Читать книгу Актуальные проблемы политической экономии - Н. В. Сычев - Страница 7

В середине XIX в. в Германии возникла альтернативная классической политической экономии так называемая историческая школа[144]. На ее формирование оказала значительное влияние борьба двух противоположных школ права: исторической школы права и гегелевской школы. Борьба между ними имела не только специфически теоретический характер. Это была перенесенная в область права политическая борьба между либерально-демократическими тенденциями, рожденными под влиянием Французской революции, и тенденциями контрреволюционными, направленными на сохранение консервативных устоев общества.

Основоположник исторической школы права Г. Гуго отстаивал и активно защищал идею незыблемости крепостничества, сословного строя и прусской феодальной монархии. Обосновывая свою позицию, он отверг концепцию революционного права. В противоположность этой концепции Г. Гуго выдвинул положение о том, что задача законодателя – не создавать некий априорный кодекс, основанный на всеобщих принципах разума и справедливости, а брать из самой жизни присущие ей институты, обычаи и традиции, конституирующие в своей совокупности фундаментальные элементы права, которое он называл «позитивным», в противовес абстрактно-теоретическому праву[145].

Идеи, выдвинутые Г. Гуго, получили развитие в работах К. Ф. Савиньи, ставшего фактическим руководителем исторической школы права. Стремясь оправдать и поддержать существующие институты, он отверг характерное для рационалистической философии XVII–XVIII вв. понятие естественного права, противопоставив ему концепцию исторического права. По мнению К. Ф. Савиньи, право следует рассматривать как продукт, творение и выражение души и жизни народа; оно не является произвольным творением законодателя, его субъективных устремлений, а рождается, развивается, изменяется и умирает вместе с идеями народа, его верованиями, нравами, традициями и обычаями[146].

Вслед за Г. Гуго К. Ф. Савиньи полагал, что задача законодателя состоит в том, чтобы выявить в реальной действительности жизненные элементы права, руководствоваться «позитивным» правом, а не изменять его во имя абстрактных принципов, пригодных для всех времен и народов. Для этого нужно изучать, как возникло и развивалось это право, с помощью исторического метода. «Он (исторический метод. – Н.С.) стремится к тому, чтобы каждый вопрос проследить до его корней и таким образом обнаружить органический принцип и само собой отделить то, что еще жизненно, от того, что уже умерло и принадлежит только истории», – писал К. Ф. Савиньи[147].

Подчеркивая исключительную важность исторического метода для исследования отличительных особенностей каждой эпохи, он стремился показать, что «позитивное» право существовало и развивалось вместе с развитием общества, практического опыта людей[148]. Подобную трактовку К. Ф. Савиньи противопоставлял абстрактному пониманию права, столь характерному для спекулятивной философии. Вместе с тем его концепция была реакционной, поскольку она оправдывала и поддерживала существующее положение вещей. В то время, когда вопрос о конституции был одним из самых живо трепещущих на авансцене общественной жизни, К. Ф. Савиньи выдвинул лозунг: «Конституцию не делают, она делается сама», ставший опорой всех реакционеров, выступавших против принятия конституции.

Историческая школа права подверглась резкой критике Г. Гегелем и последователями его учения, прежде всего Э. Гансом – руководителем гегелевской школы права. Будучи либеральным учеником Г. Гегеля, он выступил как убежденный сторонник концепции непрерывной рациональной эволюции, обусловленной диалектическим развитием абсолютной идеи, мирового разума. Вместе с тем Э. Ганс отвергал консервативные политические идеи Г. Гегеля и приспосабливал его учение к либерально-демократическим тенденциям своего времени, справедливо полагая, что абсолютная идея, как первоначало всего существующего, весьма далека от того, чтобы найти свою окончательную и совершенную форму воплощения в прусской сословной монархии. Напротив, эта идея должна постоянно развиваться, чтобы прийти к более полной реализации своей сущности, к более совершенному самопознанию путем отчуждения новых форм.

Опираясь на гегелевскую диалектическую концепцию непрерывного рационалистического развития человеческой истории, он подверг критике исходные эмпирические постулаты исторической школы права[149]. В этой связи О. Корню писал: «Ганс упрекал Савиньи и историческую школу права в недооценке творческой активности духа, что приводило их к замене рациональной необходимости слепой необходимостью эмпирических причин, к тому, чтобы приписывать этим причинам первостепенную важность и абсолютную ценность, идеализируя их в традиционной форме, отражающей душу и жизнь народа, и подчинять, таким образом, настоящее прошлому, делая из прошлого идеал, который следовало возродить. Пытаясь показать, по примеру Гегеля, развитие и рациональную связь больших исторических эпох и проследить историческое развитие духа, он связывал изучение права с изучением истории, взятой в ее рациональном развитии»[150].

Либерально-демократические идеи гегелевской школы права, опиравшейся не только на философско-правовые воззрения, но и на политические убеждения о необходимости коренных реформ в интересах народа, оказались неприемлемыми для исторической школы политической экономии. Последняя позаимствовала у исторической школы права эмпирическую методологию в ее консервативном виде, отрицание рациональных принципов самоорганизации общественной жизни, постоянное апеллирование к историческим традициям, обычаям и нравам прошлого.

В соответствии с подобной методологией представителями исторической школы было предложено понимание политической экономии как науки о народном, или национальном, хозяйстве. При этом они исходили из двух ключевых положений: 1) хозяйственные явления находятся в тесной, органической связи и взаимодействии с другими явлениями общественной жизни, а потому могут быть объяснены только в данной связи и только на основе данного взаимодействия; 2) хозяйственные явления и, соответственно, экономические теории, их объясняющие, не остаются неизменными, напротив, они непрерывно изменяются, а потому могут быть поняты лишь путем исследования связи этих явлений и этих теорий с историческим прошлым, со всей совокупностью условий культурной жизни определенного народа. При таком подходе к трактовке предмета политической экономии «историческая школа относилась отрицательно к абстрактному методу классической школы. Вопреки этой школе она доказывала, что изучение хозяйственных явлений в изолированном виде, отдельно от правовой, религиозной и политической жизни народа, не может привести к каким-либо реальным результатам. Со своей стороны она настаивала на необходимости историко-статистического или, как она его называет, реалистического метода и не допускала возможности иначе, как этим методом достигнуть изучения современной экономической действительности»[151].

Одним из предшественников исторической школы является Ф. Лист. В своей работе «Национальная система политической экономии» (1841) он выделил следующие существенные недостатки классической политической экономии: во-первых, беспочвенный космополитизм, не признающий национальных особенностей хозяйственного развития; во-вторых, бездушный материализм, акцентирующий внимание только на значимости меновой ценности и не учитывающий нравственных и политических интересов настоящего и будущего, а также особенностей производительных сил нации; в-третьих, доминирование разрушительного партикуляризма и индивидуализма, базирующихся на непонимании природы социального труда и социального действия производительных сил и форм их проявления[152]. В результате классики «рассматривают в сущности лишь частную промышленность в том виде, в каком она развивалась как бы при свободе отношений в обществе, т. е. во всем человечестве, если бы оно не было расчленено на отдельные нации»[153].

Игнорируя достижения классиков в трактовке предмета и метода политической экономии, в разработке трудовой теории стоимости, в исследовании экономических законов капитализма, Ф. Лист поставил задачу создания национальной политической экономии. Поэтому в качестве отправного пункта его экономического учения выступает понятие нации. Последняя, по мнению Ф. Листа, связывает отдельного человека и человечество. Нация есть самостоятельный организм, соединенный в единое целое тысячами материальных и духовных связей. Она характеризуется единством языка, литературы, происхождения, истории, нравов, привычек, законов и учреждений, т. е. всем тем, что отличает одну нацию от другой. Благосостояние и счастье отдельных индивидуумов зависит от благосостояния и счастья нации в целом. Для этого необходимо прежде всего равномерное развитие промышленности и торговли. Будучи ревностным защитником политики протекционизма, Ф. Лист отмечал, что «задача политической (национальной) экономии заключается в экономическом воспитании наций и в подготовлении их к вступлению во всемирное общество будущего»[154].

