много народа. Я впервые увидел офицера-еврея, считал, что это невозможно в России. Правда, в газетах я читал, что даже ярые антисемиты – члены Государственной Думы – Шульгин, Марков 2-й и Пуришкевич признавали, что во время войны многие евреи проявили себя как патриоты России.

В поселке много говорили о храбрости Миши Долгина, рассказывали, что он на фронте под огнем вытаскивал с поля боя раненых и быстро оказывал им первую помощь. Об этом писали с фронта те, кто был с Мишей Долгиным в одной воинской части. Миша много писал отцу, братьям и сестре. Я видел, как старик Долгин, получив письмо от сына, ходил по мастерской и напевал какие-то библейские песни. При этом его глаза светились особой радостью. Но пришла беда. Однажды я заметил, что мастерская Долгина, обычно открывавшаяся рано утром, закрыта. В тот же день я узнал, что Миша Долгин погиб. В извещении, присланном военным ведомством, было сказано, что Михаил Моисеевич Долгин, штабс-капитан медицинской службы, пал смертью храбрых, защищая царя и отечество.

Смерть Миши поразила не только семью, но и многих жителей поселка, знавших его с детства. Вспоминали Мишу-гимназиста, доброго, отзывчивого мальчика, вспоминали Мишу-студента, вдумчивого, гуманного и очень способного молодого человека, мечтавшего и о профессии врача. Некоторые говорили, что Миша был членом какой-то тайной организации, в программе действий которой было свержение монархии и изменение общественного устройства России. Страшная печаль вошла в дом Долгиных. Старик изменился за одну ночь, сгорбился, заметно добавилось седины в волосах, глаза стали слезиться.

В нашем доме тоже все были подавлены. Отец сказал, что в синагоге собираются все верующие, будут молиться за Михаила Моисеевича Долгина. Забегая вперед, скажу, что еще два сына Долгиных погибли во время Гражданской войны. Впоследствии я узнал, что Владимира Долгина расстреляли немцы во время оккупации Украины. Старика Долгина похоронили с большими почестями на еврейском кладбище поселка, его жена закончила жизнь в психиатрической лечебнице в Харькове. Только Петя Долгин, красивый молодой человек, кудрявый блондин с голубыми глазами, дожил до середины 30-х годов. Он в рядах Красной армии прошел Гражданскую войну, затем работал в ЦК компартии Украины. О судьбе дочери Долгиных никто ничего не знал. Знавшие о трагедии семьи Долгиных называли Петю «последним из могикан прекрасной семьи Долгиных». Но и его жизнь оборвалась трагически, его причислили к «врагам народа» и расстреляли.

Через две недели после известия о смерти Миши Долгина мой старший брат получил повестку из военного ведомства. Он прошел медицинскую комиссию, был признан годным к военной службе. После полуторамесячной муштры его отправили на австрийский фронт. Мать и отец сильно горевали, проклинали царя и свору бездарных министров, втянувших Россию в бессмысленную войну. В поселке много говорили об Алисе-немке, якобы передававшей военные секреты немецкому военному командованию. После отправки на фронт моего старшего брата я загорелся желанием ехать за ним. Мое воображение поразил донской казак Кузьма Крючков. Подробно описывали, как он своей пикой заколол десяток немцев. Помню его фотографию, из-под фуражки сбоку торчала копна кудрей, на груди четыре Георгиевских креста. Тогда я вспомнил, что мой прадедушка за 25-летнюю службу в царской армии был награжден двумя Георгиевскими крестами и какими-то медалями. Моя мать хранила эти награды на дне сундука как редкие семейные реликвии, показывала их только по праздникам.

