Читать книгу Компаньонка - Лора Мориарти - Страница 7

Про то, что девушка – конфета в фантике или без фантика, Кора впервые услышала в воскресной школе и не поняла, потому что была маленькая. В церквушке неподалеку от Макферсона была только одна классная комната, и в то воскресенье мальчикам давали урок в алтарной части. В классе остались девочки – все подряд, и маленькие тоже, потому что отослать их было некуда. А может, просто решили: пусть маленькие девочки тоже послушают про фантики, ничего, что им рано – лишь бы не поздно. В общем, Кору, которой было лет семь, этот конфетный урок совершенно сбил с толку. Вечером она спросила у мамы Кауфман, когда та укладывала ее в постель: почему девушки должны быть как конфеты в фантиках?

– О господи, – сказала мама Кауфман, расширила голубые глаза, а потом посмотрела в сторону. – Вас уже этому учат?

В комнате Коры было почти темно, свеча горела только одна, не у самой постели, но и в слабом, мерцающем полусвете, что отражался в зеркале на туалетном столике, Кора заметила, что мама Кауфман смутилась и покраснела. Она расправила одеяло у Кориного подбородка и снова посмотрела на нее:

– Это значит, что вы, девочки, должны до свадьбы хранить свою честь. Вот и все.

Кора не хотела смущать маму Кауфман дальнейшими расспросами и смущаться сама, но долго не могла заснуть. Все стало еще непонятней. Что такое честь и как ее хранить? А если не сохранить, то что будет? Тогда умрешь, что ли? А если нет, то что от тебя останется? А другие люди могут распознать, есть у тебя честь или нет? Как это можно увидеть? И главное, как ее, эту честь, не потерять? Похоже, что это ужасно важно. Конфетный урок был какой-то мрачный, и преподали его строже, чем обыч ные воскресные уроки, где мальчики и девочки сидели вместе. И другие девочки, все до единой, слушали внимательнее, чем обычно, когда про возлюби ближнего, поступай с людьми так… и прочее. Правда, это само по себе ничего не значило: ни девочки, ни мальчики по тем урокам не жили. Кора ходила с ними в школу, Кора тоже была ближняя и человек, но они даже притворяться не пытались, что любят ее. И поступали с ней совсем не так, как хотели бы, чтоб она поступала с ними.

Четырнадцать детей, от шести до пятнадцати лет, девять девочек и пять мальчиков, в одном классе, с одной печью и одной учительницей, а книг и грифельных досок не хватает. Кора почти ничем не отличалась от других. Как все, не ходила в школу во время сева и сбора урожая. Как все, утром помогала по хозяйству и поэтому засыпала на уроках. Всем матери шили новую одежду на каждый школьный год, и мама Кауфман тоже шила Коре платья, не лучше и не хуже, чем у других. Все ходили в школу одной дорогой. Но с Корой никто не ходил. Наконец одна старшая девочка объяснила Коре почему; кажется, ей самой было неприятно об этом говорить. Все просто, сказала эта девочка: их родители знают, что Кору привезли на поезде из Нью-Йорка. А значит, Корины родители были неженаты, а ее мать, наверное, проститутка, слабоумная, сумасшедшая или пьяница. Или приезжая, только что из трюма: глаза и волосы-то у Коры темные. В любом случае, если родителям пришло в голову от нее отказаться – что это были за родители?

Их учительница была немногим старше этой девочки, и когда кто-нибудь задавал трудный вопрос, всегда отвечала «это уж прям какие-то тонкости». Вот она относилась к Коре неплохо. Говорила ей: хорошая девочка, и по почерку видать, и по поведению. Так что с учебой было все нормально. Но на переменках во дворе Кора сидела одна, пока мальчишки бегали и дубасили друг друга, а девочки играли в «грации». Каждая брала в школу две деревянные палочки, чтобы бросать и ловить деревянные кольца, обкрученные лентой. «Грации» – потому что от этой игры становишься грациозной. Колец было только два на всех девочек, приходилось играть по очереди, порядок был такой: кто первым поймает кольцо десять раз, играет дальше против другой девочки. Кору в игру не брали, и порой, сидя в тоскливом одиночестве на школьном дворе, она мечтала снова оказаться в Нью-Йорке, попрыгать через бельевую веревку и поиграть в жмурки с девочками, которые не считали себя лучше ее. И это несмотря на то, что здесь, в Канзасе, она почти каждый день ела говядину, свинину или курицу, и кукурузу с маслом, и пироги мамы Кауфман с фруктами и настоящими взбитыми сливками; несмотря на то, что ее укладывали спать под мягкое одеяло и целовали на ночь; и что по воскресеньям Кора ездила в церковь на телеге между двух Кауфманов, и когда они приходили в храм, Кауфманы, высокие и белобрысые, совсем непохожие на Кору, держали ее за руки и не заботились о том, кто что подумает.