В отличие от классиков Ф. Лист по существу отождествлял политическую экономию с экономической политикой, которой должны следовать отдельные нации, чтобы достигнуть прогресса в своем экономическом развитии. Поясняя свою мысль, он писал: «Народная экономия становится национальной экономией в том случае, когда государство или федерация обнимают целую нацию, которая по количеству населения, территории, политическим учреждениям, цивилизации, богатству и могуществу призвана к самостоятельности и представляет нацию, способную приобресть устойчивость и политическое значение»[155].

Экономические взгляды Ф. Листа оказали существенное влияние на формирование исторической школы, которая в процессе своей эволюции прошла ряд этапов. Для нашего исследования наибольший интерес представляют сформировавшиеся в 40–60-х гг. XIX в. «старая» историческая школа и в 60–90-х гг. XIX в. «новая» историческая школа. Значение этих школ заключается, прежде всего, в том, что их представители внесли наиболее весомый вклад в развитие социально-исторического и социально-этического направлений экономической мысли.

Основателем «старой» исторической школы считается В. Рошер. В 1843 году он выпустил в свет свою книгу «Краткие основы курса политической экономии с точки зрения исторического метода». Суть этого метода сводится к следующему: 1) политическая экономия должна отобразить ряд важных народно-хозяйственных моментов, а именно: что думали различные народы о своем хозяйственном развитии, что они чувствовали при этом, к чему стремились, чего достигли и чему обязаны своим успехом; 2) народное хозяйство не ограничивается современным состоянием, напротив, оно постоянно и непрерывно развивается в соответствии с конкретными условиями и возможностями общества; 3) в ходе исследования хозяйственных явлений порой очень трудно отличить существенное от несущественного, поэтому нужно сравнивать между собой данные явления с точки зрения их исторического развития с целью выведения общих законов; 4) сущность исторического метода заключается в рассмотрении хозяйственных явлений, учреждений как относительных, преходящих и в выяснении причин их превращения из общественно полезных в общественно вредные, приносящие зло при определенных исторических условиях.

Это было, по сути дела, программное заявление о путях дальнейшего развития политической экономии как науки, реализованное В. Рошером (и другими сторонниками данной школы) в ходе его научных исследований. Так, определяя предмет этой науки, он писал: «Под политической экономией, под наукой о народном хозяйстве разумеем мы учение о законах развития хозяйства, хозяйственной жизни народа (философия истории народного хозяйства по Мангольдту). Она, как и все другие науки о жизни народа, с одной стороны, находится в тесной связи с исследованием отдельного человека, с другой стороны, она распространяет свое исследование на целое человечество»[156].

Итак, отвергая теоретический анализ, В. Рошер видит в политической экономии науку о народном хозяйстве, о хозяйственной жизни народа. При этом само народное хозяйство рассматривается как нечто данное, вневременное явление, лишенное какой бы то ни было социальной специфики. Саркастически высмеивая подобное определение политэкономии, Р. Люксембург отмечала: «Ясно ли… что такое политическая экономия? Это, видите ли, наука о народном хозяйстве… Что такое роговые очки? Очки в роговой оправе. Что такое вьючный осел? Осел, на которого навьючивают тяжести. Поистине весьма простой способ разъяснения… смысла сложных слов. Плохо только то, что тот, кто до того не понимал смысла этих слов, не поумнеет от передачи этих слов в другой расстановке»[157].

Указывая на значимость исторического метода в политико-экономическом исследовании, В. Рошер фактически сводил его к хозяйственно-отраслевому подходу, посредством которого давалось описание внешних форм четырех хозяйственных периодов в развитии общества: охотничье-рыболовного, пастушеского, земледельческого, земледельческо-промышленного[158]. Особое внимание он уделял проблеме взаимоотношения между земледелием и промышленностью. Однако его взгляды по данной проблеме противоречивы. С одной стороны, В. Рошер отмечал, что земледелие играет особую роль в хозяйственной жизни. «Продукты земледелия в общем итоге гораздо необходимее, чем произведения промышленности, так что относительно сбыта их нечего опасаться моды, тем более что он надолго определяется самим предложением. Потому выходить за пределы этого основного положения промышленность может только в таких государствах, которые вмещают в себе лишь часть своего народа, а иначе такое чрезмерное развитие промышленности будет источником не только скоропреходящего блеска, но и постоянной внешней и внутренней опасности»[159].

С другой стороны, рассматривая политическую экономию как составную часть общей науки о культуре, В. Рошер подчеркивал, что на высших ступенях цивилизации решающую роль в хозяйственной жизни начинает играть промышленность. В этой связи он писал: «Но на высших ступенях культуры промышленность гораздо сильнее влияет на земледелие, чем наоборот. Потому уже близкое соседство состоятельных потребителей гораздо важнее для земледельца, чем для промышленника; и потому также, что разбогатевшие фабриканты гораздо чаще (из прихоти!) делаются землевладельцами, чем, наоборот, разбогатевшие (как медленно!) землевладельцы – фабрикантами; так как в городах и в промышленном деле вообще всего быстрее образуются капиталы и развивается техника. На высшей ступени культуры это влияние становится столь могущественным, что лишает земледелие большей части его прежних особенностей»[160]. Подобные воззрения В. Рошера отражали противоречивый процесс становления капиталистических отношений в феодально-крепостнической Германии того времени.

Заметим, однако, что, провозглашая программу пересмотра предмета политической экономии с точки зрения исторического метода, В. Рошер еще не противопоставлял его абстрактно-дедуктивному методу классической школы. Более того, к сторонникам исторического метода он причислял и А. Смита. Совершенно иную позицию по этому вопросу заняли другие приверженцы «старой» исторической школы: Б. Гильденбранд и К. Книс. Они подвергли энергичной критике классическую школу, прежде всего учение А. Смита, за антиисторический подход к исследованию хозяйственных явлений, за игнорирование взаимосвязи этих явлений с другими сторонами общественной жизни, касающихся национальных, географических, политических, религиозных и иных особенностей каждого народа.

Весьма характерна в этом отношении позиция Б. Гильдебранда. В своей основной работе «Политическая экономия настоящего и будущего» (1848) он отмечал, что классики стремились построить такую политико-экономическую теорию, законы которой применялись бы ко всем хозяйственным ступеням развития общества, ко всем временам и народам. «Они (классики. – Н.С.) отправляются от того положения, что все законы народного хозяйства, основанные на отношении человека к вещественным ценностям, стоят вне условий времени и пространства и что они несокрушимы при всей переменчивости явлений; но при этом они совершенно забывают, что человек, как существо общественное, есть прежде всего продукт цивилизации и истории и что его потребности, его образование и его отношение к вещественным ценностям, равно как и к людям, никогда не остаются одни и те же, а географически и исторически беспрерывно изменяются и развиваются вместе со всею образованностью человечества»[161].

По мнению Б. Гильдебранда, учение А. Смита, как и теория государственного права, базируется на атомистических воззрениях на человеческое общество, а потому единственной целью этого общества провозглашает благо отдельных лиц[162]. Возводя частную выгоду в основной принцип экономической науки, данное учение порывает всякую связь с нравственными задачами общества и в силу этого заслуженно порицается в материализме, движущим стимулом которого является всеобщий личный эгоизм. «Экономическая наука была для всей Смитовой школы только естественным учением мены, в котором человек признается только эгоистическою силою, действующею, как и всякая другая сила природы, всегда в одном и том же направлении и ведущею, при одинаковых условиях, всегда к одним и тем же последствиям. Поэтому в Германии и Англии называли законы и правила этой школы естественными экономическими законами и считали их, как и все другие законы природы, вечными, неизменными»[163].