Вместе с боевым мальчуганом Олегом Кривенко я решил отправиться на фронт. Рано утром, когда поселок еще спал, мы пошли на вокзал. Через станцию Лозовая шли эшелоны на Львов, Черновцы, Одессу. Мы с Олегом были одеты в рубашки защитного цвета, подпоясаны широкими кожаными поясами с пряжками, на которых был изображен двуглавый орел. За плечами котомки с сухарями, парой чистого белья и портянками. Мы незаметно забрались в товарный вагон, пустой и грязный, были уверены, что с фронта нас не вернут. Я надеялся, что где-то встречу своего старшего брата, а Олег мечтал встретить своего отца, мобилизованного в армию в первые дни войны. Размечтавшись о том, как мы вернемся домой героями, уснули под мерный стук колес. Глухой украинской ночью мы проснулись, услышав фырканье лошадей и громкую ругань.

Поезд стоял на какой-то станции. Неожиданно наш вагон осветили фонарем. Нас заметили. Мы забыли о наших героических грезах, запищали, как маленькие щенки. Нас выволокли из вагона, лил дождь. Нас забросали вопросами: «Откуда едете и куда? Сколько вам лет? Почему едете зайцем?» Мы отвечали в один голос: «Едем к нашим родным на фронт». Все засмеялись, а мы думали, что нас будут бить. Явился какой-то чиновник и отвел нас к коменданту. Тот заявил, что мы заслуживаем хорошей порки, но, учитывая наши благородные цели, нас с сопровождающими отправят к родителям. Двое суток нас хорошо кормили, а затем отвезли на станцию Лозовая. Несколько дней я был объектом особого внимания. Моя мать была очень напугана моим исчезновением. Она показала мне письмо брата Абрама с фронта, где было написано, что русские войска наступают, непрерывно атакуют австрийцев и мадьяр. Мой отец, по натуре скептик, удивлялся тому, что писал Абрам, поскольку все вокруг говорили, что русская армия отступает, несет большие потери. Когда отец еще раз внимательно прочитал письмо Абрама, он начал хохотать, а затем воскликнул: «Как же я не заметил в конце письма слово „феркарт“, написанное мелкими буквами. Это значит – все наоборот». Это было последнее письмо брата с фронта. Через восемь месяцев через Красный Крест мы получили от него сообщение, что он находится в австрийском плену.

По нашему поселку свободно бродили пленные австрийские и немецкие солдаты. Моя мать иногда приглашала в дом пленных австрийцев, угощала их, чем могла, давала им заштопанные, но всегда чистые носки. Они благодарили, низко кланялись. Мать говорила, что, наверно, и ее сын где-то в Австрии тоже ходит голодный, а добрые люди его подкармливают.

После моей неудачной поездки на фронт я возвратился к работе в парикмахерской Кислова. Я уже неплохо брил и стриг, начал осваивать плетение женских кос. Эта работа мне нравилась. Я садился у открытого окна, выходившего во двор, плел косы для местных модниц и одновременно наизусть учил стихи Пушкина и Некрасова. Косы продавались по хорошей цене.

Однажды на улице я встретил юношу лет шестнадцати, небольшого роста, коренастого, темноволосого, с правильными чертами лица еврейского типа. Он обращал на себя внимание необычайно решительным видом: шагал, держа руки в карманах и что-то насвистывая. Я принял его за уличного задиру, пытающегося завести скандальчик, и бросил в его сторону реплику:

– Герой, знай наших!

Он подошел ко мне и сказал:

– Ты кто такой? Чего лезешь? В зубы хочешь?

А я ему в ответ:

– Попробуй, храбрец!

Руки у меня сжались в кулаки, я был готов к бою. Юноша посмотрел на меня уже с любопытством, заложил руки в карманы и, посвистывая, ушел. Почему-то он напомнил мне Тома Сойера, героя Марка Твена. Через несколько дней мы снова встретились на вокзале, куда я ходил в свободное время, любил смотреть на поезда и пассажиров. Юноша подошел ко мне, протянул руку и сказал:

– Давай познакомимся. Мы с тобой не классовые враги.

