Читать книгу Век императрицы - Натали Якобсон - Страница 9

Эдвин

Я бродил по городу уже вторую ночь. Мне нравилось летать, рассекая крыльями воздушные массы, нравилось носиться по небесам в тщетной погоне за падающими звездами, но все-таки ничто не могло сравниться с ощущением твердой почвы у себя под ногами, с быстрой ходьбой по дорогам, запруженным ничего не подозревающими пешеходами. Я потерял счет времени, ко мне вернулось щемящее ощущение того, что я снова стал бездомным беглым чародеем, и мне надо поскорее затеряться в толпе, чтобы преследователи не обнаружили меня.

Передо мной лежали улицы Рошена в мягком свете вечерних фонарей. Центральные районы остались такими же, как и много столетий назад. Конечно, краска на гербовых щитах у входов немного облупилась и заменены были кое-где дверные молотки, но рельефные силуэты флигелей и фронтонов остались такими же, какими я видел их века тому назад. Тогда еще я был беспечен, я еще не пережил предательство тех, кем дорожил. Они растворились в красочной круговерти мира, даже не предупредив о том, что уходят навсегда. Музыка их голосов растворилась в ночи, и я услышал, как дракон внутри меня встрепенулся и зашипел от голода. Пока не истлел локон волос моей царицы, который я всюду ношу с собой в медальоне, я могу контролировать чудовище, сидящее во мне. Оно ждет своего часа и, как только я ослабну, вырвется наружу и тогда… Страшно подумать о том, что тогда может произойти. Из сладкого чувства любовь обратилась в злобного червя, взгрызшегося мне в сердце. Таким же темным шелковым червем свился внутри медальона локон ее волос. Почему я должен щадить абсолютно чужих мне людей, если мои возлюбленные не пощадили меня самого?

Да, потому, что я люблю этот город, который, как сказочная шкатулка, хранит мои воспоминания. Люблю звуки чужих голос, жизнь, протекающую мимо меня, музыку уличных шарманщиков, грохот проезжающих мимо карет и запах пряностей и цветов, исходящий из корзинок уличных торговок. Мне нравится пестрый карнавал времен, бесконечная смена мод, идеалов и обликов. От людей, которые окружали меня прежде в этом же самом городе, не осталось даже праха, но на смену им пришли новые, не менее разношерстные и интригующие потоки людской толпы. Я хотел просто наблюдать за ними, читать их мысли, наказывать злодеев, помогать отчаявшимся и защищать обиженных. Внутри меня за века собралась колоссальная мощь, и я мог без труда осуществить любую свою, даже самую грандиозную задумку. Самому мне никогда не хотелось становиться злом, но судьба не предоставила мне выбора. Другие решили все за меня. Я смог покарать их, но не смог повернуть время вспять и избавить от злого рока самого себя.

Время утекало так быстро, прошли уже годы, но я не оставлял надежду, что вот-вот в толпе промелькнут те, кого я ищу, те, кому я готов простить все. Вокруг было полно других нечеловеческих существ, покорных мне, но не было тех, кого я мечтал увидеть больше всего.

– Привет, Перси! – я махнул рукой худощавому, белокурому щеголю, разлегшемуся прямо на подоконнике, и тут же воровато оглянулся назад, опасаясь, что кто-нибудь заметил, как я приветствую пустое окно.

Стеклянные створки были распахнуты, но самого Перси между ними никто не видел, поэтому он так по-хозяйски лежал, облокотившись о подоконник, и мечтательно смотрел на звезды. Услышав меня, он тут же вздрогнул, чуть не упал, но вовремя спохватился и снял зеленую с колокольчиками по краям шапку в знак приветствия. Колокольчики мелодично звякнули. Перси обворожительно улыбнулся.

– Нынче я примерю костюм Пьеро и пойду играть в бродячем театре вместо того пьянчуги, который, наверняка, проспит свое выступление, – радостно сообщил он, голоса его, конечно же, тоже никто, кроме меня, не слышал.

– Я в восторге оттого, что больше не приходится соблюдать строгую конспирацию. Больше нет охотников на нас, – Перси заливисто рассмеялся, и отголоски этого смеха, наверняка, показались бы прохожим эхом колокольного перезвона.

– А вы не хотите сыграть принца в сегодняшнем представлении, мой господин?

– Только не принца, – возразил я.

Перси все понял и тут же погрустнел, он не хотел бередить давнюю, едва затянувшуюся рану, предложение вырвалось у него совершенно случайно.

– Все-таки постарайся никому не показывать свои уши, – предупредил я, и Перси послушно нахлобучил назад свою шапку, чтобы скрыть изящно заостренные, изогнутые в форме нетопыриного крыла уши эльфа.

– Пока, мой друг, – я уже шел дальше по ровной булыжной мостовой, а плащ, как живой лоскут огня, развевался за моей спиной. Красный плащ, с едва заметной вытканной по краям полоской колдовских символов, как нельзя лучше, подходил для сегодняшнего вечера. Я хотел отличаться от толпы. Алый цвет был сигналом, неким знаком к примирению. Я надеялся, что в одном из памятных мест меня заметят те, кого я ищу, и я услышу знакомый долгожданный оклик «подожди нас, монсеньер».

Мимо промелькнула пестрая вывеска марионеточного театра. Я не остановился, чтобы посмотреть на кукольное представление, да оно еще и не началось, к тому же больше подходило для детей. Внимание привлекал совсем другой театральный балаган, вокруг которого уже собралась небольшая толпа. В тусклых огнях рампы, на импровизированной сцене раскланивалась довольно привлекательная коломбина, и мне почудилось, что в прорезях маски мелькнули знакомые озорные глаза. Этот зеленоватый цвет и манящие лукавые искорки. Я, сам того не желая, двинулся вперед, будто подчиняясь магнитному притяжение. Я собирался без стеснения растолкать уже сгустившуюся толпу, но люди сами расступались передо мной, то ли им внушал уважение один вид знатного вельможи, то ли они чувствовали опасность, исходящую от меня. Во всяком случае, мне удалось оказаться вблизи, так что я мог рассмотреть слой безвкусного грима на лицах арлекинов и пьеретты. Пьеро был далеко не пьян, значит, Перси выбрал на сегодняшний вечер сцену попрестижнее. Конечно, знатная публика предпочитает посещать лишь роскошные зрительные залы, но мне больше по вкусу пришелся этот бродячий театр. Чужие люди, собравшиеся на представление в закрытом здании, обычно пытаются всячески выказать друг другу пренебрежение, щегольнуть горделивостью и нарядом, при этом сохраняя видимость хороших манер, а на улице все гораздо проще, здесь можно, не притворяясь вежливым, локтями проложить себе путь в первые ряды. Коломбина, заинтересовавшая меня, куда-то исчезла. Я все ждал, что на сцене снова вихрем мелькнут оборки ее разноцветных клетчатых юбок, что она выпорхнет из-за кулис легко, как балерина. Я надеялся, что это вовсе не актриса, а та, кого я ищу. Это был самообман, но такой сладостный. Вдруг это именно она притворилась коломбиной, чтобы хоть раз за вечер или столетие выкинуть одну из привычных шалостей. Конечно, я успел заметить, что волосы у коломбины светлые, а не черные, но ведь это может быть парик. Театральные работники привыкли к бутафории. Они рядятся во всевозможные наряды, создают обманчивую внешность, становятся яркими только на вечер, но никто и не ждет от них естественности, даже чернь знает, что все здесь искусственно и непостоянно.