Как видим, критикуя классиков за их антиисторизм, Б. Гильдебранд стремился подменить стихийный материализм классиков идеалистическим пониманием историко-хозяйственного процесса, основу которого образует развитие «духовности», сознания, «образованности» человечества, и тем самым снять вопрос об объективных экономических законах, управляющих этим процессом, исторически неизбежной смене различных экономических систем[164]. В противоположность историческому подходу он рассматривал частную собственность вне времени и пространства, как явление, присущее любой эпохе, любой стране, а потому не понимал исторической трансформации ее форм, их ключевой роли в экономическом развитии общества. В целом концепция Б. Гильдебранда оказалась противоречивой. С одной стороны, он упрекал политико-экономическую теорию классиков в чрезмерном индивидуализме и всеобщем личном эгоизме как неотъемлемых атрибутах материализма, с другой – с идеалистических позиций отстаивал тот же самый пресловутый индивидуализм как отправной пункт развития человеческой цивилизации. «Вся цивилизация человечества, – писал Б. Гильдебранд, – вытекает из индивидуальностей. Они представляют невидимые мастерские духовного производства, источники, образующие своими водами общий поток цивилизации. Без них для отдельного человека, как и для всего человеческого рода, осталось бы одно бессознательное прозябание без развития и образования…

Далее, каждая личность, – пояснял он, – требует для своего собственного развития какого-нибудь внешнего толчка; она требует, как и тело, в котором совершается ее развитие, известной духовной пищи, доставляемой ей извне. Прежде всего каждая личность есть продукт взаимодействия между духовным я каждого человека и внешними условиями, в которые поставила ее история»[165]. Нетрудно видеть, что в концептуальном плане данный методологический подход воспроизводит основополагающую идею субъективно-идеалистического учения видного немецкого философа И. Г. Фихте.

Взгляд на политическую экономию как науку о народном хозяйстве активно развивали и представители «новой» исторической школы, стремившиеся показать тесную взаимосвязь между хозяйственными явлениями и правом, моралью, нравами и обычаями данного общества. Г. Шмолер – один из руководителей этой школы – в своих работах доказывал, что отдельные единичные хозяйства связывает в единое целое не государство, а более глубокие причины, а именно, общность языка, истории, обычаев, нравов, воспоминаний, идей, общих чувств, психологических устремлений. Из этих основ вырастает общий порядок жизни, т. е. то, что греки называли «этосом». Он охватывает все естественные действия человека, связанные с удовлетворением его многообразных потребностей. Через «этос» человек создает в природе новый мир – мир культуры, к которому принадлежит также и народное хозяйство.

Согласно Г. Шмолеру, хозяйство как таковое представляет собой совокупность или замкнутый круг действий и отношений, связанных с трудом, с воздействием на внешний материальный мир и с меновыми связями одного лица или нескольких совместно живущих лиц. Цель всех этих действий и отношений – поддержание условий существования данных лиц. «Всякое отдельное хозяйство предполагает другие, существующие с ним рядом, отделенные от него правовыми гранями, не связанные с ним единством рода, общины, государства и международного права и в силу общих работ или обмена благ и услуг с ним соприкасающиеся, одни – более близко, другие – более отдаленно»[166].

По мнению Г. Шмолера, хозяйство в своем развитии прошло ряд этапов. В этой связи он различал домашнее хозяйство, замкнутое в самом себе, работающее не для рынка, а исключительно для собственного потребления; крестьянское хозяйство и хозяйство городских торговцев и ремесленников, связанные с рынком, рыночным обменом; соседствующие хозяйства Средних веков типа марки, деревни, города, округа и т. п.; народное хозяйство, сложившееся в период утверждения национальных государств. Оно включает в свой состав всю совокупность хозяйственных явлений, характеризующую не техническую и домашнехозяйственную, а общественную сторону этих явлений[167].

По Г. Шмолеру, народ, как субъект хозяйственной деятельности, представляет собой совокупность лиц, объединенных языком, происхождением, правом, нравами, церковью, историей, государственным устройством, т. е. всем тем, что характеризует «этос». Связи между этими лицами гораздо более прочные и глубокие, чем с другими народами, охватывающие психические, нравственные, волевые, хозяйственные, организационные и другие формы общения. Поэтому «народное хозяйство мы можем определить как составляющую одно целое совокупность существующих в государстве, стоящих частью рядом, частью одно над другим и взаимно зависимых индивидуальных и корпоративных хозяйств, включая и финансовое хозяйство государства. Мы видим в этой совокупности одну цельную систему хозяйственно-социальных порядков и установлений народа; мы рассматриваем эту систему, несмотря на самостоятельность ее частей, как единое реальное целое, потому что всеми частями ее управляют общие психические и материальные причины, потому что части эти все находятся в самом тесном взаимодействии между собою, центральные органы системы воздействуют на все ее части, потому что общий облик каждого народного хозяйства, как и всякого другого индивидуального бытия, несмотря на постоянные перемены в частях, в главном остается в нашем представлении неизменным, все же изменения в данном народном хозяйстве мы представляем себе как процесс его развития»[168].

Если перевести эту длинную тираду словесной эквилибристики на простой, нормальный человеческий язык, то получим следующее определение: народное хозяйство есть совокупность взаимодействующих различного рода индивидуальных хозяйств в рамках данного государства. Это взаимодействие характеризует экономическую систему, составные части которой предполагают и обусловливают друг друга. Однако данная система управляется отнюдь не психическими причинами, а объективными экономическими законами, действие которых предопределяет ее исторически конкретную природу, а также способ существования и развития.

Согласно Г. Шмолеру, вместе с появлением народного хозяйства возникает и наука о народном хозяйстве, т. е. политическая экономия. Проанализировав различные определения последней, он дал свое, более развернутое ее толкование: «Это – наука, которая ставит себе задачей описывать народно-хозяйственные явления, определять их, отыскивать их причины, а также объяснять, каким образом они в совокупности своей представляют одно связанное целое, причем, конечно, предполагается, что само народное хозяйство уже правильно определено. В центре науки стоят повторяющиеся у современных культурных народов типические явления разделения и организации труда, обмена, распределения доходов, общественного хозяйства; опираясь на определенные формы частного и публичного права, управляемые одинаковыми или сходными психическими силами, явления эти вызывают к жизни сходные или одинаковые установления и движения, а общее описание их дает статику современного хозяйственного культурного мира, как бы род среднего его устройства. Отправляясь отсюда, наука стремилась затем констатировать различия отдельных народных хозяйств между собою, различные формы той или другой организации; она поставила вопрос, в какой комбинации и последовательности различные формы встречаются, и таким образом пришла к представлению о причинном развитии форм одной из другой и об исторической преемственности видов хозяйственного быта; к статическому рассмотрению она, таким образом, присоединила динамическое. И как с первых же шагов своих она, через посредство нравственно-исторических оценок, начала выставлять идеалы, так эту практическую функцию она до известной степени удержала за собою и до сих пор. Рядом с теорией она постоянно предполагала и практические учения для жизни»[169].

Мы сознательно привели целиком эту длиннющую цитату, чтобы читатель имел возможность убедиться в том, кем восхищались, кому угодливо поклонялись почитатели одного из апостолов «новой» исторической школы в конце XIX – начале XX в. (а некоторые западные авторы делают это до сих пор). Говоря словами Р. Люксембург, нет никакой нужды комментировать вышеприведенную галиматью, поскольку «обыкновенный смертный от всего этого, наверное, будет так оглушен, словно у него в голове вертелось мельничье колесо»[170]. По меньшей мере ясно одно: у Г. Шмолера имелось весьма туманное, поверхностное представление о политической экономии, то бишь науке о народном хозяйстве[171].

