Читать книгу И смех и грех - Николай Виноградов - Страница 3

2. Загрёба

Оглавление

В цеху по производству приемников нас, радиорегулировщиков, было всего шесть человек. Бригада сложилась дружная и, как говорится, спетая и спитая. Мужики разного возраста, частенько культурненько обмывали премии после работы в ближайшем лесопарке. И был среди нас самый зрелый и умудрённый опытом жизни маленький, полненький и уже плешивенький мужичок за пятьдесят, Борис Фёдорович, по псевдониму Загрёба. Ещё задолго до моего появления в этом цеху он уже с гордостью носил это погоняло. Получил его заслуженно, за сидящую в крови привычку уносить с завода домой что-нибудь общегосударственное, считая это собственноличным. С девизом «Не пойманный – не вор», каждый день, пряча себе в трусы какие-нибудь радиодетали, винтики с гаечками и прочее, он любил приговаривать: «Не можешь – не воруй, воруй – не попадайся».

– Молодые вы ещё, жизни не нюхивали, а потому и дураки набитые. Придёт, например, к тебе сосед, шуруп какой попросить, а у тебя, хозяина хренова, даже гвоздя гнутого нет, – читал он нам свои наставления во время очередных пьянок на природе.

– Что у меня квартира-то, складом крепежа для соседей должна быть, по-твоему? – отвечал кто-нибудь, явно ставя под сомнение авторитет старшего по возрасту.

– У хорошего хозяина в квартире всё должно быть – от гвоздя до логарифмической линейки. Бестолочь, каждую ржавую шайбу, что на дороге валяется, надо подбирать и в дом нести – рано или поздно, придёт и в ней нужда, – продолжал настаивать на своём учитель и наставник. – А с завода домой ничего не принести – вообще, грех великий. Всё везде колхозное, а значит, всё мое, – убеждал он нас, набив полный рот закусью. – У меня жена на мясокомбинате пятнадцать лет в колбасном цеху работает. У них там тоже на проходных шмонают, но она каждый день в лифчике по кило фаршу, да ещё и в трусах по паре кило колбасы протаскивает. Свеженькая, не та, что вы синюшную по два двадцать в очереди в драку-собаку берёте, которая за неделю пять раз в магазине замораживалась и шесть оттаивала в антисанитарных условиях.

– Ничего себе, свеженькая… Представляю размер трусов и лифчика у твоей жены. Ё- моё, уж не этой ли свеженькой мы сейчас закусываем? А, Загрёба? Ты что, отравить всех нас хочешь? – возмущался наш коллега – главный спорщик, Сергей.

– Дурында ты, а ещё интеллигента из себя корчишь. Она ж моется после этого несколько раз, варится в кипятке, а потом ещё и на сковородке жарится. Гляди-ка ты на него, морду от докторской воротит, – всерьёз обижался Загрёба. – Голодным, видать, никогда не бывал. Не хочешь – вон, сбегай, купи себе ливерной, если денег хватит.

– Да я лучше вот этим лопухом сейчас занюхну. Оба вы с женой – две Загрёбы.

Но в остальном наш коллега, как мужик, как работник и как товарищ, был вполне нормальным. Во всяком случае, вполне удовлетворял всем требованиям члена бригады. Никогда не возмущался, если была необходимость поработать сверхурочно, не лизал задницу начальству, всегда отзывался на помощь, когда был востребован его опыт регулировщика. Ну, несун, да, есть такой грех. Но ведь помаленьку ворует, а не вот охапками. Мы даже иногда помогали ему протаскивать через проходную что-то объёмное, выпячивающееся из-под его одежды. Завод считался военным, выпускал высокоточные резисторы, какие-то секретные приборы и ещё что-то, поэтому охранники на проходных могли тщательно обшмонать любого работника. Обычно ощупывали выборочно, через одного или по фейсконтролю, когда чьё-то хитромордастое лицо не внушало доверия охраннику. Кто-то из наших шёл впереди и отвлекал чем-нибудь внимание охранника.

