Читать книгу Чувство капучино - Надя Де Анджелис - Страница 3

Он никогда не мазался зубной пастой в пионерском лагере. Не давился в школьной столовой творожной запеканкой. Не пил портвейн «Агдам» из горлышка, раскачиваясь на детских качельках. Он даже не знает, почему попугаев – тридцать восемь… И уж совсем странно, что сказок Джанни Родари мой муж тоже не читал. Когда я ему рассказала, что в Интернете русские невесты называют своих итальянских женихов «мой Чиполлино», он совершенно не понял почему.

Чем меньше остается дней до отъезда в Италию, тем сильнее я паникую. О чем мы с Бруно будем разговаривать?! Друзья и родственники считают, что я маюсь дурью: по их мнению, мне сейчас надо беспокоиться не о том, как познакомить мужа с Чебурашкой, – у меня есть проблемы и посерьезнее. Ну например: почему мы едем жить в Триальду? Почему не в Лондон, не в Рим, не в Милан – там, по крайней мере, есть хоть маленький, но шанс найти работу. А чем я буду заниматься в деревне?

Как будто бы я – механический заяц, который существует только для того, чтобы постоянно колотить в барабан! Ну уж нет. Пока что меня совершенно не тянет обратно в офис, к цифрам, на каблуки.

К тому же одно занятие у меня уже есть: выучить итальянский. Если с Бруно мы прекрасно можем общаться и по-английски, то вот, например, со свекровью – нет. Пока Бруно был в Москве, он переводил наши телефонные переговоры, которые, правда, все равно оставляли чувство недоумения. Ее почему-то очень интересовала только еда: что мы едим, что я готовлю на ужин, завтракаем ли мы дома или ходим в бар… Представляю, как удивились бы пьянчуги, тусующиеся вокруг нашего районного бара, если бы мы с Бруно заявились туда утром и потребовали завтрак! А то вдруг однажды свекровь говорит: как хорошо, Надя, что ты русская, а не негра! Оказалось, чтобы морально подготовить маму к тому, что он женится на иностранке, а не на хорошей итальянской девушке, Бруно сначала намекнул ей, что я из Африки. Так что когда она узнала, что я всего лишь из России, то даже обрадовалась.

Свекровь попросила называть ее мамой. Я подумала и решила, что моей покойной маме это вовсе не было бы неприятно. Тем более что в итальянском слове два «м» – мамма. На самом деле ее зовут Сантина Крочифисса Аннунциата, и все три имени ей совершенно не нравятся – слишком религиозные. Сантина – «маленькая святая», Крочифисса – «распятая на кресте», Аннунциата – «благовестная». Так что пусть уж будет мамма. После того как Бруно уехал, она продолжает мне звонить, а я в ответ – бон джорно, мамма, нон каписко, арриведерчи. То есть ни бе ни ме.

Учебника у меня пока нет, но есть словарь, и я развлекаюсь тем, что выискиваю там слова, похожие на русские. Вот, например, «эротика» так и будет – эротика. «Пицца» – пицца. «Водка» – водка. «Каналья» – каналья. Эх, если бы со всеми словами так…

Еще я запоем читаю книги про итальянскую дольчевиту: «Под сенью венецианских олив», «Любовь и романтика в Базиликате», «Полгода в солнечной Болонье». Все они повествуют примерно об одном и том же: героиня оставляет свою хорошо налаженную и вполне успешную жизнь в какой-нибудь дождливой стране и перебирается в Италию, где ее ждет солнце, вино и жгучие брюнеты, оставляющие на розовом северном сердце незаживающие ожоги. О, прекрасные фантазии! (Разумеется, я не собираюсь делиться ими с мужем.)

Но, как только я выныриваю из них в реальность, мне сразу становится страшно. Я почти ничего не знаю об Италии. Из школьной истории в голове у меня осталась каша: битвы гладиаторов, восстания рабов, «И ты, Брут», Антоний и Клеопатра – и все эти голливудские страсти происходили, когда на свете не было ни Голливуда, ни России. Дальше следует многовековой провал в памяти, и вместо древних римлян в тогах итальянский «сапог» оказывается населен сладкоголосыми певцами, которых показывали по советскому телевидению в новогоднюю ночь. К некоторым песням остряки даже придумывали шуточные русские переводы («Пересчитай – тебя обманули на сорок копеек – пересчитай…» – на мотив «Felicita»). В середине девяностых я наконец-таки съездила в турпоездку по главным музейным точкам – Рим, Милан, Венеция, Флоренция – и была страшно разочарована. В каждом сувенирном магазине, в каждом ресторане меня настойчиво пытались обсчитать. Я знала, что надо бы уйти в сторону от туристических мест и найти таверну, где ужинают сами итальянцы, но на практике это оказалось сложной задачей: ноги сами меня несли от одной достопримечательности к другой. И вот теперь я собираюсь поселиться на этих благородных древних развалинах, загаженных кошками и нечистоплотными деятелями, пытающимися нажиться на иностранцах. Зачем?!

Хуже всего, что Бруно боится переезда ничуть не меньше, чем я, – ведь последние 20 лет он жил в Англии.