Кто-то следил за мной, слишком пристально для случайно заинтересованного. Я обернулся через плечо и тут же вычислил соглядатая, не потому что он был здесь единственным вельможей, кроме меня. Он стоял в самом последнем ряду и держался особняком, словно опасаясь, что простолюдины могут ненароком испачкать его. Чересчур внимательный взгляд был устремлен прямо на меня поверх голов зрителей. Он изучал меня, но, заметив, что я тоже смотрю на него, смутился и тут же отвел взгляд. Тень от полей шляпы накрыла его лицо, но я уже успел узнать Батиста. К первому предостережению он остался глух, возможно, пора сделать второе, уже более серьезное. Мне не хотелось, чтобы этот глупец напоролся как-нибудь в темном переулке на когти моих вездесущих подданных. Он сам не понимал, во что впутался. Наверное, стоило принять более суровые меры, чтобы отпугнуть его от нашего тайного мира, но я почему-то медлил. То ли Батист показался мне слишком незначительной персоной, то ли мне просто стало немного жаль его. На ту опасную тропу, по которой меня заставили идти силой, он ступил добровольно, даже не осознавая всей серьезности происходящего.

Глупец, пути назад уже нет, хотел я сказать ему, но тут легкая, как мотылек, на сцену выпорхнула девушка, и сквозь ее игривые зеленые глаза на меня, как будто взглянула та, кого я любил и потерял.

Батист остался где-то там, за спинами толпы. Весьма хорошенькая коломбина мгновенно отняла у него мое внимания, и я ощутил, как кожа на левой руке становится горячей и сухой. Я поспешно спрятал ладонь в складках плаща, чтобы никто не заметил, как кожа на руке начнет превращаться в чешуйки. Неужели эта девушка одним своим появлением сумела разбудить давно уснувшие темные инстинкты. Я представил, как ее голова слетает с плеч, и невольно содрогнулся. Нет, это кто-то другой нашептывает мне план убийства. В моей голове никогда не появлялись столь порочные мысли, если бы их не посылал мне кто-то, давно похороненный под фундаментом древнего храма.

Пристальный взгляд наблюдателя, как будто прожигал мне затылок даже сквозь широкополую шляпу. Батист начинал действовать мне на нервы. Он насторожился, но и не думал никуда уходить, будто собирался наблюдать за мной всю ночь.

Те, кто держатся особняком, часто становятся жертвами ночных убийц. Кто-то подошел к Батисту, какой-то бродяга, краем глаза я успел разглядеть лохмотья, свисающие до пят и злые красные глаза, как уголья, вспыхнувшие под капюшоном. Мне показалось, что вот-вот из-под рваного рубища выскользнет рука с длинным ножом, сверкнет в темноте отточенное лезвие, и сам бродяга вскоре исчезнет, унося выручку, а, когда окончится представление, зрители наткнутся на окровавленный труп. Но лезвие не блеснуло, не послышались быстрые удаляющиеся шаги, бродяга склонился к плечу Батиста и что-то быстро ему зашептал. Даже мой сверхчеловеческий слух не уловил разговора. Мне слышался только приглушенный шепот. Слишком много голосов было вокруг, а мое внимание целиком поглотила сцена. Казалось, что не было в моей жизни еще зрелища ярче, чем огни этой рампы. Пожар, испепеливший мою родину, не в счет. О нем лучше было давно забыть, не вспоминать боли и ужаса, отчаяния, плена и полного одиночества среди цепей и колдовских книг. Воспоминания нахлынули с новой силой не потому, что я призывал меланхолию, просто на какой-то краткий миг мне почудилось, что рядом в толпе присутствует не разоблаченное древнее существо, присутствовавшее вместе со мной на том пожаре. Но этого не могло быть. Ощущение было очень сильным, но, наверняка, ошибочным. За моей спиной не мог присутствовать тот, кто провел меня сквозь пылающий ад. Я остался прежним, древностью среди нововведений мира, оставаясь не разоблаченным, я жил среди людей, но рядом больше не было того, кто много сотен лет вел меня по жизни, знакомил с собственными суровыми законами и пытался привить мне неумолимую жестокость. Он смог бы завоевать мир, если бы не совершил просчет в выборе ученика и сторонника. Одна незначительная ошибка сокрушила все его грандиозные планы. Ощущение присутствия рядом зла не проходила, и я вынужден был повторить про себя, как молитву еще раз «я здесь, но рядом нет того, кто пытался стать моим наставником, а стал врагом».

Глаза коломбины в прорезях маски излучали тайну. Завсегдатай театров мог заметить, что другие актеры в ее присутствии немного теряются и сбиваются с ритма. Вместо того, чтобы протянуть букет своей подружке, Пьеро вручил бумажные цветы ей и поспешно отшатнулся от красавицы, будто она могла представлять для него опасность. Он слишком поздно понял, что совершил оплошность и забыл собственную роль. Мне показалось странным, что остальные члены труппы относятся к коломбине так, будто она им чужая. Они, наверняка, должны были давно знать ее и играть с ней в паре, иначе, откуда она так хорошо знает их всех. Иногда она даже вместо суфлера тихо подсказывала кому-то его речь. Наверное, я единственный из зрителей замечал, как едва шевелятся под маской красиво подведенные вишневым цветом губы. Я даже слышал ее подсказки, мой слух ведь куда острее и восприимчивее, чем у людей, но никто из них об этом не догадывается. Возможно, мне только почудилось, что остальные участники спектакля боятся красавицы, ведут себя по отношению к ней так, словно она только, что выступила из зазеркалья и велела принять ее в труппу.

А все-таки она очень мила, решил я. Пусть ее головка останется на плечах и дальше радует публику, я не имею права увлекать за собой в небытие столь жизнерадостную девушку. Только я успел об этом подумать, как почувствовал, что кто-то сзади меня в толпе попытался строго и решительно мне возразить. Кто посмел? Я обернулся, но увидел все те же обычные человеческие лица, кругом нет никого с фосфоресцирующей кожей и сверкающими глазами. Даже рядом с Батистом больше не было никакого бродяги. Он, как будто, растворился во тьме. Я опять жестоко ошибся.

