Читать книгу Сны Бога - Мария Мелех - Страница 9

Это был дождливый, но теплый сентябрьский день. Почему-то почти все судьбоносные события в моей жизни, как сонные мухи липнут к осенним месяцам, с их перепадами настроений и коварством погоды. Может быть, это какая-то программа, заданная в детстве? Школьное расписание, обязывающее совершить рывок, усилие над волей, пока не выпал первый снег?

К Джереми меня привела Глэдис. «Э-ээ… То, что ты рисуешь – прекрасно, Ники, но у тебя совсем нет чутья на актуальность, ты уж прости, – сказала она мне багряным вечером, точным движением высекая огонь из золотой зажигалки и прикуривая тонкую сигарету, своей длиной грозившую поспорить с ее аристократическими пальцами. – Он лучший и самый востребованный в Лондоне. У него студия на Челси-сквер70, газеты каждый уикенд смакуют его имя».

– Он постоянно скандалит? – ревнивой иронией я попытался остановить поток ее дифирамбов.

– И что с того? Зато все знают, как пишется его имя. Тебе бы не помешало немного обтесаться в его тусовке.

– Я должен буду мешать абсент71 с кокаином и участвовать в оргиях? Без этого не стать хорошим художником?

– Не провоцируй меня на глупости. Можно обойтись и без этого. Мы выработаем стратегию.

Моя подружка была страшно наивна, несмотря на деньги и влияние в провинциальном сообществе. Но это я сейчас строю из себя умудренного опытом пройдоху. Тогда же я с охотой поручил ее самонадеянности заботу о своем успехе, и с блаженной улыбкой на устах отдался во власть мечтам, припудренным ароматной (печенье, ваниль и чуть шоколада) крошкой. В конце концов, жизнь не могла ошибаться, главное было – не останавливать движение.

Вопреки здравому смыслу, наперекор всем полученным вскоре синякам и ссадинам, Глэдис сдержала обещание: у нее был план, и она показала европейской богеме то, что смогла слепить из меня. Горько признавать, но моя юность пришлась на время, когда талант без напора и готовности съесть два пуда дерьма ничего не значил. Сейчас все иначе, кто-нибудь мне подскажет?

Студия богемного бога находилась на пятом этаже старинного здания, несколько подкорректированного духом современности. А вот лифт не работал, что заставило меня тихо позлорадствовать. Но это было вымученное злорадство: полмили винтовой лестницы в сумраке, подцепленном виньетками запрещенных воскурений, измотали меня, не привычного к физическому напряжению. Глэдис же, напротив, хоть и пыхтела с каждым поворотом все громче, но глаза ее разгорались, будто работали не легкие, а мотор паровой машины. Наверное, она уже слышала рукоплескания публики моим творениям, и томные вздохи тощих дамочек, укутанных в тронутые модным тленом меха.

Узкий длинный коридор, застеленный красным персидским ковром, и я толкнул массивную дверь в студию, где обитал мой будущий мучитель.

Позже, много позже, уже совсем в другой жизни, Джереми обнимал меня своей крепкой рукой, другой заливая в себя лагер из высокого бокала, и раз за разом рассказывал, мешая силу с лаской и еще чем-то, въедливо ядовитым: «Помню, как ты вошел, малыш. Со своей дылдой, конечно. Я еще подумал: ха! Она сказала – ты художник? Какой, к черту, художник? Ты будешь моей любимой моделью! Какие глазки, какая кожа, а этот детский рот и пухлые щечки, – в этом месте он все время принимался хохотать, как полоумный. – Когда я узнал, что ты к тому моменту уже трахнул двух баб, долго не мог поверить. Я-то думал, ко мне спустился ангел-девственник! Не прими за комплимент, конечно: у меня к восемнадцати уже двадцать в койке перебывало».

С того момента все именно так и происходило: у Джереми словно был припасен гроссбух72 с ежедневными подсчетами – у кого сколько женщин, мальчиков, денег, автомобилей, апартаментов, интервью. Похоже, я стал какой-то занозой в его сердце. Но хочется предостеречь особо романтичных наблюдателей от неверной трактовки моих слов: у него весьма своеобразное представление о любви.

Цирковой клоун высшего уровня мастерства, он не слишком заботился о том, кому показывать шоу: годились все, кто был способен платить. Женщины, конечно, размягчались от его улыбки, как сливочное масло на солнцепеке. Деньги он любил настолько, что готов был нацепить любую маску, лишь бы она хорошо продавалась. Пожалуй, его жизнь стала для меня одним из лучших спектаклей, которые мне довелось увидеть – поучительным, фарсовым, непредсказуемым. Театр одного актера, гениального лицедея, слишком буквально воспринявшего древний постулат о непрекращающемся танце. Джереми от рождения был наделен редчайшим тайным знанием: жизнь не имеет смысла, поэтому можно делать все, что взбредет в голову – лишь бы вовремя скрыться от полиции. Я так и не смог уяснить это, оставшись в дураках. И по-прежнему считаю его самым большим преступлением игры с любовью.

Он на весь мир готов был кричать о своем разбитом сердце, лишь бы журналисты не забывали его имя. Когда я сбежал от него, он сплел огромную липкую сеть из тысячи намеков, подпуская их на светских вечеринках и в беседах с папарацци на парковых скамеечках. Он даже сочинил стихотворение обо мне, и с беззаботностью меланхоличной девы якобы случайно оставил его на прикроватной тумбочке – дожидаться, пока в утреннем одиночестве проснется и протрет глаза его следующий любовник.

И я попал в эту сеть. Я на всю жизнь был обеспечен тремя увлекательнейшими занятиями: доказывать самому себе, что я не безумец; доказывать всему миру, что я не идиот; и, наконец, доказывать содомитам всей Европы, что Николас Фламинг никогда не был «крошкой» Джереми Джойса. Последнее мне, похоже, так и не удастся сделать: я на днях слышал, что новой гей-иконой стала Венера Милосская73.