– Я забыл, какая в Италии страшная бюрократия! – твердит он мне по телефону. С его точки зрения, бюрократические кошмары уже начались: ведь посольство у нас отобрало свидетельство о браке – якобы для того, чтобы переправить в Италию дипломатической почтой, но Бруно совершенно уверен, что оно просто-напросто потеряется по дороге, а без него мне не выдадут вид на жительство.

Последние дни перед отлетом я провожу в нервном клинче. Дома остались только книги – их столько, что пока что я решила их в Триальду не отправлять. Мало ли, как там дело повернется. Вещей практически нет – все, что может понадобиться в деревне, упаковано в чемодан, а остальное разбрелось по друзьям. Сильнее всего я страдаю без перекочевавшего к Колену увлажнителя воздуха. Я всегда считала, что он – мой самый главный косметический прибор, но Бруно чуть ли не на коленях умолял меня не брать его в Триальду: дескать, там воздух настолько влажный, что в доме круглосуточно работает осушитель воздуха, а лучше бы работало четыре – на каждом этаже.

Я улетаю холодным утром. Ближайший к Триальде аэропорт – не итальянский, а французский, Ницца. Вопреки моим опасениям, в самолете нет никаких гламурных кис, обычные хмурые невыспавшиеся лица.

К третьему часу полета облака рассеиваются. Под нами – горы, но не каменно-снежные, а зелено-пушистые. Кажется, на одной из таких гор мне и предстоит поселиться. Сразу за ними начинается море, синее-синее, в мелких барашках.

Мой улыбающийся муж, кажется, и вправду рад, что я приехала. И что тут за чудесная погода! Тепло, как ранней осенью, и солнце сияет на всю катушку. Двадцать градусов, и это в январе!

– Зря я вообще взяла эти теплые тряпки, – сокрушаюсь я, – надо было в Москве провожающим оставить.

– Что ты, – пугается Бруно, – тебе это все очень даже пригодится, мы ведь живем в горах! Ехать еще полтора часа, не меньше.

Я ему не верю: ну как погода может измениться за полтора часа? Это как от Речного вокзала до центра доехать, да и то не в самый пробочный день.

Мне хочется выпить кофе, но по просьбе Бруно мы откладываем это до первой итальянской заправки: по его словам, во Франции кофе дрянной. Я скептически улыбаюсь, но не хочется начинать семейную жизнь со скандала. Хотя я неприятно удивлена патриотизмом мужа – это же надо, бурду на заправке предпочитает нормальному эспрессо во французском кафе.

– Что ты будешь?

– Капучино, – говорю я не задумываясь.

– В три часа дня?! – Бруно делает большие глаза, но тут же исправляется: – Конечно! Почему бы и нет?

В самом деле, почему бы нет? Что тут странного?

Он приносит два совершенно одинаковых на вид капучино с густой белой пеной, только один – в большой чашке, а другой – в маленькой. Но его кофе называется по-другому: эспрессо ун по лунго, кон скьюма. Начинаем разбираться: эспрессо – это мне понятно, чуть-чуть очень крепкого кофе, который готовится со скоростью поезда-экспресса, отсюда и название. Ун по лунго – «немного долгий»: это значит, что кофе слегка разбавили горячей водой и поэтому его можно пить дольше, чем просто эспрессо. Кон скьюма означает «с пеной», молочной разумеется.

А самое интересное заключается в том, что капучино – напиток сугубо утренний. Окружающие, наверное, думают, что я только что поднялась с постели.

– И чем мы, спрашивается, занимались все утро? – с энтузиазмом спрашивает Бруно. – Представляешь, как нам все сейчас завидуют!

Заправочный кофе действительно великолепный. Мне кажется, что это добрый знак. Кофе – это важно. Мы пьем его на террасе, с которой открывается вид на море. Как всякий городской житель, я могу смотреть на волны бесконечно.

– Кстати, почему ты не купил домик на море? Слишком дорого?

– Не только. Главное – в горах спокойнее.

Это мне не совсем понятно, так как панорама перед нами – просто воплощение спокойствия. Внизу – лазурь моря. Над ней – синее-синее небо. Между нами и морем – фруктовый сад: графически-черные деревья, усыпанные чем-то оранжевым.

– Это апельсины или мандарины?

– Нет, это каки.

Название настолько интригующее, что мне приходится открыть чемодан и достать словарь. Каки – всего лишь хурма.

Сворачиваем с береговой линии и останавливаемся, чтобы купить еды в супермаркете. Первым делом я направляюсь в молочный отдел, ведь самое главное, кроме кофе, – это нормальный человеческий завтрак. Но увы: тут нет ни кефира, ни простокваши, ни творога со сметаной. Зато несколько полок по соседству занимает консервированный тунец. Кто бы мог подумать, что на свете существуют десятки разновидностей консервированного тунца? В оливковом масле, с зеленым горошком, мелкими кусочками, с красным перцем, с кукурузой…

– Я тебе скажу одну вещь, но только ты не обижайся! – говорит Бруно. – Тунец, которого я ел в Москве, – это худший тунец в моей жизни! Совершенно не нежный.

Захотел нежности от консервы! Вот еще глупости.

