Читать книгу Волны памяти. Книга первая - Леонид Алексеевич Исаенко - Страница 14

И ничего удивительного, что каждый изыскивает эти названия в близкой ему области. У Тамары явно парфюмерно-галантерейный уклон: цвет чешуи над боковой линией той же барабульки, по её мнению, соответствует теням для век, какие, чтобы нравиться самой себе и чаровать поклонников, она мечтает приобрести в первом же порту, где нам выдадут валюту.

Костя пытается убедить нас в своей правоте, основываясь на отроческих воспоминаниях о токарно-фрезерной обработке разных металлов, уверяя, что те же чешуйки – точь-в-точь как искра при шлифовке титана. Я склоняюсь к орнитологической концепции, в свою очередь доказывая, что они наиболее похожи на бирюзово-голубоватое зеркальце в крыле сойки…

Принимаем соломоново решение, и Тамара записывает все три мнения.

Но описание цвета – четверть дела, после этого начинается счётно-тактильная работа. Костя, не показывая мне, читает определительный ключ, что-то бормоча про себя, поглядывая то в книгу, то на рыбу. Тем временем я считаю количество колючих и мягких лучей в спинном и анальном плавниках, а закончив, сообщаю ему эти цифры. Костя покряхтывает и просит пересчитать, не говоря мне, что написано в книге, потому что, зная ориентировочную цифру, я подсознательно буду стремиться выйти на неё.

– А скажи-ка мне, дорогой, сколько у неё жаберных тычинок?

Вырезаю жаберную дугу, расположенную первой к левой жаберной крышке и считаю на ней тычинки. Это ихтиологический стандарт, принятый для однообразия измерений. Хорошо считать тычинки у хищников: их мало, и они грубые, крупные, хотя частенько жутко крючковатые и колючие. Ими подводные лисы и волки дополнительно удерживают добычу. В их крепости и колючести мне пришлось убедиться на собственном oпыте. А вот у планктофагов, любителей бесскелетного мягкого планктона – сельдевых рыб, разных скумбрий и особенно сардин, тычинок сотни, считать их сущее наказание – не дай Бог сбиться! – ведь это своеобразные сети, сквозь которые процеживается вода и отбирается нужное для еды. Замучаешься, пока сосчитаешь.

– Так-так, – выслушав меня, веселеет Костя, – а, что там у неё с зубами?

– В два ряда… клыков нет, – раскрываю рыбий рот на всю ширину, заглядываю в самую глотку. – Глоточных… глоточных не видно, не нащупываются что-то.

– Не видно или нет?

Так и сяк верчу рыбу, стараясь, чтобы лучик солнца высветил глотку.

– Нет.

– Чудесненько, а как насчёт сошниковых?

Просовываю в узкий рот рыбы мизинец (он более чувствителен), шарю по нёбу, пытаясь ощутить лёгкую шероховатость, как от самой мелкой наждачной шкурки, но даже размокшим мизинцем я ничего не ощущаю. А может, там и нечего ощущать? Призываю на помощь Тамару. Тамара оттопыренным мизинчиком водит по рыбьему нёбу, от усердия прикусывая губку:

– Вроде бы нет!

Костю такой ответ не удовлетворяет, он требует точности:

– Вроде бы или нет?

В поисках сошниковых зубов приходится разрезать рыбью голову надвое, исследовать под лупой, но и лупа не помогает – сошниковых зубов нет.

– Ладненько, пиши, Тома.

– Зачем же ты нас мучил? Если они есть, так сразу шершавятся!

– Надо было точно убедиться.

Мне нравится Костина дотошность. Такой он и в отношении с людьми.

После нашего анализа от рыбы часто почти ничего не остаётся, поэтому второй экземпляр определяемого вида, снабжённый этикеткой и аккуратно упакованный в марлю, консервируется в специальной формалино-спирто-глицериновой смеси, разведённой морской водой. Такие экземпляры хранятся в музеях, чтобы в случае необходимости иметь возможность сравнить их со вновь добытыми рыбами, удостовериться в идентичности видов или в том, что они разные.

Позже, собирая материал для диссертации, работал я в питерском зоологическом институте со сборами ставрид ХIХ века и дивился чёткости и аккуратности надписей. Спасибо, неведомые коллеги-предшественники, через полтора века, через блокаду, как можно после вас работать небрежно!?

