Читать книгу Ангел рассвета - Натали Якобсон - Страница 4

Она не шла у него из головы. Колин чувствовал себя как в дурмане. Он старался не замечать, как бывшие приятели провожают его долгими взглядами. Ему сейчас не нужно было ничье общество. Он просто хотел остаться наедине с собой и помечтать немного. Наверное, так себя чувствуют все влюбленные. Только вот он был скорее не влюблен, а опьянен. Такой же эффект, наверное, производит первая в жизни затяжка марихуаной. Человек теряет контроль над собой, даже падает в обморок, а потом ему нравится.

Стивен сказал бы, что у него поехала крыша. Наверное, так оно и было. Уже больше десяти минут он возился с замком в своем шкафчике и удивлялся, почему тот не открывается, и только спустя какое-то время до него дошло, что он не держит в руках ключа. Колин ошарашенно огляделся вокруг. Благо, коридор был полупустым. Иначе, над ним уже бы начали смеяться. Так, интересно, куда же он подевал ключ и почему пытался раскрыть замок голыми руками? Таким образом себя может вести только сказочное существо, у которого по ключу или отмычке вместо каждого пальца, а он, к сожалению, был всего-навсего человеком.

К сожалению! Колин с трудом подавил обреченный вздох. Он видел сказочное существо вчера, на занятиях, в своем классе, совсем близко от себя, и он не мог к нему подойти. Он просто не имел права. Он ведь простой смертный. Сказочный поворот в жизни не для него. Хотя, видит бог, он уже так давно мечтал о маленьком чуде. Наверное, его надежда теплилась с тех пор, как он увидел впервые в интервью приятное лицо Лоуренса Гордона и… влюбился. Влюбился так сильно и так страстно, что даже самые близкие из его друзей временами смеялись над ним. А теперь вот появилась Николь. Его вторая напасть и, похоже, еще более сильная, чем первая. Николь унаследовала красоту своего отца. Наверное, у них в роду сказочная внешность была потомственной. Кто знает, может, когда-то столетия тому назад в их роду какой-то счастливый смертный женился на фее, и теперь что-то неземное попало в кровь ко всем потомкам, одарив их золотистыми волосами и мерцающей кожей. Колин даже усмехнулся. Ну, вот в нем проснулась склонность к поэзии. Если верить слухам, то эта первая черта всех влюбленных. А забывчивость тогда будет второй? Где только ему взбрело в голову оставить этот чертов ключ? Без него он не сможет достать свои вещи и, хуже того, недокуренный косяк. Что если ящик придется взломать и тогда все увидят, что он хранит здесь. Тогда его исключат. Нет, этого нельзя допустить. Колин закопошился возле замка с удвоенной энергией и только обломал себе ногти. Он не умел взламывать замки, даже с помощью шпильки. Вот сюда бы Стивена. Для него не является сложностью даже замок сейфа со сложнейшим шифром не то, что простого шкафчика, но друг как назло куда-то запропастился. Он не одобрял последнего увлечения Колина. Возможно, даже ревновал. Кто его знает. Но с тех пор, как Колин заговорил о золотоволосой девушке, Стивен дал понять, что не хочет о ней и слышать. Что ж, пока Колину хочется говорить о ней, ему придется разговаривать со стенками.

Единственный приятель не хотел ему посочувствовать. Да и чему здесь соболезновать. Глупо так увлекаться. Глупо терять ключи, когда они так нужны. Колин с досадой пнул кулаком о дверцу. Ни к чему хорошему это, конечно же, не привело, кроме гулкого эха отдавшегося после удара и резкой боли в разбитых пальцах. Парень постарался проигнорировать несколько пар изумленных глаз, устремившихся на него, и подул на рассеченные костяшки.

– Хоть бы этот колледж сгорел, – тихо прошептал он, и мысленно добавил «хоть бы этот колледж сгорел до того, как другие увидят, что я прячу в своих вещах». Ведь, кроме недокуренного косяка, там еще осталась аккуратно вырезанная и убранная в рамку фотография его кумира. Не то, чтобы позорным считался сам факт – хранить у себя фото знаменитой кинозвезды или даже политика. Колин боялся не того, что фото обнаружат, а то, что кто-то взглянет и поймет, какие чувства он испытывает. Это все равно, как если бы кто-то заглянул ему в сердце, предварительно сорвав кожу с груди и обнажив все внутренние органы.

– Дай я попробую, – голос, прозвучавший сзади, заставил его отодвинуться. Никто не применил грубой силы, даже не дернул его за плечо, но Колин понял, что должен подчиниться. Не голос, а музыка. Он понял, кого увидит еще до того, как обернулся.

Она осмотрела дверцу, как будто ожидала, что на той должна остаться вмятина. Она стояла совсем близко, а он не мог поверить в то, что она рядом. Николь коснулась пальцами замка, очень мягко, почти без усилия. Колин даже не успел удивиться тому, какие длинные и тонкие у нее пальцы. Почти не по-человечески длинные. Тут же раздался щелчок. Замок раскрылся, хотя в это и не верилось. Николь ведь даже ничего не сделала, но ключа и не потребовалось.

– Иногда ключи и не нужны, – коротко пояснила она. – Я тоже редко пользуюсь ими.

Она ушла, а он все еще изумленно смотрел ей вслед, даже не потрудившись закрыть дверцу. Любой проходивший мимо теперь мог взглянуть на все его пожитки, а Колин и не думал спасать ситуацию. Он не верил в то, что только что увидел. Не верил в то, что она секунду назад была здесь. И самое главное, он не мог поверить в то, что стоял как истукан и не мог заставить себя произнести ни слова, когда ему представился удачный момент. Это ведь, скорее всего, была единственная возможность заговорить с Николь, а он ею не воспользовался. Второй такой момент вряд ли будет. Она была так близко. И вот теперь вокруг него сгущалась удивительно густая тьма, а сказочное создание с золотистой головой исчезало в конце коридора. Это была она, вне всяких сомнений, и наркотический бред здесь ни при чем. Сегодня он еще не успел даже затянуться. Колин так хорошо запомнил разорванные на коленях джинсы, струящийся топ – вполне современную одежду, так удачно сочетавшуюся с неземной головой феи. Она уже ушла, а он все так же и стоял в коридоре, ощущая плотную, почти одушевленную темноту вокруг себя и так и не в силах поверить в то, что только что увидел.

– Я не хочу идти на занятия, – Николь сидела в его библиотеке на единственной здесь софе, подтянув колени к подбородку и тупо уставившись на стеллажи. Нед как обычно принес ей шартрез, но она отказалась. – Мне снятся дурные сны.

– Я знаю, – он слегка повел плечами. – Это вполне естественно.

– Нет, не говори мне о том, что это естественно, – она посмотрела на длинные ряды старинных книг на дальних полках, и они вдруг показались ей одушевленным и зовущими. Она могла даже поклясться, что слышит странный звук, как будто шуршат страницы и раздаются шепчущие голоса, хотя тот дальний угол в библиотеке всегда оставался пуст: ни читателей, ни заинтересованных, ни даже тех, кто просто хочет стереть пыль. Этих красивых темных переплетов будто и не видел никто, кроме нее и самого куратора библиотеки.

– Я боюсь, – она нахмурилась. Это ли она ощущала, но слова уже сорвались с губ.

– Нечего бояться.

Неправда! Он просто старался утешить ее. Николь сразу это поняла.

– А у тебя бывают видения?

Он ответил не сразу. Даже спрятал глаза на какой-то миг. Ей даже показалось, что он промолчит.

– Видения не всегда так пусты, как ты считаешь…

– Мне видится война в небесах, – она ощутила, как он напрягся, это чувствовалось даже на расстоянии, хотя они не касались друг друга. Он будто стал каменным. – Мне больно, Нед, если бы ты это видел, если бы можно было описать словами…

Что? Она сама толком не знала, что видела, но стоило только прикрыть веки и открыть сознание этой бушующей стихии поединков и криков.