Несмотря на вкусный кофе, я зеваю, и меня тут же передразнивает продавец из рыбного отдела. А у самого оба глаза смотрят на нос! Чувствую, веселые люди здесь живут.

Кроме еды, мы еще покупаем металлическую копилку в виде коровы. Я буду с ней по утрам делать гимнастику – вместо гантели. И по мере того, как корова будет наполняться монетками, я буду становиться все сильнее и сильнее. Как тот древнегреческий атлет, который носил на плечах теленка.

Покончив с покупками, мы сворачиваем на горную дорогу. Бруно разгоняется и тут же резко тормозит: крутой поворот. Опять разгоняется – и новый поворот. И мотор ревет, и меня начинает тошнить. Осталось вроде бы недолго – вот уже какие-то домики. Но не наши. Мы останавливаемся, и Бруно показывает куда-то вверх. Но мой взгляд упирается в отвесную оранжевую скалу, будто срезанную гигантским ножом. Присмотревшись, различаю на ней темные прожилки и выступающие валуны. Кое-где растут причудливо изогнутые кустики и даже деревья. И на самой вершине – скопление желтых и красных точек. Это Триальда.

– Нашего дома отсюда не видно. Но он там, наверху.

Да тут вертолет нужен, а не машина! Как же мы туда попадем?

Очень просто: другая сторона скалы более пологая, и по ней проложены петли дороги. Все тот же ритм: разгон – тормоз – поворот, разгон – тормоз – поворот, повторить несколько десятков раз.

– Вот и наша переполненная парковка! Бруно так шутит. Мне не смешно, а страшно. На площадке перед церковью нет ни одной машины, ни одного человека, только ласточки с раздвоенными хвостами носятся вокруг. Триальда ничем не похожа на российскую деревню. Здесь нет ни широких полей, ни косогоров, ни двориков с сиренью и палисадниками. Все дома каменные и лепятся друг к другу вертикально, повторяя рельеф горы. Вокруг – такие же темно-зеленые горы с такими же желто-красными деревушками, а еще дальше – величественные снежные вершины. Если повернуться лицом туда, откуда мы приехали, то горы уменьшаются и на горизонте серебрится полоска моря. И да, Бруно был прав – тут промозгло. Я заворачиваюсь в шарф.

– Ты только не пугайся, но в кухне тебе покажется холоднее, чем на улице. Так уж устроены эти лигурийские кухни – гигантские холодильники. Через час будет тепло, а ты пока посиди в садике.

Действительно, в полутемной кухне – как в склепе: сыро и веет могилой. Может быть, завести тут винный погреб? Но теперь таких запасов, как раньше, никто не делает, ведь все можно купить в супермаркете. К тому же наша долина – несчастливая в плане вина: чуть западнее его производят, и чуть восточнее, а у нас подходящий виноград почему-то не растет, – объясняет мне Бруно.

В потолок вмонтированы металлические кольца, но не для того, чтобы я могла повеситься. Раньше к ним подцепляли ветчину и сыры – по стенам мыши карабкаться умеют, а вот по потолку нет. Бруно тут же вспоминает про моих московских мышей и торопливо поправляется: я могу быть совершенно спокойна, в Триальде уже давно нет никаких грызунов. Это раньше, когда десять тысяч местных жителей выращивали тонны зерна, мышам было чем поживиться. А сейчас тут, если верить Википедии, проживает четыреста восемь человек, и, как только мы победим бюрократические препоны, я стану четыреста девятой триальдкой.

Но зерно – это ведь бескрайние поля, где же они прячутся?

Оказывается, никаких полей тут нет, все земледелие в Лигурии – террасное. Если приглядеться, то гора напротив вся покрыта горизонтальными полосками – это и есть террасы, то есть широкие ступени. Труда в них вложено немало – ведь надо было срыть наклонную поверхность горы до горизонтальной, укрепить ее камнями, а цемента тысячу лет тому назад не было, поэтому камни клали «всухую», и вот пожалуйста: веками стоят стены, стоят террасы, только никому они уже не нужны.

Чтобы попасть в садик, нужно подняться на четвертый этаж – это еще одна особенность горной географии.

Начинаю понимать, что же имел в виду Иосиф Бродский («горы есть форма поверхности, поставленная на попа, и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа в сущности вертикальна. Лежа в горах – стоишь, стоя – лежишь, доказывая, что, лишь падая, ты независим»). Мы идем наверх, и теперь мой новый дом представляется мне бесконечной башней, поломавшейся в пространствах и измерениях. Вот одна лестница, загибающаяся направо, с какой-то странной полочкой сбоку – и мы оказываемся в комнате без дверей, или это гигантская лестничная площадка? Воздух тут ходит слоями. Теплее, теплее, холоднее, опять теплее… я приближаюсь к камину. Он пышет жаром за стеклом. Как Бруно и обещал, перед ним стоит кресло, соединенное со стеной паутиной, которая красиво поблескивает в отсветах огня.

– Я тебе клянусь, что утром ее еще не было!

Борясь с паутиной, он показывает мне еще одного жителя нашего дома: маленького черного червячка. Какое счастье, что я не боюсь ни пауков, ни червяков!

– Самое главное, – говорит Бруно шепотом, – его не напугать, потому что тогда он начнет вонять, как перепревшая кожа.

