Читать книгу Дар легкомыслия печальный… - Игорь Губерман - Страница 2

Был, как обморок, переезд,

но душа отошла в тепле,

и теперь я свой русский крест

по еврейской несу земле.

Здесь мое исконное пространство,

здесь я гармоничен, как нигде,

здесь еврей, оставив чужестранство,

мутит воду в собственной среде.

В отъезды кинувшись поспешно,

евреи вдруг соображают,

что обрусели так успешно,

что их евреи раздражают.

За российский утерянный рай

пьют евреи, устроив уют,

и, забыв про набитый трамвай,

о графинях и тройках поют.

Еврейский дух слезой просолен,

душа хронически болит;

еврей, который всем доволен, —

покойник или инвалид.

Умельцы выходов и входов

настырны, въедливы и прытки,

евреи есть у всех народов,

а у еврейского – в избытке.

Евреи, которые планов полны,

становятся много богаче,

умело торгуя то светом луны,

то запахом легкой удачи.

Каждый день я толкусь у дверей,

за которыми есть кабинет,

где сидит симпатичный еврей

и дает бесполезный совет.

Чтоб несогласие сразить

и несогласные закисли,

еврей умеет возразить

еще не высказанной мысли.

Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток,

у каждого собственный запах,

и носом к Востоку еврей свой росток

стыдливо увозит на Запад.

Смотрю на наше поколение

и с восхищеньем узнаю

еврея вечное стремление

просрать историю свою.

Не внемлет голосу погоды

упрямый ген в упорном семени:

терпя обиды и невзгоды,

еврей блаженствует в рассеянье.

В мире много идей и затей,

но вовек не случится в истории,

чтоб мужчины рожали детей,

а евреи друг с другом не спорили.

В мире лишь еврею одному

часто удается так пожить,

чтоб не есть свинину самому

и свинью другому подложить.

Мир наполнили толпы людей,

перенесших дыханье чумы,

инвалиды высоких идей,

зараженные духом тюрьмы.

Земля моих великих праотцов

полна умов нешибкого пошиба,

и я среди галдящих мудрецов

молчу, как фаршированная рыба.

Слились две несовместные натуры

под покровом израильской кровли —

инвалиды российской культуры

с партизанами русской торговли.

За мудрость, растворенную в народе,

за пластику житейских поворотов

евреи платят матери-природе

обилием кромешных идиотов.

Живу я легко и беспечно,

хотя уже склонен к мыслишкам,

что все мы евреи, конечно,

но некоторые – слишком.

Душу наблюдениями грея,

начал разбираться в нашем вкусе я:

жанровая родина еврея —

всюду, где торговля и дискуссия.

Я счастлив, что жив и неистов

тяжелый моральный урод —

мой пакостный, шустрый, корыстный,

настырно живучий народ.

Еврей не каждый виноват,

что он еврей на белом свете,

но у него возможен брат,

а за него еврей в ответе.

Евреев тянет все подвигать

и улучшению подвергнуть,

и надо вовремя их выгнать,

чтоб неприятностей избегнуть.

Не терпит еврейская страстность

елейного меда растления:

еврею вредны безопасность,

покой и любовь населения.

Как ни скрывался в чуждой вере,

у всех народов и времен

еврей заочно к высшей мере

всегда бывал приговорен.

Особенный знак на себе мы несем,

всевластной руки своеволие,

поскольку евреи виновны во всем,

а в чем не виновны – тем более.

Под пятой у любой системы —

очень важно заметить это —

возводили мы сами стены

наших тесных и гиблых гетто.

Нельзя, когда в душе разброд,

чтоб дух темнел и чах;

не должен быть уныл народ,

который жгли в печах.

Евреи знали унижение

под игом тьмы поработителей,

но, потерпевши поражение,

переживали победителей.

Пустившись по белому свету,

готовый к любой неизвестности,

еврей заселяет планету,

меняясь по образу местности.

Спеша кто куда из-под бешеной власти,

евреи разъехались круто,

чем очень и очень довольны. А счастье —

оно не пришло почему-то.

Варясь в густой еврейской каше,

смотрю вокруг, угрюм и тих:

кишмя кишат сплошные наши,

но мало подлинно своих.

Мне одна догадка душу точит,

вижу ее правильность везде:

каждый, кто живет не там, где хочет, —

вреден окружающей среде.

Навеки предан я загадочной стране,

где тени древние теснятся к изголовью,

а чувства – разные полощутся во мне:

люблю евреев я, но странною любовью.