– Мне больно, что я не с ними, – прошептала она так тихо, что, наверное, и сама не смогла бы различить эти слова, но он их различил и, кажется, понял.

– Ты не хочешь, чтобы кто-то об этом знал?

– Нет, но ты ведь никому и не скажешь.

Он как-то странно покачал головой, пшеничного цвета пряди легли ему на лоб, оттенив синие глаза. Она вдруг поняла, почему Лоуренс так ненавидит его. Нед был не только красивее его, он был моложе, эта древняя мудрость во взоре ничего не значила. Его лицо осталось почти мраморным, ни одной морщинки, ни одной мимической складки, ни одного пусть даже мельчайшего признака того, что этих черт коснулось беспощадное время. Возможно, Нед даже моложе, чем он хочет казаться. Это ли не повод для зависти и ревности со стороны того, кто уже стареет? Николь вздохнула. Это лицо перед ней, мудрое и доброе, соблазнительное и невинное, было выше и прекрасней любого произведения искусства, но не прекрасней того, что видела в мимолетных снах она.

– Ты похож на тех, кого я вижу, – вдруг решилась признаться она. – Ты мне их напоминаешь, не совсем, но во многом.

– Правда? – он почему-то снова напрягся.

Николь кивнула.

– И чем больше я смотрю на тебя, тем больше понимаю, что эта жизнь пуста без вмешательства чего-то сверхъестественного, чего-то, чего я давно жду.

– Николь…

– Не надо напоминать мне о том, что я и так знаю. Ты считаешь, что это приходит мне в голову потому, что я боюсь смерти. Эта болезнь в моей крови… Ты думаешь, что я скоро умру?

– Нет, конечно же, нет, – поспешно возразил он.

– Только не надо мне лгать, – он хотел сказать что-то другое, и она это чувствовала. Она сразу улавливала, когда люди неискренни с ней, а в нем уловить мельчайшие колебания настроения почему-то было еще легче, чем в любом другом человеке. – Ты ведь знаешь, что это за болезнь? Ты просто не хочешь меня пугать?

Он осторожно коснулся ее рукой, будто этим простым жестом можно было все объяснить.

– Прежде чем ответить я должен понять, способно ли это испугать тебя на самом деле.

Слова прозвучали загадочно, ей так показалось, по крайней мере. Николь упрямо тряхнула головой.

– Я не могу есть, – призналась она. – Уже давно. Это тоже из-за болезни?

Он помедлил с ответом. Размышлял он или просто не хотел признаваться ей?

– Возможно.

– Обтекаемый ответ, – прокомментировала она и слегка улыбнулась, но только уголками губ, ее глаза остались задумчивыми, устремленными на тома в черно-золотых переплетах.

– Ты хочешь знать все, но во многое ли ты отважишься поверить?

Она посмотрела на него внимательно и долго.

– Хотелось бы знать все, – наконец призналась она. – Хотелось бы взглянуть в лицо правде.

– Тогда посмотри в зеркало, – пропищал какой-то тоненький голосок у нее над ухом. Слышал ли Нед? Она не заметила, чтобы он как-то отреагировал, значит, он просто не слышал. Или же эти голоса звучат только внутри ее сознания. Не удивительно, что у человека, который так болен физически, еще вдобавок ко всему и больное воображение. Только вот физически больной она себя почему-то не ощущала. Да, у нее случались припадки, близкие к эпилепсическим, но не было никакой немощи, никакого недомогания, высокой температуры, болей во всем теле или быстрой утомляемости, как это бывает у всех тяжело и неизлечимо больных. Она чувствовала себя прекрасно, пока не начинались припадки, а еще у нее были дурные сны, но не было ни мигрени, ни учащенного сердцебиения, ни давления, ничего, из того, что мешает человеку жить и дышать полной грудью. У нее только была больная кровь. В ее крови будто выли и бунтовали мириады частиц не успокаивающихся демонов.

– У правды может быть не то лицо, которое ты ожидаешь увидеть.

Ей почему-то показалось, что выражение Неда нельзя назвать метафорой. Она только удрученно покачала головой.

– Я сама не знаю, чего я ищу. Ты, вроде бы, научил меня всему и рассказал все обо всем мире и о том, что когда-либо существовало в нем, – она обвела быстрым взглядом всю громадную библиотеку, стеллажи и полки, громоздящиеся друг на друге, столько книг, что их сложно даже просто пересчитать, не то, что прочесть. Нужны миллионы лет, чтобы изучить в полной мере все те сведения, которые в них содержатся, но он, такой юный, растолковал ей все. – Все, – тихо повторила она, будто одно такое короткое слово не может всего этого выразить.

Звук слетел с ее губ и затих. В библиотеке повисла тишина. Не было больше тихого шелеста страниц и шепота. Наверное, все это ей только показалось. В таком пыльном, загроможденном и тесном помещении, как это, всякое может показаться. Но Нед только покачал головой.

– Далеко не все, – вдруг проговорил он с какой-то особой интонацией.

Она не поняла, о чем он говорит.

– Если хочешь что-то сказать, скажи сейчас, – предложила она. Ей больше по душе была прямолинейность, никаких сравнений, никаких метафор, никакой хитрости, но в Неде ее и не было. Он просто давно силился ей о чем-то сказать, но почему-то не мог. Она ощущала это также четко и неуловимо, как ощущаешь кожей колебание ветерка.

– Знаешь, есть вещи, в которые сложно поверить, – он сам теперь обратил задумчивый взор к темным книгам на полках. Николь могла рассмотреть его точеный профиль и тень от ресниц на щеке. Бледные губы почти не двигались, но речь лилась, будто сама по себе. Ох, уж эта его манера говорить. Кажется, он и не говорит вообще, а слова звучат, и глубокий приятный тембр его голоса не перепутаешь ни с каким другим. Никто больше не может говорить так нежно и успокаивающе, как он. Никто больше не обладает такими обширными познаниями во всех областях наук и искусства. И никто больше не старается казаться таким таинственным. Зачем он вообще умалчивает о чем-то, если все может рассказать.

– Тебе лучше будет прочесть обо всем этом самой однажды…

– Ты боишься, что на слово я тебе не поверю? – она спросила почти с вызовом, но он только покачал головой.

– Есть то, о чем лучше узнавать самой… наедине…

– О боже, ты имеешь в виду мастурбацию? – Николь вскочила и хотела идти. Издевательское замечание сорвалось само собой. Она не любила, когда с ней играют. Даже больше, она никому этого не прощала. Не простила бы и ему.

– Стой! – его рука удержала ее тогда, когда она уже находилась от него вне досягаемости, и все-таки тонкие сильные пальцы впились в ее запястье. Он не мог поймать ее на таком расстоянии от себя, у него же не бесконечно длинные руки, но он все же это сделал. Она нехотя повернулась назад.

– Не злись, Николь, – его голос был как всегда спокоен, – я не это имел в виду. Сядь! Я же говорил, что не знаю, как объяснить некоторые вещи. Я не хочу становиться твоим врагом из-за какого-либо недоразумения. Еще слишком рано.

Она послушно опустилась на край софы и окинула его подозрительным взглядом. Руки как руки, исходящие от широких плеч, но вполне пропорциональные. Она до сих пор недоумевала, как он мог поймать ее, когда она находилась от него уже в нескольких шагах. Он не встал и не побежал за ней, но он успел схватить ее по дороге. Николь сокрушенно покачала головой. Да, пальцы у него длинные, слишком длинные и такие тонкие, кольца и перстни, которые он носит, лишь слегка скрадывают ощущение полной нечеловечности этих рук. Вряд ли даже у музыкантов или прядильщиц бывают такие тонкие пальцы, и в то же время они невероятно сильны. Николь продолжала изучать их взглядом. Уродство ли это, то, что они так вытянуты? Но разве можно назвать уродством то, что выглядит красиво. Ей было приятно, когда эти пальцы коснулись ее лица, нежно отвели непокорный локон. Потом Нед слегка помассировал ей плечи, будто старался успокоить испуганного ребенка.