Аналогичные взгляды на данную науку развивал и другой наиболее яркий представитель «новой» исторической школы К. Бюхер. Опираясь на ее методологию, он подверг резкой критике «смитовское направление» политической экономии. По его мнению, этому направлению присущи следующие недостатки: во-первых, абсолютизация крайнего индивидуализма, противопоставление общественным интересам интересов отдельных лиц как явления более высокого порядка; во-вторых, признание за экономическими законами характера естественных законов, игнорирование законов социально-правовых, действие которых видоизменяется под влиянием законодательства; в-третьих, исследование посредством дедукции лишь одного типа экономического состояния общества – менового хозяйства, основанного на разделении труда и обмене произведенными благами; в-четвертых, признание в качестве методологической предпосылки политики экономического либерализма как всеобъемлющего условия предпринимательской деятельности во всех отраслях народного хозяйства[172].

По К. Бюхеру, народное хозяйство есть «совокупность учреждений, институтов и действий, направленных на удовлетворение потребностей целого народа… Народное хозяйство распадается, в свою очередь, на многочисленные отдельные хозяйства, находящиеся друг с другом в определенных сношениях и многообразной зависимости, вследствие того что каждое из них берет на себя известного рода обязанности по отношению ко всем другим и возлагает на других обязанности по отношению к себе»[173]. Отсюда видно, что данное определение страдает «букетом болезней», присущих исторической школе вообще: асоциальностью, алогизмом, вульгарным эмпиризмом, описательным схематизмом. Поэтому неясно, о каких учреждениях, институтах и действиях идет речь. Что представляют собой многочисленные отдельные хозяйства, на которые распадается народное хозяйство? В чем заключается специфика сношений между ними? Какие известного рода обязанности и почему они берут на себя и возлагают на других? Автор ограничивается лишь поверхностным утверждением о том, что «народное хозяйство является продуктом всего лежащего позади нас культурного развития»[174].

В этой связи К. Бюхер утверждал, что хозяйство культурных народов исторически претерпевало существенные изменения. Исходя из характера связи между производством и потреблением, он выделял три ступени экономического развития общества: 1) замкнутое домашнее хозяйство, при котором продукты создаются для собственного потребления, обмена здесь не существует; 2) городское хозяйство, при котором имеет место производство на заказ или непосредственный обмен, когда продукты переходят из непосредственно производящего хозяйства в хозяйство потребляющее; 3) народное хозяйство, при котором развито товарное производство и товарное обращение, продукты здесь проходят через ряд хозяйств, прежде чем они поступят в потребление[175]. В ходе этого развития более низший тип хозяйства переходит в высший, знаменуя собой очередную ступень экономического прогресса.

Подведем краткие итоги. Представители и «старой» и «новой» исторических школ стремились подменить политическую экономию национальной экономией. Отрицая объективный характер экономических законов и на этой основе теоретическую экономию как науку, они пытались объяснить эволюцию хозяйственных явлений посредством эмпирического описания исторических фактов, их взаимосвязи с этикой, правом и другими неэкономическими факторами. Подобный подход к трактовке предмета политической экономии был подвергнут сокрушительной критике К. Марксом. Подводя итоги развитию вульгарной политической экономии, он отмечал, что последняя «…на более ранних ступенях своего развития находит материал еще не вполне обработанным и потому сама еще более или менее участвует в разрешении экономических проблем с точки зрения политической экономии…»[176]

В качестве примера К. Маркс ссылался на экономические воззрения Ж.-Б. Сэя. Последнему К. Маркс противопоставлял Ф. Бастиа, которому «…остается лишь заниматься плагиатом и стараться устранить своими рассуждениями неприятную сторону классической политической экономии». «Но Бастиа, – подчеркивал К. Маркс, – не представляет еще последней ступени… У него апологетика еще отличается страстностью и составляет то, что, собственно, является его работой, так как содержание политической экономии он берет у других в том виде, в каком оно ему наиболее подходит»[177]. Переходя к характеристике исторической школы политической экономии, он писал: «Самой последней формой является профессорская форма (представители данной школы были профессорами ведущих вузов Германии. – Н.С.), которая берется за дело «исторически» и с мудрой умеренностью отыскивает везде «наилучшее», причем для нее не важно, если в результате получаются противоречия, а важна только полнота отобранного. Это – выхолащивание всех систем, у которых повсюду обламывают их острые углы и которые мирно уживаются друг с другом в общей тетради для выписок. Пыл апологетики умеряется здесь ученостью, которая благосклонно взирает сверху вниз на преувеличения экономических мыслителей и лишь в качестве курьезов включает их в свою убогую размазню. Так как подобного рода труды появляются лишь тогда, когда политическая экономия как наука уже завершила свой путь, то они являются вместе с тем могилой этой науки»[178].

С резкой критикой исторической школы выступили и представители маржинализма (от фр. «маржинал» – предел) – особого течения экономической мысли, возникшего в последней трети XIX в. на основе переоценки достижений классической политической экономии. Во-первых, в отличие от классиков, занимавшихся исследованием объективных экономических законов развития общества, маржиналисты сосредоточили свое внимание на изучении субъективно-психологических мотивов поведения различных агентов рыночной экономики. Во-вторых, в противоположность классической трудовой теории стоимости были выработаны три концепции маржинального экономического анализа: предельной полезности, предельной производительности и равновесной цены. В-третьих, в отличие от классиков, оперировавших средними величинами, маржиналисты во главу угла ставили величины предельные. В-четвертых, если классики анализировали социально-классовую структуру общества, то маржиналисты придерживались нейтральной позиции в социальных вопросах и выступали за некую «чистую» экономическую науку. В-пятых, классики опирались, главным образом, на метод научного абстрагирования, в то время как маржиналисты широко использовали математические методы, в том числе дифференциальные уравнения.

В экономической литературе принято выделять два этапа в развитии маржинализма. Первый этап охватывает 70–80-е гг. XIX в., когда произошла так называемая маржиналистская революция, результаты которой нашли отражение в трудах австрийца К. Менгера и его учеников О. Бем-Баверка и Ф. Визера, англичанина У. Джевонса и француза Л. Вальраса. Разработав концептуальные основы маржиналистской теории, они дали одновременно свое толкование политической экономии как науки.

В этой связи особый интерес представляет научная деятельность К. Менгера – основоположника австрийской школы маржинализма. В своем главном труде «Основания политической экономии» (1871) он отмечал, что если на поприще естественных наук достигнуты впечатляющие успехи, то в области политической экономии положение дел не столь завидное. Более того, эта наука не получила, к сожалению, всеобщего признания в тех кругах общества, для которых она могла бы послужить основой хозяйственно-практической деятельности. Между тем потребность в научном исследовании этой деятельности приобретает исключительно важное значение. «Поэтому тот факт, что практические деятели, не заботясь о развитии, достигнутом нашей наукой, прибегают в своей хозяйственной деятельности к собственному опыту, объясняется не легкомыслием или неспособностью их, точно так же как и не высокомерным отказом от более глубокого понимания тех фактов и отношений, которые определяют успех их деятельности, понимания, доставляемого им истинной наукой»[179].

Согласно К. Менгеру, причина столь равнодушного отношения данных деятелей к политической экономии заключается, прежде всего, в достигнутом положении этой науки, связанном с предпринимавшимися до сих пор бесплодными попытками постигнуть ее эмпирические основания. Поэтому «стремиться к исследованию основ нашей науки – значит посвятить свои силы разрешению задачи, стоящей в тесном соотношении с благосостоянием человечества, значит служить общественному интересу, имеющему необыкновенно большое значение, и вступить на такой путь, на котором даже ошибка может отчасти считаться заслугой»[180].