Разве мог я предположить все это, когда, обернувшись на тяжелый скрип двери, он направился к нам уверенной походкой настоящего мачо? На тот краткий миг мое предубеждение и страхи рассеялись: у него была необыкновенная улыбка – идеальная, широкая, мальчишеская, озорная. Словно созданная для того, чтобы презентовать его: посмотрите, какой я открытый, дружелюбный, с легкой горчинкой, спрятанной в глубине прозрачно-карих глаз. Он был соткан из красок теплой осени: золото, ржавчина, розовость, капучино, шоколад.

– Ты Николас? А ты Глэдис? – опередил он нас своим панибратским гостеприимством. – Ты молодец, что позвонила.

– Хочешь в мою студию? – он пристально посмотрел на меня. – Если ты действительно так талантлив, как я слышал, это будет даже бесплатно.

И зашелся хриплым негромким смехом рисованного медведя.

И теплый образ рухнул. Тогда впервые, но он рушился еще тысячи раз. Удивительно, как он умудрялся вновь и вновь напускать свои чары? Перед глазами все еще стояла обволакивающая обаянием картинка в стиле кантри (мшистая изгородь, угасающее банджо, зачинающийся закат, сильный мужчина в клетчатой рубашке – он мог быть вашим отцом), но в душе зазвенел холодный клинок. «Как он смеет? Что он о себе возомнил? У меня уже три выставки, и весьма успешных!»

Каким деревенским простачком я был! У этого парня за плечами уже сотня презентаций, и какое дело Вселенной до того, что я считал его компилятивную фото-живопись идеальной иллюстрацией к энциклопедической статье «Коммерция из ничего». Его кости были схвачены тем же клеем, что и вечная цепь всемирной корпорации «Купи-Продай».

– Покажи картины, – непривычно резко бросила мне Глэдис. Я тотчас почувствовал себя малолеткой, которую чересчур заботливая мамаша привела на кастинг к режиссеру порно. Развернул несколько свитков, прихваченных с собой. Это были наброски – графитом, кое-где акварелью, парочка пастельных работ.

– Хм, – сказал он и кинул на меня короткий взгляд исподлобья, – ты действительно умеешь это делать. Какая интересная метода у тебя с цветом…

Он приблизил лицо почти вплотную к полотну, жадно прищурившись.

– Что за эффект? Как ты это делаешь? Наложение цветов? Откуда этот свет?

– Да… – нехотя ответил я, – делаю несколько слоев, а границу убираю.

К слову, уже пять минут, как мне разонравилась идея сотрудничества с этим рыжеволосым гигантом художественной попсы.

– Да я понимаю, что слои! – отмахнулся он с выразительным рыком и рывком – яростно, деловито. Слишком по-свойски, мгновенно разрушая мои бастионы и вымарывая планы отступления. – Но как ты собираешь краски? В чем принцип?

– Я не замечал принципа, – буркнул я, не собираясь сдаваться. – Я делаю это интуитивно.

Я отвечал с предельной честностью. Откуда мне было знать в тот день, что вся его знаменитая импульсивность, телесность, напористость с оттенком доступности – не больше, чем легко продаваемая маска, которую готов приобрести каждый новичок вроде меня? Это было сотни раз опробовано и приносило результаты. Что он брал взамен? Чужие секреты, конечно же.

Но за мной присматривали очень зоркие ангелы, лишившие зрения меня самого. Я действительно понятия не имел, как у меня получается так смешивать краски. Я просто чуял, какая капля должна следующей упасть на холст – грозовая, медовая, или от соуса с паприкой. Поэтому мне нечего было сказать Джереми.

– Ладно… – помолчав, решил он, – у меня есть кое-какие мыслишки насчет твоей мазни, Николас. Выбирай зал побезлюднее, или какой приглянется. Мы открыты круглосуточно.

(Он опять хохотнул).

– Дубликат ключей возьмешь у портье внизу. Встретимся завтра, здесь же, и обсудим.

Я так и не понял, что мы должны обсуждать, и что вообще происходит. У меня уже был свой план, без скандалов, без грохочущих звездопадов, но с ровной, пусть и каменистой, дорожкой к успеху и – что немаловажно! – порядочности. Конечно, Глэдис он не нравился. И я оказался в ловушке: мне не приходилось жаловаться – ведь она, в отличие от Пэм, все свои силы направляла на мою карьеру. Дома, на каминной полке лежали приглашения от владельцев двух залов, а этот тип вдруг вздумал одним щелчком развернуть русло моей жизни? «Нет, не пойдет», – сказал я себе. Пока не увидел небольшой, но великолепно освещенный зал, отданный в мое распоряжение.

Этот Джереми был сам дьявол. Он воплощал мои тайные желания прямо из воздуха. Он плел сети – с неведомой мне целью. От него пахло роскошью и уверенностью – как и от Глэдис. И я сдался. Мне очень хотелось попробовать этой сладости, правда.

Разговор, который состоялся на следующий вечер, отправил мои прошлые задумки в корзину для мусора и расчертил будущее четкими графами.

– Ты хорошо рисуешь, но это еще не все. Эх, да ладно… – сказал он мне, – ты почти гениально рисуешь. Но мир перегружен, пойми. Кризисы, инфляция, гонки вооружений, сексуальная революция, политика дуализма…74 Ты хоть понимаешь, о чем я? Мир не хочет тащить на себе еще и тяжесть чьей-то гениальности. Мир не желает думать. Он собирается наслаждаться. Как у тебя с этим? Ты умеешь удовлетворять гомо сапиенс?

Я вытаращил на него глаза. Он произнес это с таким переливчатым смешком, что я уж было подумал – смысл ускользнул от меня. Затем я научился быть всегда начеку: самые невинные слова этого типа могли стать началом нечистого пути, а грубые шутки ничего не значили, тут же обрываясь камнем в пропасть забвения.

– Кто, кроме пациентов дома престарелых и матрон, потерявших надежду найти любовника, пойдет на твои выставки, как бы ни сиял твой изумительный цвет? Ну, если только школьников загонят по воспитательной программе, позаимствованной у Третьего Рейха75. Сейчас в моде междисциплинарный подход, малыш.

(С этого момента он так и звал меня, не поинтересовавшись, как мне это на вкус).

