Читать книгу Владимир Чигринцев - Петр Алешковский - Страница 5

Соленые огурцы-младенцы, хвостики, как у поросят, тугие и веселые, толстоногие моховички. Брусок масла на блюдечке. Столовое серебро. Селедка при луковых кружевах в печальном фарфоровом карпе. Графин твердой огранки с притертой пробкой. Гостевой, глубокий кожаный диван.

Тепло. Слегка голодно. Закуска манит, лишает остатков воли, но кусочничать строго запрещено с детства: пока накрывают, глазей молча. Картинки по стенам, аппетитные «штучки» в книжных шкафах, алюминиевая пивная английская кружка с карандашами на столе, неизменная с детства, до детства, всегда.

И наконец долгожданное: «Наливай, от первой и архиерей не отказывается». Тягучая, желтоватая, настоянная водка льется в специальные рюмочки.

Екатерина Дмитриевна, милая, я вроде по делу пришел, а ты праздник устроила. Давай за тебя, ты же вечная красавица, – не стесняясь произнести банальность, от сердца выдохнул Воля.

– Благодарствуйте, сударь, – подыграла старушка, бойко бросила рюмку в рот, посмаковала с удовольствием, бережно опустила на скатерть.

– Грибочком, наперед грибочком закуси, – опережая ее, задразнился Воля.

– А и закушу, обязательно и непременно, бобрянский моховик – ба-ажественный, как Вера Анисимовна говаривала, – по-московски на «а» пропела тетушка Чигринцева.

Старая каракатица, тяжелая книзу, корячащая при ходьбе ноги, с толстым добрым лицом, провисшим вниз, как у породистой собаки. Глубоко ушедшие, горящие вниманием глаза. Чистая комната, чистая кофточка, чистая простецкая юбка, теплые глубокие шлепанцы. Белая блузка с кружевным воротничком заколота большим резным сердоликом. Давным-давно живет она тут бесхитростно и одиноко, но вкусно на мизерную пенсию музработника.

– Тетушка, как тебе все удается? – закричал через стол Воля, не называя это все конкретно, уверенный, что та поймет.

– Божьими заботами, батюшко, – усмехнулась старушка, – помнишь, как Лизавета говорила?

Лизавета – покойная тетушкина подружка-домработница с Малой Никитской, подобранная в эвакуации, прожила жизнь, тяжелейшей своей судьбы вроде и не заметив.

– Нет, ну все же? – напирал радостно Воля.

– Это вам все денег не хватает, а мне в самый раз. Давай закусывай, не болтай, рассольник на кухне дожидается.

Рассольник, дивно-жаркий, глазастый, вплыл на стол в ритуальной супнице. С утиными потрошками. Гузка и шейка немедленно перекочевали в Волину тарелку.

– Тот глуп, кто не пьет под суп, наливай-ка еще! – скомандовала тетушка.

Пьется еще, и как пьется! Только после котлет позволено говорить о серьезном. Воля рассказал о профессорском юбилее, о кладе.

– Мало ли чего он наплетет! – Тетушка недовольно заерзала на стуле. – Охота тебе к ним таскаться. Когда Вера была жива – другое дело, а его я не люблю. Имей в виду: фамилией кичиться – хуже нет греха. Юродство – оно от Бога и по благословению. Дворянство умерло – ни земли, ни государя нет. Ты видал, кстати, наш с Клинтоном как носится, подачки просит? Вот стыдоба настоящая – ведь все у нас есть, всего вволю, а они думают на подачки прожить.

– Екатерина Дмитриевна, ты еще и за этой мурой успеваешь следить, зачем тебе?

– Паш-шел вон, списал меня совсем со счетов?

– Нет, нет, что ты…

– Именно списал. Я сама себя списала. Ну да будет. Заруби на носу, все, что Павел Сергеевич говорит, дели на шестнадцать. Какой там клад – колечко, брошка, колье, держали про черный день, Вера говорила, а больше ничего. Дачу в поселке академиков и ту бесплатно хапнул. Вертихвост, приспособленец, а за одно все б простила – талантливый.