Как-то октябрьским утром Кора сказала маме Кауфман, что больше не хочет ходить в школу. Они сидели спина к спине и доили коров; было так холодно, что в свете фонаря слоился пар от дыхания. Кора сказала: я лучше буду дома тебе помогать. Сначала мама Кауфман рассердилась. Сказала Коре: образование очень важно, это большое счастье учиться, и чтобы я больше не слышала этих глупостей. Но Кора объяснила, почему ненавидит школу: все знают, что она приехала на поезде, и она сидит в уголке, и в «грации» ее не берут. Тихо стало – только струйки молока звенели по стенкам ведер да Лида переминалась в стойле. А потом мама Кауфман сказала:

– «Грации». Помню такую игру. Ну что ж. Грация укрепляет дух… И смягчает сердца. – Она повернулась и легонько ухватила Кору за ушко. – Знаешь, малыш, мы им покажем грацию!

Сначала Кора забеспокоилась, что мама Кауфман придет в школу и силой заставит других детей с ней дружить. С мамы Кауфман станется. Она была худющая, зато с суровым острым носом, и такая высокая, что поддевала под ситцевую юбку брюки мужа, когда помогала ему в поле. Но нет, мама Кауфман в школу не пошла. Зато через несколько дней мистер Кауфман показал Коре ее собственное кольцо для «граций». Он вырезал его, следуя указаниям мамы Кауфман, своим острым ножом, который называл «арканзасской зубочисткой», из упавшей тем летом большой ветки дуба. Мама Кауфман обернула кольцо красной лентой и, завязав узел, оставила концы, как на кольцах у девочек в школе.

– А вот и палочки, – сказал мистер Кауфман, и его выцветшие глаза потеплели – ему явно по душе было Корино замешательство. Кора еще не успела как следует познакомиться с мистером Кауфманом. Кроме как по воскресеньям, он приходил только поесть и поспать, даже когда лежал снег. А за столом говорил чаще всего про дождь: когда он пойдет, долго ли будет идти, сильный будет или нет. В холода он беспокоился, не промерзнет ли земля. Кора подспудно догадывалась, что беспокойство о погоде и работе так же важно, как и все дела мамы Кауфман. Но она смутно чуяла и то, что маме Кауфман она нужнее, что она, Кора, – в каком-то смысле подарок мистера Кауфмана молодой жене. У него уже были дети от первого брака. Его жена, миссис Кауфман-первая, умерла от пневмонии, от нее осталось трое взрослых детей, два сына и дочь. Сыновья проживали далеко к западу, дочь вышла замуж, родила своих детей и жила в Канзас-Сити. Мистер Кауфман каждый год после сбора урожая ездил в гости к дочке, а Кора и мама Кауфман оставались на ферме. Сама же дочь никогда не навещала отца. Не следует ее осуждать, говорила мама Кауфман. Каково это: приезжаешь в родной дом, а там папина новая жена и дочка.

– Спасибо, – сказала Кора, держа перед собой кольцо и палочки.

Ей было не по себе. Наверное, мистер Кауфман много времени на это кольцо потратил. И что они себе думают – как это ей поможет? Прийти в школу с кольцом и палочками – ну и что? Они думают, это так просто? Она ведь приезжая. Кольцо и палочки этого не изменят.

– Прямо сейчас и начнем, – сказала мама Кауфман. Она уже надевала тяжелые бурые ботинки в сенях. – Снаружи сыро, так что играть будем в сарае. И фонарь захвати, темнеет уже.

Кора удивилась и обрадовалась: мама Кауфман ни разу ни во что с ней не играла. Всегда занята, вечно в хлопотах. Развести огонь под большим чаном и постирать одежду и постельное белье; веревкой задушить цыплят и подвесить за лапы на крючок, чтобы потрошить; выгрести навоз; процедить молоко; собрать яйца; постирать марлю и вымыть ведра; приготовить еду, законсервировать спаржу и груши; натаскать воды и помыть посуду; заштопать дырки в одежде. Кора помогала ей, когда была не в школе, и хотя мама Кауфман давала ей время и побездельничать, поиграть с животными, полежать на траве, глядя в небо, бездельничала Кора всегда в одиночку.

Однако с того дня, как мистер Кауфман вырезал кольцо, Кора и мама Кауфман каждый вечер ходили в сарай и играли там допоздна. Мама Кауфман учила ее терпеливо, особенно вначале, когда Кора еще не умела быстро и под нужным углом разводить палочки, чтобы кольцо взмыло в воздух. Она старалась и старалась, и ничего не получалось, и тогда мама Кауфман сказала, что палочками надо шевелить быстрее. Вот так. Попробуй еще раз. И еще. И еще. Кора взмокла в своем платье, несмотря на холод, и тяжело дышала. Но это было такое счастье – играть в «грации», да вообще – с кем-то играть! У них было только две палочки, так что мама Кауфман ловила кольцо руками и бросала Коре. Когда Кора заметила, что так нечестно, мама Кауфман нетерпеливо сказала, что они тут не для честности собрались.