– У выставки должна быть презентация, а у презентации – актуальность, – поучал он меня, расхаживая по студии, и его руки чертили в воздухе такие же размашистые шаги. – Актуальность рождается из злободневности. Но мы уже решили, что нам нужна легкость. Поэтому пусть злободневность носит имя индустрии развлечений.

– Открытия центров, кинозалов, театров, супермаркетов, ресторанов, фабрик, железнодорожных путей… – я сидел, разинув рот, и внимал потоку его сознания, – вот наша золотая жила. Ты слышал про инсталляции?76

– Но я не хочу фабрики и железные дороги… – робко мяукнул я, в надежде, что мне удастся остановить полет его мысли. Удалось.

– Почему? – он и впрямь замер и внимательно посмотрел на меня.

– Фабрики, железные дороги… Звучит как-то громоздко. И я не хочу рисовать трубы и шпалы.

– Ты ровным счетом идиот, – спокойно резюмировал он и продолжил:

– Инсталляции. Ландшафтные экспозиции. Промышленный и урбанистический77 фэншуй…78

– Постой, Джереми! – в отчаянии выкрикнул я, – Стоп!

Он вперился взглядом, выжидая. Впервые мне захотелось быть практичным. Вникнуть в суть дела. У меня было ощущение, что я присутствую на конференции экономистов и инженеров космического кораблестроения, и если срочно что-то не предприму, они договорятся и отправят меня со всей семьей на Марс.

– Как это выглядит на деле, хотел бы я знать? Вот.

– Молодец, – слегка удивленно похвалил он, – начинаешь учиться. Как выглядит? Приходишь ранней весной в Гайд-парк79, и оборачиваешь сиреневой тканью стволы черешен.

– Красиво. Но, Боже мой, зачем? Я рисую! Я художник, а не портной!

– Художник, – проворчал он, – хорошо. А в тени деревьев прячешь свои картины. Подгоняешь все к тому моменту, как почки набухнут, и приглашаешь зажравшихся лондонцев встретить весну в японо-саксонском стиле. Годится?

– Хм… Звучит прелестно. Но я уверен, что за этой красивостью прячется множество трудностей. Организационные вопросы, безопасность полотен, состав публики. Вообще-то, я предполагал, что твоя группа выставляется в классических залах.

– Так и есть, – буркнул он, – а что нам мешает нарушить эти правила? Мне надоело, что пресса вспоминает о художниках, лишь когда кто-нибудь из них в наркотическом угаре выпадет из окна. Считай это моим признанием. В прошлые века не было никаких средств связи, кроме почтовой повозки и голубей, но имена мастеров гремели по всему Старому Свету. А что сейчас? Американец узнает о событии спустя полчаса, как оно произошло где-нибудь в Индии, а сопоставить мою рожу с моей же картиной – не сможет. Выставка – это грандиозно, но автор остается за кадром.

– Нет-нет, – запротестовал я, – публика знает имена гениев, ты не прав.

– Гениев? – Джереми захохотал. – Послал Бог младенца! Я так понимаю, ты себя гением считаешь?

Он приблизился ко мне и с неожиданной злостью ухватился за горловину моего пуловера. Вся его растоптанная самооценка выплеснула свой застоявшийся яд в этом жесте.

– Современные гении, малыш, пейзажами не балуются. Прелестные очи и розовые перси не рисуют. Романтикой зрителя не потчуют. Для того, чтобы называться гением, надо иметь внутри боль – но и этого недостаточно! Надо уметь эту боль передать на холсте. Темные, режущие нутро образы, подсмотренные в Аду. Их не подделаешь, не выдумаешь, любая натужность будет очевидной. У тебя есть внутри боль?

Боли у меня не было – это я вынужденно признал. Впрочем, той боли, о которой так внезапно принялся рассуждать Джерри, у меня нет и сейчас. Она никогда не была частью моей натуры, диапазон которой сужается от безумной радости к пронзительной грусти, но не далее.

– Ты сам сказал, что я гениально рисую, – начал я, но он сразу же меня перебил.

– Гениальность техники еще не означает гениального замысла. Я, конечно, понимаю, что тебе всего двадцать, но твоя наивность превосходит даже твое деревенское происхождение.

Упс! Еще одна колкость, которая войдет в его повседневный репертуар. Каждый раз, как только ко мне подходил кто-то – та самая дама в мехах, о которой мечтала и одновременно боялась Глэдис, пройдоха журналист, хитроумный коллекционер – и я начинал распинаться о младенчестве и чистых истоках своего дара, Джереми вкручивался в мой сказочный мир, как сверло дантиста, и вспарывал ладный замысел язвительным замечанием, спрятанным в обертку случайной ремарки. «Да-да, талант Николаса вызрел в заливных лугах, на свежем деревенском воздухе».

– Мы должны сделать что-то новое, – упрямо твердил он. – Я недавно был в одном прелестнейшем ресторанчике во Флоренции. Сидел за столиком прямо под собственной картиной. Видимо, хозяин приобрел ее на каком-нибудь аукционе. Узнав, что я заказал Sassicaia шестьдесят восьмого80, он самолично принес бутыль и, увидев мой заинтересованный взгляд, принялся петь, как он понимает и чувствует это полотно. Да еще и наплел тысячу и одну притчу обо мне самом. Я, конечно, спустил его на землю – признаюсь, очень резко, но все это было невыносимо. Наши таланты не должны оставаться обезличенными, Ники. Я хочу, чтобы они были обличены, понимаешь? Мы смогли бы заработать в сотни раз больше, но для этого надо рассеяться по миру, как назойливый вирус. Хватит загонять себя в золоченые рамы. Я лучше распишу фресками детское кафе, но при этом каждый житель города будет знать, кто это сделал.

– Боже мой, – простонал я, – Джереми, я понимаю все, что ты говоришь. И это резонно. Но я всегда был художником, а не декоратором.

Он опять не дал мне договорить. Ярость вскипала в нем, как лава в жерле древнего вулкана. Он и сам был похож на этого мифического героя:81 к краскам его образа и сумрачному абрису плеч больше подошла бы наковальня и вызывающе огромный молот в натруженных руках.