Где-то в городских подвалах закопошились сотни маленьких лапок. Звуки пока улавливал только я, но скоро их услышит весь город. Я поискал взглядом Перси, но его поблизости не оказалось. Значит, он опять отлынивает от дел, и мои крысиные полки остались без присмотра. Мне не хотелось отходить от сцены и снова углубляться в одиночестве в ночь, но выбора не было. Чтобы город оккупировали крысы, вырвавшиеся на волю из моих владений, я тоже не хотел. Лапки скреблись уже не в подвалах, а поверх решеток канализации. Серые, юркие тельца копошились в мусоре, подпрыгивали, чтобы достать до самых низких окошек бедняцких кварталов. Скоро копошащаяся серая масса польется по улице живым потоком и снесет все на своем пути. Я не переставал про себя обругивать Перси. Лодырь, карьерист, потянуло же его выступать в театре именно в тот вечер, когда моя крысиная армия изнемогала от голода. Почему он не мог снизойти до того, чтобы проверить, хорошенько ли заперты все замки? Перси был тем слугой, который всегда исправно собирал дань с побежденных, но никогда не мог сосредоточиться и, как следует, заделать все щелки, пригодные для побега.

Толпа вокруг сцены сгустилась. Выбраться из толчеи не представлялось возможным. Никто пока ничего не заметил, только коломбина услышала вдали шум и насторожилась так, будто звуки крысиной возни всю жизнь преследовали ее в ночных кошмарах. Букетик, подаренный каким-то поклонником, чуть было не выпал у нее из рук. Последнее, что я заметил на сцене, это ее дрожащие тонкие пальчики и губы, уже сложившиеся, чтобы произнести чье-то имя.

Возможно ли, что в толпе она заметила именно меня, или ее взволновал кто-то, стоящий позади. Я уже взмахнул плащом, готовясь исчезнуть, чтобы мгновенно оказаться в другом месте. Никто не должен увидеть, как я переворачиваю перстень с печаткой у себя на пальце с привычной сноровкой чародея. Перед тем, как очутиться в другом месте, я все-таки расслышал имя, которое назвала коломбина. Она произнесла:

– Господин Смерть!

И я посмотрел на нее уже совсем по-другому, заинтересованно и настороженно, а потом театр и толпа остались позади. Я откинул назад полы плаща и смело пошел навстречу серым жадным зверькам, пожирающим на дороге все, что они могли найти. Потерянные вещи, крошки, мусор, на дороге вскоре не осталось ничего, досталось даже бродячим кошкам и собакам, встретившимся по пути, но у тех, хотя бы хватило ума спрятаться в подвалах или на дереве, а хватит ли смекалки у людей для того, чтобы поиграть в прятки с маленькими убийцами? Позади ярким заревом полыхнул огонь. Кто-то разбил фонарь, осколки от стеклянного колпака усыпали мостовую, а пламя перекинулось на занавес. Я обернулся, чтобы взглянуть на пылающий театральный фургон, на разбегающуюся публику, на крыс, шастающих под ногами у спасающихся бегством людей. Скоро подоспеют водовозы и, возможно, успеют спасти хоть что-то от яркой балаганной мишуры. Я бы мог потушить огонь, мне и надо-то было всего лишь скрестить пальцы и прошептать пару запретных слов, чтобы тучи, нависающие над городом, разрядились дождем, но я не посмел. Огонь был моей стихией. Я понял, что не хочу останавливать его. Все равно, пожар потушат и без меня. Люди будут слишком заняты собственным спасением, и никто не придаст особого значения появлению сотен крыс.

Батист

Слежка, ночь, покров темноты, толпы на улицах. Как же это тяжело гнаться за неуловимым. Тот, кого я преследую, исчезает и появляется в самых неожиданных местах так легко, словно он не живое существо, а всего лишь иллюзия, порожденная игрой света. Человеку было бы не под силу уследить за столь проворным существом, но я чувствовал, что постепенно становлюсь ловчее и сильнее, чем люди. Сегодня утром я был так разозлен на самого себя, что не отдавал себе отчета в собственных поступках. Я праздно шатался по улице, вглядывался в прохожих, разыскивая одно-единственное неземное лицо в толпе, и готов был голыми руками придушить любого, кто хоть чуть-чуть окажется похож на подозреваемого. Я сам не заметил, как подхватил где-то железный прут и согнул его пополам. Когда я пришел в себя и заметил у себя в руках железо, согнутое в форме подковы, то прохожие уже сторонились меня, скорее проходя мимо. Я тут же выкинул согнутую железяку и старался больше ничем не проявлять своих сверхъестественных способностей. Главное, не забыться и случайно не продемонстрировать людям свое мастерство, иначе меня начнут сторониться и подозревать, а там через месяц-другой подо мной вспыхнут скирды соломы очередного костра, если, конечно, я не смогу точно так же взмахнуть плащом и пуститься в полет над поверхностью земли, как это делает Эдвин. Ночью я все-таки набрел на его след. Он шел по улице, красивый и беспечный, как будто только что возвращался с ночного бала. Аристократ из иных времен. От прочих людей его отличала королевская осанка и привычка на все смотреть свысока. Я заметил, что иногда он ступает по воздуху, так же твердо, как по земле. Что же он за создание, если ему удается так легко вводить в заблуждение простых смертных. Я всячески пытался скрыть от посторонних свою необычность, а он, напротив, кидал вызов всему миру. Он сам искал кого-то, кто захочет разоблачить его, но таких пока что не находилось. Эдвин, как будто был неприкосновенен и неуязвим. Я слышал, как он разговаривал с каким-то существом, сидящим на окне. Я прятался за углом и видел только, как взмахнуло прозрачное крылышко, и тонкая худая рука взметнулась вверх, чтобы снять шапку в знак почтения перед высшим чином. Эдвин вел себя с другими сверхъестественными созданиями, как повелитель. Кажется, он привык к тому, что перед ним все раскланиваются, вздрагивают от страха или от восхищения. Какая у него свободная, легкая поступь, как непринужденно он себя ведет, как блистают его золотые локоны, касаясь бархатного воротника. Как бы мне хотелось быть таким же сильным и независимым, как он. Он всюду чувствовал себя хозяином, а я вынужден был прятаться в тени. Он господствовал и знал, что стоит ему захотеть, и любой склонится перед ним, а я дрожал в ожидании небесной кары и костра.

Конечно, мне вовсе не хотелось стать убийцей, но как было бы замечательно всего на миг поменяться местами с Эдвином, чтобы понять, каково это, когда вселенная вокруг становится подвластна тебе одному. Для Эдвина законы мироздания перестали быть загадкой, а я все еще ломал голову над тем, из какой бездны рождены все эти крылатые всемогущие существа, которые кланяются моему подозреваемому точно императору.

Никто не должен заметить, что я двигаюсь чуть проворнее обычных людей, даже когда иду медленным шагом. Никто не узнает, что я вижу в темноте, как кошка, а шляпа, надвинутая на лоб, не даст никому заметить, что моя кожа начинает немного светиться, совсем, как у тех существ, которые явились ко мне на кладбище. Я затвердил про себя множество правил, которые нельзя нарушать. На беспечность отныне наложен запрет. Я должен стать более осмотрительным, следить за каждым своим шагом, иначе рано или поздно кто-то заметит во мне ряд странностей и донесет на меня. Если я буду разоблачен, то меня ждет огонь. А что, кроме огня, заслуживает тот, кто собирается убить ангелоподобное, но коварное создание?