…Покончив с анализом мелких рыб, принимаюсь за крупных – красных рифовых окуней лутьянов, сине-зелёных летринов. Ждут своей очереди несколько разного вида некрупных каменных окуней. И вот тут-то я попадаю в самый настоящий просак. Весы безмен закреплены возле мачты, закрывающей от меня Костю. В простоте душевной подхватив более чем пятикилограммового лутьяна под жабры, водружаю его на крючок безмена и пытаюсь вытащить руку, но… не тут-то было – острые шипы жаберных дуг впились в размякшие пальцы с обеих сторон и вытащить их без повреждений нет никакой возможности. Оттягиваю жаберную крышку другой рукой, но и она угождает в тот же цепкий капкан.

Покачивает, и мне надо было как-то удерживаться на палубе – хоть зубами держись.

– Да что ты там возишься! – нетерпеливо окликает Костя.

– Рыба держит, не могу отцепиться, помоги.

Это был мне первый урок обращения с океанскими хищниками. Их жаберные тычинки превратились в самые настоящие крючковатые захваты, крепко удерживающие жертву, перед тем как сделать глоток. Вырваться из них невозможно. А ведь меня они удерживали пассивно, лутьян уже погиб.

Пришлось Косте брать большой нож, пинцет, ножницы и вырезать сначала жаберную крышку, а потом и жаберную дугу, удерживающую мои руки. На память на них остались долго незаживавшие раны.

Во время работы нас то и дело отвлекают любители узнать название какой-либо диковинной рыбы, но мы вынуждены почти всех разочаровывать, так как большинство их в русском языке названий не имеет, а если и имеет, то на всю группу одно. Бесчисленные коралловые рыбки: рыбы-бабочки, хотя среди них можно выделить подгруппу щетинозубов, амфитрионов, неонок…

– Это что? – приносит кто-нибудь заинтересовавшую его рыбу, похожую на пучеглазый шар, утыканный со всех сторон не очень длинными иглами с чёрными и жёлтыми пятнами между ними. Шар ворочает глазами, клацает зубами, вяло трепещет прозрачными плавниками.

Костя отмечает пальцем место, где читал, поднимает голову:

– Отпусти его, дорогой, это диодонхистрикс.

– А-а, – понимающе тянет матрос. – А по-русски как его дразнят? Рыба-ёж? Вот это годится!

– А это? – уже другой несёт такой же шар, только калибром поменьше и с более короткими колючками.

Костя снова отмечает пальцем строчку, также неторопливо поднимает голову, вглядывается в рыбёшку – циклихтисорбикулярис!

– Ишь ты, циркулярисорбитихтус, – перевирает матрос, пытаясь запомнить дивное название. Язык его спотыкается в непривычных звукосочетаниях латыни и тут же всё забывается окончательно.

В подобных ситуациях один мой университетский преподаватель, орнитолог, на вопрос дотошных студентов как называется та или иная птица, называл всех одинаково, зная, что студенты тут же его забудут – карапус-маракус.

Мало-помалу нас оставляют в покое и не мешают работать. Меня удивляет спокойное долготерпение Кости, я бы уже давно разогнал всех, кто несёт рыб и спрашивает одно и то же по десять раз. Но Костя каждому уделяет внимание, и не только не сердится на то, что его отрывают, но, кажется, даже доволен этим.

– Пусть несут, – объясняет он свою позицию. – Уловы будут и повесомее, мы всё осмотреть не сможем, а они, глядишь, что-нибудь интересненькое да и найдут.

Пока мы возимся с определением рыб, другие отряды научных сотрудников выполняют гидробиологическую, гидрологическую и геологическую станции и приступают к снятию показаний температуры воды с термометров, укреплённых на батометрах Нансена – берут из него воду для анализа её состава на разных стандартных горизонтах. Кстати, геолог Владимир Бортников, добыв трубкой и дночерпателем образцы грунта, пакует их в вышеупомянутые пресловутые изделия номер два, а затем, чтобы не порвались, в полотняные мешочки и расфасовывает по ящикам. Камеральная обработка будет произведена в Москве и ляжет в основу его кандидатской диссертации.

А судно тем временем перебегает на другую станцию, в другую траловую точку. Надо торопиться, скоро трал, а у нас впереди ещё и биологический анализ. Но если не успеваем до следующего трала, то материал для работ по систематике и видовому определению откладываем в холодильник или на полки.