– Декоратором? Так ты это называешь? Думаешь, это не стоит труда и таланта? Ты, небось, из тех, кому полгода нужны, чтобы вычерпать хилое вдохновение из райских кущ, да создать что-нибудь? Я не буду ждать, пока ты найдешь полезные ископаемые в своем носу, понял? Мне нужно быстрое развитие и непрерывное движение. Ты узколобый болван, если считаешь, что нужен кому-нибудь со слезливыми пейзажами и намеками на любовную драму.

Да, я вынужден с ним согласиться. Сейчас, спустя тринадцать лет. Я во многом косен от рождения, по какому-то злому кармическому закону. Джерри дышит только идеей денег и славы, но ради этого он убедит жителей Земли, Венеры и Марса, что существует тайная, десятая планета Солнечной системы. Я же знаю об этой планете наверняка и заранее, как и о двадцати других – но посмей пикнуть об этом хотя бы во сне, буду высмеян всем человечеством. Моя косность не позволяет мне найти искрометные методы убеждения и вывести звездные формулы.

Признаться, я был напуган волнами эмоций, которые извергал на меня этот скандально известный тип. Он представлял собой все, чего я сознательно сторонился, пытаясь укрыться в нафталиновых миражах о профессии художника. Начав работать с ним и его командой, я впервые осознал, что должен был родиться на полтора столетия раньше. Мне хотелось встречать росистые рассветы с кистью в руках – и надо отметить, у меня это неплохо получалось до того времени. И я вовсе не был ханжой, и всегда с жадностью окунался в тягучие воды своей теневой стороны: именно так я видел подлунную любовь, нередко позволяя себе игры с бездной. Но… И это было романтикой. Из всего я иссекал красоту, во всем искал проявления гармонии. И никогда не мог выбраться за пределы зеркального круга чувств и эмоций, носящих любовные оттенки.

А вот для чего это делал Джереми?

Он так страшился жизни, что несся по ней галопом, пожирая и втягивая алчным ртом все, что попадалось на его пути. Уже тогда, в первые дни общения с ним, я подумал, что однажды кто-то украл у него знание о том, что его жизнь не случайна и может принести кому-нибудь пользу. И, уверовав в бессмысленность бытия, он запретил себе останавливаться, чтобы не быть поглощенным тишиной, в которой вдруг раздастся гомон бесконечных вопросов, роящихся в его голове. В общем-то, в этом он мало отличался от большинства людей – кроме того, что все плотское, низменное, эгоистичное, не могло существовать в нем иначе, как в избытке, взахлеб и вперехлест. Не душа его просила ощущений – они нужны были ему, чтобы не слышать ее голос.

– Николас, – он опустился на корточки перед диваном, на котором я сидел, и мое официальное имя в сочетании с его жестом оттеняли друг друга, как вечерний сумрак, пронзенный острым запахом табака, и белое девичье платье. Я всего лишь успел отложить это впечатление в копилку сюжетов, а он уже знал продолжение:

– Ты будешь рисовать, как захочешь. Я тебе обещаю. У тебя будет студия, материалы, натурщицы. Мои связи и мое прошлое – к твоим услугам. Но позволь пригласить тебя в нашу совместную работу. Давай сделаем это. Ты слишком талантлив, я не хочу упустить такой шанс. Я чую успех, это словно ток крови под кожей. Понимаешь ты? Я вижу, вижу это. Вдвоем мы с тобой сможем больше, чем порознь. Я предлагаю добиться всего – славы, денег, шума вокруг нас. Чем выше мы вознесемся, тем виднее будут людям твои картины.

Вся эта дребедень, его сладкие слова – они ничего не значили. Он так никогда и не узнал, что я встрепенулся, услышав только это: я вижу. И здесь взвилась к иллюзии света моя давняя боль, наивное отчаяние и бесконечное стремление найти того, кто поймет, как я чувствую этот мир. Еще одну сороконожку, инопланетного монстра, передвигающегося на ощупь, изучающего тропу нервными мясистыми усиками – как угодно, но такого же, как я.

Мы приступили уже на следующий день. Глупо было предполагать, что паук заманивал меня в пустой угол – сеть уже была сплетена, не хватало лишь части узора, вытянутой из моих жил. Слава Всевышнему, начали мы красиво. Я бы не перенес, если бы первой выставкой, учиненной нами, стал набор натюрмортов к открытию супермаркета. Но Джереми каким-то чудом урвал право росписи зала торжественных собраний при одном из лондонских соборов. Трудно изобразить траекторию мысли, приведшей чопорных духовных лиц к идее тесного контакта с публикой, но замысел, который они пытались донести до общественности, заключался в том, чтобы позволить «новомодным» художникам предъявить на их строгий суд свои представления о Боге.

«Это вроде как проблема бездуховности нынешней молодежи, – пояснил мой напарник. – На нас возложена серьезная миссия, малыш. Мы можем оправдать в глазах этих полузадушенных викариев82 парочку поколений. Как тебе?». И он удалился в свою мастерскую, гордо вознеся нос, похожий на картофелину, состроив постную мину и закинув на плечо футляр с кистями, будто крест. Я не удержался от смешка.

Правду сказать, я опасался за собственные представления о Боге, которых от меня ждал пропахший известью зал. Мое восприятие христианства не выходило за пределы распятий и молитвенников, атрибутов церковных служб, куда меня загоняли – скорее, по семейной традиции, нежели по искреннему волеизъявлению. Христом я восхищался и честно признавал, что мне его подвиг кажется непосильным. Если говорить еще более хлестко и беспощадно (по отношению к себе, разумеется) – я предпочитал держаться от него в стороне, хотя внушенный в детстве символ веры засел в подкорке каменной аксиомой. И пусть критичный юный исследователь во мне и заявлял, что сие есть беспомощная человечья интерпретация утерянных и неотличимых от дымки над горизонтом фактов, но чувство долга и обязательства оправдать надежды этого ушедшего неизвестно куда героя, скребло по ткани души. Положа руку на сердце, ощущение было не очень приятным. Потому я испуганно замер перед необходимостью воплотить его в цвете.