Теперь она бросала кольцо издалека. Когда темнело, фонарь слепил ей глаза, броски становились неверными, и поймать их было еще трудней. Но потом Кора научилась так высоко бросать кольцо, что могла уже сама подбежать к нему и поймать на палочки. Тогда ей разрешили ложиться попозже и тренироваться самой. Она постоянно думала об игре – ей все время слышался этот приятный щелчок, с которым кольцо садится на палочки. К Рождеству она научилась подбрасывать кольцо вверх и, дважды обернувшись вокруг себя, ловить его обеими палочками. И за спиной. И со скрещенными руками. И посылать так высоко, что их работник снимал шляпу и кричал: «Эге-гей!» Дважды она даже поймала кольцо с закрытыми глазами, но потом чуть не разбила нос, испугалась и больше так не делала.

Кауфманы сказали: пора нести кольцо в школу.

– Ты им ничего не говори, – сказала мама Кауфман. – Ты просто встань и покажи что умеешь. Можешь улыбаться. Они к тебе обязательно подойдут.

И вот холодным солнечным утром Кора впервые вышла на школьный двор с палочками и кольцом. Ее никто не замечал. Девочки играли в «грации» – одни бросали и ловили, другие ждали очереди. Мальчики кучковались у дерева. Гравий шуршал под ногами у Коры; она раскачивалась взад-вперед – готовилась к броску. Косички закинула за плечи. Сказала себе: все как дома, то же кольцо, те же палочки. Но руки дрожали. Она скрестила палочки и надела на них кольцо.

Сначала она сделала несколько высоких бросков. Поймала кольцо за спиной. И снова. Догадалась, что на нее смотрят: больше не слышно было, как другие кольца падают на палочки. Она подбросила кольцо еще выше, и когда снова поймала его за спиной, какой-то мальчик – Кора не заметила кто – сказал восхищенно: черт, Кора, ты лучше всех!

И это был переломный момент. Две старшие девочки подошли к ней – мама Кауфман была права. Как у тебя получается так высоко бросать и каждый раз ловить? Научи нас! Где ты научилась так здорово играть?

– В Нью-Йорке, – ответила Кора, бросая кольцо выше, выше, выше, прямо в небо, и солнце согревало ей лоб. Она пока не могла посмотреть им в лицо. – Там все так умеют.

Даже удивительно и немного странно, как с тех пор все хорошо пошло. Девочки наперебой звали с ними поиграть. Некоторые стали общаться с Корой не только во время игры. Кору так ни разу и не пригласили в гости, но все стали чуть дружелюбней, а некоторые, рискуя навлечь гнев родителей, даже ходили с ней вместе из школы.

– Ты отличная, – сказала ей одна девочка. – Папа говорит, некоторые люди могут подняться над своим происхождением.

А все игра: кольцо, палочки и простые правила. Кора как будто всех обманула. Она ведь оставалась все той же Корой. Из Нью-Йорка, неизвестно от кого, темноволосая. Игра вовсе не сделала ее грациознее, ничего в ней не исправила – Кора просто научилась бросать и ловить кольцо палочками. Сама по себе игра не очень интересная – способов ловить и бросать не так уж много, и очень скоро совершенствоваться стало некуда. Но она играла и играла, хотя ей давно было скучно, потому что игра помогала стать своей среди девчонок.

– Я думаю, твои родители были хорошие люди, – сказала однажды мама Кауфман.

Это было в Корин четырнадцатый день рождения; так они называли годовщину Кориного приезда. Они вдвоем мыли и шинковали картошку на кухне, и мама Кауфман следила, чтобы Кора не полоснула по пальцам. В печке с медными заслонками пекся пирог, день был холодный, но из-за кухонного жара стекла в оконной раме слегка запотели.

– Я тебе никогда не говорила, – она перестала шинковать и глянула на Кору. – Теперь ты стала старше, и я скажу. – Она опять принялась резать, следя за Кориными руками. – Когда я сказала миссис Линдквист, что мы подумываем взять ребенка с поезда, она пришла в ужас. Ни в коем случае, говорит. Ну, разве что вам работник нужен. То есть не для того, чтобы его растить, воспитывать и все такое. – Она робко глянула на Кору. – Она сказала, что ты не будешь меня любить. Что если кого-то с самого рождения не любили, то такой человек и сам любить не умеет.

Кора обдумывала услышанное, а сама все шинковала картошку и слушала, как дождь падает с карниза за окном. Миссис Линдквист не права. Это смешно. Не любить маму Кауфман невозможно, потому что она поет «Черноволосая любовь моя»[13], когда они с Корой полют огород, и еще потому, что она иногда, конечно, бесится, но все равно такая ласковая, и потому что они сидят вдвоем в кухне и режут картошку, ножи стучат по доске, а из печи пахнет пирогом.