Снова лестница, только совсем другая, прямая и черная, – и мы на третьем этаже. Тут наша спальня и еще одна маленькая комнатка, которая будет моим кабинетом, а также чудесная маленькая пещера, выдолбленная в скале, – это ванная. Ах, как красиво и необычно! У меня дух захватывает от мысли, как я буду принимать тут ванну при свечах, бросающих на скалу причудливые тени. Но тут же выясняется, что ванна – крошечная, сидячая. В полумраке Бруно не видит моего разочарования и жизнерадостно объясняет, что места достаточно и для нормальной ванной, но какой смысл – горячей воды все равно не хватит.

Меня охватывает паника. Тут ее что, греют в кастрюльке? И носят из кухни? На третий этаж? Нет, не так страшно: просто воду греет электрический бак, он довольно большой, но душ дольше пятнадцати минут не попринимаешь, горячая вода кончится. Зато ее никто никогда не может отключить.

В ванной пока ничего нет, даже зеркала. Только старомодный фен, большой и угловатый – такой был у моей бабушки в семидесятых годах. Бруно этим фактом удивлен: ведь он только вчера его купил в местном магазине, который называется не по-итальянски, а на местном диалекте – У мазагин. Неужели он там пролежал столько десятилетий? Может быть, дело в том, что «мазагином» заправляют три неженатых брата – Ромео, Клаудио и Марко, которые в женских штучках не очень-то и разбираются.

Снова лестница, теперь металлическая и круто завернутая спиралью. На четвертом этаже, под крышей, кабинет Бруно, уже вполне обжитой. И вот он – садик. Я его тоже представляла себе другим – почему-то мне казалось, что он должен плавно переходить в окружающий лес, из которого время от времени к нам будут забредать хрупкие оленята, а я буду угощать их морковкой. Интересно, есть ли здесь олени?

– А как же! – отвечает Бруно. – Вот поедем в ресторан, и попробуешь.

Ну что ж. Главное, что из садика открывается великолепный вид на окрестности, а под оливковым деревом имеется шезлонг. Бруно по такому случаю открывает бутылку белого шипучего вина. Ну наконец-то!

Мы сидим с бутылкой, пока солнце не скрывается за изломанной линией гор. Сразу резко холодает. Пледы не спасают, да и ужинать пора. Так что я перемещаюсь к камину, а Бруно некоторое время возится в кухне, а потом приносит еду. Миска с салатом, миска с хлебом, тарелка с сыром и ветчиной, бутылка с маслом, бутылка с уксусом. Бруно советует мне начать с мягкой массы, по которой ползают фиолетовые гусеницы плесени:

– Я это не люблю, но тебе понравится.

Откуда он знает?! И действительно, мне вкусно настолько, что удается запомнить сложнейшее название: горгонзола кон маскарпоне.

Есть еще кругляши бумажного цвета – это козий сыр, очень сладко-солено-острый – даже щиплет язык. Самый скучный – тонко наструганный пармезан, но только потому, что я его и раньше ела.

– Сыры в Лигурии обычно подают на десерт, вместе с медом. Но я решил сделать как в России. А пасту приготовил самую простую – спагетти с маслом и пармезаном. Вообще-то я умею и фузилли с тунцом, и пенне аррабьята…

Пока Бруно идет за макаронами, я пробую сыро-вяленую ветчину – прошутто крудо. В России ее называют пармской ветчиной, но на самом деле ее делают не только в Парме, а повсюду в Италии. Мне в ней нравится все: темно-красный насыщенный цвет, белая полоска жира, а главное – тонкий запах, живой и человечный, даром что ветчину делают из мертвой свиньи.

Наконец Бруно возвращается из кухни и вручает мне горячую глубокую тарелку с блестящими от масла макаронинами. Соуса нет вообще, сыра он тоже явно пожалел… Через пару минут я пялюсь в пустую тарелку. Как же так произошло? Бруно спрашивает:

– Почему русские кладут в спагетти столько сыра? Ведь от этого они не делаются вкуснее!

Теперь надо выпить чаю.

– Где-то он у меня был…

Бруно роется в шкафу и достает оттуда мятую коробочку, а из нее пыльные пакетики. О ужас! Приходится ему сообщить, что по утрам я люблю пить крепкий цейлонский, днем – что-нибудь ароматное, например черный жасминовый или пахнущий лыжной мазью лапсанг сушонг, а вечером – генмайчу, зеленый чай с рисовым попкорном.

Бруно смотрит на меня виновато. Он никогда даже не слышал о таких чаях, и вряд ли где-нибудь в окрестностях есть специализированный чайный магазин. Итальянцы чай пьют, только когда болеют, да и то чаще заваривают ромашку. Может быть, рассыпной чай найдется в супермаркете, но – пара сортов, не больше. Никакого попкорна.

Вот это удар! Как же я об этом не подумала? И дома, и на работе у меня были чайные станции, а именно:

чайник электрический, чайник заварочный, пара любимых чашек, чашки с блюдцами для гостей, ложечки серебряные, розетки, мед, варенье, лимон, сахар, баранки и печенье.