Но Джереми сказал: «Не бойся». Несмотря на продажность, он умел время от времени убеждать в своем таланте. Из тех сотен и сотен полотен, которые он начал, набросал или создал при мне, пара десятков действительно пробирала дрожью до костного мозга. «Долго не думаем. Рисуем ангелов и апостолов, – решил он. – Давай-ка обманем их и похерим вековую пастораль. Холод, пронзительность, жесткость – наша концепция».

Мы приберегли эгоцентризм и самодостаточность до полноценной выставки, и на этом рекламном подиуме отработали в одном стиле. Приглядевшись, уже к концу третьего дня я бескомпромиссно понял, что наши «холод, пронзительность и жесткость» подозрительно напоминают штрихи Эль Греко83. Джереми, недолго думая, объявил основной цвет неправдоподобно синим и леденяще голубым – и сходство вроде бы пропало. Я старался не всматриваться – рисовал с открытыми глазами, но при встрече с советом попечителей их зажмуривал.

Таких отблесков и воплощенных духов ушедших мастеров в наших триумфах перебывало немало. Утешала лишь правота Джереми, рассуждающего о том, что истинное вдохновение можно оставить для выставок, а выполнение проектов на заказ от подсматривания за другими не испортится.

На удивление, все прошло благополучно. На церемонию открытия слетелись все местные мухи и несколько представителей более крупных классов насекомых, которым это полагалось по чину. Нас запомнили как выразителей чаяний и надежд на собственное спасение, делегированных от падшей молодежи. Я плохо улавливал смысл помпезных речей, но мой коллега перевел мне их после: «Нам очень жаль, что мы так мало внимания уделяем нашей духовности. Теперь мы раскаялись и трудились в поте лица, дабы избежать Геенны Огненной». И добавил: «Ты так мило хлопал глазами, что чуть не разочаровал любителей жареного. В следующий раз, если нам придется разыгрывать кающихся грешников, я напою тебя накануне, чтобы твоя погибшая душа выглядела правдоподобнее».

Приблизительно так все начиналось, и судьба сразу явила мне портрет Джереми, вполне сходный с оригиналом. Жаль только, что я уже носил розовые очки: жизнь баловала меня. Я привык к Глэдис и ее роскоши – они стали неотъемлемой частью повседневности. Жена не щадила денег, вкладывая их в мой талант, имидж и просто развлечения. Теперь у меня появилась и мастерская в богемном районе Лондона. А после «духовного опыта» собственной рекламы – мушки перед глазами, которые я не успел вовремя закрыть, когда жадные фотовспышки первого интервью ослепили меня.

За три года мытарств по землям славы и денег, мы размалевали все кафе, школы, здания муниципалитета и библиотек в соседних галактиках. Мы участвовали в каких-то невозможных акциях, спасая неизвестные не только мне, но и науке виды животных и людей. Сотворили декорации к пяти спектаклям, среди которых были «Ромео и Джульетта», «Трехгрошовая опера»84 и еще что-то, своей конфигурацией напоминавшее хоботы слонов и клубки змей из Кама Сутры – я предпочел деликатно отвернуться. Как и обещал Джерри, мы зачем-то устраивали инсталляции в парках, лесах и на автотрассах. Их смысл всегда ускользал от меня, отчего я чувствовал себя полнейшим идиотом, не в силах осознать, почему поляна перед Оксфордским университетом должна приобрести вид австралийской зебры. Все это было как-то связано с банковскими счетами, заказчиками и состоянием общественного мнения. Впрочем, когда я видел прелестную колонку цифр, предъявляемую мне служащим Мидленд Банка85, мне становилось все равно и… Нет, даже больше: я был очень благодарен Джереми за то, что он сам все придумывает и решает. Тем более что за это время мы все-таки успели создать шесть настоящих выставок – в просторных галереях, престижных залах, с дальнейшей экспозицией в Европе.

Довольно быстро стали обнаруживаться всякие досадные мелочи. Оказалось, запах денег столь сильно манит моего коллегу, что он начинает отчаянно, безобразно торопиться, и готов представить на общественный суд самый что ни на есть непропеченный товар. Он был скор, как болид, и пока я с вдумчивой медлительностью выверял свою quantum satis86 в цвете и пропорциях, мистер Джойс, гроза слабохарактерных дамочек, махал кистью так, что брызги во все стороны летели. Но – еще одно рекламное чудо! – его мазня воспринималась критиками как высокохудожественный замысел, если не сказать больше – умысел.

И каково же было мое возмущение, когда я таки пронюхал, что сей знаток человеческой психики ненавязчиво подбросил публике идею вечной борьбы противоположностей, воплощенной в наших стилистических приемах – и отныне на мой талант и старание и на его бездарность и нетерпение смотрели, как на неразлучные составляющие одного целого. Даже хуже: моя методичность и гармония на его взрывном фоне воспринимались как академичность рядом с импрессионизмом. Вот до чего дошло!

Чтобы не выглядеть старомодно, мне пришлось подыграть ему. И теперь, когда мы стояли рядом и наши тени сливались, все знали: так было задумано. Мы стали модными. Идея творческого взаимодействия противоположностей постепенно вышла за рамки лондонской художественной среды и заполонила собой все псевдо-культурное пространство. Пророчества Джереми сбывались: оказывается, даже столь мирную, хоть и отдающую гнильцой профессию, как художник, можно сделать шумной и узнаваемой.

И, утопая в контрасте собственных душ, мы придумали выставку, взорвавшую салоны нескольких стран и послужившую основой для одного мюзикла и двух художественных фильмов – «Инь&Ян»87. Я рисовал девочек, Джереми – мальчиков. Мы объелись аплодисментами и громыхнули финальным аккордом в Амстердаме, а затем захватили шикарный люкс размером с космический корабль, да отпраздновали триумф в небольшой дружеской компании: Глэдис, Джереми, его подружка (по совместительству мать ребенка) Ингрид, самодовольный юнец Николас Фламинг и парочка наших менеджеров – молоденьких сероглазых зайчиков на побегушках, с выверенной мелодичностью голосов, столь необходимой для заокеанских телефонных переговоров.