– Она сказала: доказано наукой. – Мама Кауфман запустила в воду еще две картофелины и стала скоблить их ногтями. – Но ты сразу стала с нами обниматься. Ну не прямо сразу, но очень быстро. – Она улыбнулась Коре. Когда Кора была маленькая, ей казалось, что передние зубы мамы Кауфман – это человечки, и они прячутся друг за друга. – Тебя обнимешь, и ты в ответ обнимаешься. В щечку поцелуешь – и ты тоже. Залезала ко мне на коленки. И к мистеру Кауфману. Миссис Линдквист сказала, что тебя, наверное, кто-то брал на руки, когда ты была маленькая. Но ты говоришь, что монашки вас не обнимали и не целовали.

Кора даже засмеялась такой нелепой мысли. Мама Кауфман придержала ее нож, чтоб Кора не порезалась. Хоть мама Кауфман и много работала на солнце, кожа у нее была гораздо бледней, чем у Коры.

– Может, другие девочки?

Может быть. Кора вспомнила, как они с Мэри Джейн держались за руки. И есть еще самое раннее воспоминание: темноволосая женщина в вязаной шали. Интересно, она правда ее помнит, а не выдумала, чтоб не так одиноко было? Может, это она обнимала Кору, научила ее любви? Кора знала свое имя, когда попала в приют. Так старшие девочки сказали.

Она глянула на маму Кауфман. Про женщину с шалью Кора ей не рассказывала. Боялась причинить боль маме Кауфман, которая кормила Кору не только овощами, но и пирогом, которая заплетала ей косички, шила платья, сидела с ней, когда она болела. Может, теперь Кора ее предает, когда вспоминает ту шаль. Кора боднула маму Кауфман в плечо – вроде как молча попросила прощения; вдохнула лавандовый запах ее платья. Когда она снова посмотрела на маму Кауфман, та часто моргала, блестя глазами.

– Неважно. – Она погладила Кору по волосам. – Теперь-то мы с тобой.

Но вскоре они ушли от нее. Внезапно и навеки.

Это случилось в начале ноября. Дни стояли еще теплые, но вечера прохладные и приятные, уже без комаров. В сарае покоились два аккуратных стога сена. Кора снова пошла в школу. В тот день она нарисовала схему Солнечной системы и подписала каждую планету. Ей исполнилось шестнадцать: самая старшая в школе, она в основном помогала учительнице с младшими. Хорошо рисовала, интересно объясняла. Мама Кауфман говорила, вдруг Кора и сама станет учительницей – не в их городке, но, может, где-нибудь поблизости.

По дороге домой ее встретил работник с фермы. Молодой норвежец, хорошо говорил по-английски и запросто поднимал здоровенного борова, а сейчас потел и задыхался. Он побежал за Корой в школу, а теперь не мог вымолвить ни слова.

– Что? – спросила она.

В лицо бил несильный прохладный ветер, взбивал пыль на дороге. Отсюда видно было мельницу и крышу сарая. Коре и в голову не приходило, что можно навсегда потерять этот новый мир, как и прежний, – в один миг.

Он не знает, как сказать. Случилось несчастье.

Она отпрянула, а он за ней, и рассказывает. Час назад он залез на зернохранилище, заглянул, а они там лежат, оба, посинели уже. Но рядышком лежат, так безмятежно, прямо на куче зерна. Как будто уснули на морозе. Нет, вряд ли свалились. Или один свалился, а другой за ним полез. Но скорее оба спрыгнули, чтоб утрамбовать слежавшееся зерно, – им же не впервой. Это газ их убил, сказал он. Газ, который в зерне. Наверно, подумали, что уже много времени прошло и газа нет. Легкая смерть. Они не страдали. Другой работник уже побежал за священником.

Кора рванула вперед, напрямик через поля, стиснув кулаки, ногтями впиваясь в ладони. Она мчалась по пыли, по стерне, кузнечики порскали в разные стороны. За ней бежали собаки – думали, это она играет. Кора вдохнула запах навоза и пашни, и от знакомого воздуха захолонуло ужасом. Пинком отбросила с дороги пса. Волосы выбились из пучка, и, задыхаясь, в полном помрачении, она пыталась приставить лестницу, а работники ее оттаскивали, отговаривали, нужно время, чтоб их вытащить, а пока нельзя, там газ, незаметный, его и не почуешь, тоже сразу умрешь. Но Кора снова и снова пыталась взобраться. Вдвоем ее кое-как смогли увести в дом.