Странно. Я был охотником, а чувствовал себя жертвой. Мне не хватало смелости и целеустремленности. Пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы продолжать слежку. Эдвин так быстро и неожиданно ускользал из поля зрения, что потом даже для меня представлялось крайне сложным разыскать его снова. Ведь город огромен, а он может оказаться, где угодно. Тот, кто бежит от собственных тягостных воспоминаний, любит увеселения и шумную толпу. Эта мысль привела меня на самые людные площади, где полно циркачей и балаганов. Перед бродячим театром я нашел Эдвина. Я следил за ним, затерявшись за спинами зрителей. Как он был красив, даже мне стоило сил не плениться им. И он уже выбрал себе жертву – коломбину. Я бессознательно сжал рукоять ножа, спрятанного под плащом. Эдвин ведь тоже должен бояться железа, как и все существа, подобные ему. Таково поверье. Вдруг Эдвин обернулся. Лихо загнутые края шляпы с пряжкой роняли тень на обворожительное лицо. Он не мог, просто не мог рассмотреть меня с такого расстояния, нас разделяла толпа, ряды голов зрителей, и все-таки, кажется, он меня заметил и усмехнулся.

Решимость меня оставила. Я чуть было не выронил нож. Меня затошнило от мысли, что придется перерезать эту шею, увидеть боль в этих глазах. Или я сам оказался слишком труслив, или же чары Эдвина действовали безотказно.

Я даже не знал, откуда мне стало известно его имя. Просто вдруг откуда-то пришло ощущение, что я знаю его уже очень давно, и рука, сжимавшая нож, дрогнула.

Какой-то бродяга вцепился мне в плечо. Длинные с ободранной кожей пальцы мяли отворот моего камзола. Я хотел полезть в карман за парой монет, но рука, как будто, отнялась.

– Это он! Вперед! – зашептал у меня над ухом знакомый голос. – Не медли, второго такого шанса не будет. Сейчас случится нечто неожиданное, воспользуйся суматохой и снеси ему голову, под сценой, в сене, спрятан пригодный для этого дела палаш. Ты заметишь рукоять, когда подойдешь поближе, один удар, и дело будет сделано… но это должен быть очень меткий удар.

Последняя фраза потонула в сухом шелестящем смехе. Он прозвучал над самым моим ухом и чуть не оглушил меня.

– Один меткий удар, и у моих ног будет лежать голова невиновного, – очень тихо возразил я.

– Каждый в чем-нибудь виновен.

– Но я ищу только того, кто виноват в моих бедах.

Какая-то полуобернувшаяся дама, очевидно, приняла нас за репетирующих актеров, что-то тихо хмыкнула и снова обратила взгляд на сцену.

– Не будь малодушным, Батист!

– Это, может быть, не тот человек, – слабо защищался я, вернее, хоть это и было безумием, но я защищал того, кого намеревался убить.

– Не лги самому себе. Ты отлично знаешь, что он вовсе не человек. Вперед! Через несколько минут уже будет слишком поздно.

– Нет, – твердо произнес я.

За спиной раздалось тихое поскребыванье. Мне почудилось, что десятки крыс закопошились где-то под мостовой, в черной сети подвалов и канализаций.

– Сейчас начнется суматоха, – предупредил голос у меня над ухом. – Если ты упустишь свой шанс, то второго уже не будет. Какую роль ты выбираешь, палача или стороннего наблюдателя?

– Я сам разберусь, – я попытался сбросить сильную когтистую руку, нещадно вцепившуюся в мое плечо. Казалось, что под давлением длинных корявых пальцев вот-вот хрустнет кость.

– Дурак! – прошипел голос у меня за спиной. Сильная рука вцепилась мне в волосы и толкнула вперед, нарочно, чтобы я расшиб лоб о мостовую. Бродяга нанес удар и мгновенно исчез, а я упал на землю, но вскочил на ноги так молниеносно, что никто даже не заметил толчка и падения.

Не было больше рядом ни жестокого советчика, ни даже Эдвина. То место перед сценой, где стоял он, теперь было занято другими. Серая одноликая толпа, и нигде больше не видно чудесного сияющие нимба его локонов. Неужели я снова упустил его. Эдвин растворялся в воздухе, как джинн из сказки, и появлялся в самом неожиданном месте. И где теперь мне его искать.

Тревожные скребущие звуки и писк донеслись до меня снова, но уже не из-под земли, а, казалось, со всех сторон надземного пространства. Какой-то наглый серый зверек вцепился острыми зубками в носок моего сапога. Я скинул его, но к ногам тут же подскочили другие мелкие зубастые крысята. Я готов был посылать проклятие в адрес всего, что связано с колдовством. Это ведь опять шутки Эдвина. У обычных крыс не бывает таких острых зубов и такой страсти к насилию, даже за счет самоуничтожения. Они кидались прямо на людей, не пугаясь ни огня, ни оружия. Я вытащил револьвер, прицелился в какого ловкого зверька, карабкающегося по занавесу, выстрелил и попал в фонарь, болтающийся над сценой на крючке. В колдовстве я имел успех, но во всех бытовых нуждах меня, как будто, преследовали несчастья. Осколки от разбитого фонаря поранили актрис и нескольких зрителей, огонь вырвался на волю и теперь жадно лизал занавес и потолочные балки. Одна из них опасно накренилась. Я быстро пошел вперед, раскидывая ногами снующих рядом крыс. Мне показалось, что на сцене осталась одна девушка, и горящая балка вот-вот упадет на нее. Остальные члены труппы проворно спасались бегством. Как легко люди бросают в беде своих друзей и сотрудников? Девушка стояла одна на уже вспыхнувшей сцене и была абсолютно спокойна, даже хладнокровна, будто огонь не мог причинить ей вред. Она неспешным движением руки сняла треуголку и маску. В отблесках пламени она показалась мне идеальным белым манекеном.

– Осторожно! – крикнул я ей, но она смотрела не на меня, а куда-то далеко, в конец площади, туда, где серая масса копошащихся зверьков расступилась перед отрядом стражей инквизиции. Августин, как обычно, был в самом центре событий, и девушка смотрела прямо на него. Он тоже заметил ее и смутился. Крысы разбегались, освобождая ему путь, ни одна из них не посмела вцепиться в края его балахона, волочившиеся по земле, будто он был заговорен. А вот в туфельку одиноко стоявшей на сцене коломбины попытался вцепиться какой-то нахальный зверек. Он укусил ее всего раз, а потом взвизгнул так, будто она его пихнула, и шмыгнул в какую-то дыру. Неужели на туфельку попал ядовитый порошок, каких много среди театрального грима.