В распахнутые окна вливалось голландское ночное небо – глубокое индиго со всплесками янтарных фонарей, и июльская жара, отдаваемая старым городским камнем. Я, в одних джинсах, валялся на каком-то широченном диване, наслаждаясь очередной сбывшейся мечтой. Роскошь, свобода, изысканный вкус. Кстати, что это? Спелая «Виктория» и Перрье-Жуе?88 Глэдис прикармливала меня с руки огромными сочными ягодами, серебристо хихикая – то на поверхность юной души выходили волшебные пузырьки вина. Я бесконечно любил ее в тот момент. Ее, Джереми, молоденькую горничную с затянутой осиной талией, профессионально разгрузившую столик, порхая ухоженными ручками в сантиметре от моего чуткого носа. Даже наших безмозглых помощников, подозрительно сопящих на тахте в дальнем углу огромной комнаты. Но больше всего в тот миг я любил себя – за настойчивость грез, за сумасбродную веру в собственную харизму, озарявшую картины больше, чем краски и кисти. Мне был двадцать один год, и мои заработки за последние шесть месяцев составили половину долгожданного миллиона. Жена шептала на ухо милые скабрезности, Джерри недовольно косился в нашу сторону: Ингрид страдала от его узаконенного присутствия в своей жизни уже не первый год.

Глэдис знала, как раззадорить меня, но мой именитый коллега владел этим искусством несравненно лучше. Встав с дивана, он сгреб широкой лапой несколько десятков крупных купюр, валявшихся на столике среди фруктов, подтаявшего шоколада и шампанского, и подошел к нам. «Кис-кис, мое сокровище», – позвал он, возвышаясь надо мной и отпуская бумажки в свободный полет. Мягкой прохладой они приземлились на мою вспотевшую грудь, и влажность намагнитила их, прилепив к коже. Несколько упали на лицо, и я инстинктивно зажмурился и задержал дыхание, чтобы случайно не соприкоснуться с десятками чужих жизней, оставивших на них свой человечий дух. Резко смахнув их, я спросил наглеца: «Что, Джерри?»

– Обещай мне кое-что, малыш… – сказал он, усаживаясь на пол рядом с нашим диваном.

– Что еще ты придумал? Говори!

– Обещай, что никогда не бросишь меня, Ники, – обволакивающий бархатной теплотой взгляд – прямо в глаза.

– Что за чушь! – рассмеялся я. – Уже успел перегреться? Возьми в холодильнике мороженое.

– Не дури, малыш. У тебя от всех бед одно спасение – бутылочка с молочком. Я тебе не в любви объясняюсь, – он провел дорожку по моей груди указательным пальцем, ловко огибая трепещущие на сквозняке банкноты. Глэдис нахмурилась и ударила его по руке. Джерри лишь бровью заиграл.

– Ты золотая жила, мальчик. Магнит для денег. Не бросай меня, моя жизнь без них не имеет смысла.

Меня пробрал гомерический хохот:

– Верю, Джереми! Ну скажи, почему я так верю тебе?

Я привстал на локтях и пристально посмотрел на него:

– Иди ты в задницу, понял?

С блаженной улыбкой он повернулся и сел, опершись головой о край дивана – а заодно, и о мои бедра. Я попытался отодвинуться, вжавшись в Глэдис, лежащую с другой стороны. «Это и есть один из тех моментов, когда жизнь становится почти невыносимой… наверное, – подумал я. – Неужели я когда-то плакал, сидя на крыше под проливным дождем – от того, что меня бросила какая-то провинциальная фотохудожница? Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз лил слезы? Смотрел на звезды? Ах, вру! Только вчера, в кабриолете, на трассе между Берлином и Амстердамом».

Понимаете, весь богемный мир лежал у моих ног, мне и невдомек было, что я все еще юн и также глуп. Как я мог догадаться?

– Николас, вот скажи на милость, – продолжил Джойс, – ты выставил на три картины меньше, чем я, а продал на шесть больше… А?

– Пользуются спросом, – буркнул я в ответ.

– А мои что – плохи? Пока тебя не было рядом, я продавался лучше всех на островах.

– Ты и сейчас лучше… многих.

– Какая искренность! – рассмеялся он. – Наш вундеркинд не смог соврать, и исключил себя из их числа. Что ж…

Он вновь повернулся ко мне:

– На твоих картинах девушки, и скупили их женщины. Мы так договаривались, я помню. На моих картинах – Аполлоны, один другого краше, и публика ограничилась хвалебными одами.

– Мы не договаривались! – перебил я его. – Это была твоя идея, помнишь? Ты захотел рисовать мальчиков.

Он пожал плечами.

– Я думал, ты мне будешь позировать, малыш.

– В следующий раз, прежде чем что-то думать, спроси у вселенной, чего она хочет.

– Ой, уймись, только не философствуй. Лучше ответь, как тебе удалось?

– Женщинам нравится, когда ими восхищаются. Никогда о таком не слышал?

– Маленький недотрога учит меня обращаться с бабьем! – он фыркнул и поднялся на ноги.

– В твоих картинах есть что-то… гомосексуальное, Джерри. Ты уж прости.

– Ингрид, ты слышала? – вдруг заорал он. Мы все вздрогнули.

– Не закатывай истерик, прошу, – тихо сказал я ему.

– И как в моей мазне оказалось все это, Ники?

– Не знаю, – хмыкнул я, – может, ты гей?

– Да что ты?! – притворно изумился он и подхватил свой бокал со стола. – А если бы ты позировал, я бы продал все. Тебя бы купили.

Я предпочел смолчать. Джереми направился к жене. Приостановился, оглянулся и повторил:

– Тебя бы купили.

Да, это были новые нотки наших взаимоотношений. Впервые они зазвучали, как только проект выставки был одобрен.

– Ты не согласишься позировать мне, Ники? После этих пяти полотен мне потребуется что-то более хрупкое и эфемерное – мои Адамы на них слишком осязаемы.

Он сказал это с выверенной щепоткой виноватости, но надежда, сквозившая в глазах, была чересчур явной и оставляла отчетливый железистый привкус наглости на языке.