– Тетушка, я Павла Сергеевича с детства боюсь и недолюбливаю, но все-таки родня…

– Родня, родня, хуже горькой редьки эта родня – фазан персидский, и Ольга такая. Танька – та в Чигринцевых. Ларри Ольгин мне милей – простак, а наш «красный мурза» не прост, давно его знаю. Про вурдалака рассказывал?

– Конечно, и про ведьму на помеле.

– Ведьма не ведьма – это они видали, Вере я доверяю, простая и чистая была душа, но мало ли чего ни случается? Ты лучше скажи, как с работой ладишь, платят?

– Должны на днях заплатить – частное издательство. «Сказка о золотом петушке» Пушкина, слыхала?

– Хорошо, что не Марианна или «Звездные войны», ты эту шелуху, надеюсь, не рисуешь?

– Нет, Бог миловал. Соблазняют тут на «Священную историю для детей»: денежно, почетно, и сам митрополит благословит.

– Держись от белых клобуков подальше: у них свое дело – у тебя свое, и хлебное, слава Богу. Ходить надо к простым попам, не так суетно. От заказа откажись – как у Доре, не выйдет, а клюкву и без тебя развели, – что ни день, по ящику кажут.

– Тетушка, никак ты меня жизни учишь?

– Оно б и хорошо, да поучишь вас, как же. Наелся?

От пуза! Спасибо усим, що наивси Максим, – помнишь Лизаветино?

– Помню, все я помню, кончай трепаться. Снеси на кухню, после помою, и не смей там ничего трогать, слышишь? – Тетушка перевалилась в кресло, глядела уже через силу – устала. Своротить такой обед в восемьдесят с хвостиком – подвиг.

– Тетушка, а где бычок? – Чигринцев подошел к столу. Незаметно положил на книгу три десятитысячных – напрямую тетка никогда б не взяла.

– Бычок? Не знаю, в шкафу, хочешь – забирай, сам ты бычок ласковый. Ты почему не женишься, Воля?

– Время не приспело, – отшутился Чигринцев. Он искал бычка. Деревянный, с колечком на веревочке, тот ставился на стол. Колечко тянуло к краю. Раскачиваясь, бычок шагал на шарнирных ногах, качал головой и замирал всегда перед самым обрывом.

– Ладно, бычка в другой раз возьмешь, иди-ка ко мне. – Тетка вертела в руках шитый бисером кошелек, старинный, перемотанный ниткой. – На, ты же любитель рухляди. Екатерина Вторая им капитана Владимира Николаевича Чигриндева за участие в Кучук-Кайнарджийском посольстве одарила. Разглядывать после станешь – устала. Целуй.

Воля ласково обнял ее, поцеловал, засунул кошелек в карман.

– Про клад забудь – много дураков искало попусту. Устал, поезжай хоть в Бобры, Дербете, вы там сейчас не живут. Голову прочистишь, продышишься – больше после наработаешь.

– Ступай, провожать не стану, захлопни аккуратно. И приходи к старухе, тоже, чай, родня.

Старенькая, нахохлившаяся, сидела она в кресле, закутавшись в неизменный клетчатый плед, моргала глазом, как столетняя ворона, недоставало только Тишки рядом на коврике – несуразной мохнатой дворняги, многие годы красившей ей одиночество.

В машине Чигринцев достал кошелек, сорвал нитку. Внутри лежали николаевские червонцы – восемь золотых целковых, с давних времен хранимых на черный день. Не в кошельке, выходит, екатерининском было дело – старуха его провела. Вспомнилось, как Тишка купался в снегу, что строго запрещалось. Посмотрит: никто не подглядывает – вывозится, пропашет спиной, боками борозду в грязном городском снегу и вдруг в середине игры встряхнется, вскочит на ноги, смущенно отвернет морду, сознавая вину за плебейское свое дело, тявкнет голосисто и озорно, все тут же позабыв, и пустится скакать кругами, кругами – домой, к подъезду.

– Тишка, Тишка… – пробормотал Чигринцев. Оглянулся. На улице – никого, можно было выезжать. – Все равно поеду за кладом! – прошептал упрямо, повернул ключ и рванул с места.