Что изнутри заметно нам,

отлично видно и снаружи:

еврей абстрактный – стыд и срам,

еврей конкретный – много хуже.

Еврей весь мир готов обнять,

того же требуя обратно:

умом еврея не понять,

а чувством это неприятно.

Во все разломы, щели, трещины

проблем, событий и идей,

терпя то ругань, то затрещины,

азартно лезет иудей.

Растут растенья, плещут воды,

на ветках мечутся мартышки,

еврей в объятиях свободы

хрипит и просит передышки.

Антисемит похож на дам,

которых кормит нежный труд:

от нелюбви своей к жидам

они дороже с нас берут.

Всегда еврей гоним или опален

и с гибелью тугим повит узлом,

поэтому бесспорно уникален

наш опыт обращения со злом.

Много сочной заграничной русской прессы

я читаю, наслаждаясь и дурея;

можно выставить еврея из Одессы,

но не вытравишь Одессу из еврея.

В жизненных делах я непрактичен,

мне азарт и риск не по плечу,

даже как еврей я нетипичен:

если что не знаю, то молчу.

Заоблачные манят эмпиреи

еврейские мечтательные взгляды,

и больно ушибаются евреи

о каменной реальности преграды.

Тем людям, что с рожденья здесь растут,

им чужды наши качества и свойства;

похоже, не рассеется и тут

витающий над нами дух изгойства.

Еврейского характера загадочность

не гений совместила со злодейством,

а жертвенно-хрустальную порядочность

с таким же неуемным прохиндейством.

Мы Богу молимся, наверно,

затем так яростно и хрипло,

что жизни пакостная скверна

на нас особенно налипла.

В еврейском гомоне и гаме

отрадно жить на склоне лет,

и даже нет проблем с деньгами,

поскольку просто денег нет.

Еврейского разума имя и суть —

бродяга, беглец и изгой:

еврей, выбираясь на правильный путь,

немедленно ищет другой.

Я антисемит, признаться честно,

ибо я лишен самодовольства

и в евреях вижу повсеместно

собственные низменные свойства.

Скитались не зря мы со скрипкой в руках:

на землях, евреями пройденных,

поют и бормочут на всех языках

еврейские песни о родинах.

Чуть выросли – счастья в пространстве кипучем

искать устремляются тут же

все рыбы – где глубже, все люди – где лучше,

евреи – где лучше и глубже.

Катаясь на российской карусели,

наевшись русской мудрости плодов,

евреи столь изрядно обрусели,

что всюду видят происки жидов.

Еврей живет, как будто рос,

не зная злобы и неволи:

сперва сует повсюду нос

и лишь потом кричит от боли.

Велик и мелок мой народец,

един и в грязи и в элите,

я кровь от крови инородец

в его нестойком монолите.

Евреям доверяют не вполне

и в космос не пускают, слава Богу;

евреи, оказавшись на Луне,

устроят и базар, и синагогу.

Шепну я даже в миг, когда на грудь

уложат мне кладбищенские плиты:

женитьба на еврейке – лучший путь

к удаче, за рубеж, в антисемиты.

На развалинах Древнего Рима

я сижу и курю не спеша,

над руинами веет незримо

отлетевшая чья-то душа.

Под небом, безмятежно голубым,

спит серый Колизей порой вечерней;

мой предок на арене этой был

зарезан на потеху римской черни.

Римские руины – дух и мрамор,

тихо дремлет вечность в монолите;

здесь я, как усердный дикий варвар,

выцарапал имя на иврите.

В убогом притворе, где тесно плечу

и дряхлые дремлют скамейки,

я Деве Марии поставил свечу —

несчастнейшей в мире еврейке.

Из Рима видней (как теперь отовсюду,

хоть жизнь моя там нелегка)

тот город, который я если забуду —

отсохнет моя рука.

Я скроюсь в песках Иудейской пустыни

на кладбище плоском, просторном и нищем

и чувствовать стану костями пустыми,

как ветер истории поверху свищет.

Вон тот когда-то пел, как соловей,

а этот был невинная овечка,

а я и в прошлой жизни был еврей —

отпетый наглый нищий из местечка.

Знаешь, поразительно близка мне

почва эта с каменными стенами:

мы, должно быть, помним эти камни

нашими таинственными генами.

Я счастлив, что в посмертной вечной мгле,

посмертном бытии непознаваемом,

в навеки полюбившейся земле

я стану бесполезным ископаемым.