Я узнал, что фамилия моего нового знакомого Дискантов и что он работает подручным в местной типографии. Мы стали часто встречаться. Как-то, чтобы продемонстрировать ему мой интерес к вольнодумству, я прочитал стихи Пушкина о декабристах, что вызвало бурную реакцию моего нового приятеля. Дух этих стихов необыкновенно соответствовал настроению и Дискантова, и моему. Оказалось, что стихи о декабристах могут настолько сблизить двух подростков, что мы начали поверять друг другу самые сокровенные думы и чувства. До встречи с Дискантовым я чувствовал себя довольно одиноким, считал, что никому не интересны мои мысли и устремления. Посещая квартиру Долгиных, при всем внимании ко мне, я все же чувствовал там себя пассивным слушателем. Совершенно иначе я чувствовал себя с Дискантовым. Я откровенно высказывал свое мнение и всегда встречал с его стороны понимание, происходил живой обмен мнениями по самым различным вопросам, вплоть до хода мировой войны и речей в Государственной Думе. Я чувствовал, что начало меняться мое восприятие окружающего меня мира и людей. Например, раньше меня не интересовало отношение хозяев парикмахерской, где я работал, к приходившим клиентам. С некоторых пор я стал на это обращать внимание. В результате произошло столкновение, можно сказать, на классовой основе. Пришел постричься крестьянский паренек. Его постригли, побрызгали дешевым одеколоном, после чего сын хозяина предъявил счет на 3 рубля 50 копеек. По тем временам это была немалая сумма, она составляла всю дневную выручку паренька на базаре. Я знал, что с городского клиента за такие же услуги брали 30 копеек. Я не мог молчать и заявил:

– Подло обманывать несведущего деревенского паренька.

Сын хозяина ударил меня кулаком по лицу. Я одной рукой схватил стул, другой – бритву и кинулся на обидчика. Он стремительно выскочил на улицу и начал кричать: «Убивают!» Собралась толпа: все меня осудили. Я навсегда расстался с этой парикмахерской. Но дело этим не кончилось. Дома я не рассказал о случившемся, но отец кое-что узнал в синагоге. Он попросил меня все рассказать. Он пошел в синагогу, подошел к усердно молившемуся Кислову, схватил его за бороденку и крикнул:

– Старый ханжа! Ты перед Богом отмаливаешь грехи свои и сыновей, а в парикмахерской обманываешь простых крестьян!

Мои родители всегда бурно реагировали, когда сталкивались с несправедливостью. О стычке в парикмахерской я рассказал Дискантову, после чего он развил бурную деятельность, собрал группу молодежи, привел их к парикмахерской Кислова, расставил пикеты, которые никого не пропускали в парикмахерскую в течение трех дней.

Я впервые ощутил себя органичной частью какого-то коллектива, незримо стоявшего за моей спиной. С той поры Дискантов начал просвещать меня, рассказывал о жизни рабочих в России, о классовом подходе к оценке общественнополитических процессов и борьбе многих поколений за улучшение жизни простого народа. Он много знал о восстании декабристов и борьбе народовольцев с царским самодержавием, о покушениях на жизнь Александра II. Я впервые услышал о Гриневецком, Каракозове, Желябове, Перовской, Михайлове, Кибальчиче и многих других, боровшихся за свободу. При этом Дискантов не пояснял, что он понимал под словом «свобода». Тогда же он доверил мне свою тайну, сказал, что с четырнадцати лет состоит в подпольной организации РСДРП и считает главной целью своей жизни свержение царского самодержавия. Передо мной был молодой профессиональный революционер, вышедший из рабочей среды, с ярко выраженным классовым сознанием, четко излагавший основную цель своей жизни. Он удивил меня своей эрудицией, целеустремленностью, самобытным характером, ясностью и, как мне тогда казалось, независимостью суждений. Но я обратил внимание на некоторую односторонность и бескомпромиссность суждений.

Расстались мы с Дискантовым в начале 1915 года – он переехал жить в город Павлоград – после чего я о нем несколько лет ничего не слышал. Снова мы встретились в конце 1919 года.