– Не обижайся на меня. Если я сказал что-то плохое, то это не со зла. Я просто не знаю, как еще воздавать почести такому божеству, как ты, если не льстивыми речами.

Он попытался рассмешить ее, но это не удалось. Николь отстранила его руки, гладившие ее по плечам. Прикосновение было приятным и в то же время мучительным.

– Просто скажи все, что я хочу узнать.

– О твоих ночных кошмарах?

– Да, – она кивнула, хотя спрашивала не только о них, но по сути все, о чем она размышляла, было кошмаром, только потому, что являлось ненормальным. Духи, сны, видения – это ведь все уже достаточно сильное отклонение от нормы, чтобы ужаснуться ему.

Нед только взял ее за руку и подвел к уже знакомым стеллажам.

– Вот, я никому ее еще не показывал, – он сказал это так, будто все остальное здесь всем было доступно. Николь почему-то казалось, что этот дальний уголок остается либо запрещенным, либо невидимым для всех. Ну, вот опять разыгралась фантазия, правда, этой книги она здесь раньше не замечала. Тонкие пальцы Неда скользнули по золотым пластинкам сложного убора. Это же настоящее золото. Драгоценный оклад старинной книги.

– Да, прикоснись, она настоящая, – Нед будто прочел ее мысли.

– Некрономикон, – усмехнулась она. Только легендарная книга мертвых могла бы содержаться в таком обрамлении, но Нед серьезно отнесся к очередной шутке.

– Нет, вовсе нет, – поспешил возразить он. – Но, я думаю, это как раз та книга, которая тебе нужна.

Он взял ее ладонь и приложил кончиками пальцев к переплету. Действительно золото. Она ощутила холодок на изящной резьбе. Пластинки сплетались в сложный причудливый узор. Кажется, внутри него можно было разобрать мифические фигуры. И весь этот сложный орнамент был украшен, как звездами крупными драгоценными камнями. Николь даже не решалась спросить о том, сколько все это стоит и кто охраняет книгу здесь. Почему-то насчет последнего, она не сомневалась, один Нед, каким бы изящным телосложением он не обладал, может служить этому месту надежнее, чем целый полк вооруженной охраны. В нем чувствовалась сила и не только физическая.

Она перевела изучающий взгляд на его лицо. Оно как всегда казалось задумчивым и немного отрешенным. Лицо ангела с фрески.

– Я никому еще не позволял, но ты можешь прийти и взять ее, когда захочешь. Думаю, в ней есть ответы на каждый твой вопрос.

– Именно в ней?

Он только кивнул, казалось, он больше уже ничего не скажет, но прошло одно долгое мгновение, и неизвестно зачем он многозначно повторил:

– Да, именно в ней.

Как странно он на нее смотрел. Николь нервно перебросила рюкзак через плечо и быстрее понеслась вниз по лестнице, все еще ощущая, как за ней следят эти темные подозрительные глаза. Казалось, что Гариетт Ноуэл ее вечно в чем-то подозревает. Лекции этого профессора посещали сотни студентов, но следил он без конца за ней одной. Она часто улавливала, что в переполненной людьми аудитории его взгляд устремлен именно на нее. Где бы она ни сидела, как бы ни пряталась за головами других студентов, а эти внимательные глаза каждый раз находили ее. Неприятные, недобрые и совсем некрасивые глаза в красных прожилках, прячущиеся за стеклами массивных очков в роговой оправе. И вот теперь они снова следили за ней. Профессор остановился прямо на лестнице и смотрел ей вслед так, будто одно ее присутствие в колледже являлось чем-то запрещенным.

Она намеренно с ним не поздоровалась. Она его не любила и даже не уважала. Уважать можно того, кто, как Нед, обладает пусть даже и без его обаяния бесконечным запасом знаний. Нед умел заинтересовать. Профессор Ноуэл же умел превратить даже самую интересную тему в перечень сухих никого не увлекающих фактов. Он описывал все кратко и схематично, казалось, он знает лишь даты и наименования, но никак не может обнаружить между ними хоть одно увлекательное связующее звено. Николь могла полюбить историю, лишь выходя за порог его кабинета. Ей странно было даже вспомнить, что до поступления в колледж ей очень нравился этот предмет, она любила читать про разные эпохи и разных правителей, иногда они нравились ей настолько, что она могла бы говорить о них, как о своих живых друзьях. Здесь же на занятиях строгий и немногословный учитель, сразу запретивший своим ученикам составлять какие-либо мнения или характеристики, тут же отбил у нее все стремление изучать историю. Конечно, не стоило принимать все так близко к сердцу, любой предмет оказался бы неувлекательным, если бы за него взялся такой неинтересный человек, как Ноуэл. Он оживал только тогда, когда имел возможность рассказать о пороках того или иного правителя. Вот тогда его вечно недовольный взгляд загорался таким задором, он говорил и говорил, расписывая в красках пороки римских императоров или европейских королей. По его мнению, чем влиятельнее был человек, тем большим грехам он был подвержен. Неэтично без конца говорить о разврате, пусть даже темой обсуждения являлись Мессалина или Нерон. Жаль только, что любой не согласный с мнением профессора рисковал получить незачет. Нельзя было высказываться с симпатией ни об одной из тех персон, которых Ноуэл публично осуждал на своих лекциях.

Николь, правда, один раз попыталась поспорить и выиграла. Она защищала Нерона, она доказала, что права, хотя сама уже не помнила, откуда выудила столько неопровержимых фактов. Ей даже пришлось созвать комиссию, чтобы получить оценку. Наедине с экзаменуемым профессор всегда мог извернуться. К тому же в их колледже, как, наверное, и во многих других существовало неписаное и несправедливое правило о том, что преподаватель всегда прав. Что бы он не сделал и не сказал, студент не имеет права возразить, если только не хочет быть отчисленным. Для других учащихся это правило осталось непреложным. Николь победила, и теперь Ноуэл ненавидел ее. Побежденным всегда остается лишь клокотать от бессильной ярости. Только возненавидел он ее, кажется, еще раньше их схватки. Возможно, именно поэтому схватка и состоялась. Бывает, кто-то неосознанно выделяет тебя взглядом в толпе и понимает, ты его враг. Вот так произошло и в этом случае. Ноуэл готов был задействовать все свои связи, всех сотрудников и друзей, чтобы устроить ей неприятности, но, по сути, он был бессилен. Она знала намного больше, чем он, хоть и была значительно моложе, к тому же она не стремилась скрыть или отредактировать свои знания из-за глупых предрассудков. Ему же оставалось только потрясать кулаками в сторону уже умерших правителей. Разумно ли ненавидеть царские усыпальницы, за то, что там покоятся те, кто, в отличие от него, имел в своей жизни все. Может, и ее он невзлюбил лишь из-за того, что она дочь сенатора.

Сама Николь недолюбливала лишь тех, кто был способен превратить интересную и полезную информацию в набор сухих сведений. Ярко выраженной эта способность была лишь у двоих. Ноуэла – историка, и профессора Джефферсона, который, шутка ли, преподавал ее любимые предметы – литературу и искусство, правда, на его занятиях они тут же становились нелюбимыми. Но он, по крайней мере, не так явно давал понять, что готов убить ученицу, которая говорит и понимает намного глубже, чем он.

– Мистер Ноуэл смотрит тебе вслед так, как будто он в тебя влюбился, – шаловливо заметила перехватившая ее по пути к классу Донна, – а ведь ты не мальчик.

– А он предпочитает мальчиков? – Николь вызывающе обернулась, но с пролета лестницы за ней уже никто не наблюдал. Ей почему-то стало смешно от такого предположения. Хотя это было вполне естественно, она и сама могла бы догадаться. Разве нужен женщинам тот, чья внешность и манеры столь отталкивающи.

Донна только выразительно повела плечами.