– Джереми, ты в своем уме? Я художник, а не натурщик.

– Я знаю. Но мне действительно нужна модель твоего типажа. И потом… Это было бы интересно. Мы бы зацепили публику на очень острый и сложный крючок. Ты должен чувствовать это.

– Нет! – прервал я его.

Но он возвращался к своим просьбам регулярно, и с каждым разом они становились все более развязными и нахальными. Он выстраивал непонятный мне тип отношений, в которых я ощущал себя подопытной гусеницей, не в состоянии увернуться от меткой иглы бессердечного экспериментатора. Внешность и воспитание сыграли со мной дурную шутку. Только из-за того, что я долгое время отказывался произносить бранные слова, а мое лицо редко искажалось звериной гримасой злобы, меня подозревали в отсутствии мужественности. Мне потребовалось на десять лет больше, чем обычному человеку, чтобы наконец осознать: мое искреннее «нет» ничего не значит для людей, и они будут идти напролом к своей цели. Существа, называемые людьми, не умеют взаимодействовать, используя принципы уважения к чужому мнению и свободе выбора. Знание этого искусства баланса им попросту не дано. Судите сами – они рассуждают о сострадании и гуманизме, но нуждаются в законодательстве, и лишь страх наказания порой удерживает их от насилия.

Не знаю, что было хорошего в тех днях, кроме наконец-то свершившегося благополучия и нашей с Глэдис молодой развеселой любви. Все развлечения мира были в нашем распоряжении. Словно пресыщенные бесы Востока вселились в Запад, покорив его, и когда мы разъезжали по Европе, я чувствовал себя падишахом из индийской сказки. Деньги творили чудеса. В заснеженной Швеции в наш номер подносили ужин прекрасные эмигрантки в красных шальварах. Кожа у них была, как масло грецкого ореха, но Глэдис, конечно, взревновала не на шутку, не позволив мне запечатлеть их на фотопленку, чтобы затем нещадно и бессовестно использовать в своих живописных фантазиях.

В то время она принялась закатывать мне истерики по поводу каждой девицы, появлявшейся в моем исключительно профессиональном окружении. Я ведь был художником! Я пытался объяснить ей это, но она будто забывала, что сама вывела меня в мир больших огней и гулких выставочных залов. Работая над выставкой, я собирался воплотить на холсте двенадцать наяд, и все они, от дымчатых блондинок до восточных красавиц гранатовой спелости, были идеальным воплощением замысла. Джереми подобрал их в лучших притонах нашей галактики – они знали свое дело, но, купаясь в богемной роскоши, еще не были тронуты тленом мимолетности и забвения. Я так и не смог понять, кто из них является моей любимицей: каждая на свой лад была воплощением какой-то потусторонней идеи красоты и гармонии. Я не имею в виду, что у них были одинаково выверенные пропорции фигур и лиц, нет. Но любая из них представляла из себя некий законченный образ, мифическую богиню, героиню древнего эпоса. Ожерелье из фей – и у каждой есть свое волшебное имя, данное ей еще тысячи, тысячи лет назад. Понимаете теперь, о чем я?

И как только ему удалось провернуть это? Думаю, дьявол обострил его нюх, пока он выискивал девушек под разноцветными фонарями ночи. И все лишь для того, чтобы опоить меня этим зельем и не дать выбраться из сетей. Он использовал любые возможности, шел всеми путями, только бы добраться до моего сердца. Он хотел сделать меня таким же, каким был сам. Это вы тоже понимаете?

Он даже выбрал нужный момент, чтобы пригнать эту чудную стаю в мою мастерскую. Глэдис уже неделю была в отъезде (спряталась на каком-то спа-курорте, чтобы сделать мне некий подарок), августовский вечер томил и изводил своей пьянящей красотой, и вдруг! – представьте, что сочный экстракт ваших грез пубертатного периода материализовался на расстоянии вытянутой руки. Изнывая от жаркого одиночества, я, задыхаясь, взобрался на свой этаж, повернул в замочной скважине ключ, включил свет…

«Сюрприииииз!» – радостно зарычал Джереми, развалившийся в моем любимом кресле. В центре зала стояли двенадцать абсолютно нагих красавиц. Освещение было идеальным, их кожа будто испускала золотое сияние. Волосы у всех были длинными, ухоженными, струились, как шелк.

– Боже, Джерри… – изумленно пробормотал я, подходя к ним ближе (чтобы рассмотреть еще лучше). – Совсем не обязательно было их раздевать. Мне все равно понадобится атласная драпировка… Или шифоновая.

– Да что ты, малыш! – он подскочил с кресла и похлопал меня по плечу. – Ты должен знать, с чем работаешь! Повернитесь-ка, девочки!

Стайка грациозно развернулась спинами к нам. Все разнообразие фруктового рая. Девчонки были босиком, но стояли на цыпочках.

– Ты подлец, – с уверенностью сказал я, – у тебя этот дар врожденный?

Это было первое настоящее испытание профессией. Поначалу они заладили приходить все вместе, и мне пришлось потратить немало слов, чтобы объяснить принцип работы. Казалось, стеснение им неведомо от природы: я не успевал и рта разинуть, как они сбрасывали с себя одежды и вставали в самые обольстительные позы. Только потом, после разрыва с Джерри, до меня дошло, что это была его школа. Разговаривать с ними в принципе было невозможно: ни один из человеческих языков, кроме языка тела и взглядов, им был незнаком.

Тем не менее, мне удалось сохранить целомудрие и удержаться от соблазна. Я слишком дорожил своей Глэдис, чтобы пойти на поводу у мимолетной одержимости чужой красотой. Мы провели еще мало времени вместе, и моя любовь к ней покрывала все вокруг радужными переливами, не оставляя надежды на взаимность не только другим женщинам, но даже солнечным бликам листвы на асфальте.