В тот вечер за ней пришли Линдквисты, соседи, совсем пожилые; наклонились над кроватью и звали, пока она не услышала. Они сказали: миленькая, нельзя тебе здесь одной. Дети у нас выросли, есть где тебя устроить. Кауфманы были добрые соседи, так и ты нам не чужая. Поживи у нас немножко, пока с фермой все уладится, убеждал мистер Линдквист. Пусть даже ты с работой справишься – нехорошо это, чтобы девочка жила одна. Работники остались заботиться о скотине и полях.

Потом-то уж миссис Линдквист извинялась перед Корой, что увела ее из дому:

– Ты уж нас прости, миленькая, мы ж не знали, что они тебя облапошить хотят. – Она подцепила вилкой остатки Кориного обеда и отправила в кастрюлю, глядя в окошко на ферму Кауфманов. – Конечно, они бы все равно тебя выгнали, шерифа бы позвали или еще что. Но хоть потруднее бы им было.

Миссис Линдквист все твердила, что Кауфманы не собирались умирать так внезапно и сравнительно рано. Кабы знать, уверенно заявляла она, обязательно составили бы завещание и Кору бы в него вписали. Обязательно, они ж тебя любили как дочку. Миссис Кауфман сама говорила, а миссис Линдквист сама слышала и в любом суде готова клясться. Стыд и позор, кипятилась миссис Линдквист, как эта кауфманская девчонка и ее братья облапошили Кору. И зачем нужны-то такие законы?

Кауфманская девчонка. Кора тоже смотрела в окно на свой прежний дом за полями, опустевшими к зиме. Кауфманская девчонка – это не Кора, конечно, а дочка мистера Кауфмана из Канзас-Сити. Та наняла адвоката, и адвокат стоял как скала: Кора не может ничего унаследовать, она не имеет к умершим никакого отношения, нет ни кровного родства, ни супружества. Ее же выбрали случайно, заметил он. Кауфманы могли взять с поезда любого ребенка. Прискорбно, что Кора, хотя они просто о ней заботились, считала их родителями, которых ей, увы, так не хватало. Если бы они хотели ей что-то передать по наследству, внесли бы ее в завещание.

У Коры не было сил злиться. В груди тяжелым камнем лежало горе. Линдквисты принесли ей с фермы ее одежду, и ночные рубашки тоже, но у Коры не было сил переодеваться на ночь. Так и спала в своем платье, и просыпалась ночью, и думала, думала о них, как работник сказал, что они лежали такие безмятежные, но еще сказал, что они посинели. Потом Кора бросила причесываться. У миссис Линдквист было четыре дочки, только одна умерла от дифтерии, уж кто-кто, а миссис Линдквист умела распутывать колтуны при помощи говяжьего жира; но в следующий раз, предупредила она, придется тебя остричь, хотя и жалко твои кудри. Тогда Кора снова стала причесываться. Стыдно было жить в чужом доме и так ужасно выглядеть. Линдквисты думали, что она поживет у них недельку. А теперь ей некуда было пойти.

Миссис Линдквист поговорила со священником, и тот согласился, что Кору лишили ее доли обманом. Священник подтвердил, что Кауфманы не считали Кору прислугой, а собирались удочерить. Просто не успели. И тут наметился просвет: священник рассказал про Кору своему сыну, который жил в Уичите и знал одного молодого, но опытного адвоката с хорошей практикой. Тот адвокат вел некоторые дела бесплатно и согласился встретиться с Корой и посмотреть, можно ли чем-то помочь.

Адвоката звали мистер Карлайл. Кора впервые в жизни увидела мужчину в жилете, в пиджаке в тон брюкам и в абсолютно чистых ботинках. Когда он появился на пыльном крылечке, снял шляпу и произнес ее имя, вышли поглазеть и Линдквисты. Им тоже не верилось, что этот важный человек, со своим экипажем и кучером, приехал в такую даль помогать Коре.

– Красавчик-то какой, а? – шепнула Коре миссис Линдквист, расставляя на блюдцах щербатые чашки в цветочек. – И кольца нет. Ему на вид лет тридцать. Эти девушки в Уичите, они что, ослепли?

Кора посмотрела на свое расплывшееся отражение в чайнике. Ей было все равно, красавчик он или нет. Ее и само дело не слишком занимало. Настоящая дочка Кауфмана прислала документы, и в них Кора именовалась «Корой Х». Когда Кора впервые увидела это «Х», у нее перехватило дыхание, и показалось, что это теперь навсегда. Ощущение не проходило. Даже если она получит деньги и не будет больше обузой для Линдквистов, Кауфманов не вернешь. А она останется Корой Х.

Мистер Карлайл в гостиной, не успев глотнуть чаю, просмотрел бумаги и заявил, что это «Х» просто смешно и с этим он тоже разберется. Он сидел на краешке деревянного кресла-качалки, не качаясь, со стопкой бумаг на коленке. Щека у него была поцарапана бритвой. Мистер Карлайл сказал: священник в разговоре все время называл вас Корой Кауфман. Вас и в школе так звали? Кора кивнула. Они с миссис Линдквист сидели рядышком на диване. Теперь Кора заметила, что адвокат действительно симпатичный: волосы цвета крепкого чая, резкий профиль. И он правда хотел ей помочь, сделать все возможное.