– Многое говорят, знаешь ли…

– Знаю, – Николь усмехнулась, ощутив, как крепко и почти с интимностью спутница приобняла ее за талию.

– Иногда мне не хочется верить в то, что я слышу, – продолжила Донна, – но когда я вижу тебя в нашем клубе, ну, в «Черной Розе», я имею в виду…

Она явно на что-то намекала. Николь отстранилась и убрала ее руку со своей талии.

– Я бываю и в других местах…

– Об этом как раз и говорят.

– То есть, меня всюду узнают, – это не было сюрпризом, но все же она надеялась, что иногда в толпе даже ее яркая внешность не так заметна.

– Ну, это ведь могла быть и другая девушка, – пошла на попятную подруга.

Николь сдалась.

– Иногда мне нравится бывать там, где нет готов и где меня никто не знает, – пояснила она.

– Это вовсе не плохо, – Донна снова попыталась коснуться ее. – Просто, зачем всегда быть одной. Однажды мы можем пойти куда-нибудь вместе. Мне тоже надоело сидеть каждый вечер в «Черной Розе», там роскошно, конечно же, но… меня, как и тебя, тянет разнообразие.

Николь быстро взглянула на нее. Рыжие как огонь волосы, стриженные под каре, зеленые кошачьи глаза, сердцевидное личико – Донна была милой, и она так изысканно одевалась в пушистые блейзеры и облегающие бриджи. Маленькая хищная тигрица, которая притворяется скромной домашней кошечкой. Николь отдавала должное ее сложной и притягательной натуре, но встречаться с ней почему-то не хотела. Возможно, такой вот маленький озорной эльф женского пола просто был не в ее вкусе.

– Поговорим об этом позже, – Николь ощутила, как голова у нее снова горит, а в ушах начинает шуметь. Сознание будто воспламенялось, еще чуть-чуть, и она услышит душераздирающие крики и звон мечей заоблачной войны. – Прости, мне нужно идти.

Она вырвала свою руку из цепких пальчиков Донны. Если снова приближается припадок, то нужно срочно найти укрытие или вернуться в библиотеку к Неду. Он поможет. Николь уже чувствовала, как коридор шумит и движется вокруг нее, будто стены оживают и наполняются роями шепчущих существ.

– Подожди, а как же философия? У нас ведь занятие, – голос Донны звучал уже где-то в недосягаемой дали. Такой слабый, он был просто неспособен перекрыть сонм шуршащих крыльев и шепчущих ртов. Загробное эхо. Николь приложила пальцы к вискам. В голове начало гореть сильнее. Казалось, это уже не коридор, а дорога в загробный миг. Так чувствует себя человек, когда он умирает, он слышит голоса мертвых, а также демонов и ангелов, тишина вокруг него наполняется звуками неба и ада, но ведь не небесной же войны.

Николь дошла до угла и прислонилась лбом к стене. Маленький тамбур впереди вел к туалетам. Стоит ли протиснуться по этой тесноте, чтобы спрятаться в сортире, прижаться разгоряченной головой к одному из потрескавшихся зеркал, возле которых девушки обычно красятся или прихорашиваются и терпеливо ждать, пока звуки небесной войны оставят ее мозг, сменившись прежней гармонией земных ощущений. А что если это не пройдет никогда? Что если она будет слышать эти душераздирающие вопли вечно? Тогда ведь она просто сойдет с ума. Если сознание не может очнуться от сверхъестественного плена, в который попало, то случается то же самое, что и с теми, кто околдован феями. В мгновение ока человек погружается в кому, летаргический сон, депрессию или просто сходит с ума. Если она вечно будет видеть перед собой сражающихся ангелов, то просто лишится рассудка. Как же они вопят! Она бы назвала эту войну не небесной, а адской. Крики, звон мечей, царапающиеся когти, летящие пух и перья, отвратительные извивающиеся на кольях тела. Если она не сможет изгнать это все из своего сознания, то не сможет больше воспринимать окружающий мир. Тогда она перестанет быть прежней разумной Николь, она только будет биться в истерике, не слыша обращенные к ней голоса, не видя людей стоящих рядом. Все, что для других является созерцанием жизни, для нее сольется в одну картину зла и поражения.

– За что мне это! – выдохнула она в стену, еще поражаясь тому, что цемент, покрытый краской, не воспламенился от ее дыхания. Казалось, она вложила в этот вздох столько боли, а миру вокруг было все равно. Миру, который она больше не видит и который очевидно уже отторгает ее. В ее сознании его больше нет, осталась только небесная война.

И вдруг в ноздри ей проник аромат лилий.

– Время, время… еще не время, – шептал какой-то голос над ее ухом, знакомый и в то же время неузнаваемый. Чьи-то пальцы нежно отводили локоны от ее уха. Их касание было легким, как паутинка. Казалось, они и не существуют вообще, но их движения так успокаивали.

– Совсем немного времени осталось, ты уже почти, как он…

Был ли это тот же самый голос или уже другой. Николь не могла точно определить, но пьянящий аромат лилий стал сильнее. Постепенно он освежал сознание, вытесняя прочь запах гари и сполохи огня.

– Ты нравишься мне еще больше, чем он, но как же мне уберечь тебя от его прихода…

Теперь голос стал еще нежнее, еще притягательнее. Она перестала видеть перед глазами грязно-оранжевые взрывы огня и его отсветы на искаженных страданием лицах. Ад исчез, но и рая вблизи тоже не было. Она размежила веки и увидела перед собой все тот же пустынный коридор. Никого рядом не было, и успокаивающие пальцы ее больше не касались, но кто-то по-прежнему шептал ей на ухо.

– У тебя золотые ресницы и кожа нежная, как лепесток жасмина. Я знаю, что твоя душа тоже прозрачна, как кристалл. Я знаю, что он не сможет испортить тебя. Ты выберешь нас, а не его.

Николь обернулась. Она все еще нетвердо чувствовала себя на ногах. Помещение перед ней как будто расплывалось, но постепенно картина становилась более четкой. Никто ее не поддерживал, но как-то она все еще держалась на ногах. Она ведь ощущала всего миг назад чье-то прикосновение, чью-то ласку, пусть даже мимолетную и слышала слова. Николь внимательно осмотрелась по сторонам, стараясь сфокусировать взгляд. Ее ресницы дрожали, они действительно были золотистыми и, казалось, что в глаза ей бьет солнце. Все ведь это могло быть частью одной целостной галлюцинации. Если во снах есть зло, то почему бы не явиться и добру? Это еще не будет означать, что сон стал реальностью. Николь нахмурилась. Припадок случился с ней вчера и повторился сегодня. Что если так станет происходить каждый день? Ее не пугало то, что из-за этого она пропустит занятия, она и без причины довольно часто прогуливала. Но ведь если ей начнет становиться плохо постоянно, то она не сможет даже выходить из дома. Такая перспектива совсем не радовала. Одно дело видеть изредка какие-то нереальные миры и совсем другое просидеть взаперти всю жизнь. Ей нравилось развлекаться, нравилось бросать по вечерам в «Черной Розе» всех своих друзей и пускаться в долгие ночные эскапады. Это было ее тайной. Вместе с ночью ее ждали приключения. Двери всех ночных клубов и даже заведений с сомнительной репутацией были настежь распахнуты перед прекрасной золотоволосой девушкой, явившейся из темноты. Николь даже могла бы опасаться, что болезнь в ее крови является наказанием за порок, если бы она не возникла раньше, чем дочь сенатора предалась распутству. Свое имя она скрывала. Никто не знал, за кем тянется шлейф жертв.