Для решения поставленной задачи, по его мнению, необходимо, с одной стороны, уделить должное внимание всем течениям экономической мысли, в которых осуществлялись творческие научные изыскания; с другой стороны, критически переосмыслить экономические взгляды предшественников, устоявшиеся экономические воззрения. Последние нуждаются в тщательной проверке. Она предполагает не апелляцию к научному мнению или авторитету, а к опыту, соответствию научной мысли природе вещей[181].

В свою очередь, этого можно достигнуть на основе такого метода исследования, который позволяет свести сложные явления человеческого хозяйства к их простейшим элементам, доступным точному наблюдению и измерению, и тем самым показать, как сложные хозяйственные явления закономерно развиваются из своих элементов. Подобный метод исследования, столь успешно примененный в естественных науках, привел к весьма значительным результатам. В связи с этим, по недоразумению, его стали называть естественнонаучным. В действительности же «он является общим для всех наук, основанных на опыте, и правильнее должен быть назван эмпирическим (курсив наш. – Н.С.)»[182].

К. Менгер упрекал своих предшественников в том, что делавшиеся ими попытки применить естественно-научный метод к исследованию народнохозяйственных явлений были неудачными. Более того, эти попытки приводили «лишь к весьма грубым методологическим ошибкам и к пустой игре внешними аналогиями между явлениями народного хозяйства и явлениями природы»[183]. По его мнению, в соответствии с данным методом нужно самым тщательным образом исследовать отдельные отрасли народного хозяйства и свойственные им законы. Поэтому не правы те экономисты, которые отрицают закономерности народно-хозяйственных явлений, ссылаясь на свободу воли людей, и на этом основании отрицают науку о народном хозяйстве как точную дисциплину[184].

Решающее значение здесь имеет феномен полезности, позволяющий уразуметь специфику этих явлений, а именно: при каких условиях вещь становится полезной для человека, превращается в хозяйственное благом, имеет ценность, как велика мера этой ценности, как осуществляется экономический обмен между двумя хозяйствующими субъектами, как образуются цены и т. д. Все эти акты не зависят от воли человека, как закон химии от воли химика-практика. Однако «теоретическая наука о народном хозяйстве занимается не преподанием практических советов для хозяйственного поведения, а установлением условий, при которых люди проявляют предусмотрительную деятельность, направленную на удовлетворение своих потребностей»[185].

Выдвинутые положения, касающиеся природы политической экономии как науки, получили всестороннее обоснование в другой работе К. Менгера «Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности» (1882), в которой одновременно была дана основательная критика исторической школы. Последняя подвергла сомнению теоретический характер политической экономии и стала рассматривать ее как специфически историческую науку, как своего рода историческую юриспруденцию или историческое языкознание, а потому стала «выдавать историческое выяснение за единственно правильную и достижимую цель исследования в области народного хозяйства»[186].

По К. Менгеру, такой подход является односторонним и ошибочным[187]. Дело в том, что мир явлений может быть рассмотрен, согласно автору, с двух весьма различных точек зрения: индивидуальной и родовой. В первом случае имеются в виду конкретные явления, которые очевидны сами по себе и которым соответствуют индивидуальные знания; во втором – типы (формы) данных явлений или типические явления, характеризующие повторяемость известных явлений, их соотношения друг с другом, которым соответствуют родовые знания[188]. Исследование типов и типических соотношений между явлениями имеет весьма чрезвычайное значение для человеческой жизни, не менее важное, чем изучение самих конкретных явлений. Без познания типов (форм) явлений невозможно охватить и уразуметь всю совокупность окружающих нас конкретных явлений; оно образует необходимое условие полноценного познания реального мира. «Без познания типических соотношений мы не только не могли бы приобрести более глубокого понимания реального мира… но, что вполне очевидно, точно так же и вообще какого-либо знания, выходящего за пределы непосредственного наблюдения, т. е. лишились бы всякой возможности предвидения и господства над вещами. Всякое человеческое предвидение и всякая, при посредстве его, возможность произвольно устраивать известный распорядок вещей обусловливаются именно теми познаниями, которые мы выше назвали родовыми»[189].

Сказанное в полной мере относится ко всем областям мира явлений, в том числе и к явлениям народного хозяйства. И в этой области также необходимо различать индивидуальные и типические явления и соответствующие им индивидуальные и родовые знания, а следовательно, науки об индивидуальном и о родовом в явлениях. К первым К. Менгер относил историю и статистику народного хозяйства, ко вторым – теорию народного хозяйства (теоретическую национальную экономию). Задача первых двух наук – исследование индивидуальной сущности и индивидуальных связей народно-хозяйственных явлений; последней – общей (родовой) сущности и общей (родовой) связи данных явлений[190].

Подобную классификацию, по мнению автора, нередко связывают с делением наук на исторические и теоретические. В этом смысле история и статика народного хозяйства суть науки исторические, а национальная экономия – наука теоретическая. Кроме данных двух больших групп наук, следует выделить еще и третью группу, природа которой существенно отличается от вышеназванных. Это так называемые практические науки или искусства. Они изучают явления не с исторической и не с теоретической точек зрения, исследуют не то, что существует, есть в действительности. «Их задача состоит в установлении оснований, на которых могут быть наиболее целесообразно достигаемы определенного рода стремления, смотря по различию данных обстоятельств. Они учат нас тому, что, сообразно с существующими обстоятельствами, должно быть для того, чтобы можно было достигнуть определенных целей. В области политической экономии практическими науками этого рода являются народно-хозяйственная политика и финансовая наука»[191].

Таким образом, вся совокупность наук о народном хозяйстве, в самом широком смысле слова, распадается, соответственно, на три группы наук: 1) исторические (история и статистика народного хозяйства), цель которых состоит в исследовании индивидуальной сущности и индивидуальной связи явлений; 2) теоретические, которые олицетворяет теория народного хозяйства, или теоретическая национальная экономия, имеющая дело с родовой сущностью и родовой связью (законами) данных явлений; 3) практические, изучающие конкретные основания для принятия целесообразных, в зависимости от различных обстоятельств, мероприятий в области народного хозяйства (народно-хозяйственная политика и финансовая наука). Из всей этой совокупности научных знаний к политической экономии относятся теоретико-практические знания о народном хозяйстве, т. е. теоретическая национальная экономия, народно-хозяйственная политика и финансовая наука[192].

Такая трактовка предмета политической экономии характеризовалась двоякого рода особенностями. Во-первых, К. Менгер, с одной стороны, совершенно справедливо критиковал историческую школу по целому ряду принципиальных положений, главным среди которых было смешение конкретного историко-экономического анализа с теоретическим исследованием хозяйственных явлений и на этой основе игнорирование политической экономии как общетеоретической науки[193]; с другой стороны, он впадал при этом в противоположную крайность, а именно резко противопоставлял исторический и теоретический способы познания, рассматривал их как обособленные и независимые друг от друга и в силу этого считал, что политическая экономия не может быть исторической наукой, поскольку ей чужд исторический метод исследования[194]. Отрицая вообще какую-либо роль данного метода в политико-экономическом исследовании, К. Менгер вместе с тем фактически соглашался с формальным определением политической экономии, предложенным представителями исторической школы. По его мнению, для названия этой науки термины «социальная экономия» и «учение о государственном хозяйстве» крайне неудачны. Более верным он считал «выражение «учение о народном хозяйстве» (национальная экономия) в качестве обозначения той совокупности теоретико-практических наук, которые обыкновенно обнимаются понятием политической экономии»[195].

Во-вторых, включение в состав политической экономии народнохозяйственной политики и финансовой науки, с одной стороны, стирало специфику самой политэкономии как общетеоретической науки, отражавшей в определенной мере известную немецкую традицию, идущую от Ф. Листа; с другой стороны, оно означало существенный шаг назад, в сравнении с классиками, которые рассматривали политическую экономию как общетеоретическую науку, имеющую свой особый предмет исследования, отличный от предметов исследования других экономических наук.