– Нам придется поговорить о вашем прошлом. Мне надо выяснить подробности вашей жизни с Кауфманами, как они к вам относились. И что было до того. – Он глянул на карманные часы и вынул ручку со стальным пером. – Это займет не больше часа. Вы готовы?

Кора снова кивнула. Миссис Линдквист наклонилась через стол налить чаю и улыбнулась ей ободряюще. Линдквисты столько с ней возятся, так помогли, обратились к священнику за помощью. И вот теперь старенькая миссис Линдквист, которая любит в этот час соснуть, сидит с ними в гостиной, потому что неприлично ведь оставлять Кору с адвокатом наедине. Кора отнимает у нее время и у адвоката тоже. Значит, надо хотя бы пойти им навстречу.

Кора говорила внятно и старалась как можно четче отвечать на вопросы. Нет, она никогда не была служанкой. Помогала по дому, как все дети, но Кауфманам была как родная дочь. Мистер Кауфман делал ей игрушки и кукол, а мама Кауфман шила им платья. Да, именно так. Мама Кауфман. Я так ее называла. Кто начал? Не помню. Кора рассказала ему, как они втроем сидели в церкви; как они уговорили ее ходить в школу, когда она не хотела, и как она им теперь благодарна. Рассказала про свою комнатку с кроватью и туалетным столиком и как Кауфманы впервые сказали ей, что у нее будет своя комната, еще до того, как привезли ее домой со станции.

– Со станции? – переспросил он участливо, поднимая глаза от блокнота.

В этот самый момент миссис Линдквист, которая как-то уж очень тихо сидела рядом, вдруг всхрапнула: рот открыт, голова на спинке дивана. Кора улыбнулась. Первая улыбка с того дня. Даже губы отвыкли.

– …А я-то думала, я так интересно рассказываю, – сказала она.

Мистер Карлайл тоже улыбнулся.

– Как думаете, надо ее разбудить?

Кора покачала головой. Она уже думала про поезд и про то, как она себя чувствовала, маленькая девочка, в темные ночи, под стук колес, а впереди неизвестность: точно как сейчас. И она стала рассказывать дальше: про тот день, когда встретила Кауфманов, и как они попросили ее стать их маленькой девочкой. Рассказала ему про поезд, и про все остановки до того, как ее выбрали, и как их учили петь «Иисус меня любит» на сценах и на ступенях церквей и ратуш. А если тебя не выбирают, идешь обратно в поезд. И еще, вспомнила она, в торце вагона был чан с водой и ковшик, и если захочется пить, можно было пойти туда.

Посреди рассказа мистер Карлайл отложил перо – локоть на подлокотнике кресла-качалки, ладонь подпирает подбородок.

– Ой, – сказала Кора. – Кажется, я и вас сейчас усыплю.

– Вовсе нет, – возразил он и посмотрел ей в глаза, а потом снова в блокнот. – У вас есть семья в Нью-Йорке? Помните что-нибудь?

Кора прищурилась на чашку с цветочным узором. Помнит только одно, да и то, может, выдумала. Но та женщина стояла перед ней как живая. Вплоть до обтрепанной бахромы на красной шали.

– Простите. Нелегко вам, конечно. – Он вынул из кармана белый платочек, протянул было Коре, но увидел, что плакать она не собирается, и спрятал обратно в карман.

– Все в порядке, – сказала она. – Я просто давно об этом не вспоминала. Может быть, это странно. – Она неуверенно посмотрела на него, как будто он лучше знал.

Адвокат пожал плечами:

– Не могу вам сказать. Я вырос в Уичите с родителями и сестрой. Меня не сажали на поезд в шесть лет.

Миссис Линдквист опять всхрапнула. Кора улыбнулась и перевела взгляд на его руки. Ногти чистые, аккуратно подстриженные.

– Не знаю, смогу ли объяснить. Когда я сюда приехала – это было как другим человеком стать. Мы маленькие были, но понимали. Мы знали, то есть я знала, что надо быть хорошей, а значит, стать тем, кем нас хотят сделать. В моем случае это означало стать их дочкой – то есть мне повезло. Но все равно, я не могла оставаться прежней. По крайней мере мне так постепенно стало казаться. – Она отвернулась и покачала головой: – Уж не знаю, важно ли это все.

– Важно.

Он сказал это так уверенно, что она удивилась. Он внимательно смотрел на нее. Кора провела рукой по лицу: может, с ней что-то не так? Вроде все нормально. Да и взгляд его совсем не об этом. В чем же дело тогда?

– Я очень ценю вашу помощь, – сказала Кора. – Жаль, что не могу заплатить вам. Надо было сразу сказать. Я сейчас сама не своя.