Обычно эту роль брал на себя нагловатый по характеру тот самый великий спорщик, Серёга, по псевданиму Сырожа. Он вылуплял своё гневное выражение лица на охранника и орал: «Ну чё? Харя моя не нравится? Обшмонать хочешь? Ну, на! На, шмонай!» – Серёга усердно выворачивал свои пустые карманы и расстегивал пуговицы на одежде. Охранник махал на него рукой, показывая знак проходить. Пока ошарашенный секьюрити очухивался и приходил в себя от такой наглости, через вертушку успевали проскочить четыре, пять заводских работяг.

Тащил Загрёба всё подряд, чего у него ещё не было в квартире. В те пару дней за месяц, когда не было совершенно ничего нового и более-менее ценного, что можно было унести, он чувствовал себя обиженным на судьбу, считая эти дни прожитыми впустую, бестолку пролетевшими мимо жизни.

В обед он обычно уходил на разведку по чужим цехам, проводя рекогносцировку, замечая что и где плохо лежит. Воспитывать в духе строителя коммунизма его было уже поздно, хотя такие попытки с нашей стороны предпринимались довольно часто.

Однажды, в один из таких горестных дней, после хождения на разведку в цех гальваники, он сообщил нам о химическом чуде – какой-то концентрированной кислоте.

– Представляете, горе-то какое… Уборщица, девчушка ещё совсем, решила унитазы в туалетах от желтизны этой кислотой отчистить. Почерпнула из гальванической ванны полведра, притащила на второй этаж к своим туалетам и, только было собралась работать, как дно у ведра – бац, и отвалилось, – возбуждённо, заговорческим тоном рассказывал Борис Фёдорович, пылко оглаживая свою плешку. – Все ляжки себе молодые испортила, в больницу увезли, бедную. Всё теперь, аля-улю. Кто её с такими ляжками замуж-то возьмёт?..

Загрёба не мог успокоиться после этого случая. Всё строил планы, как добыть и вынести этой кислоты условно честным способом, рассекречивая нам свои планы на предмет их совместного обсуждения для поиска наименьшего риска.

– Ты что, совсем больной на голову стал? На кой тебе дома эта гадость? Только её у тебя для полного счастья не хватает, – стали мы выговаривать ему свой протест. – Давай, кончай-ка ты с этим делом, по-дружески предупреждаем. А может, ты преступление какое готовишь? – больше всех распалялся Серёга, имеющий хорошую практику вылуплять глаза на своих оппонентов. – Может, ты своему вредному соседу, который каждый день шурупы у тебя просит, в морду хочешь этой отравой плеснуть? – выдумывал и приписывал он Загрёбе для разнообразия жуткие варианты преступлений. – Может, ты притворяешься тут перед нами хорошеньким-то, а сам террорист поганый? Давайте, мужики, сдадим его охране. Пусть в тюрьме посидит годика три. Может, одумается.

– Ты что, Сырожа? Как ты мог обо мне так плохо подумать? Мы ж с тобой больше пяти лет знакомы, – испуганно лепетал в ответ пузатенький мужичок. – Понял я всё. Действительно, зачем мне эта гадость?

Сказать-то он сказал, да только никто ему уже не верил. И решили мы проучить Загрёбу, чтоб на всю оставшуюся жизнь отбить у него эту пагубную страсть. Идея была моя, но как разыграть Загрёбу, чтобы у него не было ни тени сомнения? Это мог сделать только наш артист, Сырожа. Ему все верили, хотя он уже по сто раз обманывал каждого из нас, глядя прямо в глаза с таким выражением лица, что никто не смог бы даже усомниться в его искренности. Умение красиво и правдиво врать – это талант, который он выработал за время жизни, постоянно тренируясь на своих друзьях.

– Слышь, Загрёба, у тебя резиновой перчатки нет случайно? – подкатил как-то однажды к несуну Серёга.

– Есть, вроде, сейчас посмотрю. А тебе зачем? – сразу забегали глазёнки у загребущего колобка.

– Да вот, клея надо налить, – как бы нехотя, с задумчивостью на лице, проговорил артист. – Кореш один, слесарь с пластавтоматов, посоветовал кухонную табуретку ихним клеем склеить, а то у меня вся расшаталась.