В противоположность подобному подходу К. Менгер не только весьма широко трактовал политическую экономию, но и в соответствии с маржиналистской теорией стремился дать психологическое обоснование концептуальных основ этой науки и тем самым положил начало пониманию ее как науки о рациональном поведении человека в рыночной экономике, об эффективных средствах удовлетворения человеческих потребностей[196].

К подобной трактовке предмета политической экономии пришел в конечном итоге и другой видный представитель маржинализма У. Джевонс – один из основателей математической школы[197]. В качестве ее отправного пункта выступает, однако, традиционный подход. В духе данного подхода он писал: «Что представляет собою политическая экономия? Она рассматривает богатство народов; она исследует причины, в силу которых одна страна приходит к большему богатству и благоденствию, нежели другая». Поэтому «целью ее служит указание всего того, что предпринимать, чтобы уменьшить по возможности число бедных и поставить каждого в такие условия, чтобы вообще труд его хорошо вознаграждался»[198].

Однако не только политическая экономия, но и другие науки, обучая нас этому предмету, способствуют тем самым достижению тех же целей. Например, механика учит нас, каким способом можно получить силу и использовать ее для работы машин; химия – способам приобретения полезных веществ; астрономия необходима нам для осуществления океанического плавания; геология способствует отысканию каменного угля и металлов. Те же задачи, по существу, решают и социальные науки. Так, правоведение исследует законные права человека и то, каким образом эти права могут быть легче всего определены и обеспечены справедливыми законами; политическая философия – различные формы правления и их сравнительные преимущества; медицина – причины болезней; статистика – всевозможные факты государственной или общественной жизни. Все эти науки приносят определенную пользу, помогая «нам становиться более здоровыми, богатыми и сведущими»[199].

Но среди них особое место занимает политическая экономия. Предмет ее исследования – «богатство само по себе; она стремится уяснить себе, в чем сущность богатства, как можно наилучше использовать добытое богатство и как воспользоваться всеми другими науками для приобретения его»[200]. На этом основании политическую экономию критикуют за то, что она занимается исключительно только богатством, не замечая многих вещей, которые лучше, чем богатство, например, добродетель, привязанность, щедрость. Однако такого рода критика безосновательна и несправедлива, поскольку ее приверженцы не понимают не только цели этой науки, но и того обстоятельства, что нужно заниматься чем-нибудь одним, нельзя одновременно изучать все социальные науки[201].

У. Джевонс обращал внимание на один широко распространенный предрассудок относительно политической экономии, согласно которому всякий считает себя весьма сведущим в области данной науки. Между тем ни один здравомыслящий человек не позволит себе спорить, например, с химиком по вопросам химии, с астрономом о солнечных затмениях, с геологом о природных ископаемых. Но по экономическим вопросам каждый имеет свое собственное мнение, в соответствии с которым он судит довольно смело о положении дел в экономике. Эти люди «не понимают, что эти вопросы в сущности труднее усвоить, чем химию, астрономию или геологию, и что целой жизни, посвященной их изучению, недостаточно для того, чтобы позволить себе разрешать их с полной уверенностью. А между тем наиболее самоуверенно берутся решать именно те, кто никогда не изучал политическую экономию»[202]. Однако лишь экономист в состоянии с научной точки зрения разъяснить главное: каковы наиболее рациональные способы приобретения богатства и использования его.

Характеризуя подразделения политической экономии, У. Джевонс отмечал, что ей необходимо исследовать, во-первых, то, из чего состоит, в чем заключается богатство; во-вторых, как оно употребляется или поглощается; в-третьих, каким образом богатство производится; в-четвертых, как оно распределяется между различными классами населения, которые участвовали в его производстве. Таким образом, придерживаясь классической традиции, он выделял четыре раздела, изучаемые этой наукой: 1) природу; 2) потребление; 3) производство и 4) распределение богатства. Затем, по его мнению, нужно рассмотреть налоги, поскольку часть богатства всегда взимается государством для удовлетворения общественных потребностей (защита страны, управление ею и т. п.).

Опираясь на определение богатства, данное Н. Сениором, У. Джевонс понимал под богатством все то, что, во-первых, удобопередаваемо или удобопереносимо, т. е. любую вещь, могущую переходить от одного лица к другому; во-вторых, существует в ограниченном количестве, т. е. все вещи, предложение которых ограничено (вещи же, находящиеся в неограниченном количестве, богатством не являются); в-третьих, полезно или заключает в себе пользу, т. е. служит известной цели, предназначено для какого-либо употребления, является приятным или желательным по той или иной причине[203]. Богатство, по своей сущности, служит основой удовлетворения разнообразных человеческих потребностей. Поэтому задача политической экономии как науки состоит в определении кратчайших, наиболее эффективных путей их удовлетворения. «Все это приводит нас к заключению, что богатство создано для потребления и использования его тем или иным способом. Пользоваться нашим имуществом мы должны так, чтобы извлечь из него наиболее действительных благ для себя и своих близких»[204].

Понимание политической экономии и как науки о богатстве, и как науки о рациональном поведении хозяйствующих субъектов, связанном с определением эффективных путей удовлетворения их разнообразных потребностей, стало общепризнанным на втором этапе «маржиналистской революции», начавшемся с 90-х гг. XIX в. С этого времени маржинализм получил широкое распространение во многих странах Западной Европы и США. Его представители, как уже отмечалось, стали неправомерно рассматриваться в качестве преемников классической политической экономии и, соответственно, основоположников нового, «неоклассического» направления. В действительности же оно представляет собой неонеклассическое направление. Ибо маржиналисты, во-первых, отвергли основные постулаты классической теории, и прежде всего трудовую теорию стоимости; во-вторых, сосредоточили свое внимание на исследовании эмпирических количественных зависимостей рыночной экономики с точки зрения мотивов поведения отдельных хозяйствующих субъектов; в-третьих, стали широко использовать, вслед за А. Курно, У. Джевонсом и Л. Вальрасом, математический инструментарий и математические методы в экономическом анализе, отвергая при этом каузальный, т. е. причинно-следственный подход к изучению экономических явлений.

В концептуальном плане основополагающие идеи данного направления были систематизированы и развиты влиятельным английским экономистом А. Маршаллом – основателем кембриджской школы. В своем главном труде «Принципы экономической науки» (1890) он определял предмет этой науки в двух вышеуказанных аспектах: «Политическая экономия, или экономическая наука (Economics), занимается исследованием нормальной жизнедеятельности человеческого общества; она изучает ту сферу индивидуальных и общественных действий, которая связана с созданием и использованием материальных основ благосостояния.

Следовательно, она, с одной стороны, представляет собой исследование богатства, а с другой – образует часть исследования человека»[205].

Как видим, пытаясь соединить традиционный (классический) и маржиналистский подходы к определению политической экономии, А. Маршалл не только отождествлял ее с экономической наукой вообще, но и предложил заменить термин «политическая экономия» на термин «экономикс», который он считал более предпочтительным и более точным для названия этой науки[206]. Подобная замена представлялась ему не простой формальностью. Напротив, она была объективно обусловлена, по меньшей мере, двумя чрезвычайно важными обстоятельствами. Во-первых, А. Маршалл выражал интересы укрепившейся у власти буржуазии, которая не была заинтересована в глубоких теоретических исследованиях капиталистической экономики, поскольку инстинктивно чувствовала, к чему ведут в конечном счете такого рода исследования после возникновения марксизма. Во-вторых, научная деятельность А. Маршалла приходится на конец XIX в., когда в экономической системе капитализма произошли коренные изменения, связанные с появлением монополий, обострением конкурентной борьбы на внутреннем и мировом рынках, вмешательством государства в экономику. В этих условиях возникла острая потребность в реформировании самой экономической науки, которая, с одной стороны, могла бы выработать практические рекомендации по рациональной организации и управлению капиталистическими предприятиями с целью максимизации прибыли; с другой стороны, показала бы неэффективность государственного вмешательства в экономику и целесообразность его ограничения в регулировании рыночных процессов. Такой наукой и должна была стать экономикс, заменив тем самым традиционную политическую экономию.

