Читать книгу Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 11

А. П. Гришкевич[23]. «Они собирали карточки… и распределяли хлеб среди дистрофиков»

Оглавление

«Немцы стреляли регулярно, через каждые полчаса ‹…› “Мне уже не нужно хлеба. Я умираю” ‹…› Они собирали карточки, шли в магазин и затем распределяли хлеб среди дистрофиков ‹…› Непогребенных трупов здесь сотни, и с каждым днем их становится больше ‹…› “Ну подожди же, накручу я сейчас управхозов и комендантов” ‹…› “Я бы и человечину ела, если б не боялась ответственности”. ‹…› “Сколько ваших людей погибло?.. Ни одного… Они же работают у пищи…”»


6 сентября 1941 года я, как обычно по субботам, поехал домой помыться и переодеть белье. Уже на Прогоном переулке я почувствовал в поведении людей что-то необычное. Все спешили к трамваю, одни бегом, другие под тяжестью тюков, мелко и быстро семеня ногами. Люди были напуганы.

Я поспешил к дому. Только успел спуститься с горы на Прогонном переулке, как в метрах 150 раздался сильный взрыв. Инстинктивно нагнулся к земле и правильно сделал – над головой с визгом пролетел кусок металла. Поднялся и сразу же был засыпан землей и грязью. Отряхнувшись, побежал к дому.

Около дома [№] 9 собралась небольшая толпа любопытных. Снаряд упал между домов, повредив их осколками. Невдалеке лежал разорванный осколками мальчик. Рядом с домом стонали две раненые женщины. Дом оказался закрыт. Все жильцы прятались в выкопанной во дворе щели. Там я увидел своих. Они были напуганы и ошеломлены. Чтобы хоть как-то ободрить их, рассказал анекдот. Не помогло. Вдруг в сотне метров от нас вновь упал снаряд. Дзинькнули стекла. Наступила жуткая тишина, а затем раздались стоны и крики. Значит, опять кого-то ранило.

Отыскал мать. Она ухватила меня за пальто и не отпускала от себя, хотя я никуда и не пытался уйти. Оказывается, немцы уже дали восемь выстрелов по заводу им. Ленина. Ни один из них в цель не попал. Правда, на территории завода два снаряда разорвались – один на шихтовом дворе, другой в медпункте. Все это объяснила мне мать, путая слова и названия. ‹…›

Немцы стреляли регулярно, через каждые полчаса. В перерыве между выстрелами народ выбирался из траншей, бежал на место разрыва и оказывал первую помощь пострадавшим и через 25 минут снова забирался в укрытие.

Наш дом и траншея оказались на пути между стреляющим орудием и заводом. Снаряды рвались вокруг дома, срывали крыши, повреждая квартиры. Всего за вечер пострадало 34 человека.

Уговорил мать срочно перебраться, захватив ценные вещи, к Добычину и там остаться несколько дней.

В 9 [часов] вечера направился к Смольному. Выстрелы раздавались все чаще. Только успел пройти сталелитейный цех, находившийся рядом с улицей, как раздался взрыв. Разворотило всю мостовую и заводской забор, цех остался невредим.

На трамвайной остановке собралась толпа с узлами и чемоданами. Все стремились перебраться в Петроградский район. Трамваи задерживались. Дошел до Смольного пешком.

* * *

Ноябрь [1941 года]. Это рассказала мне мать одного моего товарища.

«Я возвращалась из Володарского райисполкома, еле передвигая ногами, думала: вот дойду до магазина и куплю себе хлеба. Страшно хотелось есть, нет, не есть – жрать. Казалось, съела бы любую пищу.

Впереди меня так же медленно шел молодой человек. В его обессиленной походке чувствовалась большая усталость. Он был хорошо одет: кожаное пальто, фетровые бурки, котиковая шапка. Наблюдая за его движениями, я перестала следить за своими переживаниями. Человек дошел до столба, прислонился к нему спиной и секунду спустя пополз вниз.

Я подошла к нему:

– Вставайте, гражданин.

Он безразлично взглянул на меня:

– Не могу подняться. Не ел уже два дня. Потерял карточки.

– Поднимайтесь, возьмите себя в руки. – Подняла его, взяла под руку, потащила. Он немного ожил и даже попробовал пошутить:

– Вы смерть тащите, а не меня.

– Вот дойдем до магазина, – внушаю ему, – выкуплю хлеб, и вы поедите. Хоть всего 125 г, но все же дойдете до дома.

Так шли мы с ним километра полтора. Вот уже и магазин виден. Остались какие-нибудь 30–40 шагов. Внезапно мой спутник осел. Пробовала удержать его, но сил не было.

– Поднимайтесь. Вот уже и магазин.

Мой молодой спутник прошептал:

– Мне уже не нужно хлеба. Я умираю. Большое спасибо вам… Прощайте.

С помощью прохожих общими усилиями втащили его в магазин. Прибывший на место врач развел руками: “Ничем не могу помочь”».