– Что, такой хороший клей? – хитро улыбаясь, начал выпытывать у него подробности плешивый метр с кепкой.

– Ты чё, всё клеит. Пятнадцать минут – и готово, намертво. Даже железяки клеит, – понесло Серёгу вживаться в роль. – Рассказывал, что кто-то у них губки тисков этим клеем намазал и закрутил. Всё, кабздец, тиски в металлолом выкинули, разжать не смогли, – правдиво врал он сивым мерином. – А ещё, говорит, позавчера у них два лома нечаянно крест накрест намертво склеились.

– Как это – нечаянно? – аж пританцовывая на месте от любопытства, спрашивал Загрёба.

– Да вот, кто-то там лом на пол бросил, а на него пару капель этого клея пролилось. Потом сверху второй лом шваркнули, – с серьёзной миной сочинял мастер фантастических сюжетов по ходу пьесы. – На следующее утро пришли, а ломы так буквой «Х» склеились, что кувалдами полчаса со всей дури целым персоналом колдыбашили. Все ломы буквой «Зю» изогнули, а разбить не смогли. Автогеном пришлось.

– Эх ай-яй, классно, – восхищался доверчивый воришка. – Слышь, Сыроженька, у меня тоже дома все табуретки расшатались. И столы со шкафами – всё ходуном что-то ходить стало, – заискивающе улыбался он, предвкушая возможность получить очередной кусочек счастья. – А не мог бы он и мне маленько отлить? Литра два-три хотя бы?

– Ха! Куда тебе столько? На две жизни хватит, – добродушно засмеялся артист, почувствовав, что сыгранная роль практически уже удалась. – Его на табуретку надо-то всего со спичечную головку. Не-е, стоко не даст. Ты чё каким беззастенчивым стал?

– Ну ладно, ладно, сколько даст, чё уж тут. На вот тебе две перчатки. Я вынесу, а потом отолью тебе сколько надо. У меня дома как раз пузырек из под валидола пустой валяется.

– Ага, лады, а как выносить будешь? – активно интересовался подробностями Серёга для детального планирования будущей авантюры.

– На этот счёт можешь не беспокоиться. У меня на всех трусах с внутренней стороны карманы имеются – жена нашила. Главное, надо через проходнушку в самый час пик идти, когда вся толпа ломиться будет. Они в это время меньше шмонают. Ты впереди, я за тобой, как всегда, – быстренько набросал стратегию и тактику опытный мошенник. – Надо же – пятнадцать минут… Ломы склеивает, вот это клей…


***


Была уже середина осени, почти каждый день шли дожди. Мы поменялись с Серёгой зонтами, я отдал ему свой, с острым наконечником. В проходной, как всегда, была толкучка – задние напирали трудовыми мозолями на передних, те упирались животами в застопорённую вахтёром вертушку. Серёга улучил момент и как бы ненароком ткнул Загрёбу прямо в пах остриём моего зонтика.

– А-ай, Сыроженька, – Борис Федорович вскрикнул так, словно его проткнули насквозь в самом жизненно ценном месте. А когда, в добавок, его ещё и сильно прижали к вертушке, и в паху у него что-то с треском лопнуло, на лице бедолаги Серёга впервые в жизни увидел настоящий ужас. Но Загрёба, понимая, что на кону практически стоит его судьба, смог быстро взять себя в руки и сразу взглянул на часы. Пошёл отсчёт времени. Когда вышел из проходной наш шестой, Фёдорович взмолился:

– Всё, братишки, жить мне осталось всего… двенадцать минут. Спасите ради Бога! Чё делать-то, куда бежать? Господи, за что? – чуть не плача, растерявшись, заголосил Загрёба.

– Надо сигануть до ближайшего подъезда. Может, ещё успеем, – скомандовал Серёга, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха. Со спринтерской скоростью мужичок за пятьдесят лидером прибежал к подъезду ближайшей пятиэтажки.