Сейчас в стенах колледжа Николь ощущала себя совсем по-другому. Казалось, тогда ночью это была не она. Какой-то допельгангер, рожденный ее воображением выходил ночью, чтобы соблазнять и бросать. Или у нее был двойник, за действиями которого она могла чудесным образом наблюдать во снах. Или ее сознание раздвоилось и все вышло подобно истории Джекилла и Хайда, благообразная половина сидит дома, а целиком злая часть творит произвол на улицах. Но Николь никогда не чувствовала себя целиком злой. Она соблазняла лишь потому, что для нее это было игра. Так действует ребенок, который сам не понимая, зачем ломает свои игрушки. И все равно, после этого рядом с кучей растрепанных кукол остается сидеть невинное дитя. Николь оставалась ребенком в глазах людей, а те, кто умирал и сходил с ума после ее ночных визитов, так и оставались безымянными жертвами распутной ночной жизни.

Возможно, ее так манил порок, потому что она знала, что жить ей осталось не долго. Болезнь кипела в ее крови, причиняя такую боль, какую не смогли бы причинить и легионы демонов. Но она не чувствовала, что умрет. Просто не было рядом взмаха темных крыльев и приближения смерти. Иногда ей казалось, что она будет жить вечно. И вечно страдать, потому что сама не знает, чего хочет от жизни. Ей чего-то не хватало, это правда, но чего?

Решив, что на сегодня с нее достаточно, Николь вышла из здания колледжа. На воле ей тут же полегчало. Оставалось лишь надеяться, что припадок не повторится. Но ведь для одного дня упасть в обморок два раза, это ведь слишком много, даже если ты болен. Только вот она больше не ощущала себя больной. В ноздрях все еще стоял опьяняющий запах лилий. Николь присмотрелась к палисадникам близстоящих зданий. Она знала, что ни на кампусе, ни в крошечном сквере перед колледжем не может быть лилий. Там были высажены лишь дубы и чахлые акации, иногда кое-где встречались пестрые головки бугенвиллий. Удивительно скромный парк за оградой всегда оставался полупустым. Проходя мимо, она смотрела на ветви ялапы и сложные сплетения лиан. Интересно, может ли среди них прятаться ангел? Чем гуще заросли, тем больше надежд, что он там есть. Она зачарованно уставилась на фестоны переплетенных между собой веток и, кажется, даже улыбнулась. Что за мысли только приходят в голову?

Лучше думать о чем-то приятном, а не о том, что кто-то постоянно наблюдает за тобой, даже когда поблизости никого нет. Николь подумала о Марди-гра. Каждый раз, когда она проходила по уже пустынным знакомым улицам ей почему-то вспоминалась роскошь карнавала. В дни праздника она всегда чувствовала себя хорошо. Когда народ высыпал на улицу, и всюду царило веселое настроение, ее проблемы, будто тоже отходили на задний план, и она становилась беспечной. Может, все дело в том, что она как в рассказе Эдгара По может чувствовать себя в безопасности лишь, когда вокруг много радостных людей, и они будто принимают на себя часть давящей на нее необъяснимой скорби. Тот рассказ назывался, кажется, «Человек толпы», и его герой не мог оставаться наедине с тяжестью собственных воспоминаний, а не чужих. К тому же человеком она себя не ощущала, возможно, из-за того, что в ее крови поселилась и, наверняка, прогрессирует какая-то нечеловеческая болезнь. Но праздники она любила. Особенно те, которые празднуют всю ночь. На ум вдруг пришли сложной архитектуры древние дворцы, кубки с кровью и существа, пирующие на трупах всю ночь. Нет, не сейчас, Николь прогнала от себя надоедливые видения. Она помнила другой вечер и другой праздник. Тот, что проходил каждый год в этом городе.

Ей нравились бусы и конфетти, летящие в толпу, когда она ночью пробиралась среди праздничного столпотворения, как бродячий эльф, без имени, без принадлежности к какому – либо городу и расе, без знакомых и без слов, с одним только лицом, так сильно отличающим ее от всех людей. Даже в праздник на нее оглядывались, даже в толпе, даже в давке, потому что она была не такой, как все. Она привлекала всех всегда, как частица чего-то нездешнего и необъяснимо, случайно заброшенная судьбой или волшебством в обыденный мир. Но эта частица вносила волшебство во все, от нее не могли оторвать глаз, но за ней не смели следовать, будто кто-то позади нее, невидимый и опасный, заранее предупреждал «не прикасайтесь».

Отец не был против ее ночных эскапад. Даже можно было подумать, что он не подозревает об этом, так спокойно он всегда себя вел, будто даже не заметил, что она вернулась лишь под утро, но Николь не сомневалась, что он тайно подсылает следить за ней своих самых натренированных телохранителей. Зачем? Разве он не чувствует, что среди людей для нее нет опасности, ни когда она продирается мимо шумной толпы на ночном празднестве, ни когда в одиночестве идет по темной улице. В ней ведь есть что-то нечеловеческое, поэтому ей нечего бояться человеческих средств обороны или нападения. Или просто она всегда не одна, даже когда рядом нет людей. Просто не одна, и все. А кто с ней рядом, она понять не может. Но ведь это факт, и отец сам иногда на что-то намекает. Иногда что-то проскальзывает в его глазах. Иногда. В последнее время чаще.

Николь прикрыла веки, вспоминая свою мать, голубоглазую, темноволосую женщину, с красивыми чертами лица, хрупким телом и одержимым характером. Она совсем была не похожа на свою мать, ни черточкой, ни цветом глаз, ни лицом и уж тем более манерами. Эббигайл Гордон, в девичестве де Вильер, болезненная, чахоточная аристократка из семьи французских креолов, живших здесь еще с периода самого заселения Луизианы. Ею можно было бы гордиться, и ее родословной, и ее состоянием, и ее миловидностью, если бы временами она не становилась абсолютно невыносимой, конечно, только тогда, когда рядом не было отца. В его присутствии она будто бы цепенела. Чаще всего отец с ней даже не разговаривал, но однажды ночью, кто-то разбудил Николь, она не увидела того, кто тронул ее за плечо во сне, его просто не было, но когда она спустилась в кабинет отца, то подслушала, как сильно родители скандалят, и удивилась, что они не перебудили весь квартал. За приоткрытой дверью билась посуда, Эббигайл выкрикивала угрозы, чьи-то ногти скребли по стене, звенело стекло, и кто-то громогласным, шипящим голосом угрожал в ответ, но это не был голос отца.

Тот человек, который для каждого ребенка должен был бы стать самым любящим на свете – мать, причинил Николь такое зло, от которого она не могла оправиться до сих пор. Эбигайл с таким неистовством тащила подрастающую дочку в церковь, почти до крови впивалась ей в руку и вела за собой или завлекала уговорами в храм, рассказывала нелепые истории о том, что такая девочка, как Николь никогда в своей жизни не будет счастлива, если не станет ходить туда, как можно чаще. А там…

Девушка болезненно зажмурила глаза. Сыпь из красных, жгучих, будто отравленных пятен до сих прожигала ей кожу. Странная аллергия, возникшая у нее только после частых причастий, давно прошла, но боль от нее осталась до сих пор. Материнский фанатизм привел к ужасным последствиям, Николь сделалось так плохо, что она чуть не умерла, и все-таки она не проклинала мать за это. Откуда глупой, хорошенькой женщине было знать, что люди, которые внушили ей страстную веру в не слишком уж что-то благостного бога, просто забили дурью ее пустую головку. С какой целью, кто их знает. Эбби щедро сыпала подаяния, раздавала деньги на ремонты и реставрации храмов, естественно, такую золотоносную жилу, как супруга сенатора, настоятелям хотелось удержать в своих обнищавших приходах с помощью любой лжи. Так плохо, как после многочисленных походов в церковь ей не было никогда. А кожа, ее прекрасная лилейная кожа тогда покрылась жуткой сыпью, несмотря на которую, однако, в нее тут же влюблялись, начинали дуреть и виться перед ней надоедливые служки из алтаря и служители постарше. Они будто сходили с ума, увидев ее, и уже не могли отвести взгляд. Ей снилась опасность, исходящая от них. А хуже всего стало тогда, когда мать надела ей на шею крест. После этого Николь совсем не могла спать. Бессонница невыносимо терзала ее сутки напролет, в голове гудело, но страшнее всего было то, что без состояния сладостного забытья видения не являлись. Без них стало совсем тошно. Мир утратил романтику, стал черным и чужим. Все ее тело ломило, она не могла найти себе места, голова горела, как в огне. Она стала вдруг одинокой, совершенно отрезанной от тех, кто всегда незримо присутствовал с ней. И во всем церковь виновата. Николь крепко сжала кулак, желая ударить им хоть по стенке, сокрушить все, что будет вблизи, и силы для этого она в себе ощущала. Она чуть было не утратила свое волшебство, из-за этих мерзостных святынь, псалмов и песнопений. Ее спас отец. Как только он узнал о том, как мать мучает ее, то все их роскошное жилье содрогнулось. Эбби долго пришлось скрывать свое израненное лицо, отец чуть не убил ее тогда. После этого она уже никогда не разговаривала с Николь, даже не смела к ней подходить, только бросала дикие обвиняющие взгляды издалека. Спустя полгода она умерла. Так сказал отец. Николь не видела трупа, и не была на похоронах. Она просто стала независимой и выбросила из своей комнаты все святыни, и с тех пор призрачное ощущение полета вернулось к ней.