Ну, раз чаю не нальют, значит, пора спать. Я ухожу в пещерную ванную. И некоторое время стою там в оцепенении, не в силах раздеться: очень холодно. Нет, говорю я себе. Лучше я буду грязная и здоровая, чем чистая и простуженная. И впервые за долгие годы ложусь спать, не приняв душа. Но ведь я и в деревне впервые за долгие годы! Меня накрывают воспоминания детства: я же ненавидела бабушкину деревню! Деревянный сортир, огород с колорадскими жуками, посуда, которую надо было мыть в тазике. Сейчас все, конечно, не так, но заснуть я не могу – одолевают тревожные мысли о будущем. Пол-одиннадцатого – детское время, в Москве вечер, можно сказать, еще и не начался бы, а тут уже и поужинали, и посуду помыли, и идти совершенно некуда. К тому же макароны застряли в желудке, и я чувствую себя шаром, даже пошевелиться не могу. Я никогда не ем на ночь такое количество еды!

Утром я первым делом проверяю, не идет ли изо рта пар. Нет, не идет, но все равно атмосфера ледяная. Я вылезаю из-под перины на секунду, хватаю еженедельник и ручку и ныряю обратно в постель. Пока Бруно растапливает камин, я буду заниматься планированием.

Дела у нас, стало быть, такие. Во-первых, мне нужно получить вид на жительство. С этим проблем возникнуть не должно, просто нужно собрать все документы и обойти с ними все инстанции. Максимум – неделя. Во-вторых, само собой, нам нужен Интернет. Может быть, его мы прямо сегодня и подключим. С Интернетом пойдет совсем другая жизнь! Заведу блог, буду делиться с миром фотографиями местных красот и рецептами итальянской кухни. Ну и в-третьих, свадебное путешествие! Куда-нибудь на Мальдивы или в Таиланд. Да хоть в Африку, лишь бы там было тепло… Чем скорее, тем лучше.

Когда я делюсь планами с Бруно, он смотрит на меня с сожалением. По его словам, Италия – такая страна, в которой строить планы вообще не имеет смысла, а проблемы надо решать по мере поступления. Насколько он знает, Интернет в Триальду пока что не провели, да если бы и провели, все равно наш дом стоит на отшибе и никаких проводов, кроме электрических, к нему не подключено. Нет даже стационарного телефона, то есть даже старомодный dial-up – и тот нам недоступен. А бюрократические проволочки могут занять несколько месяцев. Без вида на жительство мы, естественно, не можем ехать ни в какое свадебное путешествие.

Какой же он пессимист! Или просто еще не понял, что женился на эффективном менеджере. Я наконец вскакиваю, одеваюсь и бью копытом: скорее в путь, решать вопросы!

Бруно мотает головой: уже поздно. Сейчас одиннадцать, а в полдень все конторы и офисы закроются на обеденный перерыв. Но это ничего, потому что мы все равно не знаем, куда ехать. То ли в квестуру, то ли в префектуру, а может быть, в муниципалитет. Пока можем прогуляться по Триальде и попытаться что-нибудь выяснить.

Мы начинаем с карабинеров. Они занимают облезлый розовый домик на въезде в деревню, окруженный забором, колючей проволокой и грозными предупреждениями: «Стоять!», «Не входить!», «Не входить без разрешения!», «Предъявить документы!», «Военная зона!». Рядом – парковка, украшенная изображениями человечков в наполеоновских двурогих шляпах, с красно-синим пером во лбу.

– Как же можно предъявить документы, если нельзя войти, – ворчу я, – и при чем тут военная зона?

А при том, что карабинеры – это военная полиция, как во Франции – жандармы, а в России – внутренние войска.

Бруно собирается нажать на кнопку звонка, но тут на балкон выходит молодой человек в синей форме, с тазиком в руках, и начинает развешивать майки, трусы и носки.

– Здравствуйте, синьор карабинеро! – кричит ему Бруно и в двух словах объясняет ситуацию.

Хозяйственный карабинер уверен в одном: они моим видом на жительство точно не занимаются. Надо спросить в комуне.

Комуне – с одним «м» и мужского рода – орган местного управления. Там уже есть посетительница: кудрявая стройная дама в полосатых лосинах, чем-то похожая на Мальвину. По ту сторону барьера – толстый человек в очках.

– Ю, – выдавливает он из себя и замолкает.

– Соно, – подхватывает дама.

Дальше дело не идет, поэтому Бруно считает нужным вмешаться.

– Чао, Джулия! Привет, Артуро!

Бруно выводит американскую скульпторшу и чиновника из лингвистического тупика, но проблемы это не решает: они никак не могут договориться насчет ремонта каких-то перемычек. В конце концов Джулия уходит в бар, где обещает нас подождать. С нами Артуро разбирается очень быстро: единственное, что он может сделать, – это меня прописать, но только после того, как я получу вид на жительство. А вот про него он ничего не знает. Может быть, мэр в курсе дела? У него, правда, неприемная неделя. Мэр принимает в первый и третий понедельник, с четырех до пяти.

– Почему он так мало работает? – спрашиваю я по дороге в бар.