– А-а! Закрыто! Восемь минут осталось, – он побежал в следующий подъезд, который тоже был закрыт. Только в последнем, четвёртом подъезде, мы, все промокшие под дождём, встали в кружок, в середине которого быстрее солдата раздевался до гола бедный несун. Словами не передать, это надо было видеть.

– Быстрее, братцы, мне хотя бы дырку оставить для посикать, – умолял нас старший член бригады, полностью разгонишавшийся, стоя босиком на холодном, грязном, бетонном полу, переминаясь с ноги на ногу.

Серёга всё заранее продумал, помог надеть Загрёбе на руки резиновые перчатки. «Давай, напяливай, говорю, – приказывал он, – а то и пальцы на руках склеятся». В кармане наготове он держал бритвенный станок. Глядя на посиневшего, дрожавшего всем тщедушным телом, бедного Загрёбу, стыдливо прикрывавшего худыми, коротенькими ручонками своё скудное хозяйство, обхватив ими свисающий до лобка курдюк, мы уже едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

– Две минуты. А-а! Господи, спаси! – воскликнул наш многострадалец. Он уже сто раз вытер все свои гениталии. В ход пошли трусы, потом майка, уже рвалась на тряпки рубашка, а наготове я держал джемпер, выкидывая на улицу уже испачканное клеем рваное нижнее бельё.

– Ножницы! Братцы, у кого ножницы есть? – вопрошая, оглядывал он нас с застывшими слезами на глазах. – Я бы хоть волосы там состриг.

– Бритва безопасная не пойдёт? – ни разу даже не улыбнувшись, мастерски продолжал играть свою роль Серёга. – У меня есть, чисто случайно. Повезло тебе, Фёдорыч. Дома утром побриться не успел, на работе пришлось. Новая, вчера только купил.

– Сыроженька, спаситель ты мой, – Загрёба обрил всё свое хозяйство под нуль за считанные секунды. – Последняя минута пошла. Братцы, привязать бы как, а?! Лучше, желательно, под углом в сорок пять градусов. Если засохнет, так хоть в таком положении, – с мольбой в голосе запросил он своё последнее желание. – Ломы ведь склеивает, кувалдой не разобьёшь, – умолял Загрёба, взирая больше на невозмутимого Серёгу.

Давясь смехом, в этот момент я готов был запихать в рот джемпер Загрёбы. У остальных состояние было не лучше. Кто-то, чтобы не прыснуть, закусил, как лошадь удила, свой зонтик, кто-то обоими ладошками закрывал себе рот. Я, весь красный от натуги, выпустил из носа предательский пузырь, а на глазах самопроизвольно выкатились слёзы.

– А чего я-то сразу? – возмутился Серёга на полном серьёзе, мысленно представив, как он будет выполнять эту последнюю волю Загрёбы. – Так и так не успеем, сейчас схватываться уже начнёт. Оставь уж как есть, на полшестого, а то сикать неудобно будет, – поглядев на бригаду впервые за всё это время одарил он нас своей улыбкой. – Вон тётка какая-то без зонта сюда, кажись, бежит. Одень хоть портки, а то, чего доброго, она в обморок упадёт.

Одновременно взорвавшись, мы заржали, как жеребцы. Хохот раздавался на весь подъезд. Истерика на максимуме держалась минут пятнадцать. Из квартир первого этажа уже начали высовываться жильцы, угрожая вызвать милицию. Пока мы впопыхах напяливали на нашего героя оставшуюся целой одежонку, он успел надуть прямо в штаны, придав нам этим поступком новый импульс энергии для хохота. Кое-как воткнув обезумевшего Загрёбу в ботинки на босу ногу, не зашнуривая, рассовав по карманам плаща его грязные носки, мы волоком вытащили его на улицу.