Я обернулся, опять же из опасения, что люди Августина явились за мной, оступился и упал прямо возле горящего театрального помоста. Крысы тут же кинулись ко мне, почуяв легкую добычу. Рука метнулась под камзол в поисках ножа, но того, как раз не оказалось на месте. Наверное, я выронил его, когда разговаривал со своим мрачным советчиком. Ах, да, он что-то твердил на счет палаша, спрятанного под сценой. Я стряхнул у себя с рукава пару жадных, кусачих зверьков, наступил на того, который попытался подобраться к ступне. Рукой я пытался нашарить у себя за спиной хоть что-то, напоминающее рукоять. Вот мои пальцы лизнул огонь, запах паленой плоти ударил в ноздри мне самому, руку обожгла боль, но я не отступал. Чуть левее сено еще не воспламенилось. Я стал искать там, зная, что в запасе у меня все пара секунд, и нащупал что-то твердое, покрытое камнями и гравировкой. Одно усилие и быстрота. Я дернул изо всех сил, радуясь, что рукоять еще не раскалилась от жары, и из сена выскользнуло длинное, широкое, как у какого-нибудь старинного меча лезвие. Я никогда еще не держал в руках такого пугающего, опасного оружия. Лезвие заточили так, что на него было страшно смотреть. Я размахнулся и разрубил пополам какого-то наглого зверька, прокусившего мне обувь. От вида крови меня затошнило, а у крыс, напротив, жадно загорелись глазки. Их внимание на время было отвлечено от меня, и я сумел вскочить на ноги, не опасаясь укусов.

Это же целое крысиное нашествие. Я оглядел площадь, устеленную сплошным живым ковром из серых спинок, обернулся на горящую сцену, но не заметил ни убегающей коломбины, ни ее горящего трупа. Казалось, ее не было здесь вообще, хотя я точно видел ее минуту назад, хладнокровную и равнодушную к смерти.

Где-то далеко на соборе зазвонил колокол. Чистые, высокие звуки прокатились по городу. Стая голубей взмыла ввысь в небо с высокой колокольни, и я услышал хлопанье крыльев над своей головой, но не птичьих, а более мощных, более широких и пушистых, будто в полете над площадью пронеслась фея или ангел. Колокол продолжал звонить, громко и настойчиво, так, что даже крысы на миг оторвались от своих набегов и трапез. Острые ушки прислушались к долгому звону, раздался малоприятный писк, будто по живой сети пробежало какое-то важное сообщение, и серая масса ринулась прочь, чуть не сбив с ног стражей, размахивавших факелами в целях собственной обороны. Колокольный звон все еще разливался по поднебесью, а от крысиных полчищ не осталось уже и следа. Опустошенная площадь грелась в отблесках пламени, но, кроме бродячего театра, огню уже было нечего лизать. Все разбежались, унося с собой, что могли, а то, что было в спешке брошено, переломали и съели крысы.

Вокруг пустота, даже Августин со своими приспешниками предпочел убраться. Я задрал голову ввысь, пытаясь рассмотреть высокий шпиль и купола, фигурно вырисовывавшиеся на фоне темного неба. Одно обстоятельство показалось мне наиболее странным. Колокол монотонно раскачивался и издавал звон, но звонаря поблизости не было.

Крыс прогнали с площади именно эти перезвоны, но не могут же колокола звонить сами по себе. Кто-то же дернул за веревку, привязанную к медному язычку, а потом унесся с колокольни и пролетел низко у меня над головой, чуть не задев крылом. Собственное предположение показалось мне нелепым, но, как ни странно, вполне возможным. Ведь я же сам недавно наблюдал, как невероятное становится очевидным, разве сегодня вечером я не узнал о том, что Эдвин умеет летать, но какой для него-то резон прогонять из города захватчиков. Разве он не олицетворение зла, прячущееся под красивой маской? По какой причине он может совершить добрый поступок?

Эдвин

Улицы, объятые колокольным звоном. Я содрогнулся, услышав те богатые оттенками золотистые переливы, которые столетия назад причиняли мне нестерпимую боль. Я знал, что сейчас стал намного могущественнее, что при звоне колоколов у меня уже не хлынет кровь из ушей, и все равно, внутри все натянулось, как стрела, я готов был спрятаться в любом подземелье, лишь бы только не стоять в городе, наполненным этим звоном.

Моему серому воинству колокольный звон тоже пришелся не по вкусу. Крысы сбежали назад, в свои убежища прежде, чем я успел им это приказать. Я остановился и скрестил пальцы левой руки. Огонь, уже перекинувшийся на крышу какого-то здания, тотчас угас, только тонкая полоса пламени продолжала слабо ползти по мостовой, и ее сияние на миг загипнотизировало меня. Я даже не сразу заметил девушку, лежавшую на земле. Тонкая пораненная лодыжка застряла между камнями мостовой. Девушка не могла убежать от ползущего к ней огня, да, кажется, она не замечала ни пламени, ни каких-то мышей, подлизывающих лужицу крови у ее ног. Она была без сознания или мертва. А жаль! Я сразу узнал пестрые в кружевных оборках юбки коломбины и ее треуголку, валявшуюся рядом на мостовой. Скорее всего, передо мной покойница. Я нагнулся, чтобы перевернуть ее на спину и последний раз посмотреть на ее лицо, на голову, которую мне уже не захочется отсекать от тела, потому что девушка и так мертва. Я легонько пожал закоченевшую руку трупа и убедился, что пульса нет.

Стоило только наклониться, как чьи-то крылья зашелестели у меня прямо над головой. Какая-то огромная птица низко и стремительно пролетела мимо, мягкие перья задели мне затылок и сбили шляпу с головы. В высоте раздался чей-то шепот, и все стихло. Не было больше ни колокольного звона, ни мягкого шуршания крыльев.

Я встал на ноги, поднял шляпу и хотел идти, разыскивать своих легкокрылых подданных, навестить художника, затесаться в чью угодно компанию, лишь бы только в преддверии новогодних праздников не остаться в унылом одиночестве. Так куда же лучше пойти: в резиденцию фей или в гости к Марселю? Я задержался на миг, растерявшись даже перед столь незатейливым выбором, и вдруг заметил, что мертвая девушка шевельнулась. Рука, безвольно лежащая на мостовой, с силой сжала что-то, какое-то украшение на золотой цепочке, оно обвилось вокруг бледных холодных пальцев, как змейка. Раздался тихий вздох, и та, кого минуту назад я счел трупом, начала медленно подниматься. Струйка огня уже лизала ее ступню, застрявшую меж камней, и, почувствовав боль, коломбина тихо вскрикнула.

Сам не зная для чего, я выхватил из ножен шпагу. Я ведь вовсе не хотел отсечь ее лодыжку или голову, просто порыв на миг возобладал над разумом. Огонь тихо угасал под моим едва различимым шепотом. Я тушил пожары так же легко, как разжигал. Шпага опасно сверкала, пробуждая все злобное и подлое, что дремало внутри меня. Я не был ни правшой, ни левшой, обе руки с тех пор, как я стал чародеем, были одинаково ловки, но для собственного спокойствия я предпочел переложить шпагу в левую ладонь, а правую руку протянуть девушке. Пусть она обопрется и поднимется, пусть она, даже не поблагодарив, кинется бежать прочь и найдет себе такое убежище, куда меня не приведут ни жажда убийства, ни чутье охотника.

Коломбина оперлась локтями о землю и попыталась отползти в сторону. Она подняла на меня испуганные, зеленоватые глаза, и на миг я был поражен, снова, как и на карнавале, сквозь эти глаза на меня смотрела та другая девушка, потерянная во времени.