– Что вы. – Он наконец отвел глаза. – Для меня большая честь заняться вашим делом. Мне кажется, что вы – достойная девушка, попавшая в трудное положение. Хочу добавить – вы очень хорошо держитесь. И не ожесточились.

Она не знала, что на это сказать. Хотя миссис Линдквист храпела довольно громко, Кора слышала, как в кармане у адвоката тикают часы. Он же сказал, что разговор не займет больше часа? Она не знала, сколько времени, но час уже точно прошел.

– Еще чаю?

Он покачал головой, но вставать не стал. Она не понимала, почему он не уходит, чего ждет. Ведь она сказала, что не сможет заплатить.

– Наверное, ужасно здорово жить в городе, – вот и все, что она смогла придумать.

– Да, – тепло улыбнулся он. – У нас не скучно. Например, недавно открылось кафе, где торгуют газированной водой, там зеркальные стены и вентиляторы на потолке. – Он воздел руку к дощатому потолку комнаты и покрутил пальцами. – Всякие разные леденцы, пенни штука, и коктейли из солодового молока.

Кора действительно не понимала, почему он все никак не может уйти, почему не отводит от нее доброго взгляда. Мама Кауфман говорила, что у Коры интересное лицо, сильное, своеобразное, красивое на свой лад. В детстве Кора верила, но подросла и заподозрила, что мама Кауфман ей просто льстит. Кора видела, как мальчики в школе ведут себя с некоторыми девочками, как увиваются за ними, и знала, что настоящая красота покрыла бы все, даже ее сомнительное происхождение. А с ней мальчики, даже несмотря на ее чемпионство по «грации», были в лучшем случае вежливы. И вот – да, именно так – этот чрезвычайно симпатичный адвокат засиделся в гостиной у Линдквистов и не смотрит на часы, а смотрит на нее, будто и впрямь есть на что смотреть.

– Как чудесно, – сказала Кора – наверное, слишком громко, слишком на выдохе. Миссис Линдквист закашлялась и проснулась. Кора и адвокат замолчали, отвернувшись, чтобы дать ей время опомниться, а когда повернулись снова, миссис Линдквист уже сидела как ни в чем не бывало и улыбалась Коре, прихлебывая чай, будто прошла всего минута и он даже не успел остыть.

– Мне пора. – Мистер Карлайл засунул блокнот в портфель. – Спасибо, миссис Линдквист. Спасибо, мисс Кауфман. – Он со значением глянул на Кору и встал. Она тоже. Ее макушка едва доставала ему до плеча. Только сейчас она поняла, что тяжкое горе на час оставило ее, дало ей короткую передышку.

Миссис Линдквист наклонилась к ней:

– Миленькая, с тобой все хорошо?

Она кивнула. Да. Невероятно, но в этот момент с ней было все хорошо.

Мистер Карлайл действительно помог, и очень быстро. Не дошло даже до суда. К началу года дочка Кауфманов и ее братья согласились уладить дело. Кора не получила всей четверти дохода от продажи фермы, но денег было достаточно – хватит, чтобы отблагодарить Линдквистов и спокойно жить, пока Кора не выйдет замуж или не найдет работу по душе. Деньги подбодрили Кору, теперь она смелей смотрела в будущее. Но по-настоящему ободрило то, что ее признали настоящей Кауфман. Кора Кауфман, во всех документах, по закону штата Канзас.

Она послала письмо в Уичиту, в контору мистера Карлайла, и сообщила, что собирается делать с деньгами: осенью поедет в Уичиту в колледж Фэрмаунт, хочет стать учительницей. Поблагодарила его за доброту. Написала о том, как много для нее значили его сочувствие и милосердие. И подписалась: «с благодарностью и глубоким уважением», – но чувствовала совсем другое. На деле она вновь и вновь проигрывала про себя те полтора часа в гостиной Линдквистов и представляла, как приезжает в Уичиту и вдруг встречает его. Город не так уж велик – рано или поздно они обязательно столкнутся. А он, может быть, и вправду еще не женат. Но частенько бывали и другие, мрачные минуты, и Кора понимала, что это беспочвенные фантазии, что ничего не случится. Даже если они столкнутся в Уичите – счастье, если он вообще вспомнит, кто она такая. Они не ровня, как ни посмотри. Он помог ей лишь по доброте душевной.

Но через неделю мистер Карлайл явился на крыльцо Линдквистов с букетом красных гвоздик, и вид у него был крайне взволнованный.