К Екатеринославу, занятому армией генерала Слащева, подошла 14-я армия, которой командовал знаменитый Уборевич, бывший офицер царской армии. Армия Слащева без боя покинула Екатеринослав, после чего я ночью с группой подпольщиков переправился через Днепр в расположение 14-й армии. На следующий день, когда я стоял на берегу Днепра, кто-то подошел ко мне сзади и руками закрыл глаза. Это был Дискантов, в то время комиссар бригады 14-й армии. Мы обнялись и расцеловались. О многом переговорили за те несколько дней, которые провели вместе. Я был уже совсем не тем отроком, который с открытым ртом ловил каждое слово Дискантова, многое успел повидать, не раз побывал в острейших ситуациях, посидел даже в камере «смертников» и, главное, уже основательно познакомился с различными политическими течениями и имел о них собственное суждение. Помню, что в наших беседах на берегу Днепра

меня очень насторожила одна фраза Дискантова, которую он произнес, сославшись на какой-то авторитет: «Не так важны факты, как идеи, освещающие их». Он еще фанатично верил в возможность в условиях диктатуры пролетариата создать государство для народа.

Хотя в те годы мы быстро набирались ума-разума, нам еще было трудно осознать, насколько страшная суть заключена в подобных установках. Но довольно скоро многим из тех, кто активно поддержал революцию во имя осуществления прекрасной идеи, стало ясно, что под прикрытием высоких социалистических лозунгов начался беспримерный в истории человечества период физического уничтожения всех инакомыслящих. Жизнь сводила меня с Дискантовым еще несколько раз. Наши встречи всегда были очень дружескими, мы вспоминали юность и нашу фанатическую веру в возможность справедливого общества. Но с каждой новой встречей мы оба все больше убеждались, что от нашей веры остается все меньше и меньше. В начале 1920 года мы встретились в городе Павлограде, где Дискантов был начальником политотдела Павлоградского

гарнизона. Не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь, если бы не рекомендация Дискантова назначить меня начальником эшелона мобилизованных украинцев, которых надо было доставить в Москву. Дискантов знал о моей давнишней мечте учиться. Но для этого мне, политработнику Красной армии, надо было попасть в Москву и добиться разрешения на демобилизацию через ПУР (Политическое управление Реввоенсовета республики). Мне это удалось, и я на всю жизнь сохранил благодарность Дискантову за понимание моих сокровенных устремлений и своевременную дружескую помощь.

Возвращаюсь к моей жизни в поселке Лозовом. После скандала в парикмахерской Кислова я твердо решил искать счастья в большом городе. Больше всего мне рассказывали о Екатеринославе, Харькове и Полтаве, городах, близко расположенных к узловой станции Лозовая. Я свой выбор остановил на Екатеринославе – не только потому, что там жила моя сестра, но еще я знал, что город расположен на Днепре, в то время как ни в Харькове, ни в Полтаве не было приличной реки. Почему-то с самого детства я любил реки. Любовался движением пароходов и барж. C речными и железнодорожными магистралями в моем сознании связывалось бесконечное движение и таинственные неизведанные края. Как часто, стоя на станции либо на речной пристани, я с завистью смотрел, как удалялся пароход или поезд с пассажирами. Несколько раз я «зайцем» ездил в товарных вагонах до станций Панютино, Самойловка, Варварка и даже до Павлограда. Хотя это было сопряжено с некоторыми опасностями, я все же испытывал огромное удовольствие от такого «туризма». Во время Гражданской войны мне пригодился этот опыт.

И вот наконец пришло время, когда я, пятнадцатилетний юноша, беспаспортный мещанин, не имея в кармане никакого свидетельства, удостоверяющего мою личность, решил один, без сопровождения старших, отправиться в большой промышленный город. Город меня манил, но в то же время и пугал. Я читал уже о подобных путешествиях знаменитого Ломоносова, Максима Горького, Михаила Фарадея – их образы меня вдохновляли.