Наверное, коломбине показалось, что я хочу отсечь ей голову. Я поспешно убрал шпагу в ножны и чуть наклонился. Рука в перчатке коснулась ее щеки, и я был уверен, что сейчас в белокурой головке мелькнула мысль «а что если под этой перчаткой спрятаны острые когти?».

Девушку испугала нелепость собственного предположения. Она не очень смело оперлась о мою руку и поднялась. Как во время маскарада красивая, дешевая ткань ее наряда приятно зашуршала. Шорох пышных платьев всегда почему-то напоминал мне шелест крыльев фей и их неземной журчащий смех.

– Пойдем, я провожу тебя назад, в театр, – я сказал первое, что пришло мне в голову.

– Театр сгорел, – тихо возразила девушка, и я вынужден был признать, что в ее заявлении есть резон.

– Тогда куда ты хочешь пойти?

Она неопределенно пожала плечами, посмотрела на меня просительно, как на будущего благодетеля и вдруг произнесла:

– Мне некуда пойти.

Кажется, одиночество мне больше не грозило. Кто-то опять пытался навязаться мне в компанию, ни о чем не подозревая. Дурочка, ты хотя бы знаешь, что говоришь с собственным палачом, беги, хотел крикнуть я, но вместо этого произнес:

– Пойдем, я знаю одно место…

Через полчаса мы уже сидели в первом приличном трактире, который встретился нам по дороге и на счастье еще был не закрыт. Для меня самого обычная пища не представляла интереса, а вот моя новая подруга была очень голодна, как и все уличные актрисы. Она с аппетитом принялась за первое горячее блюдо, а вот у меня запах приготовленной на огне еды вызвал легкое головокружение и тошноту. Конечно, в обмен на золото можно купить молчание, но как на меня посмотрят, если я вдруг закажу сырое мясо с кровью. Самому-то мне было наплевать на собственную репутацию, пусть окружающие считают меня кем хотят: колдуном, вампиром, оборотнем, святым духом, сошедшим с небес или заезжим принцем, но подставлять под подозрения эту девушку было бы неблагородно.

– Как тебя зовут? – я убрал руки под стол, опасаясь, что вот-вот коснусь ее запястья и снова обнаружу, что пульс не бьется.

Она потеребила пальчиками бахрому на треуголке. Ее головной убор лежал на столе возле вазочки с искусственными ирисами.

– А ты разве не знаешь? – вдруг спросила она.

– Откуда же мне знать? – я попытался принять самый невинный вид, но ее в заблуждение мне ввести не удалось.

«Ты похож на хорошенького, плутоватого школьника, только что провалившего экзамен», довольно откровенно говорил ее лукавый кокетливый взгляд, и кто-то там за окном, покрытым морозным узором, ехидно захихикал. Смеху вторили другие, те, кто бродил под окном и прятался на крыше. Я знал, что рядом прячутся какие-то бродячие духи, знал, что только что они засмеялись надо мной, и это приводило меня в полное недоумение.

– Меня зовут Флер, – наконец, призналась она и с игривой улыбкой приколола к своим волосам ирис, позаимствованный из вазочки на столе.

– Флер, – повторил я, будто пытался определить знакомо ли мне это имя. – А почему ты решила, что я знаю что-то о тебе.

– Ну, там во время представления ты смотрел на меня так, будто знаешь, что творится у меня в голове, – она поднесла к губам стакан с горячим пуншем. После того, как мы бродили под снегопадом, на ее лице почти не осталось грима. Оно оказалось куда более милым без краски. Изящным движением руки Флер смахнула у себя со щеки отклеившуюся мушку и стала простаки прехорошенькой.

– Что ты делала на карнавале? Ты ведь не из круга тех, кто там собрался?

Она чуть не поперхнулась пуншем, но быстро взяла себя в руки и почти резко возразила:

– Откуда ты можешь знать? Что ты, вообще, обо мне знаешь?

– Я знаю, что ты актриса. Ты уж прости, но лицедеям не место среди аристократической публики. На карнавалах актеры обычно развлекают публику, но не развлекаются сами.

– Я пришла туда не за развлечениями, – она обезоруживающе улыбнулась. Блики от светильника превратили ее волосы в золотистую рожь.

– А зачем же ты туда явилась? – я ощущал себя бессильным, задавая такие вопросы, но прочесть ни о чем сам я не мог. Мысли Флер оставались закрытыми и недоступными, будто она не думала ни о чем вообще.

– Я пришла туда мстить, – объяснила она.

И опять за окном и под крышей зазвучал надоедливый ехидный смех.

– Твои враги могли тебя узнать, ты ведь явилась без маски.

– Они никогда не видели меня в лицо. К тому же, грим это уже маска, – Флер отсалютовала бокалом.

– Я не могу выпить с тобой, – я отодвинул собственный бокал.

– Почему?

– Вино это не то, что способно удовлетворить мою жажду, – как можно более дипломатично пояснил я и тут же вспомнил про общество теней. Нет, я не был таким кровожадным подлым существом, как они, но и безобидным созданием меня тоже назвать было нельзя.

– Предпочитаешь что-то более крепкое? – она, изучающе, посмотрела на меня.

– Предпочитаю не хмелеть больше вообще после одного долгого пиршества, – мне вспомнились одиночество, вино и расторопный вороватый слуга, которого забыли захватить с собой беглецы. Я не хотел больше пить в одиночестве, без всякой надежды забыться от вина, ведь мой разум не хмелел.

– Но ты ведь не монах, – она долго изучала взглядом мою одежду, вышивку мелким жемчугом по черному бархату камзола, пышные манжеты, перстень с печаткой на руке. – И не аскет, – прибавила она после раздумья.

– Нет! Я господин Смерть, пришедший затушить свечу твоей жизни, – я попытался придать голосу театральную наигранность, но фраза прозвучала пугающе. В голосе раздалось тихое шипение, на миг заглушившее гадкий смех за окном.

– А горит ли эта свеча? – вполне серьезно спросила Флер. – Помнишь, на маскараде ты сам решил, что я мертва. Ты попытался предсказать мою судьбу и не смог.

– Предсказатель, – я попытался усмехнуться. – Это был всего лишь костюм. С чего ты взяла, что я умею предсказывать судьбы, я всего лишь, как тать в ночи, незаметно пробираюсь в чью-то спальню, чтобы затушить свечу жизни и ощутить удовлетворение по завершению работы.

– Или отсечь чью-то голову, – внезапно предположила Флер.

– Что? – я старался не смотреть ей в лицо, а куда угодно: на искристые пузырьки в бокале, на тарелки с засахаренными фруктами и кусками пирога, на фестоны на скатерти. Лучше пытаться различить в снежной метели силуэты смеющихся духов, чем смотреть в глаза жертве и признаваться в том, что я – ее судьба. Я ощущал себя законченным лицемером.

– Я очнулась от звуков колокола и увидела, как ты занес надо мной шпагу. Что я могла о тебе подумать? – Флер нахмурилась.