Странно, Эбби, причинившая ей столько боли уже давно мертва, но Николь помнит, как нестерпимо обидно страдать из-за чужой глупости. Собственная вина не приносит столько горя, сколько ошибка и напористость родного человека, завлекшего тебя разделить свой обман. Николь до сих пор тошнило от аромата ладана и от одного вида церквей. Так зачем же сегодня она зашла в собор. Ноги сами принесли ее туда, в мрачную, прохладную полутьму. Это был древний готический собор больше предназначенный для посещений туристов, чем для молений. Он мог бы стать музеем, памятником архитектуры. Но откуда он здесь. Она не видела его прежде, не поднималась по этим ступеням, не заходила в окутанный сумраком неф. Храм с его многочисленными темными колонными, арками и сводами витражей казался пустым лабиринтом, и он был пуст, ничего вокруг. Только одна фреска привлекла ее внимания. Очень красивый темноволосый ангел, изображенный на стене в полный рост, подавшийся чуть вперед, поза создавала ощущение полета, облако под его босыми ступнями было чуть окрашено алым, а сам он сжимал в руках, райскую ветвь, почти кружевную от обилия на ней пышных мелких белых цветков. Как ни странно, его лицо показалось ей знакомым. Она уже видела это лицо раньше, только не нарисованным, она готова была поклясться в этом. Видела уже эти черты, правильные и неописуемо красивые, хотя непонятно было, что именно в них так поражает, ведь они были нарисованы чуть ли не на просвечивающей дымке, и смирения в них не было, только нежность и тайна.

Николь прижалась спиной к колонне и невольно засмотрелась, не потому что он восхитил ее своим великолепием, а потому что мелькнуло вдруг какое-то узнавание. Она будто встретила старого друга и теперь пыталась прочесть на его лице, как долго и откуда он ее знает. Ее губы невольно сложились, но не в улыбку, а в слова. Она вспомнила вдруг старую песенку или четверостишья. Что-то знакомое уже очень, очень давно и внезапно всплывшее в памяти.

Имя вспомнилось не сразу, спустя мгновенье, которое показалось ей вечностью, но его глаза вдруг зажглись, встречая ее взгляд, и строчки полились потоком.

Габриэль. Имя ярко вспыхнуло в ее памяти, оставляя след и аромат лилий. Нет, не лилий, как на столе отца, а совсем других цветов. Она помнила этот аромат и кого-то, от кого он всегда исходил, но назвать этих цветов не могла. Она просто не помнила названия, точнее, забыла на время, но оно точно было. Неземное название.

Почему она не может вспомнить его сейчас? Потому что оно неземное? Николь не помнила, как долго она так стояла и смотрела на него, точнее на фреску, но тот, кто был изображен на ней, ей точно кого-то напомнил. Но кого именно, она не понимала.

И разве можно понять? Интересно, бывает ли так у кого-то, кроме нее? В памяти просто проносится фрагмент, не имеющий никакого отношения к ее реальной жизни, насколько только возможно проследить эту жизнь с самого детства. С тех пор, как она живет среди людей и помнит себя, с ней ни разу не происходило подобной ситуации, и людей с такими лицами на ее пути тоже не встречалось. Это было и невозможно, у людей просто не может быть таких прекрасных лиц, не считая ее саму, конечно же, но это был не просто слепок с ее лица, не только копия. Он видела совершенно чужие черты, видела в первый раз, а, казалось, что знала их всегда, еще до того, как началась сама история человечества, которая теперь продолжалась с ее участием во всей этой грандиозной, широко развернутой с помощью научных достижений и объяснений, современной божественной комедии. Отец бы оценил ее цинизм. Он сам любил отзываться с сарказмом не только о своих соперниках или конкурентах, но и о жизни в целом. Такими циниками обычно становятся люди, которые пережили какую-то личную трагедию, сломившую все их чувства, но не их самих. Такой трагедией для отца была явно не смерть Эббигайл. Тогда, что? И что вдруг произошло с самой Николь? Какую трагедию она вдруг ощутила в себе? Она точно не осознавала, но это было, что-то огромное, черное и давящее, что-то, что разбило радужную призму, сквозь которую она до сих пор могла смотреть на мир. С ней случилось нечто такое, что оставило на ее душе жестокий незаживающий шрам, еще более болезненный и ощутимый, чем неопределенная наукой инфекция в ее крови. Но она не могла вспомнить, какая конкретно трагедия это была? Память будто просто отсекло.

Возможно… Надо было бы просто приказать Джулиану принести все ее медицинские карты, чтобы проверить не было ли у нее когда-либо амнезии, о чем ей самой, естественно, никто не сообщал. Для человека с его возможностями не составит труда проверить все сведения. Тогда она точно будет знать, не случалось ли у нее частичных провалов в памяти в детстве или после какого-нибудь несчастного случая. Но вот нонсенс – воспоминания, которые вспышками возникали в ее мозгу, не относились ни к детству, ни к этой жизни вообще, они вроде бы совсем и не касались человечества. Бесполезно было искать на земле сведений о том, чего здесь не происходило. Но как такое может быть?

Полупрозрачное лицо на фреске с четко проступающими темными ободками бровей и ресниц показалось ей вдруг особенно милым и открытым. Куда-то подевалась суровая ангельская непреклонность и желание карать. Это мягкое, невинное выражение черт раскрывало перед ней все чувства, как душу. Но Николь не верила тому, что на них читала. Больше не верила, потому что это было бы слишком.

Помнить то, чего ты не можешь помнить. Знать о том, что точно в этой жизни не происходило и все-таки с тобой когда-то случилось. Видеть совершенно незнакомый фрагмент во сне или чье-то изображение, и осознавать, что ты знаешь их всегда. Переживает ли кто-нибудь на земле, кроме нее такие иллюзорные впечатления? И являются ли они иллюзорными?

Николь в последний раз посмотрела на фреску. Казалось, что роскошные оперенные крылья на ней уже почти начинают трепетать, желая сорваться с нарисованного пространства и вырваться в этот мир. Бескровные губы почти шевелились, желая предупредить ее о чем-то. В его руках была только райская ветвь, но ей казалось, что вот-вот в них блеснет меч. Чужой, окровавленный меч, потому что у него самого никогда не было меча. Глупости, откуда она может знать?

Николь хотела усмехнуться своим предположениям и не смогла. Открытое и ранимое выражение на прежде суровом лице подавило в ее горле зарождающийся смешок. Как же он раним. Из-за нее. И шепот за ее спиной. Кто-то шепчет ей, то, чего она не понимает. Николь дернула плечом, словно желая отмахнуться от навязчивых ощущений, но кто-то все равно шептал ей в уши, кто-то не один, целый хор неразличимых, напевающий голосов. Не страшный церковный хорал, от которого у нее опять заложит уши, а нежное, но предостерегающее шептание.