* * *

Январь 1942 [года]. На фабрике «Рабочий» много больных. Болезнь эта по-ученому называется дистрофия – этим мудреным словом прикрывают голод и истощение. Но прикрыть голод невозможно, как нельзя, например, скрыть воду в кулаке. А скрывать надо: нельзя допустить паники – одного из опаснейших врагов всякой организации. И партийное руководство, весь актив фабрики знает это. Люди жертвуют собой, но не пускают панику в цеха. ‹…›

В партийный комитет прибежала женщина. Секретарю тов. Глазамицкой она что-то тревожно шепчет на ухо, боясь, что я, посторонний незнакомый человек, услышу. Когда женщина вышла, Глазамицкая рассказала следующее:

«Сегодня на разборке уткá свалилось несколько женщин. Все, что можно было сделать, столовая сделала. Она сознательно обворовала рабочих и упавших подкормила. Сейчас эти женщины лежат в кабинете начальника цеха.

Этот товарищ, что прибегала ко мне и шептала на ухо, рассказала, в ткацкой фабрике произошел такой же случай. Я не знаю, что делать, так как в столовой ничего нет. Да и не можем систематически “обворовывать” работниц для “дистрофиков”. Придется мобилизовать коммунистов».

Оказывается, на фабрике уже не первый раз проводят такие мобилизации. Она заключается в том, что сама Глазамицкая, директор тов. Юрков, технорук Леновский, секретари цеховых партийных организаций самостоятельно отказываются от своей нормы хлеба. Они собирали карточки, шли в магазин и затем распределяли хлеб среди дистрофиков.

Такая же мобилизация была проведена и сегодня, в ней своей карточкой участвовал и я. ‹…›

* * *

Январь [1942 года]. На Волковском кладбище. ‹…› На улицах, прилегающих к погосту, можно найти множество «подкидышей». Одни завернуты, как мумии, другие просто в рабочих костюмах, третьи, что очень редко, в гробах или ящиках подброшены к домам, завезены во дворы, а некоторые валяются на середине улиц. Сколько труда нужно приложить, чтобы убрать этих «подкидышей». Сколько надо иметь наглости, чтобы бросить, как собаку, своего близкого человека. ‹…›

На кладбище огромное скопление мертвых. Они всюду – между могилами, на тропинках и дорожках. ‹…› Непогребенных трупов здесь сотни, и с каждым днем их становится больше. К ним уже многие привыкли. На кладбище толкутся десятки мародеров. Подойдут сумерки, они примутся раздевать трупы. Здесь же новоявленные могильщики, спекулируют на бессилии людей. За выкапывание ямы они требуют с несчастных близких умершего по 600–700 рублей или килограмм хлеба и 250 рублей. На кладбище слышен легкий гомон торгующихся. Иногда слышны рыдания. Но это не тоска по ушедшему, а выражение бессилия людей, неспособ[ных] ни заплатить бешеные деньги за могилу, ни самим ее выкопать. ‹…›

Администрация кладбища в лице двух полуживых людей старается навести порядок, но это им почти не удается. Она организовала рытье могил (траншей) экскаватором, мобилизовала с помощью Московского райкома ВЛКСМ комсомольцев на уборку трупов. Но трупов все еще очень много. Чтобы их убрать с глаз, молодежь сняла с церковки крышу и сложила в церквушке штабель из человеческих тел. Страшно.

* * *

4 февраля [1942 года] с секретарями Смольнинского райкома Кузьменко и Стельмаховичем и председателем райисполкома Шахановым едем по Калашниковой набережной. Шаханов смотрит в окно машины и вдруг принимается громко считать:

– Один, три, пять…

Кузьменко, не сбавляя хода (он правил машиной) решительно заявляет:

– Голову нужно оторвать за такие вещи.

– За какие? – спрашиваю.

Стельмахович поясняет:

– Шаханов считал подкинутые трупы. Люди не довозят до кладбищ своих близких и подбрасывают их у Кировского комбината.

Шаханов ругается:

– Ну, подожди же, накручу я сейчас управхозов и комендантов. ‹…›


Наутро возвращался в Смольный по это же дороге. У Кировского комбината по-прежнему лежал труп мужчины в рабочем комбинезоне. Он без сапог и шапки. Позвонил Шаханову. ‹…›


5 февраля [1942 года] рассказал Кожемякин Т. А.:

«Встретил знакомую молодую женщину. Разговорились о жизни. Она сетует на трудности:

– Одно время хорошо мне было. В нашей квартире водилось много крыс и мышей. Я ставлю на них капкан и мышеловки, и таким образом мы (у нее двое детей) каждый день ели дичь. А сейчас вся эта дичь перевелась. ‹…›

– Слушай, неужели ты до этого дошла?

– Я бы и человечину ела, если б не боялась ответственности».

* * *

5 февраля [1942 года] заместитель председателя СНК СССР т. А. Н. Косыгин вызвал к себе директора треста ресторанов и столовых Фельдмана и спросил:

– Сколько ваших людей умерло или заболело от истощения?

– Ни одного… Они же работают у пищи.

– Хорошо. Значит, это народ стойкий? – спросил, улыбаясь, Косыгин.

– Да…

Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах

Подняться наверх