– Думай, что хочешь. Выбери себе любое объяснение и придерживайся его. Как бы плохо ты обо мне не подумала, твое предположение все равно будет милосерднее правды, – я хотел отпугнуть ее от себя и тем самым спасти, но она только усмехнулась, так искренне, будто мне, действительно, удалось ее развеселить.

– Ты куда лучший актер, чем все мои партнеры, – вдруг заявила она.

А спектакль, в котором я играю, длится столетия, с тех самых пор, как я впервые обнаружил, что не похож на других людей, что духи, незримо витающие среди воздушных масс, готовы выполнить любые мои приказы. Сколько раз мне приходилось менять роли с тех пор? Я был и узником, и беглецом, и развенчанным героем, и властителем мира. И все эти роли были всего лишь маской, за которой пряталось неземное крылатое существо.

– Я бы никогда не стал твоим партнером в спектаклях, – после долгой паузы проговорил я только для того, чтобы поддержать разговор.

– Конечно, вы, аристократы, слишком горды, чтобы играть на сцене, – она обиженно надула губки.

– Ошибаешься, я знал аристократку, которая готова была оставить все и жить для сцены.

– Это не мой случай. Мне не пришлось выбирать, – Флер постучала ногтями по столешнице, возможно, только поэтому мерзкое хихиканье, зазвучавшее уже прямо под столом, не показалось мне таким громким. Чье-то белое лицо всего на миг прижалось к оконному стеклу, алый язычок то ли лизнул снежный узор, то ли просто насмешливо высунулся, и насмешник быстро юркнул назад в метель, туда, где я не сразу смогу найти его и наказать. Мои слуги не могли так распуститься, это чьи-то чужие, бездомные призраки.

– Тебе не нравится играть? – спросил я у Флер. Мне бы и в голову не пришла такая мысль, когда я смотрел на нее в театре, но сейчас она выглядела обиженной на жизнь и несчастной.

– Мне не нравится быть бродяжкой, – призналась она. – Я хотела бы навсегда остаться в одном мрачном, роскошном театре. «Покровитель искусств», так он называется, и меня туда пригласили недавно.

– Кто? – я тут же насторожился.

– Кто-то… в черном, – она, явно, не хотела открывать слишком многого.

– Не ходи туда, иначе случится что-то страшное, – я коснулся ее руки через стол. Ее кожа показалось мне ледяной, скользкой и мертвенной.

– Ты можешь предложить мне что-то лучшее?

Лучшее, чем могила? Вряд ли я мог сделать ей предложение, которое ее обрадует. Разве только порекомендовать ее одному моему даннику, в его великолепный театр в Ларах. Согласится ли Флер поехать туда?

– Будь осторожна! – предупредил я. – Не верь незнакомцам.

– В том числе и тебе? Ты ведь незнакомец, но мне кажется, что я знала тебя давным-давно.

– А я тебя не знал, – я отнял у нее свою руку и снова спрятал под стол. Я боялся, что вот-вот ногти удлинятся, и моя кисть изменит форму. Так случалось всегда, когда рядом появлялась жертва. Смех за окном стих, и я тут же ощутил непонятную печаль. Рядом больше не было духов, если только они где-то не затаились, и даже в обществе коломбины я чувствовал себя одиноким и чужим. В этом мире я чужак. Мною можно восхищаться, но меня нельзя любить. Люди за столетия уже успели отвыкнуть от суеверия, что за слишком яркой красотой скрывается опасность, но их неверие, к сожалению, не могло сделать меня менее опасным. Я вынужден был сторонится людей, чтобы не причинить им вред. Я вынужден был скрывать свою сущность даже от Марселя. Своей новой случайной подружке я признался во всем, пусть и в шутливом тоне, но правдиво. Насторожилась ли она или приняла мои слова всего лишь за шутку?

Мне показалось, что кто-то подглядывает за нами в дымоходную трубу, как часто делал я сам, и тихонечко посмеивается. Интересно, слышала ли Флер этот дьявольский настораживающий смех, или ей он казался всего лишь шелестом. Даже если Флер заметила всю эту кутерьму вокруг нас, то виду не подала.

– Почему ты такой понурый, я изо всех сил пытаюсь тебя развлечь, а ты даже не улыбнешься, – Флер сделала вид, что обиделась, но глаза у нее, по-прежнему, остались плутоватыми, смеющимися. Она сняла с руки перчатку, с которой, кажется, никогда не расставалась, и я снова заметил, как мелькнул алый крест у нее на ладони, будто ожог. Другому, на моем месте, он бы и показался всего лишь ожогом или клеймом. Я заметил, что руки и запястья Флер покрыты тонкими царапинками так, будто их ободрала когтями кошка. Это выглядело бы странным у обычной девушки, но ведь Флер привыкла к уличной жизни, вполне, может быть, что в антрактах между выступлениями ей случалось подраться с дворовыми кошками. Исцарапанные ладони Флер вызывали жалость, и я подумал, надо бы купить ей кружевные митенки, и сам удивился, откуда такая мысль, почему я должен заботиться о чужой, незнакомой девушке. Я ничего не знал о ней, кроме того, что ее зовут Флер, и что на ее руке поставила свою отметину смерть.

Наверное, причина моего странного желания кого-то опекать на этот раз крылась не в одиночестве, а в жалости. Без грима и напудренной прически Флер стала молоденькой и беззащитной. Совсем еще девочка в цветном костюме, предназначенном для взрослой актрисы.

– Я отвык смеяться, – объяснил я ей, заметив, что она ждет ответа, а про себя добавил, что смеются на этот раз за меня мои подданные. Я не понимал причину их веселья. Неужели они решили, что я снова влюбился в смертную. Надо было бы им объяснить, что второй такой ошибки я не совершу никогда.

В довершение ужина Флер выпила горячий чай из простой оловянной кружки. Наверное, ей не каждый день приходилось есть досыта, поэтому она не брезговала ни одним из принесенных блюд, а я, как ни старался, не мог заставить себя ничего съесть. Малейший кусочек пищи мог вызвать у меня тошноту, особенно после того, как недавно в подвалах у теней я поддался на уговоры и всего лишь раз приложился к чаше, ходившей у них по кругу. После того кровавого эликсира, который пришлось отхлебнуть, меня долго тошнило. Я зажмурился, вспомнив одно ослепительное видение, бледные светящиеся руки передают друг другу череп, скрепленный с золотой ножкой так, чтобы получился сосуд. Чаша из золота, а в ней кровь. Мне казалось, что до сих пор она парит передо мной во мгле, и ее удерживают невидимые руки.

– Что с тобой? – коломбина внимательно посмотрела на меня, и я, наконец, понял, почему мне ее так жаль. На меня были устремлены изумрудные глаза той, кого я потерял, и не важно было, что знакомый взгляд устремлен на меня с незнакомого лица.

– Этого тебе хватит на первое время, – я достал из кармана кошель с золотом и хотел отдать ей. Пора кончать всю эту историю. Никакого увлечения, никакого готического романа не будет на этот раз, пусть смертные остаются со смертными, а духи парят в ночи. Между людьми и призраками не должно возникать никаких отношений.