– Потому что очень мало получает. Сначала я и сам хотел стать мэром, – объясняет Бруно. – Думал, что раз в Триальде живет столько иностранцев, то все будут очень довольны, если мэр будет говорить на разных языках, – от меня была бы хоть какая-то польза! Но когда узнал, что зарплата зависит от количества жителей на подведомственной территории, то резко передумал. Два часа работы в месяц – это даже много за такие деньги.

Единственный бар Триальды меня разочаровывает. Я представляла себе что-то среднее между ирландским пабом (полумрак, дубовая стойка, шипящее темное пиво) и венским кафе (элегантные пожилые дядечки в клетчатых пиджаках и шейных платках неспешно пьют кофе и листают газеты). Но увы. Местный бар больше всего похож на немецкую привокзальную забегаловку. Два игровых автомата, из которых то и дело раздается звон и писк, хотя никто в них не играет. Хлипкие пластмассовые столики. На стене висят официальные таблички (белое вино в данном заведении имеет крепость не менее десяти градусов, а красное – не менее двенадцати), а также большая черно-белая фотография: дюжина мужчин с ружьями окружают кучу трупов. Подпись гласит, что в 1953 году команда Триальды заняла первое место на чемпионате Лигурии по отстрелу кабанов, завалив аж 28 штук. В углу – телевизор, в котором без звука демонстрируются полосатые помехи.

У нас дома телевизора нет – из принципа. Потому что все владельцы телевизоров, вне зависимости от того, что они смотрят, должны платить налог государственной телекомпании RAI, которая принадлежит Сильвио Берлускони. А Бруно его терпеть не может. Я уже намекала, что мой итальянский сильно улучшился бы, если бы я смотрела мыльные оперы, но мой муж только злится и говорит, что он сам готов болтать всякие глупости 24 часа в сутки и совершенно бесплатно.

– Видишь? Я был прав, – торжествует Бруно. – Мало того, что за телевизор надо платить, так он еще и показывает очень плохо!

Бармен Джанни подтверждает: не ловятся ни итальянские, ни французские каналы.

Мы подсаживаемся за столик к Джулии, которая знает о бюрократических процедурах гораздо больше, чем официальные лица. По ее словам, нам нужно ехать в квестуру, лучше всего к восьми утра, потому что в девять, когда откроется отдел по обслуживанию иностранцев, уже соберется гигантская очередь. Там у нас примут документы – не с первого раза, конечно. Сначала нам скажут, сколько и каких марок купить. Видя мое недоумение, Бруно и Джулия наперебой начинают мне объяснять итальянскую систему государственных пошлин: в табачном киоске покупаешь специальные марки странных номиналов – например, 14 евро и 62 цента – и наклеиваешь, но не на конверты, а на документы, вместо квитанций об оплате госпошлины. А потом надо будет ждать. Может, пять месяцев, а может, и десять – точно этого никто нам не скажет. Так что никакого свадебного путешествия нам пока не светит.

С Интернетом дело обстоит еще хуже. Его нет. Просто нет. Не протянут кабель. Самое лучшее – это для начала обзавестись стационарным телефоном, тогда, по крайней мере, у нас будет допотопный dial-up.

Видя, что я очень расстроена, Джулия предлагает поговорить о любви. Разница в возрасте – это пустяки. У них с Карлосом такая же, только наоборот: Джулия старше. А вот история их знакомства оказывается куда романтичнее нашей. В Мадриде, на выставке скульптур Джулии, внезапно появился красавец мотоциклист с горящими из-под шлема глазами. «Я бы хотел купить ваш шедевр, но у меня нет денег», зато у него с собой была бутылка коньяку, и вот уже Джулия обнимает кожаную спину, мчась с ним из Испании в Италию. Никаких мыслей о переезде у них не возникало, но, увидев Триальду, они оба влюбились в нее.

– В каком-то смысле у нас брак втроем, – кокетливо говорит Джулия. – Он, я и Триальда.

А вот и Карлос – высокий мужчина моих лет, с гладко прилизанными волосами, собранными в хвост, и слишком сладким, на мой взгляд, выражением лица. Особенно сладким оно становится, когда они с Джулией сливаются в страстном поцелуе, а потом упархивают, пригласив нас пожаловать на ужин в их гнездышко. Ну чисто два голубка.

Я волнуюсь – все-таки первые гости в новой стране – и начинаю собираться загодя. Юбка или брюки? Может быть, даже туфли на каблуках? И как же мне накраситься без зеркала? Но вот наконец мы шагаем по деревне, чистые и относительно красивые. И подарок несем достойный – баночку российской красной икры.

Дверь открывает Джулия. Нас представляют даме, которая уже сидит в гостиной: это Беверли, сестра-близнец Джулии. Но спутать их нельзя: на лице гостьи нет ни единой морщины, и одета она и не по-деревенски, как мы, и не по-богемному, как Джулия, а в твидовый костюм и белоснежную блузку. Камушки в ее ушах сияют так волшебно, что я сразу понимаю: это они и есть, бриллианты. Она живет совсем недалеко – на вилле в Каннах, всего два часа езды от Триальды. Но с первых же фраз понятно, что между сестрами пролегает пропасть. Беверли щебечет о том, как трудно найти хорошего собачьего парикмахера, о кожаном салоне для их яхты, который прибыл из Испании не того цвета – они заказывали фисташковый, а получили кокосовый, и какое же это счастье зимой – бассейн с подогревом!