Ее взгляд сосредоточился на фреске. Какие это все-таки странные, поражающие воображения существа – ангелы. Нечто обладающее куда большей красотой, чем человек, но с человеческим лицом и телом. Это нечто можно принять за людей, если вдруг ты не заметишь, что тело человека, окружено, как нимбом пушистыми крыльями, и тогда ты содрогнешься, потому что понимаешь, что у нормального человека крыльев нет, особенно таких, окружающих все тело и скрещенных над головой в форме овала. Перья заострялись и сверкали. Тело человека, крылья птицы, и голубизна всего непостижимого неба, заключенная в одних глазах. Какое прекрасное и пугающее существо – ангел. Можно ли любить такое существо? Можно ли быть с ним и не бояться, зная, что у него за спиной распростерты неуместные для человека, но восхитительные крылья.

Ну, хватит об этом. Николь развернулась и пошла прочь, может быть, ей только показалось, что кто-то схватился за ее плечо и пытается удержать ее в прохладной внутренности собора и в опасной близи от этой почти живой фрески. А возможно, ей самой было слишком трудно двигаться от усталости. Могла же она сама так устать за день, что каждый шаг давался ей с таким усилием, будто она шла под водой, сопротивляясь ее течению. Совсем не обязательно, что кто-то незримый пытался ее удержать возле себя, просто не отпустить, просто не дать уйти, но она ушла. И странно, что как только она вышла из собора и спустилась по приступкам у портала, усталость вдруг чудесным образом прошла. Ее походка снова стала легкой и упругой. Солнечный день снаружи так резко контрастировал с мрачной прохладой внутри храма, посереди которой, как лилия призрачно белела таинственная фреска. Теперь Николь опять могла нестись вперед почти спортивным шагом, преодолевая милю за милей. Она любила ходить пешком, не выбирая дороги. Так казалось, что весь город представляет собой одно неизведанное сказочное владение, бесцельно бродя по которому, она может зайти куда угодно. И самым интересным было то, что таким образом она несколько раз заходила в такие места, которые потом никогда не могла найти. То были необычные, не отмеченные на карте Нового Орлеана, никому неизвестные места, где странные, либо слишком низкорослые, либо закутанные в темное, с узловатыми когтистыми руками незнакомцы встречали ее, как королеву и никогда не принимали плату за то необычное вино или напитки, которые приносили ей. Потом у кого бы она не спрашивала из своих знакомых, никто не знал ни таких сортов вина, ни таких кафе и баров с необычными названием и мрачноватым смахивающим на готский антуражем, ни таких книг. Один раз она забрела в совершенно пустой книжный магазин, где не было совсем никого, кроме карлика – продавца, который ловко лазал по лестницам на балюстраду и книжные галереи второго этажа. Двухэтажный зал, обшитый панелями из вишневого дерева, больше напоминал роскошную библиотеку викторианского периода. Николь ничего не собиралась покупать, только посмотреть, но причудливо одетый карлик, сбросил ей сверху прямо в руки пухлую книжечку в изысканном переплете из вишнево-темного бархата, и отказался принять десятидолларовую купюру, которую Николь вынула из кармана и хотела сунуть ему. Выходя из магазина, она вспомнила, что в нем даже кассы-то не было. А издание книги, датированное прошлым столетием, естественно, невозможно было найти в перечне всех выпускаемых книг. Но книга была о фейри, что-то похожее на энциклопедию, где перечислялась в порядке алфавита вся нечисть, какая только есть, сведения разбавлялись коротенькими, увлекательными историями о шутках фейри над людьми. Но об ангелах там почти ничего не было.

А жаль. Фреска из церкви до сих пор стояла перед глазами Николь. А ноздри до сих пор улавливали стойкий аромат лилий. И шелест крыл, как ветер. Что-то металось в сознании так, будто заново формировалась вся память. Николь хотелось просто тряхнуть головой и сбросить все это с себя, но ощущение ударяло в голову, как крепкое вино, как наркотическое воздействие.

И вместо того, чтобы бродить целый день по улицам, она пошла домой. Только там можно было найти автоматическую ручку, блокнот и записать то, что никому не хотелось показывать. Но искать собственные письменные принадлежности оказалось слишком долго, и она уселась прямо за конторку в кабинете отца. Несмотря на обилие слуг, в доме всегда казалось почти пусто, поэтому никто ей не мешал.

Она села и быстро записала:

Перо противно скрипнула о бумагу. С какой ненавистью она водила им по строчкам, вычерчивая буквы, если бы оно было горячим, то высекло бы искры из бумаги, даже воспламенило ее.

Перо и, правда, высекло искры. Николь выронила его из руки, потому что оно стало вдруг горячим. Что за кошмар? От написанного шел легкий едкий дым, как будто она писала огнем, и в этом дыму ей виделись все те же лица, серые облака, воздух, раскаленный от криков, ненависти и взмахов мечей, угрозы, вопли, возгласы, нечеловеческий ор боли и отчаяния. Драка, выдранные перья, нанесенные раны, царапающие когти и лица, много лиц, прекрасных и ужасных. Это был бой… битва, но не здесь, не на земле. Под красивыми израненными ступнями не было почвы, не было ни ристалища, ни арены, ни поля брани, были только воздушные клочья облаков, неровно взметающие в синеве небес, были только крылья белоснежные и темнеющие, был только воздух, пропитанный яростью и скорбью. Битва кончалась. Они проигрывали. Они? Кто они? Те, кого видела она рядом с собой. Но возможность еще была. Они сражались с отчаянием. Они уставали, но оружие все еще блестело, ярче, чем червленое золото. Николь видела знаки, странные, витиеватые символы на мечах, причем не только на рукоятях, сжатых пальцами или когтями, но и на лезвиях были высечены надписи по диагонали. Она не могла их даже хорошо рассмотреть, не то, что прочесть. Такие мечи были у всех, и у каждого разные. У нее тоже, самый лучший и тяжелый клинок в сжатой руке. И рука эта не знала усталости. Чьи-то золотые локоны, почти такие же роскошные, как ее собственные рассыпались по плечам и крылья кого-то, кого она пока еще не видела. А потом вдруг в воздушной толпе мелькнула одна темноволосая голова. Полотно этих развевающихся волос потемнело, как у нее, но от кожи все еще исходило сияние, и лилии рассыпались по его одежде. Нет, не лилии, другие цветы, которые были просто похожи на лилии. На земле такие цветы не росли, а их небесного названия она не помнила, но они всегда окружали того, кто продвигался к ней между дерущихся, не задевающих его, такие же чистые, прозрачные и благоухающие, как его кожа, но ничем не закрепленные на его одеянии. Они будто жили сами по себе в его волосах и одежде. Он единственный был здесь без меча. Она не хотела смотреть на него, потому, что знала, что его загадка может снова ее привлечь. Другие просьбы и убеждения одуматься бесполезны. Решать здесь больше нечего, все уже решено. Ничего нельзя изменить. Неужели он не понял? На что он надеялся? Крики и вопли, и скрежет, ставшие оглушительным ревом, раздирали небеса вокруг них, а он приближался, один, безоружный, предостерегающий или скорее умоляющий. И она резко развернулась, полоснув кончиком меча по его руке, чуть выше локтя. Кожа разошлась, как нежная ткань, и под ней, полупрозрачной и бледной, вдруг выступила яркая, слишком уж яркая, темно-алая линия. Первая ангельская кровь.

Николь вздрогнула. Комната вокруг нее начала приобретать прежние очертания. Все это время она смотрела пустыми глазами на странные секретеры и стенки, заставленные книгами, в углу, а видела совсем другое. Ручка, выпавшая из ее руки, все еще валялась рядом с прожженными листами бумаги. Почему-то она не скатилась к краю стола и не упала, вопреки законам гравитации, и золоченый грифель тоже лежал здесь. Все было, как раньше. Так откуда же эта картина, здесь, в тесном угловом кабинете отца, будто в целой разверзшейся вселенной. Николь все еще видела огонь. Огонь в небесах, как на фреске, но только не в красках и лазури, а в эфирном недосягаемом пространстве. Она моргнула, чтобы стряхнуть с век это видение. Ей вспоминался темноволосый архангел. Его сияющий чистой загадочной синевой взгляд, его кожа, его… кровь.