В результате возникла объективная необходимость концептуального переосмысления прежних представлений о предмете экономической науки, цель которой – дать теоретическое обоснование универсальных принципов практики капиталистического хозяйствования. Согласно А. Маршаллу, экономикс имеет все основания претендовать на название «чистой» науки, изучающей побудительные мотивы поведения людей в их хозяйственной жизни независимо от какой-либо социально-политической ориентации. Имея в виду это обстоятельство, он писал: «Экономическая наука занимается изучением того, как люди существуют, развиваются и о чем они думают в своей повседневной жизни. Но предметом ее исследований являются те побудительные мотивы, которые наиболее сильно и наиболее устойчиво воздействуют на поведение человека в хозяйственной сфере его жизни»[207].

Трактуя, таким образом, предмет экономикс, А. Маршалл отмечал, что на мотивы поведения любого человека решающее влияние оказывают два фактора: религия и экономика[208]. Указывая на важную значимость первого фактора, он вместе с тем подчеркивал, что второй фактор воздействует на более обширную сферу жизнедеятельности людей[209]. В конечном счете, от результатов повседневной хозяйственной деятельности, от размера получаемого человеком дохода зависит благополучие семьи – этой первичной ячейки общества.

По А. Маршаллу, каждый человек отдает хозяйственной деятельности свои силы и знания, одновременно находясь под влиянием личных предпочтений, представлений о долге и преданности высоким идеалам, вне которых она осуществляться не может. Это касается прежде всего талантливых изобретателей и организаторов усовершенствованных методов производства и машин, которыми движет скорее благородный дух соревнования, чем жажда получения богатства. Но при этом, однако, самым устойчивым стимулом к ведению хозяйственной деятельности служит желание получить плату за нее, т. е. материальное вознаграждение за проделанную работу. Такая плата может быть израсходована на различные цели: эгоистические или альтруистские, благородные или низменные, в конечном счете это зависит от конкретного проявления самой человеческой натуры. Но в качестве главного побудительного мотива здесь выступает определенное количество денег. С их помощью можно достаточно определенно и точно измерить устойчивые стимулы хозяйственной деятельности. Именно это обстоятельство позволило экономической науке добиться приоритета и опередить все другие науки, которые занимаются исследованием человека. «Так же как точные весы химика сделали химию более точной, чем большинство других естественных наук, так и эти весы экономиста, сколь бы грубы и несовершенны они ни были, сделали экономическую науку более точной, чем любая другая из общественных наук». Однако «экономическую науку, разумеется, нельзя приравнять к точным естественным наукам, ибо она имеет дело с постоянно меняющимися, очень тонкими свойствами человеческой натуры»[210].

Дело в том, что экономист стремится измерить любую субъективную склонность с помощью денег не непосредственно, а косвенно, через различные формы ее проявления. И в этом смысле никто не в состоянии точно сопоставить друг с другом и соизмерить даже собственные склонности в разные периоды времени; они изменяются в зависимости от получаемых удовольствий. И поскольку речь идет о повседневной хозяйственной деятельности, постольку экономист оценивает побудительные мотивы сообразно тому, «как это делают все люди в своей обычной жизни. Он придерживается общепринятого хода рассуждений, отступая от него лишь затем, чтобы соблюдать больше осторожности с целью четко установить границы своих познаний. Он формулирует свои заключения на основе наблюдений за людьми вообще при определенных условиях, не пытаясь измерять умственные и духовные качества отдельных лиц. Однако он отнюдь не игнорирует умственные и духовные аспекты жизни. Напротив, даже для самых узких задач экономических исследований важно знать, содействуют ли преобладавшие в обществе желания созданию сильной и справедливой личности. Но и для более общих целей своих исследований, когда они находят практическое приложение, экономист, как и все прочие, должен интересоваться конечными целями человека и принимать в расчет разницу реальной ценности различных вознаграждений, порождавших одинаковой силы стимулы к действию и составляющих, следовательно, одинаковые экономические величины. Исследование указанных величин образует лишь отправной пункт экономической науки, но именно с этого она и начинается»[211].

Сводя сущность экономических исследований к эмпирическим обобщениям обыденных представлений о хозяйственной жизни, А. Маршалл далее указывал на тот факт, что существуют и другие ограничения, затрудняющие измерение побудительных мотивов посредством денег. Среди них наиболее важное значение имеет необходимость принимать в расчет различные количества удовольствий или иного рода удовлетворений, доставляемых одинаковой суммой денег в разных обстоятельствах отдельным индивидуумам. Здесь многое зависит от степени удовлетворения их потребностей, от величины дохода, располагаемого ими, от пользы, приносимой потребляемыми вещами, от принадлежности к определенным классам общества. Например, «один шиллинг служит мерой меньшего удовольствия или иного рода удовлетворения для богатого, нежели для бедного»[212].

Резюмируя свои размышления о предмете экономикс, А. Маршалл особо выделял ряд главных проблем, с которыми имеет дело эта наука, а именно: какие факторы воздействуют на производство, распределение, обмен и потребление богатства? Как организована промышленность и торговля? Какую роль играет денежный рынок и внешняя торговля? Как строятся отношения между работодателями и работниками? Какие пределы устанавливает цена на степень удовлетворения какой-либо вещью? Как рост богатства способствует улучшению благосостояния различных классов? Насколько реальна или широка экономическая свобода? Какое влияние оказывает экономическая свобода на различные слои общества? Как воздействует система налогообложения на положение населения? Каковы источники возрастания дохода государства? Будучи сторонником политики экономического либерализма, он считал, что все эти вопросы решаются по-разному в различные периоды времени и в различных странах.

Вышеизложенное свидетельствует о том, что А. Маршалл стал основоположником экономикс. По его мнению, «…это, с одной стороны, наука о богатстве, а с другой – та часть общественной науки о действиях человека в обществе, которая относится к предпринимаемым им усилиям для удовлетворения своих потребностей в тех пределах, в каких эти усилия и потребности поддаются измерению в единицах богатства или его всеобщего представителя, т. е. денег»[213]. Рассматривая деньги преимущественно с бухгалтерских позиций, он трактовал экономикс, во-первых, как чистую и в силу этого внеклассовую, беспартийную науку, изучающую хозяйственную жизнь вне какой-либо социально-политической ориентации; во-вторых, как прикладную науку, назначение которой состоит в выработке руководства к поведению людей в их практической деятельности, связанной с изысканием наиболее эффективных путей приращения богатства, а стало быть, способов обогащения. По этой причине данную науку следует обозначить более широким термином «экономическая наука» («экономикс»), в сравнении с более узким термином «политическая экономия»[214]. Именно в такой трактовке с 1902 года А. Маршалл впервые начал читать в кембриджском университете курс экономикс, который впоследствии стал изучаться в вузах многих зарубежных стран в качестве основной экономической дисциплины.

В вышедших в свет в последнее десятилетие многочисленных учебниках и учебных пособиях по экономикс были предложены различные определения данной науки. Основное внимание в этих определениях акцентировалось на том, что она представляет собой одну из общественных наук, задача которой состоит в изучении чисто экономических процессов, обусловливающих социальные формы поведения и действия людей. Так, по мнению, Б. Селигмена, «экономика – это прежде всего общественная наука, которая изучает то, как действует человек в сложном окружении»[215]. Согласно К. Макконнеллу и С. Брю, «экономикс – это исследование поведения людей в процессе производства, распределения и потребления материальных благ и услуг»[216].