– Вы же собирались зимовать на Карибах, если я не ошибаюсь? – Голос Джулии звучит так невинно, что даже я чувствую ловушку.

– Да, но, видишь ли, у Ричарда столько работы – это просто ужас какой-то! Мотается то в Лондон, то в Чикаго, а я все одна и одна…

На секунду мне кажется, что Беверли сейчас всхлипнет, но нет: она тут же переводит разговор на чудо-ворота для гаража, которые не только сами открываются, завидев хозяйскую машину, но еще и включают в прихожей свет, а также произносят «Добро пожаловать домой, Беверли!» – правда, по-японски.

– Ах, сколько работы у этого кобеля! – шипит Джулия, вручая мне на кухне миску с хлебом. – Ричард вовсю развлекается с секретаршей, а наша курица продолжает делать вид, что ничего не замечает!

Появляется еще одна пара: огромный Майкл и крошечная Эдвина, писатели. Майкл выпустил кулинарную книгу, в которой итальянские рецепты адаптируются под нужды современного человека. Я не очень понимаю, зачем их переделывать – что не так с итальянской кухней? Майкл таращит глаза: жир, конечно! Из-за жира мы становимся жирными. Оливковое масло – оно, может быть, и полезное, но в крошечных количествах. Зачем, например, жарить в нем баклажаны и кабачки? Их вполне можно приготовить на пару, а в тарелке пару раз брызнуть маслом из пульверизатора. Но еще хуже – животный жир, эта тоненькая белая полосочка на ветчине…

Я невольно сглатываю. Это же так вкусно! Но молчу. А Бруно молчать не может. Он возмущен. Разве Майкл не знает, что у итальянцев самая большая в Европе продолжительность жизни? Но Майкл твердо стоит на своем: не благодаря питанию, а вопреки.

Джулия не хочет, чтобы гости ссорились, и переводит разговор на прогулки. Надя уже в курсе, что Эдвина разработала множество замечательных маршрутов? Вот ее книга под названием «Бодрым шагом по Триальде и окрестностям».

– Вряд ли Наде понравятся прогулки в английском стиле, – сухо говорит Бруно. Чего это он? Я листаю книжицу и почти сразу понимаю, что он совершенно прав: «Этот сверхлегкий маршрут, рассчитанный всего лишь на восемь часов энергичной ходьбы, понравится даже старикам и детям. Перепад высоты – 500 метров. Не забудьте запасные носки, ведь вам не раз придется форсировать реку!»

Джулия уводит нас показывать дом. Кухня в стиле 50-х, хай-тек ванная вся из серой стали, повсюду престранные движущиеся скульптуры из вторсырья, на первый взгляд – куча мусора, а на второй – куча денег, за которые Джулия продает свои работы.

Самое интересное прячется в спальне.

– Можете ли вы себе представить: тут был монастырь бенедиктинок, точнее что-то вроде карцера – сюда направляли провинившихся монахинь, и они должны были работать нянечками в больнице. Ну, такое наказание. Мы купили у монастыря это палаццо со всей обстановкой, естественно очень скромной, за исключением…

Джулия эффектно распахивает дверь. В центре – расшитый золотом балдахин с кистями, а под ним – огромная кровать.

– Двуспальная кровать! Для монахинь, да еще провинившихся, – как вам это нравится? Интересно, чем это они тут занимались?

Все хохочут, а Бруно пожимает плечами: каждому итальянцу ясно, что в двуспальной кровати удобнее спать даже в одиночку, и к тому же non si sa mai, – никогда не знаешь, как дело повернется. Монахини тоже люди.

А Беверли эта тема, кажется, задела.

– Вот вы смеетесь, но ведь итальянцы в самом деле страшные…

Джулия пихает ее в бок, показывая глазами на Бруно.

– Я, конечно, не имею в виду никого из присутствующих, – поправляется Беверли, – но вот, например, знаете, есть такой сериал про Древний Рим… ведь это ужас что такое. Столько секса, столько насилия, просто невозможно смотреть!

– Разве в голливудских фильмах мало секса и насилия?

– Да, но оно какое-то другое, поприличнее! А по сериалу можно подумать, что итальянцы только и делают, что…

Бруно расплывается в широкой улыбке. Он, кажется, польщен.

Кормят изысканно, и даже чересчур. Я не очень привыкла к таким сочетаниям – лук-порей с изюмом и орехами, картофель с грушами, треска под ванильным соусом. Зато нашу икру сметают на ура!

И вот оно, открытие вечера. Становится понятно, почему у Беверли совсем нет морщин. Она ест, закинув голову назад и выдвинув подбородок вперед, но несмотря на это из ее незакрывающегося рта то и дело выпадают кусочки еды.

– Чертов ботокс! – сочувственно говорит Джулия. – Бедная, давай я тебе повяжу салфеточку!..

Видно, что Майкл и Эдвина чувствуют себя неловко. Все-таки англичане – очень чопорный народ! Поэтому Майкл торопливо задает мне вопрос, которого я так боялась: чем я тут собираюсь заниматься?

– Учить итальянский, – отвечаю я бодро.

Неожиданно мои слова вызывают взрыв хохота.