Вот почему райская ветвь. Чтобы скрыть рану на его плече. Рану от ее меча. Ее? Что за ерунда? Николь схватилась руками за голову, будто желая прогнать весь этот бред, но упавшие на лоб локоны вдруг стали прожигать ей кожу, они стали жесткими, как проволока, хоть и остались красивыми, и они царапали ей пальцы, так что она была вынуждена убрать ладони ото лба.

Она ранила его. Зачем? Почему? С какой стати такая жестокость, он ведь был безоружен и… любил ее.

Он сам виноват, сам сунулся. Кто его просил, заговорил вдруг другой резкий и неумолимый голос в ее сознании. И она чуть было не подтвердила на эти увещевания вслух:

– Да, точно.

Как глупо это звучало бы в пустом кабинете и такой же безлюдной библиотеке, дверь в которую вдруг приоткрылась сама собой. За ней будто промелькнул кто-то, там между полок и стеллажей, почти неразличимый на фоне воздуха и неуловимый, как дым.

Она ранила его, и теперь на каждой фреске, на каждой гравюре, на каждой иконе его изображали с ветвью тех же неназванных райских цветов в руках, чтобы спрятать рану на плече, чтобы никто не узнал, что она до сих пор кровоточит… из-за нее.

Что за околесица. Николь вдруг захотелось отругать саму себя за все это. Она не могла поранить никого, она даже к кошкам всегда относилась с такой нежностью, что те обожали ее и бежали за ней по улице, провожая ее прямо до дома. Она никого не обидела, напротив, болезнь была в ее собственной крови. Все невинные страдают сами. А она ни в чем не была виновата. Откуда у нее могло взяться оружие, пусть даже в мечте, настоящее смертоносное оружие из каленой, зачарованной стали, изрезанной магическими символами. Она даже никогда не сжимала рукоять меча в ладони. Так кому же она могла причинить вред? Кого ранить? О какой ране, вообще, идет речь?

Она отняла руки от лица. Ее волосы вдруг снова стали мягкими, будто и не царапали ей лоб и пальцы как иголками всего мгновение назад. Кожа уже не горела, но лист перед ней все еще был прожжен, и нагретый стержень ручки тоже пока не остыл. Надо убрать все это, пока никто не заметил, просто выкинуть, сжечь, спрятать в ящик стола или запереть в личном сейфе, но ее руки не двинулись. Николь сидела без движений и смотрела на вещи перед собой. Странные вещи, странные слова и пугающий смысл.

Видение оборвалось, но она все еще чувствовала ветер и огонь на своем лице, и слышала его вздох. Но кровь, оросившая ее запястья… Похожи ли эти крошечные бледно-коричневые родинки на капельки его крови? Она помнила багровое пятнышко на своей левой ладони прямо под указательным пальцем, оно, правда, было похоже на каплю крови, и его невозможно было ни стереть, ни вылечить, ни замазать, а потом вдруг оно само собой исчезло. Совсем недавно. Была ли это и в самом деле его кровь? Ангельская кровь! Первая пролитая в небе.

Глупости, у ангелов нет крови, они бесплотны, сделаны из эфира, в общем нематериальны, рассудительно напомнило сознание, но другая часть разума тут же веско возразила. Но разве форма их тел не такая же, как у нас, не считая крыльев, разве у них не такие же черты лиц, только более прекрасные, разве структура их формы не такая же, как у нас: волосы, ресницы, подобие кожи на всем теле, белый цвет чела, брови, губы. Раз уж они устроены и сформированы почти, как мы, только из более совершенной материи, то крови у них что ли быть не может. Они неуязвимы? Или это смотря для кого или для чего?

Пальцы Николь непроизвольно сжались, будто сжимая рукоятку меча, вспоминая его прежний вес и ощущение силы.

Кровь ангела.

Николь не хотела думать об этом, но то, что вспомнилось, забыть уже было нельзя. До сих пор она видела лишь фрагменты, которые редко складывались в цельную картину, но прогнать из памяти она их уже не могла. А иногда она силилась что-то вспомнить, и это тоже было невозможно, такие усилия доставляли ей мучительную боль. Мозг будто пронзало.

Откуда все это? Что она вспоминает? Ее ли это воспоминания? Или чьи-то чужие? Тогда чьи? И почему ей кажется, что она обязана это вспоминать, то, что имело место когда-то и к ней самой тоже имеет какое-то отношение. Все, что произошло неизвестно когда и неизвестно с кем, почему-то относилось и к ней. Она должна была вспомнить, но и вспоминать и не вспоминать, всегда было чересчур мучительно. Это было с ней с тех пор, как она себя помнила. Уже было. Но сложится ли все это когда-нибудь в цельную картину, как рассыпанная когда-то давно и случайно головоломка. И как сложно ее снова сложить.

Вот только ее ли все это? Этот вопрос беспокоил. Если не ее, то чье? И почему вспомнив что-то из этого, она уже не может забыть, как бы не отвлекалась на другие темы. Но вспомнилось ей пока не все. Далеко не все, откуда-то она точно знала это. Кто-то будто шептал ей в ухо, что она должна знать, но даже он пока говорил не все. Или просто она своим человеческим слухом не могла еще всего уловить.

Николь вздрогнула, услышав внезапно все звуки большого дома и сада, и даже автомобилей, мчащихся по шоссе где-то очень далеко от Рю-Рояль, ближе к центральным магистралям. Она слышала, как били часы, и скрипели внутри под деревянной крышкой, шестеренки, пружины и винтики механизма с кукушкой, слышала, как огонь нагревается в микроволновке и плите на кухне, где Хеттер готовила что-то для нее, слышала, как льется вода из крана в далекой ванной на первом этаже, и даже что творится в соседних домах. До нее долетали все какофонии звуков, множество голосов, беседующих, смеющихся, скандалящих и поющих, звуки радиоприемников в пролетающих мимо автомашинах, пение птиц на деревьях над газонами, шаги прохожих, их разговоры и даже… их мысли. Мысли! Она и их слышала в чужих головах. Сотнях, тысячах голов совершенно незнакомых людей. Слышала лай собак в далеких парках, беготню мягких кошачьих лапок, возню мышей в норах и целый мир с мельчайшими нюансами созвучий отсюда и вплоть до садового кольца. Она могла бы услышать все, что происходит в Новом Орлеане, за его пределами и даже во всем мире, если б захотела. Все звуки и мысли мира людей вдруг стали ей доступны, но, увы, этого было не достаточно, чтобы различить тихий, проникновенный шепот, который звучал над ее ухом, когда она читала, спала, шла по улице или просто сидела без движений. Каждый раз, когда она оставалась одна, он звучал отчетливее, но слышно было не все. Ее способностей не хватало, чтобы разобрать каждое слово чужого, но такого привычного языка. Языка, который состоял даже не из слов, а только из шипящих сложных звуков и созвучий. Она почти видела, как чьи-то бледные губы красиво раскрываются в такт им, а под ними видны резцы. и кто-то почти дышит ей в затылок. Кто-то хочет от нее чего-то. Но чего?

Всех ее необычных, можно даже сказать сверхъестественных талантов, которые она тщательно скрывала от окружающих, было недостаточно, чтобы это понять.

Николь швырнула ручку назад в несессер для письменных принадлежностей, потом резко встала из-за стола и пошла прочь. Она даже не подумала унести с собой чуть покрытую пеплом записку. Пусть отец найдет ее вечером у себя на столе, пусть даже прочтет, если ему захочется. В любом случае, вряд ли он поймет, о чем там сказано. А если поймет, то она будет счастлива, если он и ей все это сумеет растолковать.