Дождь продолжал хлестать, как из ведра. Не разбирая дороги, прямо по лужам и грязи, мы вели под руки своего наставника к автобусной остановке. Он, бедный, чуть не плача от обиды, еле плюхал без зонта, в брюках с незастёгнутой ширинкой, в джемпере, одетом наизнанку. В старомодном плащишке, застёгнутом не на те пуговицы, в резиновых перчатках на руках. Широко, как моряк во время шторма, расставляя ноги, он несколько раз терял по дороге застрявший в грязи ботинок. Узнав правду о том, что в резиновой перчатке в его трусах вместо клея было налито растительное масло, густо подкрашенное чайной заваркой, он уже даже не радовался…


***


В автобусе на меня напала жуткая икота. Домой пришёл весь грязный, промокший, хоть выжимай, с горьким привкусом желчи во рту. Развалившись в душистой ванне, перед глазами продолжал стоять образ плачущего пожилого человека, когда-то бывшего самого лучшего моего наставника. В душу закрался грешный стыд. «Как же я мог? Это же я… я один во всём виноват. Моя идея была, Серёга лишь отлично её реализовал», – корил я себя весь вечер.

Вспомнилось, как год назад, сразу после техникума, попал я в этот цех совсем зелёным салагой, осциллографом даже нормально пользоваться не умел, паяльник в руках не держал. Борис Фёдорович за неделю меня, дурня, обучил всем хитростям и премудростям. Работа у нас сдельная – сколько сделаешь, столько и заработаешь. Без него бы я до сих пор, может быть, гроши с копейками получал. Вон батя, в карьере на самосвале без выходных пашет, а на целых тридцать рублей меньше меня в дом приносит. «Сволочь я неблагодарная», – душила проснувшаяся вдруг во мне совесть, не давая покоя всю ночь.

На следующий день на работе всё валилось из рук. Похожее состояние было и у остальных свидетелей вчерашней трагикомедии. С хмурыми физиономиями, мы старались не встречаться глазами друг с другом. Перед обедом к нам зашёл мастер.

– Давайте, мужики, поднажмите. Фёдорович серьёзно заболел, впятером вам теперь придётся план гнать. Температура у него под тридцать девять, с подозрением на пневмонию. Зашьёмся ведь без Бориса Фёдоровича, – с тревогой увещевал нас непосредственный начальник. – Никого домой не отпущу, даже не надейтесь. Будете пахать у меня, пока норму не сделаете. Иначе в этом месяце вот вам, а не премия будет, – уходя, индивидуально покрутил он фигой из пальцев перед каждым угрюмым табло.

– Чё раскисли-то, как кисейные барышни? – пытался реабилитировать нас Серёга, перед концом смены, обнаружив в полном составе в курилке. – Жалко стало? Жалко у пчёлки, а он сам виноват. Чё заслужил, то и получил, и нечего тут. Зато теперь на всю жизнь урок ему будет…

Выйдя с больничного, Борис Фёдорович около двух недель ни с кем из нас не разговаривал и даже не здоровался. Собраться всей бригадой в первый раз после того кошмарного случая нам снова поспособствовала веская причина для обмывания – очередная месячная премия.

Мы сидели на своём старом месте в лесопарке. Растущий рядом лопух, которым когда-то из принципа грозился занюхнуть великий артист Сырожа, уже порядком завял и покрылся инеем.

Энергично размахивая руками, наш Загрёба, держа в одной бутерброд со своей родной колбасой, а в другой огрызок солёного огурца, рассол с которого брызгал ему на живот, набив полный рот закусью, как всегда руководил застольем. Уже без малейшего намёка на озлобленность, от души и по-доброму, он увлечённо взахлёб рассказывал нам о своих ощущениях и чувствах, которые тогда испытывал, помогая себе иногда мимикой физиономии, ставшей красной от выпивки. Мы снова громко ржали, как стадо диких мустангов, заливая водкой остатки греха на дне своих душ от надсмеяния над чужой бедой, свободные и полностью оправданные своим бескорыстным старшим другом. Ещё больше и теснее сплотились дружбой. Работа снова заладилась, и жизнь нашего маленького общества стала ещё радостней.

Но эта эйфория продлилась лишь чуть больше месяца. Вскоре Загрёба в присутствии всей команды снова попросил Серёгу подстраховать его на проходной.

Что поделаешь, эта неизлечимая, патологическая болезнь уже засела у него в крови и перешла, похоже, на генный уровень. Ладно, хоть не заразной оказалась.

И смех и грех

Подняться наверх