– Мы все его учим, – Джулия утирает слезу, – я, например, уже лет шесть! Толку-то…

На обратном пути мне делается так грустно, что я заявляю Бруно, что мне нужно прогуляться – одной. Слава богу, он понимает такие вещи. Одной так одной.

Гулять так, как я привыкла, в Триальде невозможно, потому что тут нет ни одной горизонтальной дорожки. Либо надо карабкаться вверх, и я задыхаюсь, либо спускаться вниз – так круто, что боюсь упасть. Камни вылетают из-под ног, которые так и норовят подвернуться. Некоторые улочки настолько узкие, что сквозь них может просочиться только один человек. Некоторые чуть пошире – небольшая телега, наверное, проезжает. Но не машина. Очень тихо. В свете фонарей мечутся черные тени. Они меня нервируют: хоть и летучие, но все-таки мыши. И еще мне очень не нравятся арочки-перемычки, которыми многие здания соединены. Кажется, именно насчет такой штуки Джулия ругалась с Артуро. Интересно, зачем они нужны? Это же опасно: не дай бог, вылетит кирпич и ударит кого-нибудь по голове.

Кое-где сквозь закрытые ставни светятся окна – стало быть, там кто-то живет. Но таких домов очень мало. В других, видимо, живут только летом – вокруг расставлены кадки и горшки с засохшими цветами. Но абсолютное большинство зданий в Триальде – развалины без окон и дверей, а кое-где и без крыш. Романтично, готично и очень грустно. Я не привыкла существовать посреди умирающей красоты. В Москве из офисного окна я смотрела на другой точно такой же офис, в котором за точно таким же столом сидела точно такая же девушка, с которой мы однажды пришли на работу в одном и том же свитере с одной и той же распродажи. А дома перед моими окнами раскинулись серые корпуса завода имени Хрипачова, в которые каждое утро втекала многотысячная человеческая масса, а вечером вытекала обратно. И я никак не могла предположить, что поселюсь в совершенно других декорациях: ошеломительно красивых, но бесконечно печальных…

А вот и главная площадь Триальды – маленькая, круглая, посередине из цветной гальки выложено трехголовое чудище типа дракона. Возле красивого дома с балкончиком торчат каменные пеньки. Табличка гласит, что некогда тут был древнеримский языческий храм, а это – остатки его колонн. Еще тут есть скульптура: черная старушка с метлой что-то помешивает в котелке. Нетрудно догадаться, что это памятник ведьмам, о которых Бруно рассказывал детям на нашей свадьбе.

До сих пор мне не встретился ни один человек, но теперь я вижу женщину, которая стоит на большой террасе и курит. Она меня тоже видит и даже окликает:

– Синьора! Синьора! Добрый вечер!

Как приятно, что я уже могу вежливо поздороваться по-итальянски! Но вот получится ли поддержать разговор?

– Синьора, скажите мне, только честно: вы не беременны от моего внука?

Я оглядываюсь по сторонам, но она точно обращается ко мне – больше на улице никого нет.

– И еще я обязательно должна знать: ваши дети умерли или еще нет?

Я что есть духу мчусь домой. Мне срочно нужно выучить итальянский.

Что каждый культурный человек должен знать об итальянском кофе

Эспрессо – два глотка очень крепкого черного кофе в маленькой чашке. Если сказать просто ун каффе или каффе нормале («один кофе», «нормальный кофе»), то получишь именно эспрессо. Называется он так потому, что готовится очень быстро.

Ристретто – один глоток крепчайшего черного кофе. Доппьо ристретто – два глотка того же самого.

Каффе ин ветро – кофе не в чашке, а в стаканчике. Считается, что стекло меняет его вкус.

Лунго – черный кофе, слегка разбавленный горячей водой. Вариант: ун по лунго, то есть воды – чуть-чуть.

Американо – более лунго, чем лунго. То есть воды еще больше. В плохих барах ее льет в кофе бармен, в хороших клиент получает кувшинчик и может доливать воду самостоятельно. Из баров, где американо варят уже жиденьким, нужно бежать не оглядываясь.

Капучино – кофе с молоком и молочной пеной. Родственные слова – капюшон, а также монах-капуцин.

Скьюмато – кофе с молочной пеной, но без молока.

Корретто – «скорректированный» кофе. «Исправляют» его граппой или коньяком. Считается, что крепкий алкоголь нейтрализует бодрящее действие кофеина.

Декаффеинато – кофе без кофеина. Зачем, спрашивается, его пить? А чтобы желудок закрылся после еды.

Каффе маккьято – кофе с «пятнышком», то есть с каплей молока. Не путать с латте маккьято – молоко с каплей кофе. В России такой вариант именуется просто «латте», но если в итальянском баре заказать латте, то получишь стакан молока, без кофе.

Каффе фреддо – холодный кофе. Разновидность – каффе шакерато, холодный кофе, взбитый в пену.

Мока – кофе, сваренный в гейзерной кофеварке.

Маррокино – версии расходятся. Чаще всего под этим названием скрывается кофе с какао и молоком. Иногда – капучино наоборот: сначала молоко с пеной, потом кофе.

Орцо – ячменный кофе, то есть вообще не кофе.