Нет, я не могу сказать, что во всех этих девушках видел Глэдис. Они были слишком разными, а моя юная жена чересчур терпкой. Ее вкус незабываем, узнаваем в малейшем движении. Я всегда сравнивал ее с лучшим сортом корицы, пыльца которой попала в бокал с вином – но ей было мало этих восторженных од. Именно потому, что ее претензии к моей супружеской верности усиливались, ее однозначность проявлялась все отчетливее, и я стремился собрать драгоценности, подаренные мне натурщицами – будь то капли янтаря, или горошины жемчуга – и накинуть их нити на нее. Возможно, уже тогда я услышал едва заметный перезвон разбивающейся мечты, но предпочел прогнать слуховую галлюцинацию прочь. Я хотел жить нашей сказкой. Я был молод, и боялся задумываться над тем, соответствует ли она моим истинным желаниям. Все было настолько прекрасно, что любые мечты отступали перед реальностью – так я мыслил в то время. Сама вечная любовь смирилась предо мной. Она была слишком абстрактна, а длинноногая красавица, сидящая со мной рядом в Роллс-Ройсе89 – осязаема, ароматна, насыщена красками лучших модных домов Европы. Мне казалось, это и есть ощущения Бога.

Я не хотел случайно разрушить все. Я воспринимал действительность как картину, состоящую из великого множества пазлов: если дается одна деталь, какое право я имею подвергать сомнению целесообразность другой? Я никогда не допускал этой ошибки, присущей многим – вздыхать о чужих успехах и достижениях, отказываясь видеть их изнанку и желая заполучить лишь засахаренный результат.

Но Джереми… Он стал моим другом и искуснейшим врагом. Теперь без него не обходился ни один день. Каждый мой шаг становился предметом его обсуждения или осуждения. Я делал что-то, приходившееся ему по вкусу, я рисковал, рисуя рисовую белизну запрещенных к показу образов – и получал одобрение. Я трусливо сбегал после презентации вместе с Глэдис, пока она не рассмотрела чешуйчатую кожу змей, подкинутых им в наш лимузин, извивающихся в нем натренированными любовью телами – и видел на следующий день каплю их яда, застывшую в уголке его рта. Я мог вдруг заслышать слабое тиканье под сиденьем своего авто, и с ужасом обнаруживал бомбу, завернутую в малиновую фольгу: она рассыпалась пахучим порошком, и мой злой волшебник оставлял приписку на фантике – «Съешь меня, испей меня»90 – заигрывая со мной, как владелец Луна-парка с несмышленым ребенком. Мне пришлось выучить названия и вкус дорогих вин: только из них я мог выстроить баррикаду, ограждавшую меня от тяжелой артиллерии его коллекции абсентов. Он не понимал намеков и прямых отказов. Единственным оружием против него был стиль жизни, который мне удалось создать – закрытый и наполненный только моими желаниями. Удивительно ли, что Глэдис везде и всюду была со мной?

Еще одно досадное, но заразное недоразумение приключилось однажды, когда я без спроса заглянул в его мастерскую. Нет, он никогда не запирал дверей, и заклинания не висели в воздухе, отталкивая от его тайн – но он нахмурился, когда приметил меня, стоящего на пороге. Я молчал, разглядывая то, над чем он работал. По студии были расставлены внушительных размеров фото-полотна с пейзажами какой-то диковинной страны: трава голубая и розовая, небо зеленое и желтое, деревья белые. Джерри колдовал кистью над контурами.

– Что это? – все же решился спросить я. – Ты работаешь с фото?

– Ага, – нехотя отозвался он, – один австрийский магистрат заказал. Для зала, где регистрируются бракосочетания.

– Но… Наверное, это дешевый заказ? Всего лишь фотопечать и ретушь?

– Не суйся не в свое дело, малыш, – разозлился он. Потом помолчал и добавил:

– Я покрою фото специальной краской и помещу в рамы. Заказчик предупрежден.

– Это уже не искусство, а ремесло, Джереми! И какого черта небо должно быть желтым?

– Николас Фламинг собственной персоной, дамы и господа, – и он театрально поклонился. Отвернулся и продолжил работу.

Я решительно ничего не понимал ни в этом мире, наполненном подделками под настоящее, ни в новейших технологиях нашей профессии. Я все еще слышал запах красок в своей детской мансарде, марши дождя по крыше, видел рассветные блики на влажной листве. Я хотел быть просто художником, но все чаще понимал, как жизнь наполняется фальшью – неизбежно и до краев.

Так, в суете, творчестве и его имитации, притирках и придирках, супружеском счастье, искушениях роскоши, нарастающем самодовольстве и неумолимо саднящей догадке о провале всех грез, пролетали дни. До меня не сразу стало доходить, что Джереми украл ровно половину моего времени, энергии которого ему не хватало для воплощения своих ремесленных замыслов. Это ведь никогда не было моей мечтой – все то, что он придумал, откупаясь от меня выставками. Меня подцепили на крючок и с бешеной скоростью волокли по течению жизни, я захлебывался соленой водой, едва успевая отплевываться от никчемных ракушек и обрывков несъедобных водорослей, и ничего не соображал. Казалось, мне не давали возможности выдохнуть в перерывах между молниями фотокамер, размашистыми подписями контрактов, ядовитой волной цинковых белил и последней каплей жидкого стекла, застывшей на босой ноге.

Но проницательность идет дальше, и мое недовольство скукоживается и щерится под беспощадными лучами пристальных софитов. В сияющем эпицентре сцены своей жизни я пытаюсь ответить на первый вопрос: а чем, собственно, я занимаюсь и по сей день? Кому нужны картины Николаса Фламинга? Владельцы скольких ресторанов оценят мою гениальность, оставившую зарево и смятение, зеркальную дрожь озер и рябые перья облаков на их стенах, потолках и окнах?

Та юность показала мне единственный путь, перечеркнув мою волю. Может быть, где-то есть уголок Вселенной, в котором молодой художник рисует собственную душу, и одним взмахом руки убеждает в ее божественности каждого, кто случайно взглянет на нее.

Я не умею говорить горькими словами и сдирать кожу с того, кто меня слушает. К своему сожалению и внезапно обнаруженному удивлению, я полон смирения перед жизнью. Я живу не ради своего дара – я использую его, чтобы жить. Об этом – весь мой рассказ, и самые лучшие его моменты не вымарают этой неприглядной для меня истины.