– Ты оставляешь меня? – голос Флер утратил былую веселость. Она не могла поверить в то, что я снова исчезну, оставив ее одну в мире, где она никогда уже больше не встретит никого, похожего на меня.

Флер спрятала руки под стол, будто опасалась прикоснуться к кошельку. Актрисы обычно себя так не ведут, они рады любой подачке. Я растерялся. Моя новая знакомая вела себя не как уличная девица, а как оскорбленная аристократка.

– Я не могу остаться с тобой, – как можно более мягко произнес я и ощутил себя виноватым.

– А куда ты спешишь? – в до этого веселых глазах теперь блеснули слезы. – Кто тебя ждет?

Я только растерянно пожал плечами и откровенно признался:

– Никто.

Марсель был не в счет. Я не смог бы разделить с ним ни свою скорбь, ни свою радость. Он бы просто не понял меня. Он считал меня кем-то вроде возвышенного, не знающего земных забот небожителя. Ему было страшно сочувствовать мне или давать советы, потому что он не считал, что мы ровня.

Рука, сжимавшая кошелек, безвольно повисла над столом. Я уже понял, что Флер не примет от меня ни денег, ни даже драгоценностей, если я решу их ей подарить. Она хотела, чтобы остался я сам.

– Зачем же тебе уходить, если тебя все равно никто не ждет? – Флер смяла салфетку, и блеск алого креста на миг потух, скрылся под складками ткани.

– Я не хочу причинить никому вред, поэтому должен уйти.

– А почему ты должен делать то, чего не хочешь? Ты, что пытаешься сказать, что не отдаешь себе отчета в собственных поступках? Но ты ведь ни сумасшедший, ни маньяк, – Флер со злостью швырнула салфетку на стол, и я отвернулся, чтобы не замечать двух перекрещенных линий у нее на ладони.

Какой-то человек, вошедший в трактир, задержался у порога и опасливо покосился на наш столик. Худой и высокий, он кутался в длинное пальто. Поднятый воротник почти целиком скрывал его скулы и уши. Было заметно, как чуть-чуть расширились ноздри, вдыхая то ли запах еды, то ли пытаясь определить присутствие рядом таких существ, как я.

Флер тоже посмотрела на вошедшего. Вдруг он снял шляпу, поклонился и быстро выскочил за дверь, назад в морозную мглу, подальше от очага, от людей, от уюта. Флер что-то фыркнула себе под нос, что-то о странном беглеце. Я так и не понял, кому он поклонился: ей или мне. Незнакомцы часто отвешивали мне поклоны, и я перестал этим смущаться. Каждый, кто втайне практиковал магию или бежал из волшебного царства, мгновенно узнавал меня в толпе и считал своим долгом отдать знак почтения. На этот раз вошедший даже не взглянул на меня, он смотрел на мою спутницу, а присутствие в трактире дракона мог ощутить разве что по запаху.

Я так и не придумал, как мне поступить с Флер, знал только, что не смогу ее оставить.

– Ты хочешь, чтобы я пригласил тебя к себе, но здесь, в Рошене, у меня нет дома, – придумал отговорку я, хотя дом у меня, конечно, был. Не знаю, правда, смог ли бы кто-нибудь из людей назвать домом склеп семи херувимов, который я отнял у владельцев, и превратил в свое тайное жилье.

– У меня тоже нет дома. Я не знаю, куда мне пойти, – Флер неожиданно рассмеялась. – Вот видишь, мы с тобой подходящая друг другу компания. Можем заночевать прямо на улице, или давай заберемся на крышу какого-нибудь здания и будем смотреть на ночной город.

– Что ты обо мне знаешь? – я с силой сжал ее запястье через стол. Неужели она заметила крылья под плащом?

– Только то, что ты сам сказал, – пролепетала Флер. Она смотрела изумленно и испуганно. Либо она очень хорошая актриса, либо, правда, ничего не подозревает. Если бы она узнала обо мне хоть что-то компрометирующее, то не стала бы так настойчиво навязываться в мою компанию.

– Ты не замечаешь ничего особенного, – настаивал я. – Не видишь никакой странной тени у меня за плечами? Не слышишь кого-то, кто иногда смеется вокруг нас.

Флер только пожала плечами с недоумением.

– Разве не у всех людей есть тень за спиной? – она обернулась на других посетителей и, как бы между прочим, добавила. – Кажется, та парочка в самом углу разок засмеялась над чем-то, но не над нами. Никто, кроме самого Августина, не может запретить людям смеяться в его присутствии.

– Августин наложил запрет даже на смех? – я попытался сгладить неловкость ситуации каким-нибудь беспечным замечанием.

– Скоро он объявит саму жизнь грехом и предложит всем броситься в очищающий огонь.

А сам соберет все оставшиеся сокровища и вместе с выручкой кинется к своим тайным господам, далеко не беззлобно подумал я. Приветили бы его покровители – демоны, если бы он приволок им мешки с золотом казненных?

Я выпустил запястье Флер и попытался улыбнуться.

– Говори потише, иначе нас самих скоро отволокут на костер.

– Нас никто не слышит, – беспечно отозвалась она. – Все заняты только сами собой.

Все, кроме тех, кто околачивается вокруг трактира, топчется под окном и прикладывает заостренное ушко к отверстию дымохода. Чьи-то острые коготки скребутся о кирпичную трубу, кто-то все слышит. К счастью, эти шпионы никогда не станут доносчиками. В этом мире они сами вне закона. По понятиям людей, они не существуют вообще. Я представил себе озабоченного, проказливого эльфа, который пишет на кого-то донос, и чуть не рассмеялся, настолько абсурдной показалась мне такая ситуация.

– Пошли, я сниму тебе жилье на какое-то время, а там посмотрим, что будет, – я подождал, пока Флер возьмет со стола треуголку и натянет перчатки. В такой холод я бы мог предложить ей свой плащ, но не стал. Я все еще помнил, как укрывал свою стройную красивую подругу полой накидки, как мы шли по улице, тесно прижавшись друг к другу, и опасались того, что тени, прячущиеся где-то рядом, могут подслушать наш разговор. Если Флер прижмется ко мне, то она тут же почувствует, как шевелится за спиной крыло, как огненная кровь растекается по венам под ледяной кожей. Зачем создавать себе лишние трудности? Зачем раскрывать перед кем-то сущность и сердце?

Кажется, я впутался в еще одно ненужное приключение. Флер мила, но она притягивает к себе неприятности. Когда мы выходили из трактира, то мне все еще казалось, что нас не двое, а трое, потому что за коломбиной неслышно, не оставляя на снегу следов, ступает попутчик – смерть. Мне казалось, что блеск от острой косы в костистых пальцах уже освещает тонкую полосу на ее шее. Еще миг, и отрубленная голова скатится к моим ногам, но никто не укажет на меня с криком «убийца», потому что удар нанесу не я, а судьба. Рука Флер спряталась в узкой перчатке, но предначертание все равно горело одному мне видимым огнем.