Сватается, с ходу распознала миссис Линдквист; опытная дама за милю чуяла серьезные намерения. И я, надо сказать, совершенно не удивлена, добавила она. Кора такая симпатичная, чистая и чистосердечная, а мужчине разве не это нужно в женщине? Миссис Линдквист полагала, что многие мужчины, даже богатые и образованные, предпочтут неиспорченную деревенскую девочку зубастым горожанкам. А дело – только повод для знакомства. Он, конечно, старше и образованнее, но ведь муж обычно и бывает старше и образованнее жены. И не похоже, что он собирается разыгрывать из себя повелителя. Он так же влюблен, как и она. Это ясно как божий день.

И даже Кора наконец поняла. Алан (теперь она звала его Алан) сиял при виде ее. Он все время хотел быть с ней, этот красивый, предупредительный мужчина. Кору это тревожило – и влюбленность, и восторг, и возбуждение при одном лишь его прикосновении к ее руке; а ведь она едва опомнилась от своего тяжкого горя, от той осени и зимы. Миссис Линдквист сказала: ей не в чем себя винить. Кауфманы пожелали бы ей счастья. Сказали бы, что Кора его заслуживает.

– А я, – добавила миссис Линдквист, понизив голос, хотя мистер Линдквист выгонял свиней и в доме они были вдвоем, – а я для тебя, миленькая, кое-что про него разузнала. Семья очень почтенная. У меня в Уичите родня, так они однажды разговаривали с его матерью. Говорят, воспитанная и выражается красиво.

На следующий день Кора пошла в школу и попросила у своей прежней учительницы какой-нибудь учебник, чтобы выучиться говорить правильно. Учительница уверяла, что Кора и так говорит прекрасно, лучше других учеников; Кора настаивала, и учительница наконец дала ей «Уроки речи» Хорэса Самнера Тарбелла[14]. В предисловии автор утверждал, что главным ключом к любому умению является уверенность в себе, и если регулярно упражняться, таковая уверенность должна прийти; однако за оптимистичным зачином шли предостережения, которые внушили Коре тревогу. («Внимание! Одеть – ребенка, куклу; надеть – платье, пальто». «Внимание! Неправильно – ложить, правильно – класть».) По ночам, когда Линдквисты ложились, Кора при свече сидела над книгой и продиралась сквозь согласования глаголов с предлогами, правильное использование наречий и расщепленного инфинитива. Некоторые правила она изучала в школе, но не все. Кора выполняла упражнения. Она узнала, когда нужно говорить «благодаря ему», а когда – «благодаря его»; когда «на нее», а когда «на ней»; и что «ихний» и «более лучше» под полным запретом; и хотя в основном Кору беспокоила устная речь, она прочла и изучила и те разделы, где говорилось о пунктуации, заглавных буквах и правильных обращениях – на случай, если придется писать письма грамотной маме Алана.

Когда Алан впервые привез Кору в Уичиту поужинать с родителями и привел в их красивый, современный дом, где была ванная комната и цепочка над унитазом, чтобы сливать воду, Кора очень нервничала: а вдруг она им не понравится, ведь она совсем молоденькая и такая простая, хоть у нее и цветок на шляпке, и хорошо сидит платье с узкой юбкой, которое Алан купил и прислал Линдквистам. Раз он купил ей одежду, значит, заранее учел, что они будут ее пристально оценивать. Кора нашла другую книгу, об этикете за столом, и выучила назубок все вилки и салфетки, чтоб никто не догадался, какая она неотесанная.

Но ее приняли на удивление тепло. Родители Алана и его симпатичная сестра были очарованы Кориными тщательно выстроенными фразами. Мать, очень высокая дама с глазами как у Алана, объявила, что так и представляла себе Кору по рассказам Алана: доброй и от природы умной. Отец Алана улыбнулся и предложил тост за Корино «естественное очарование». После ужина мама Алана взяла ее за руку и сказала, что очень сочувствует, Кора пережила такую ужасную потерю – смерть родителей; надеюсь, сказала она, что наша семья сможет хоть немного ее утешить. К удивлению Коры, к ней отнеслись с настоящей добротой: она напрасно боялась осуждения или насмешки.

Позже Алан признался, что честно рассказал матери и отцу о деле Коры и не умолчал о том, что она приехала из Нью-Йорка на поезде. Они очень тебе сочувствовали, прибавил Алан. Но о жизни Коры до Кауфманов они решили молчать. Родители Алана сочли, что для Коры – да и для всех, раз Кора и Алан столько времени проводят вместе, – лучше не поминать лишний раз ее происхождение. Кора – прелестная девушка, выросшая на ферме близ Макферсона; вот и все, что людям нужно знать.

Кора охотно согласилась. Хорошая идея – начать жизнь сначала. Пусть в Уичите никто не знает, что она приехала на поезде и когда-то была Корой Х. И если миссис Линдквист права, если Корина заветная мечта скоро сбудется, она станет миссис Корой Кауфман Карлайл, а остальное не имеет значения. Она будет женой Алана, его семьей, будет радоваться своей счастливой судьбе и его удивительной беспричинной любви – как много лет назад, когда ее взяли к себе Кауфманы.