Вместе с тем многие западные экономисты считают, что эти определения все же слишком абстрактны, а потому нуждаются в уточнении и конкретизации. В частности, П. Самуэльсон – автор одного из популярнейших учебников – приводит в этой связи ряд определений экономической теории, имеющихся в современной литературе: это и «наука о видах деятельности, связанных с обменом и денежными сделками между людьми», и «наука об использовании людьми редких или ограниченных производственных ресурсов», и «наука о повседневной деловой жизнедеятельности людей, об извлечении ими средств к существованию и использованию этих средств», и «наука о том, как человечество справляется со своими задачами в области потребления и производства», и, наконец, «наука о богатстве». Правда, и «этот перечень, который достаточно велик сам по себе», автор считает далеко не полным: «проведя час в соответствующем отделе хорошей библиотеки, грамотный человек сможет во много раз удлинить его». В конце концов П. Самуэльсон приходит к вполне логичному, исходя из его рассуждений, выводу: «Никакое определение предмета экономической теории не может быть точным, да в этом, по сути, и нет необходимости»[217]. Тем не менее автор, о котором идет речь, все же отдает предпочтение такому определению: «Экономика есть наука о том, какие из редких производительных ресурсов люди и общество с течением времени и, с помощью денег или без их участия, избирают для производства товаров и распределения их в целях потребления в настоящем и будущем между различными людьми и группами общества»[218].

В пятнадцатом издании учебника «Экономика» П. Самуэльсона и В. Нордхауса отмечается, что область исследования этой науки за последние три десятилетия существенно расширилась. В результате она стала включать в себя огромное количество предметов. Выделяя основные определения данной науки, авторы к числу наиболее важных среди них относят следующие: «экономика…

• изучает, как цены на труд, капитал и землю распределены в экономике и как эти цены используются для размещения ресурсов;

• исследует поведение финансовых рынков и анализирует, как они распределяют капитал в остальной экономике;

• анализирует влияние государственного регулирования экономики на эффективность рынка;

• изучает распределение дохода и предлагает пути помощи бедным, не вредящие экономике;

• исследует влияние государственных расходов, налогов и дефицита бюджета на экономический рост;

• изучает увеличение и уменьшение безработицы и объемов производства, которые формируют деловой цикл, и разрабатывает государственную политику, направленную на повышение темпов экономического роста;

• изучает модели торговли между странами и анализирует влияние торговых барьеров;

• исследует экономический рост в развивающихся странах и предлагает пути поддержки эффективного использования ресурсов»[219].

Полагая, что «этот перечень достаточно полон», хотя его можно было бы «расширить в несколько раз», авторы вместе с тем, сводя «все воедино», предложили «одно общее определение:

Экономика (экономическая теория) – это наука о том, как общество использует редкие ресурсы для производства ценных товаров и распределения их среди людей»[220].

Как видим, в этом определении, как и в предыдущем, ключевую роль играют два взаимосвязанных принципа: редкость ресурсов и эффективность их использования. Исходя из них, К. Макконнелл и С. Брю пишут, что «экономикс исследует проблемы эффективного использования ограниченных производственных ресурсов или управления ими с целью достижения максимального удовлетворения материальных потребностей человека»[221]. Такое определение предмета экономикс (в той или иной вариации) получило широкое распространение в зарубежной экономической литературе и считается общепризнанным. Логика данного определения вполне очевидна и довольно проста: в основе функционирования и развития экономики лежат два фундаментальных фактора общественной жизни. Первый – материальные потребности людей безграничны и неутолимы. Второй – экономические ресурсы, необходимые для производства товаров и услуг, ограничены, редки. Поэтому любое общество для удовлетворения своих многообразных потребностей должно тем или иным путем решить три фундаментальные проблемы:

1. Что, какие товары и услуги должны быть произведены и в каком количестве?

2. Как, каким образом должны быть произведены эти товары и услуги?

3. Для кого должны быть произведены эти товары и услуги и как их следует распределять?

Решение данных проблем сопрягается с необходимостью оптимального выбора в экономике, т. е. с принятием решений об эффективном использовании ограниченных ресурсов для производства товаров и услуг с целью удовлетворения неограниченных потребностей людей в этих товарах и услугах. Имея в виду это противоречие, С. Фишер, Р. Дорнбуш и Р. Шмалензи предложили следующее определение данной науки: «Экономика – это дисциплина, изучающая, каким образом общество с ограниченными, дефицитными ресурсами решает, что, как и для кого производить»[222].

Подобное толкование предмета экономикс свидетельствует о том, что в ней акцентируется внимание на изучении, во-первых, общеэкономических проблем эффективного выбора редких, ограниченных ресурсов и путей рационального использования этих ресурсов; во-вторых, внешних функциональных связей, количественных зависимостей, присущих рыночной экономике. В этой связи в экономикс обычно выделяют два больших раздела: микроэкономику и макроэкономику. Микроэкономика имеет дело с деятельностью отдельных хозяйствующих субъектов. К их числу относятся потребители, фирмы, домохозяйства. Она анализирует поведение данных субъектов при принятии ими хозяйственных решений (например, почему потребители покупают тот или иной товар, что влияет на их выбор; каким образом фирмы определяют, что нужно производить, сколько при этом необходимо иметь ресурсов; как образуются доходы домохозяйств и прибыль фирм и т. д.), выясняет, как устанавливаются цены на произведенную продукцию, какова динамика их движения. Кроме того, «изучая деятельность отдельных фирм и потребителей, микроэкономика вскрывает, как функционируют и развиваются отрасли промышленности и рынка, каким образом на их деятельность влияет политика правительства и экономические условия в других странах»[223].

В отличие от микроэкономики макроэкономика изучает либо экономику в целом как единую хозяйственную систему, либо ее основные подразделения – частный сектор, домохозяйства, государственный сектор, рассматривая их в агрегированном (обобщенном) виде. Она исследует общие экономические показатели, такие, например, как валовой национальный продукт, национальный доход, совокупный спрос, совокупное предложение, инвестиции, сбережения, занятость, инфляция, безработица; анализирует условия макроэкономического равновесия и макроэкономической нестабильности, а также последствия экономической политики государства.

Разграничение двух разделов экономикс не является абсолютным, так как границы между ними в последние годы все больше и больше размываются. Причина, по мнению зарубежных экономистов, в том, что плодотворное изучение микроэкономики предполагает знание макроэкономических проблем, в частности проблемы совокупных рынков и механизма их действия. В свою очередь, изучение макроэкономики невозможно без знания микроэкономических проблем, поскольку, для того чтобы понять, как действуют совокупные рынки, нужно сначала выяснить поведение отдельных потребителей, домохозяйств и фирм. Иначе говоря, предмет экономикс не имеет жесткого разделения на две части, поэтому «специалисты по макроэкономике все чаще занимаются микроэкономическими обоснованиями, а сама макроэкономика на самом деле является продолжением микроэкономического анализа»[224].

Экономикс подается, в противоположность марксистской политической экономии, как наука внеклассовая, беспартийная. Ее задача, считает, в частности, П. Самуэльсон, состоит в том, чтобы описать, проанализировать и объяснить многообразные экономические явления в системе соответствующих понятий и выработать на этой основе практические рекомендации для экономической политики. Вместе с тем он признает, что экономическая теория не может полностью отвлечься от социальных проблем, ибо всякая хозяйственная деятельность протекает в обществе, где каждый человек преследует свои конкретные цели, имеет присущие ему убеждения и предрассудки, которые являются не чем иным, как выражением определенных экономических интересов. Следовательно, экономическая теория, по признанию этого автора, не может не затрагивать социально-политические аспекты экономической жизни общества.